Когда заговорят цветы

«В мире, где тени сгущаются по углам улиц, а свет надежды меркнет перед мрачной реальностью, каждый человек становится актёром в великой пьесе выживания. Там, где законы пишутся силой, а власть принадлежит не тем, кто её заслужил, но тем, кто смог её захватить, человеческие судьбы переплетаются в сложные узоры отчаяния и надежды. История начинается здесь».

      Мир гниёт. Гниёт и имеет характерный запах, всё вокруг пропитано им до самой сути, самого своего начала вплоть до бесконечности — нигде нет от него спасения.       Антону этот запах порядком осточертел, иногда кажется, будто он живёт не своей жизнью, будто его, настоящая, канула в лету, сдохла, как помойная крыса, где-то в те самые подростковые годы, когда он впервые ощутил привкус крови, почувствовал её запах, растёр липкую вязкость между подушечками, позволяя ей впитаться в пальцы навсегда: заклеймить, испачкать, поставить точку и крест, отсеять всё то, что было до, оставляя лишь пресловутое «после».       Сколько ему было, когда он впервые покалечил человека?       Когда вцепился зубами в его нежную плоть щеки, выдирая, вырывая кожу головы как охочий до мяса пёс — неконтролируемый и бешеный, подлежащий утилизации, но выживший назло абсолютно всем. По районам ходят слухи, что он не человек — зверь, напяливший на себя кричащий облик, даже в нём ничего людского в массы не неся, — Питбуль, бесхозный и нацеленный на победу любой ценой, в любой ситуации, при любых обстоятельствах. Если его челюсти сомкнулись — финита ля комедия. Заранее. Нет ни шанса, ни надежды спастись — надежда вообще удел слабых и беспечных, тех, кто не прогрызает себе путь зубами, заведомо проигравших.       Антон не проигрывает никогда. Даже себе. Когда лёгкие печёт от учащённого дыхания, а мышцы сводит в адреналине, когда глаза застилают пот и кровь — бордовая и безумно воняющая металлом, пачкающая прилично выбеленные волосы своими брызгами, — а рот сам расплывается в широком и безумном оскале — Антон не проигрывает даже сам себе. Выдерживает всё, стоит до конца, отдаёт себя на полную, переступает через границы собственных возможностей — ради почившего отца, ради себя, ради всех тех, кто вверил ему жизнь безоговорочно.       Есть ли понятие чести у бандита? Антон считает, что честь есть у всех, а вот кто её теряет — годен только для придорожных канав. Бесчестные люди только усугубляют этот смрад гнили, дополняют его и вынуждают раскрыться новыми нотками ароматов, кислящими и тошнотворными — он бы очистил каждый уголок этого задрипанного мира, если бы не понимал, что бесполезно.       Сколько ни чисть — мир обречён.       Антон отгоняет все эти мысли, потому что сейчас не до них, сейчас у него есть дела куда важнее, чем задумываться над бренностью бытия и сутью своего существования. Он двигает стул ближе к столу, за которым сидят его самые доверенные и приближённые лица, осматривает их внимательно и выдыхает шумно:       — Где Скруджи? Почему его нет? — и на Диму смотрит, будто тот просто обязан знать все ответы. Вообще-то это недалеко от правды — Дима у них мозг команды, без него бы половина уже полегла по собственной глупости, а другая села. Антон даже не знает, что хуже.       Короткий и приглушённый кулаком кашель нарушает гнетущую атмосферу, Дима взгляд от многочисленных бумаг отрывает с праздной задумчивостью, будто действительно думает перед тем, как ответить, — на самом деле просто растягивая время, оно ведь резиновое у них, конечно, — очки поправляет и выдыхает скупо:       — Он…       — Всё на мази! — дверь открывается настолько резко и стремительно, что не вздрагивает разве что Антон, наблюдая сурово за заляпанным кровью Эдом. Тот влетает в кабинет на всех парах, битой, измазанной алым, помахивая в кокетливой иронии, заставляя татуировки на лице ожить от разбушевавшейся мимики. — Я извиняюсь, — ни капли не раскаиваясь, — задержался, зато весь долг у плешивого выбили.       — Скруджи, — Антон смиряет его строгим взглядом — знает, что он на всех парнях безотказно работает, — вздыхает тяжело и головой качает, — я, кажется, говорил — без жести.       Неприятно скрипит стул, звук до того мерзкий и неприятный, что вянут уши — хорошими манерами Эд не обладал никогда. Даже Антон, всю жизнь росший в окружении криминала, осведомлен о правилах хорошего тона гораздо сильнее, чем его отбитый подчинённый. Он за стол плюхается грузно, биту грязную куда-то под ноги себе приземляя, и выдыхает цыкающе и с притворным заискиванием, то ли на пулю шальную напрашиваясь, то ли не отошедший ещё от дела — адреналиновый наркоман:       — Мы без жести, «клиент» жив, мани содраны…       Антон рукой грузно по столу хлопает, заставляя всех собравшихся снова вздрогнуть. Это за пределами этой комнаты Эд и Дима — его лучшие друзья. А тут, во время работы и обсуждения дел, он главарь, требующий абсолютного подчинения.       — Рот закрой, — рычит он. — Я с тебя кожу сдеру, если ещё раз ослушаешься. Мне бардак на районе не нужен. Человек задолжал денег за крышу на месяц, а не изнасиловал какую-то девку, чтобы ты битой шёл махать. Ещё раз… и больше ни разу, понял меня?       Егор, сидящий по правую руку от Ильи, вжимает голову в плечи — самый молодой из них, всегда сдувается под натиском старших. Да и Эд уже не выглядит так же вальяжно и свободно, выпрямляется наконец-то, садясь как подобает, а не пытаясь растечься по стулу, сглатывает тихо, коротко головой качая, понятливо и не пререкаясь — всегда бы так, — добавляя вкрадчиво для надёжности:       — Понял, не дурак. Больше никогда.       — Питбуль, — Дима прерывает исповедь крайне спокойно, но точечно, переводя всё внимание собравшихся на себя, прекращая рыться в многочисленных документах, — не хочу, конечно, прерывать, но ситуация не терпит отлагательств.       — Говори, — Антон переключает внимание на него, напоследок смерив Эда ещё одним строгим взглядом.       — Мутки на районе, — Дима мрачнеет в момент, взглядом своим карим Антона будто насквозь прожигая, как раскалёнными углями. — В наш клуб кто-то изловчился проносить вещества — увеличились случаи передоза. Есть подозрение, что шестёрки Белого…       Антон морщится неприязненно. Мало того, что он в своём районе наркоту терпеть не может, особенно тяжёлую — от забористой травки Эда и сам иногда не отказывается, — так ещё и Руслан руки свои гнилые тянет. С этим типом у его банды вообще отдельная история, корни которой тянутся ещё со времён «правления» отца Антона.       — Гнида хочет наш район к себе прибрать уже много лет, — вмешивается Егор. — Может, пора ему место показать?       — Мы не разводим войну между группировками, — отрезает Антон, вытаскивая из кармана сигареты и закуривая одну. Пачку на стол швыряет, чтобы парни тоже угощались. — Территория клуба за Скруджи закреплена. Вот вы с ним и разбирайтесь. Чтобы завтра у меня были имена всех, кто в этом замешан. Принято?       — Так точно, — Егор тянется к пачке сигарет, тоже закуривая и выдыхая шумно. — Ещё поручения будут?       — Пока нет, — Антон на Эда смотрит: — Если хочешь бить морды, то бей их нашим врагам, а не соратникам.       Неприятно, ну, конечно. А кому приятно, когда в собственное говно носом тычут? Эд губы в тонкую линию поджимает, взгляд на Диму кидая беглый, но полный не истлевшего огня, а затем и сам зажигалкой щёлкает, сжимая фильтр сигареты, снова сплющивая его в своей варварское манере, и вдыхая заместо кислорода.       Каждый раз, стоит Руслана упомянуть в этом кабинете, атмосфера невольно накаляется и начинает искрить, Антон ни малейшего сомнения не имеет — были бы возможность и его личное разрешение, все здесь собравшиеся с удовольствием бы не оставили от лидера Калининского района даже мокрого места, растягали бы на мерзкие сувениры.       — Мог и не уточнять сроки — завтра всё будет, — выдыхает в момент Эд сипло, всё-таки не выдерживая испытывающего взгляда.       — И чтобы тихо всё было, понятно? — Антон даже не думает напор остужать, потому что с Эдом иначе никак. — Отморозков этих ко мне подведёте. Никаких открытых конфликтов, усёк? Если это действительно люди Белого, то я хочу лично отправить ему по их мизинцу.       Он, конечно, утрирует. Людей Руслана трогать нельзя, пока на улицах действует договор о неприкосновенности, но они перешли границу, зашли на чужую территорию и, видимо, почувствовали свою безнаказанность — это уже нельзя спускать с рук. Если Антон будет каждый раз проявлять милосердие и слабину — его свергнут свои же люди.       — Не перебарщивай, Эд, я серьёзно. Решим, что с ними делать, когда найдёте, — он на спинку стула откидывается, прикрывая глаза. — Макар, чё по твоей зоне?       Илья руками разводит, кажется, с самого начала ожидая этого вопроса:       — Всё чинно, шеф. Крышу собрали. В районе рынка участились случаи воровства, отправил туда двоих людей, найдут крысу, — он улыбается довольно, когда получает удовлетворённый кивок.       — Химик, — Антон к Диме обращается снова, — мне птичка на хвосте принесла, что в больничку огнестрел привезли вчера ночью. Что за перец? Чей будет? Выяснил по нему?       Больничка и ближайшая территория — ответственность Димы. А значит, и спрос за всё, что там происходит, тоже с него. Он тоже улыбается сразу так сыто, буквально щерясь в пространство и очки снова свои дурацкие поправляя, они ведь даже не нужны ему по факту, просто в какой-то момент надел имитацию и носит по сей день. Амплуа у него, видите ли, умное.       — Ещё как. Приезжий из столицы в себя поверил, — он стопку бумаг поправляет звонким ударом об стол, листов пару поближе к Антону подсовывая. — Поговаривают, что бастард Дорохова, но если и так, тот на сынка положил, видать, давно. Этот уже сегодня билеты себе в Москву организовал, не заладилось воссоединение семьи — возвращается к мамке. Я не удивлюсь, если его кто-то из людей бати на мушку и взял. У него ж есть «наследник», а с его щедростью — лишние спиногрызы ни к чему.       — Вы вот мне скажите, вы издеваетесь? — Антон глаза закатывает. — Какого чёрта у нас происходит? Почему разборки Дороха и его отпрысков на нашей территории происходят? Вы куда смотрите все? Завтра кому-то из вас в черепушку шмальнут, а мы продолжим рассуждать о том, как было бы ахуенно навести порядок на районе?       Образовавшийся в моменте вакуум можно потрогать руками, Антон его буквально ощущает, вглядываясь в замерших от справедливого наезда мужиков. В последнее время все действительно расслабились, чересчур ослабили хват на глотке контроля — как же мало людям нужно для того, чтобы распоясаться, всего пару спокойных и притихших месяцев. Знай он об этих недопустимых последствиях — устраивал бы всё это время выволочки им сам, своими же руками, на поле открытое выбросил бы, устраивая весёлую охоту. Но произошедшее не воротишь, теперь остаётся только исправлять допущенные ошибки и отрабатывать карму, пока не поздно, пока он им это позволяет. Дружба дружбой, а служба по расписанию.       — Наша оплошность, будем разбираться, — вот что-что, а его настроение Дима всегда отлично чувствует. Эду, небрежно трущему небольшой шрам на многочисленно переломанном носе — и не сказать, что Антон ни разу не приложил к этому руки и приклады, — стоило бы у него грамоте да подучиться.       — Не кипятись, реально всё сделаем, чуток проебались, — помяни черта.       — Конечно сделаете, иначе сами под раздачу попадёте, — Антон с места поднимается, забирая свой телефон и сигареты. — Егор, ты за старшего, следи, чтобы Скруджи хуйни не делал. Барыг этих мне приведёте, — напоминает ещё раз. — Макар, сегодня тусовка будет на твоей территории, за порядком следи, чтобы придурки малолетние хуйни не делали. И карманника мне того найди. Дим, с отпрыском Дорохова разберись, выясни, кто в него стрелял, ко мне его тоже. Даже если это сам Дорох или его сопляк. Всем всё ясно? У меня встреча. Мне пора.       — Да, шеф, — Егор кивает, поднимаясь следом и толкая Эда в плечо, чтобы тоже встал. — Пойдём, пока тебе эту биту не затолкали, — говорит уже тише, но слышат все собравшиеся. Как и то, что он огрызается в ответ едва-едва, но всё же руки свои смиренно в карманы спортивок изляпанных засовывая, ни взглядом, ни вздохом не давая своё недовольство прочитать. Рядом с Егором Эд вообще шёлковый, и Антон диву иногда даётся, как он его так, что не пикнет и не дёрнется. Тут даже в цыганские заговоры поверить не грех.       — Эй, — Дима рядом оказывается в мгновение ока, всё с документами своими гоняя, как дурень со ступой, заморачиваясь, в дипломат их пытаясь запихнуть без единой складочки. И что в их кругах забыл этот педант и неприкрытая интеллигенция? И ладно бы сотрудничать за крышу согласился, так нет же — одним из первых в ряды Антона примкнул, столько лет проворачивая и удерживая дела рука об руку. — Реально спешишь? — интересуется вкрадчиво, темня и тем самым всё же интригуя все почти двести сантиметров роста Антона.       — Нет, просто выделываюсь для поддержания имиджа, — Антон усмехается себе под нос, кивая на выход из комнаты, и снова говорит, только когда они по лестнице спускаются: — Правда, у меня встреча. Чё хотел?       Ответный хмык отбивается от стен, расцветая в ушах лёгким звоном — Антон так устал от постоянной мигрени и бессонниц, что иногда действительно подавляет в себе порыв застрелить будильник, — Дима приосанивается, выдыхая заговорщически и с улыбкой:       — Катька в театр Островского хочет, там сейчас пьеса какая-то новая — ни одну ж не пропускает…       — Так, а от меня чё надо? — Антон останавливается посреди холла первого этажа. — Билеты вам намутить?       — Да они в свободном доступе, не коси, а? Знаешь же, к чему я веду… — Дима глаза сощуривает предупредительно, выдыхая поистине ужасающие слова: — Может, уже созреешь в этот раз? Мы на пятничный вечер взяли и на тебя тоже.       — Поз, ну какой, нахуй, театр? Ты смеёшься, что ли? — Антон фыркает тихо. — Из меня член культурного общества, как из тебя балерина. Чё я там делать буду? Лучше Окс скажи, что мы сваливаем, а то опять забудет охране сказать.       Он куртку свою с вешалки снимает — на улице зима в самом разгаре, — хлопает Диму по плечу и вокруг оглядывается. Дом, конечно, ужасно большой для одного владельца, Антон бы его продал давно, да только он от родителей достался — жалко. Да и один он тут редко бывает, всегда кто-то из его пацанов тусуется, или Оксана, вон, за хозяйством следит.       И всё же одиноко бывает слишком часто.       — Тебя подбросить? Я в центр еду.       Нечленораздельное мычание не приносит никакой конкретики, Дима в телефон утыкается на мгновение, но поторапливанию Антона предшествуют пара коротких гудков перед тем, как из предварительно выключенной громкой связи раздаётся мелодичный и тонкий голос:       — Дим, что-то хотел?       Антон каждый раз удивляется Оксане внутренне, сколько бы лет ни прошло, а всё равно необъяснимо: хрупкая молодая девушка, а с энтузиазмом и желанием влилась в их грешную жизнь, не робеет, не боится, не опасается. У него Ира была, он к ней неоднократно захаживал по довольно приземлённым делам — организм иногда требует, — да и та не пожелала рядом оставаться, но, что самое удивительное для натуры Антона, он и не держал. Есть она или нет — как-то ровно.       — Мы поехали, Окс, сейчас все рассосутся, предупреди Минских, — Дима согласие энергичное слышит, прощаясь ещё раз и звонок скидывая небрежно, на Антона снова взгляд свой тлеющий переводя, абсолютно бескомпромиссный и рискующий прожечь дыры. Сколько уже можно его терроризировать? Полгода на эти пьесы зовёт, неугомонный. — Подбрось, заодно покажу тебе, где театр находится.       — Ненавижу тебя, — Антон глаза закатывает, выходя из дома и придерживая дверь Диме. Они молча до гаража доходят, садясь в машину — новенький Шевроле Тахо, или «Трахо», как любит говорить Эд, его гордость. — Вот скажи мне, на кой я тебе сдался в этом театре, а? Ремень пристегни, — командует, выезжая на дорогу.       — Во-первых, приобщить к прекрасному тебя очень сильно хочет Катя, а во-вторых… — щелчок ремня как нельзя лучше дополняет повисшую намеренно паузу, — в «Островском» сейчас играет молодая и перспективная труппа, половина состава — без году неделя выпускники. Я же знаю, что ты маешься, сходи, поглазей, может, заинтересуешься. Чего киснуть?       — Заинтересуюсь кем? — Антон усмехается. — То есть ты думаешь, что я не могу найти себе свободную дырку на вечер без похода в театр? Оно мне надо? Спасибо, конечно, за заботу и предложение. И Кате тоже спасибо, но я пас. Если я захочу «кем-то заинтересоваться», то сгоняю к Эду в клуб и найду кого-то.       — Попробуй для разнообразия трахнуть кого-то без алкогольной и наркотической зависимости, м-м?       Антон смеётся тихо:       — Скучно.       Машина так плавно несётся по центру, людям даже не надо запоминать номера — его Тахо уже визитная карточка, — она двигается среди нестройного потока других автомобилей без напряга и усердия, те сами уступают дорогу, не пытаются обогнать или лихачить. Водить теперь тоже скучно. Вся жизнь Антона, не считая тёрок с другими бандами, одна сплошная скука. Кто его не уважает — просто нещадно боится. А люди такие жополизы и елейники, когда диафрагму зажимает страх.       — Не, Шаст, в этот раз ты реально хер съедешь, я не хотел применять козырь, но сам понимаешь… — Дима брови скорбно заламывает, знаменуя абсолютно победно и даже не скрывая этого: — У нас годовщина в пятницу. Приглашаем тебя в театр… Вон он, кстати, видишь, светится?       — Ну я-то каким боком к вашей годовщине? — Антон выть готов, потому что уже знает, что в любом случае согласится. Если Диму он спокойно может на три весёлых послать, то Катю точно нет — её он уважает и любит всем сердцем. — Блять, ты невыносимый. Хорошо. Ладно, уговорил. Говори, где тебя высадить, поеду думать вам над подарком. Слышь, — он улыбается хитро, тормозя на светофоре, — а может, Катюхе что-то нужно прям, а? Что купить? Ненавижу эту еблю с подарками, честное слово.       Сытый и добродушный смех озаряет салон машины, согревая покруче печки, всё же как бы то ни было, а семья — это ценно, и Диме свою обрести ой как повезло. Антон с каждым годом всё больше убеждается, что это не для него, как бы одиноко ни было — не вывезет, слишком свободолюбив, да и дел других хватает. Отношения — они энергозатратны.       — Гравер ей специальный купи для художественной резьбы, у неё новое хобби появилось — узоры на яичной скорлупе колупает. Я за ней не успеваю…       — Чего купить? — у Антона глаза на лоб лезут. Он даже ответа не ждёт, тормозит машину недалеко от остановки и в карман лезет, бумажник доставая. — Давай так, — он несколько купюр достаёт пятитысячных, протягивая Диме, — ты купи свой этот гремор… Не важно! А с меня цветы и столик в ресторане после театра, м-м?       — Дохуя так-то ты мне дал, — на бардачок обратно пара-тройка бумажек отправляется, пока его вредный и дотошный друг только одну в трубочку сворачивает, запихивая в карман дутой куртки. — А в остальном — по рукам, договорились.       — Дим, деньги возьми, дочери что-нибудь купишь, — Антон улыбается. — Мне тратить не на кого. А ты девчонок своих порадуешь. Бери-бери. Не ломайся, — он в окно смотрит, определяя, где они остановились. — Сам дальше доскачешь? Я уже опаздываю.       — Шастун… — он вздыхает только, головой качая и всё-таки забирая обратно добровольно отданное, привык уже, небось, что в вопросе денег Антон беспощадно щедр, его не переспорить. — Откладывал бы себе лучше на безбедную старость, — шутка в чьём-то смелом гудке позади утопает, когда Дима двери машины открывает небрежно, предварительно отстегнувшись, и на тротуар спрыгивает, рукой взмахивая на прощание с коротким: — Счастливо, — хлопком отгораживая тёплое машинное нутро от уличной вьюги.       «Безбедную старость», — Антон в голове это прокручивает, пока с места трогается. Вряд ли его ждёт эта самая старость — там уж плевать, бедная или безбедная. Люди его рода деятельности редко до неё доживают. Тут два пути: на нары или в могилу. Так что плевать на сбережения. Он одним днём жить привык и брать от жизни всё и сразу — тоже.

* * *

      На улице завывает такая метель, что впору сидеть дома и наблюдать за непогодой из большого окна в гостиной, грея кости у камина. Но сегодня у Антона другие планы, сегодня он культурно просвещается в компании Димы и его прекрасной жены. Сегодня он спешит зайти в здание театра так, как в жизни никуда не стремился, только бы скрыться от мороза, пробирающегося под ворот дутой куртки.       Они минуют массивные двери, просачиваются сквозь множество людей, пришедших посмотреть на постановку. Антон стряхивает со светлых волос капли начавшего таять снега, снимает куртку и отдаёт её в гардероб вместе с одеждой Димы и Кати. А после улыбается молоденькой сотруднице в ответ и концентрирует всё своё внимание на друзьях:       — Тут есть уборная? Я ща обоссусь, — и губу закусывает, видя Катины закатанные глаза. — Пардон, мадам, но природа — дело такое.       — Дурак, — хохочет та, когда он галантно берет её руку в свою и целует ладонь. — На втором этаже, прямо и налево. Буфет тоже там, если хотите попить горячий кофе перед началом спектакля, — и на Диму взгляд вопросительный кидает.       А тот сегодня при всём своём параде, вырядился в костюм, даже бабочку повязал — ну любо-дорого глянуть, — только вот вместо туфель кроссовки, и это Антона несказанно радует — он-то ни о каком дресс-коде толком и не подумал. Улыбается Дима так ехидно, Чеширским котом на довольную жену поглядывая. Ещё бы, благодаря труду и обороне Антона, его сегодня наверняка ожидает отличная ночка — не то что у некоторых!       — Обойдёмся, а то Шастун им здесь всё обоссыт, — голос снисходительный такой и невозмутимый, Дима руку галантно на женскую талию опускает, мягко вперёд направляя, в сторону залов, на Антона наконец-то соизволив в открытую глянуть, уделив своё бесячее внимание: — Мы тогда вперёд пойдём, займём балкончик, а ты догоняй — не заблудись, — бок Катин мягко пальцами поглаживая.       Антон им тут точно нужен? Может, свечку ещё по окончании вечера подержит?       — Твоими молитвами, — фыркает он уже себе под нос, двигаясь в сторону лестницы и быстро минуя массивные каменные ступени.       Найти нужное помещение оказывается не так и просто, из-за чего Антон сначала чуть было не заходит в гримёрки, любезно направленный сотрудником театра в нужную сторону. А после, справившись с малой нуждой, он моет руки в раковине и придирчиво рассматривает себя в зеркало. Интересно, а кроме него кто-то ходит в театр в спортивной одежде? Впрочем, этот вопрос и ответа не требует — он у себя один такой уникальный. Хорошо хоть можно не переживать о том, что его точно не выпрут за внешний вид — знает его тут каждый второй, а слышал о нём каждый первый.       Закончив со своими «процедурами», Антон в коридор обратно выходит, делает несколько шагов к лестнице, заглядывая попутно в телефон, на который приходит сообщение от Эда, и даже осознать себя в пространстве не успевает, как чувствует сильный удар всем корпусом о чьё-то туловище. Он вскидывает взгляд и успевает схватить второго виновника столкновения за плечи, не давая ему упасть.       — Извините, я Вас не заметил, — говорит быстро, встречаясь взглядом с голубыми глазами. — Вы в норме?       Во взгляде напротив вершится Страшный суд, они, небесно чистые и порождающие ассоциации с чем-то светлым и превознесённым, обещают Антону все муки Ада и кары горячих там огней. Мужчина губы кривит свои тонкие, в линию поджимает, бледную и недовольную, руки в момент с себя спихивая — Антон от такой наглости даже теряется в странном моменте — и поправляя странного вида расшитую рубашку.       — Конечно нет! Можно хотя бы в театре отлипать от телефона, знаете ли. Вы меня чуть с ног не сбили! — лицо напротив будто всё забрызгано маком, Антон как-то в детстве чихнул на белые обои, когда булку подобную жевал, вот на ней точно такие же крапинки были в изобилии. Может, он и далёк от романтических сравнений, но и поэмы никакие писать не собирается, так что не плевать ли?       — А сами-то! Без телефона меня не заметили, — он руки убирает, на шаг назад отходя, просто пылая возмущением — что этот… человек вообще себе позволяет? Перед ним же извинились. Антон, мать его, извинился — где вообще такое видано? — По сторонам смотрите. Хорошего вечера.       — Невежда!       У Антона лицо сейчас, наверное, просит кирпича. Он так и замирает посреди коридора, провожая чужую, стремительно удаляющуюся, спину: вот он сейчас вообще ничего не понял, но очень бы хотел понять, честное слово, вот он бы сейчас нагнал этого — просто слов на него никаких цензурных не находится — обладателя надкусанного носа и вытряс бы все ответы на вопросы и объяснения, с выражением, расстановкой и уважением! Вот он бы…       Он бы обязательно, но спектакль скоро начнётся, и если он опоздает, вытрясет из него уже Катя — всю душу. Потому остаётся только глаза закатить, вздохнуть тяжело, ответить Эду короткое и лаконичное: «Я занят, всё потом» и промаршировать по лестнице в сторону главного зала.       Народу битком, и Антон вообще не понимает, что люди нашли в этом театре. Он оглядывается, вылавливая лысую макушку Димы на балконах, поднимается к ним и занимает соседнее с Катей место, оглядываясь по сторонам.       — Ненавижу сборища этих буржуев. Им бы только жопы в тёплых местах погреть да лобстеров пожрать, — бубнит он себе под нос. — Ещё и нахер после извинений посылают…       — А? — Катя вскидывает на него внимательный взгляд, улыбаясь так тепло, что вся бравада куда-то уходит — удивительная девушка. — Что уже случилось?       — Можно в рифму ответить? — Антон усмехается.       Катя фыркает тихо:       — Ты ужасен. Можно хоть один вечер притвориться нормальными людьми?       — Да кем притворяться? — он руками разводит. — Петухами этими напыщенными? Увольте. Знаешь, всё это только ради тебя. Из-за моего безграничного к тебе уважения.       — Молодые люди, я вам тут не мешаю? — Дима брови в наигранной серьёзности хмурит, беспардонно влезая в разговор и протягивая Кате сыр с виноградом на шпажке. И когда только успели сходить в буфер? Скоростные какие.       — Нет! — слишком резко рявкает Антон, складывая руки на груди и прикрывая глаза. — Разбудите, когда всё закончится.       — Антон! — пыхтит Катя, пихая его в бок. — Ты козлина. Смотри давай.       — Сама… — он губу закусывает, осекаясь. — Извини, — и брови заламывает виновато.       Только Катя может в открытую на него наезжать и не получить за это в челюсть.       — Шаст, будешь пытаться спать, я тебе зубочистками веки подопру, их тут завались, — Дима облизывает и обсасывает очередную, на тарелку чинно приземляя и абсолютно полностью перекрывая на мгновение повисшую неловкость за слетевшую с губ грубость. Да и Катя обиженной явно не выглядит, хихикает тихо, снимая всё-таки зубами со второй предложенной шпажки виноградину и ладонями прикрываясь с довольным прищуром глаз.       — Ненавижу вас двоих, — Антон улыбается приторно, устраиваясь поудобнее. — Пива нет? Я что, шампанское пить должен? Это несправедливо по отношению к таким как я. Вы, гурманы, оскорбляете мои чувства.       Катя снова смеётся:       — Ты невыносимый реально. Расслабься хоть на один вечер и получай удовольствие. Никуда твои дела не убегут. И сам ты тоже интеллигентом не станешь, если хорошо проведёшь время. Всё, поймайте тишину, сейчас начнётся.       Антон не отвечает, переключая внимание на сцену, на которой начинаются какие-то движения. Что ж, хорошо, один вечер он действительно потерпит. Вообще-то, ради Кати он и не один потерпит — она для него как сестрёнка за эти годы стала. А он в детстве всегда мечтал о сестре, но вместо этого от родителей достался район, куча проблем и нафигачить ненужный дом.       Что отмечается первым — вокруг действительно всякий шум прекращается как по щелчку пальца, будто кто-то взял и одним махом потянул рубильник вниз, лишая целую улицу светообеспечения. Тот тоже гаснет как-то крайне стремительно, оставаясь и фокусируясь только на одном единственном месте — сцене большого театра. Вообще — Антон так про себя отмечает невольно — классно когда-то придумали свет брать и вокруг приглушать, чтобы прожекторы ловили в фокус только выступающих, это сконцентрироваться помогает — хорошо; плохо, что ненадолго, потому что спокойствие и тишина балкона, сумрак этот и мельтешащие на сцене люди будто присыпляют, убаюкивают так, гипнотизируя и расслабляя.       Он шутил ведь, не собирался выделываться и давать храпака, а в результате веки действительно будто свинцом наливаются, тяжелеют так неприятно, их закрыть хочется, чтобы больше не напрягаться, стараясь держать их распахнутыми, и Антон почти сдаётся, на мягкой и бархатистой сидушке ёрзая незаметно, чтобы устроиться поудобнее, как видит того, кто вынуждает сердце резко в миг разогнаться галопом, а сон послать далеко и надолго — потому что не до этого сейчас, потому что судьба решила над Антоном поиздеваться.       Неужели он вынужден смотреть всю пьесу с этим выскочкой в главной роли? Это ведь он! Точно он. Волосы эти тёмные, Антон точно помнит расшитую и глупую рубаху и — на все сто процентов уверен — что у этого скачущего, как сайгак, по сцене мужчины, на реквизит лезущего без страха и заминок, ярко-голубые глаза. Потому что это он. Тут к гадалке не ходи.       Антон даже сути происходящего на этой самой сцене не улавливает особо, только следит за единственной стройной фигурой, буквально глаз не отводит, залипает безбожно. Тот действия какие-то совершает, что-то говорит, и голос его бархатистый по залу разливается мягко. И впервые за вечер какое-то странное сожаление, что места у них так далеко от сцены, что ближе нельзя подобраться и рассмотреть получше.       Он даже с места привстаёт, подаваясь вперёд, продолжая наблюдать. Ахает вместе с остальными испуганно, когда в постановке что-то из ряда вон происходит — Антон не запоминает, просто по инерции общие эмоции подхватывает. Красиво. Не постановка, а человек, приковавший внимание. Он чуть ли дверь своей энергетикой колоссальной не сбивает, не падает вместе с ней на твёрдый дощатый пол только благодаря вовремя вклинившимся коллегам по творческому цеху — и зачем только на неё полез? И почему это абсолютно не портит выступление?       Зал эмоциями полнится абсолютно разными, они сменяются так стремительно — успеваешь едва. И за ними, и за человеком, продолжающим испытывать сцену, себя и пьесу на прочность вместе со всеми актёрами и зрителями в том же числе.       Хотя, возможно, так кажется только Антону, только он пальцами в балконные перила впивается до побеления костяшек, только он свешивается с него в желании всё в больших подробностях увидеть — не нужен ему этот идеальный обзор на всё пространство, ему в первые ряды нужно, необходимо, надо, чтобы одного единственного человека, того самого «буржуя», во всей красе рассмотреть, изучить его этот смешной нос поближе, ещё раз по брызгам мака на лице пройтись глазами. Он ведь даже не обратил внимания, есть ли они на шее и на руках, упустил такой шанс во всех подробностях разглядеть залетевшего в его объятия гордого птица.       — Шаст, ты чего? Долбанёшься! — Дима рукой его за спортивки прихватывает, где-то в районе жопы, на себя тянуть начиная, нарушая эту идиллию, выстроившуюся в голове Антона: как-то саму по себе, невольно.       — Отстань, — он рукой машет, вырываясь из чужой хватки, а на сцене антракт объявляют как на зло, и все актёры за кулисами скрываются резво. — Блять… Вы знаете, кто он?       — Кто? — Катя глазами хлопает, поднимаясь с места. — Предлагаю пойти перекурить. Ну, вы перекурите, а я в дамскую комнату.       — Актёр, — Антон на месте продолжает сидеть, всё ещё на сцену глядя пустую. — Он с нашего района?       Катя вздыхает:       — Шастун, какой актёр? Их там дофига было.       — Тот, который на двери лез. Кто он? Мне нужно знать, кто он.       Дима с Катей так переглядываются явно, и в их глазах столько недоумения и вопроса, что внутри Антона даже злость странная вскипать начинает, раздражение, потому что как вообще можно не понять, о ком он говорит? Как можно было на него внимания не обратить? Как можно так пренебречь чужими стараниями? Да этот человек сцене так страстно отдаётся, как не каждый любовнику!       — Слушай… ну мы можем на сайте потом посмотреть информацию, там наверняка есть состав… — Дима тянет недоумённо, а потом в улыбке такой понимающей в момент губы растягивает, будто понял все секреты этой Вселенной и выдумал универсальное лекарство от всех болячек этого мира. — А ну-ка пойдём реально покурим. Дама моя, — приобнимая Катины плечи на мгновение, — Вас сопроводить в дамскую комнату, или сами дойдёте?       — Спасибо за Вашу любезность, но я справлюсь, — Катя улыбкой сияет, заглядывая параллельно в телефон, после чего Антону сообщение приходит. — Я тебе сайт театра скинула. Поищи свою Золушку там, — она подмигивает и первая к выходу направляется.       — Очень смешно, — Антон глаза закатывает и идёт следом, кидая взгляд на Диму. — Слышь, тут цветочный есть где?       Тот брови так потрясённо заламывает, что Антон уже и не рад, что спросил. Чего все вообще внимание на этом концентрируют такое карикатурное? Близкие люди, называется! Помогли бы хоть добрым словом, а не к каждому его цеплялись и переспрашивали.       — А зачем тебе в цветочный? Ты и цветочный, Шастун? Всё точно нормально? Вот теперь я нервничаю.       — Хавальник закрой, по-братски, — шипит Антон, к гардеробу подходя, чтобы куртки их с Димой забрать. — Нормально всё. Просто хочу букет купить. Сами меня сюда притащили. Я чё не человек, что ли? Не могу «спасибо» актёру за спектакль сказать?       Шорох надеваемых одежд создаёт такой необходимый сейчас белый шум — минутку спокойствия без этого подобия на допрос с пристрастием. Дима молнией вжикает, проверяя наличие сигарет и зажигалки в карманах, вновь пространство сотрясая своими придирками:       — Да можешь конечно. Просто я ждал чего угодно, но только не этого. Ты же даже бывшей своей цветы не дарил, Шаст…       — Моя бывшая не выступала на сцене, — перебивает Антон. — Она выступала только не по делу, — и хрюкает тихо, молнию на куртке застёгивая. — Цветочный где? Хочу успеть до конца антракта. Быстрее, Позов.       — Да за углом буквально, цветочные всегда поближе к театру тулятся — прибыльно… Ты мне потом этого актёра покажи, я должен знать этого героя в лицо, — Дима действительно не обратил внимания на человека падающего с двери? Они тут все с ума посходили, не иначе, один Антон был ответственно вовлечён в искусство, пока эти двое наверняка миловались. А ещё интеллигенцию из себя корчат, кошмар.       — Спасибо, — Антон улыбкой сияет и с места срывается так, будто все цветы в округе раскупят, если он ластами не пошевелит.       Он выбегает на улицу, натягивая на голову капюшон, шагает вдоль тропинки, а перед глазами всё ещё сцена, красивый мужчина и его перфомансы. Антон так глубоко в мысли уходит, что чуть было под машину не шагает, переходя дорогу — Дима соврал, цветочный не за углом, а на другой стороне.       — Здравствуйте, мне цветы, — он в магазин залетает с таким энтузиазмом, что стоящая за стойкой девушка вздрагивает, окидывая его удивлённым взглядом.       Он что, сказал: «Мне цветы»?       — Вам цветы… это хорошо, — она улыбается так мягко и подбадривающе, стараясь на мысль натолкнуть наконец-то, полную и точно имеющую смысл. — Какие бы вы хотели приобрести? Для девушки или мужчины?       — Для актёра, — Антон отвечает с такой интонацией, будто она задала самый тупой вопрос из всех возможных. — Он мужчина, кажется… Точно мужчина!       — Тогда… — она робеет в момент от подобного развития событий, но ему наплевать абсолютно, обидел он её чем-то или не особо, для него сейчас другое совсем важно, иные приоритеты. — Розы это всегда универсальный вариант. Красивые, обычно всем нравятся. У нас большой ассортимент! — продавщица руками в стороны разводит, демонстрируя множество букетов в вазах и вёдрах, различных-различных, и если, как выглядят розы, Антон в курсе, то остальное буйство для него — одна сплошная загадка. Но единого названия в голове.       Он оглядывается, подходя к одному из холодильников, за стеклом которого действительно огромный выбор роз стоит, а рядом — ещё какие-то цветы. Красивые, оранжевые и большие, цепляющие взгляд.       — А букет собрать можно? — уточняет тихо, кидая короткий взгляд на девушку. — Яркий какой-нибудь? Вон те розы и эти цветы… — пальцем показывает.       — Всё оранжевое? Никак не хотите разбавить?       — Нет… — Антон выдыхает как-то неуверенно. — Нет, давайте все. И… упакуйте красиво, только не в прозрачный пакет. Спасибо.       Благо, больше вопросов не следует, их сегодня и так за один вечер слишком для Антона много, и все личные такие, вторгающиеся туда, куда он не просил, куда «не подходи — убьёт». Девушка цветы красиво и умело складывает, лишние сантиметры стеблей ножницами срезая под углом — никогда Антон не думал, что это всё так заморочено, — а затем и в упаковку приемлемую заворачивает, молочную такую, только сильнее оранжевую яркость оттеняя, подчёркивая, делая совсем уж вырвиглазной. Букет пышный такой, большой, Антон смотрит на него и всё равно другими оттенками разбавлять ни в какую не хочет. Пусть уж так будет, ему нравится, актёру — он надеется — понравится тоже.       — С Вас пять триста десять…       — А вы их сами, что ли, выращиваете и возите… откуда там их возят? — Антон фыркает себе под нос. Нет, денег ему не жалко, просто никогда не понимал, откуда такие цены на эти веники. Он сегодня на Катин потратил столько, сколько за еду в месяц не отдаёт. Если сумму сложить, можно Эду зарплату за неделю отдать, а ещё покрыть зарплату этого актёра наверняка — он почему-то уверен, что они не сильно много зарабатывают. — По карте можно?       — Конечно! — столько сияния и улыбка такая приветливая, ну конечно, он, наверное, один тут такой дурак, который не торгуется и сразу на всё согласен, лишь бы поскорее в театр вернуться и применить этот букет по назначению — в качестве подарка. Этакий веник благодарности и примирения.       Девушка в терминале проворно сумму набирает, по сенсорным кнопкам ногтями наманикюренными выстукивая, а затем в сторону Антона разворачивает, предлагая любезно одним прикосновением телефона к экрану спустить месячную выручку какого-нибудь учителя музыки в сельской школе. Ну, а почему бы, собственно, и нет? Он для этого сюда и пришёл.       — Спасибо, — он прикладывает телефон, дожидаясь, пока пройдёт оплата, забирает букет и на улицу выходит, не дожидаясь ответа.       В театр возвращается тем же путём, постоянно сверяясь со временем, чтобы убедиться, что антракт ещё не закончился и у него есть время найти безымянного, пока, актёра. Кстати о безымянности, Антон телефон снова из кармана достаёт, перехватывая букет поудобнее и заходя на сайт, который Катя прислала. В списке актёров труппы человек пятнадцать, но из них только за одну фотографию взгляд цепляется, что не оторвёшь.       «Попов Арсений Сергеевич».       Антон улыбается широко, заходя в двери театра. Арсений, значит. Имя красивое, как и сам человек на фото. И глаза его, уверенно смотрящие в камеру, что-то необъяснимо приятное в душе рождают — что-то новое и ранее неизведанное.       — Молодой человек, а Вы куда? — его останавливает молодой парень, разглядывая с ног до головы, когда он по лестнице на второй этаж поднимается, в поисках гримёрок.       — Здрасьте, — Антон улыбку широкую натягивает, — а вы не подскажете, где я могу найти Арсения? Мне нужно его увидеть.       — Попова? — парень брови вскидывает. — Так много кому нужно его увидеть, но все терпят. Он на второй акт готовится. Подойдите после спектакля.       Антон вздыхает.       — Это срочно, я не могу ждать конца спектакля. Где я могу его найти?       — Но…       — Слушайте, — перебивает Антон, — меня Антон Шастун зовут, я думаю, Вы наслышаны. Верно?       Парень сглатывает нервно:       — Да, но… не положено. Нельзя отвлекать актёров, да и Арсений не пойдёт сейчас…       Антон ближе подходит, руку ему на плечо укладывая.       — Вы даже не попробовали его позвать, — говорит он, а после голос понижает: — Парниш, тебе ведь не нужны проблемы, верно? И враг такой как я тоже не нужен. Со мной лучше дружить. Понимаешь, к чему я?       — Понимаю… — тот совсем теряется, хлопая глазами. — Я… сейчас попробую его позвать. Подождите тут, хорошо? — он руку осторожно со своего плеча сбрасывает и уходит в одну из дверей, после чего из-за неё раздаётся приглушённое: — Попов, тебя там срочно видеть хотят. Пожалуйста, выйди, я жить хочу.       — Ваня… Господи, я понял, иди успокойся и воды выпей, — шумно скользит стул по полу, скрипит так неприятно, но вместе с этим зарождает в груди такое сильное предвкушение и трепет, что пальцы на обёртке букета впиваются в него только сильнее, будто обронить боясь, нарушить композицию в преддверии встречи.       Арсений. Тот самый Арсений выплывает из гримёрной уже совершенно в другом сценическом наряде, теперь-то Антон понимает, что это не глупые и странные вещи, это костюмы — реквизит, дополняющий игру актёра. Хотя есть уверенность, что тот бы вывез и без одежды, одной только харизмой и энергичностью. Уверенность есть, а желание представлять его, нагого перед всей этой разношёрстной публикой, отсутствует абсолютно — Антону отчего-то от этой мимолётной мысли жарко становится в совершенно другом плане, не в том, в котором должно было быть: огонь в груди, доселе не особо часто разгорающийся.       — Вы… — Арсений говорить было начинает, губы размыкая удивлённо с недовольным прищуром, но замолкает буквально в этот же момент, глаза шокировано распахивая и бегая ими от букета к лицу Антона и обратно.       — Здравствуйте ещё раз, — Антон в улыбке расплывается, которая как-то сама по себе на лицо лезет. — Арсений… Так, я не маньяк, я посмотрел Ваше имя на сайте… В общем, это вам, — он букет протягивает неловко абсолютно. — Простите меня ещё раз за то, что перед спектаклем случилось. Я совсем не хотел врезаться в Вас и грубить. Извините… Вы там… играли так потрясающе. Вот…       Между ними пауза такая пронзительная повисает, но она не давит отчего-то вообще, Антон готов вечность в этом молчании простоять, наблюдая, как Арсению идёт этот чёртов веник, в его руках тот даже веником уже называть кощунство абсолютно — действительно букет, шикарно красивый и яркий, дополняющий так, не затмевающий его абсолютно. Голубые глаза по цветам нечитаемо бегают, долго так, изучающе, всматриваясь будто в каждый бутон и листик, пока скулы и уши лёгкий румянец трогает, такой приглушённый и едва заметный, будто разводы розовой помады на стекле, который в процессе ладонями сто пятьдесят пять раз залапали и растёрли. Реально едва-едва. И даже это сравнение ни в какие рамки не годится, не описывает красоту этого явления.       — Всё нормально, Вы меня тоже извините, я перед выступлениями всегда на нервах — Вы попали под горячую руку. Вам не стоило так, но… — он усмехается тихо, букет руками обнимая и притискивая в груди. — Что ж, спасибо. Мне приятно. И… как я могу к Вам обращаться?       — Антон, — он руку протягивает для приветствия и только сейчас в полной мере осознаёт, как выглядит со стороны. В своём этом спортивном костюме посреди театра, как слон в посудной лавке, честное слово. — Правда, я не хотел Вас обидеть. А цветы… не в качестве извинений, просто захотелось сказать Вам «спасибо» за спектакль. Он ещё не закончился, но… я не терпеливый…       Боже, что он городит?       Что ж, что бы он сейчас ни городил, прямо в этот момент он просто умирает и снова воскресает, потому что смешок у Арсения до того звонкий и мелодичный, будто вся манна небесная падает на Антона одним махом — вознаграждение за то, что он всё-таки не свихнулся окончательно и не свалился с того самого балкона.       — Вам настолько понравился спектакль, который Вы ещё не досмотрели? Признаться, я в такой ситуации впервые, — смех за оранжевыми цветами прячется, Арсений голову роняет в этом приливе веселья, утыкаясь в розы и те вторые пышные фигни своим носом. Кнопочным. Антон нашёл ему определение. — Действительно очень приятно, Антон. Спасибо и… мне, наверное, пора. Я всё-таки на работе…       — Я, если честно, тоже в такой ситуации впервые, — Антон кивает. — Конечно, Арсений. Идите. Хорошо Вам доиграть спектакль. Надеюсь, мы ещё увидимся, — он с ноги на ногу переминается неловко.       — Конечно увидимся, — внутри такое буйство эмоций бурлит, что Антону дышать тяжело, всё скручивает в немыслимой эйфории и надежде, — приходите на спектакли.       Кажется, Антона только что косвенно отшили.       — Обязательно, — он вздыхает, стараясь не думать об этом хотя бы сейчас. — Хорошего вечера. Рад был знакомству, — и на пятках разворачивается, на всех парах по лестнице сбегая, окрылённый такой, будто ему снова шестнадцать, а отчим впервые дал попробовать травку.