Когда заговорят цветы

      В чём Арсений уверен с малых лет, удостоверившись в этом на собственной же практике: если в жизни начинает твориться какой-то сюр и авангард — всё либо свалится с каната адекватности в полное шапито, либо нырнёт с головой в пену пышных юбок и драпированных рубашек дышащей сцены его любимого театра Островского.       Ведь хочется по-настоящему, как в фильмах, хочется искренне, как в книгах, хочется ощутить свою собственную жизнь, проигрывая сценарием совсем чужие.       Арсений любит подобные выступления. Любит шелест и блеск пайеток благородных дам, пришедших насладиться выступлением, их сладкий и томный смех, поддерживаемый широкими улыбками джентльменов.       Арсений любит эти экспрессию и восторг, присущие всем тем несчастным счастливчикам, кому жизнь уготовила хоть раз погрузиться в жизнь сцен и театра и утонуть в ней на веки вечные.       Артист единожды — артист навсегда.       Арсений любит эту жизнь, кипящую в воздухе глотками духов с цитрусовыми нотками вон той яркой дамы в костюме цыганки — Кати Варнавы; волей случая, они всегда берутся за одни и те же пьесы, не сговариваясь, — яркая, невероятно ярко алая юбка, просто вырвиглазная; его вдохновляет каждая частичка, замеченная в подобном маргинальном заведении, в хитрых взглядах, в аплодисментах и улюлюканьях. Эта жизнь носится по сцене из угла в угол по старым, но добротным доскам, по полу, который уже давно не спасти самым дорогим лаком — он востребован, он затёрт, он красив этой историей, полной провалов и взлётов, через боль и неудобства, радость и феерию. Он хранит в себе столько трепета — никому и не снилось.       Как хранит в себе этот трепет Арсений.       Хранит и радуется каждый раз как дитя, когда выступление удаётся, когда публика в восторге, когда приторный зал начинает походить на оранжерею — он так сильно и искренне любит цветы. Любит получать цветы. Любит изучать и интересоваться их значениями. А ещё лелеет в груди мечту — когда-нибудь обязательно заиметь свой собственный сад, чтобы тяжело и заморочено, чтобы отдаваться ещё одному любимому делу. Арсений умеет только так, никак иначе — всецело принадлежать тому, что нравится и вдохновляет, что дарит эмоции и чувства. Иного просто не дано.       Оранжевый пышный букет из роз и пионов заставляет сердце взволнованно трепетать — для него получить цветы далеко не нонсенс и не редкость, но подобная шикарная композиция, врученная в антракте, перечёркивает весь опыт «до», замещает даже то, что ему подарили после выступления. Арсений в этот букет буквально влюблён, так глупо и запечетлённо, как новорожденный цыплёнок обмануто следует за ладонью, только в своём уме и без заблуждений.       Подаривший — Антон — человек, пришедший в театр в спортивном костюме, явно не увлекается флористикой и значение подаренному придаёт совершенно иное. Но тем не менее, пусть символ искренней любви и светлой страсти является символом лишь для осведомлённых, цветы остаются красивыми. Красивыми настолько, что, возможно, у Арсения появился новый любимый цвет, в корне изменивший восприятие.       Подарок так необходимо ему смотрится в вазе на трапезном столе, абсолютно гармонично и дорого, невероятно естественно и захватывающе дух. У Арсения просто сил нет, чтобы описать все свои эмоции, не придумали ещё такие эпитеты, которые смогли бы в полной мере передать его душевный восторг.       Он просто впервые принёс букет с работы, впервые не отделил театр от своей обычной жизни, впервые пронёс в святая-святых результаты своих трудов на сцене. Он не мог оставить этот букет в гримёрной, он просто физически не мог с ним надолго расстаться. И что бы ни кричал здравый смысл, сковывая дыхание неприятным и раздражающим страхом, Арсений для себя уже всё решил — объяснится. Если возникнут вопросы, он спокойно объяснится.       Это ведь просто букет.       Горячий кофе заставляет губы немного покраснеть и припухнуть, Арсений делает очередной глоток бодрящего напитка, вжимаясь задумчиво поясницей в край кухонной столешницы. Своеобразный ритуал пробуждения. Всё привычно до одури и тошноты, оранжевые цветы — глоток свежего воздуха. Необъяснимо.       Хлопок входной двери заставляет плечи слегка напрячься, Арсений кружку с кофе обратно на стол возвращает, оборачивается, но с места не встаёт: и так прекрасно знает, кто пришёл. Смысла бежать через весь дом, чтобы встретить Руслана, нет никакого — в груди всё ещё свербит лёгкое раздражение. Каждый раз оно зарождается и не желает уходить, потому что кое-кто снова не ночевал дома, снова не отвечал на звонки и сообщения, снова не соизволил даже спросить, как прошёл спектакль — о походах на них уже даже мечты пропали.       — Арс, ты дома? — голос грубоватый, но это ведь Руслан — он всегда такой. — Арс? — он появляется на кухне через минуту, оглядывая Арсения недовольно. — Ты оглох, что ли? Я почему орать должен на весь дом?       — А почему я должен не спать ночью, гадая, что с тобой случилось, Руслан? — Арсений ни стыда, ни вины за свою невнимательность к пришедшему домой парню не чувствует абсолютно. Он каждый раз кучу нервных клеток тратит, вызванивая куда-то в рельсу и не зная даже, чего хочет сильнее: чтобы Руслан наконец-то отозвался или не отзывался больше никогда.       Арсений не знает. Он иногда этими отношениями настолько вымотан и выжат, что хочется просто молча уйти в закат.       — Я был занят, — ровно отвечает Руслан, подходя ближе. — Я уже тысячу раз говорил тебе, что если я не беру трубку, то и нехуй мне трезвонить, — он за цветы взглядом цепляется. — Это что за хуйня?       Халат запахивается сильнее, под ним и штаны домашние, тонкие, и майка, но он всё равно себя в моменты таким голым и незащищённым чувствует, что в пору укутаться в шубу, завернуться в шарф по самые глаза, дистанцироваться как можно надёжнее, оказаться от Руслана дальше — хотя бы в другой комнате.       — Это подарок за отлично сыгранную роль в новой пьесе. У нас в театре премьера была, ты бы хоть спросил, как всё прошло. Меня фанаты любят больше, чем ты, — Арсений кружку свою снова подхватывает, глоток делая порывистый и раздражённый.       Руслан руки на груди складывает, прижимаясь бёдрами к столу.       — Мы с тобой сотни раз говорили про это. Мне не всрались твои выступления и беготня по сцене. Хочешь заниматься этой хернёй — я тебе не запрещаю, но на мою поддержку не рассчитывай. Нормальные пары вторую половинку к делу привлекают, а ты тратишь время на… это… — он рукой на букет снова машет. — И мы говорили, что я не хочу эти веники в доме видеть, Арсений. У меня аллергия. Хочешь, чтобы скопытился, — Руслан шаг ближе резкий делает, за подбородок его больно хватая и вынуждая смотреть себе в глаза. — На зло мне делаешь, да? Мне иначе с тобой поговорить?       Внизу живота холодом таким жутким скручивает, что как бы Арсений ни старался держаться — вздрагивает как миленький, вздрагивает, но отчаянно не хочет уступать. Не сегодня. Он постоянно молчит, редко пререкается, знает, что Руслана лучше не злить, лучше всё по его делать, тогда тот даже нежным может быть иногда, настолько нежным, насколько на это вообще способен, насколько Арсений, по его словам, этого заслуживает.       — Я заберу их к себе в кабинет, чтобы ты не скопытился. Ты же мне «веники» не даришь, а я люблю цветы. И театр очень сильно люблю. И фанатов своих. Ясно? — Арсений глаза жмурит болезненно, кружкой неаккуратно по кухонной столешнице звякая, отставляя, и за запястье чужое хватается протестующе, от лица своего отстранить пытаясь: — Ну не жми, синяк опять останется!       — Переживёшь, — Руслан всё же небрежно лицо его из хвата выпускает, толкая так, что голова в сторону дёргается. — Любишь театр. Цветы. Фанатов. А меня? Арсений, меня любишь? Или… дай угадаю, тебе просто удобно, да? Ты просто охуенно пригрелся у меня под боком.       Пальцы подбородок трут судорожно, неприятно так, но всё же отвлекают от ноющей фантомной боли, растирают, чтобы предотвратить появление следов — их на его теле из-за Руслана и так много, хоть лицо мог бы и не трогать, изверг. Арсений смотрит на него во все глаза, возмущённо настолько, что улыбка недоумённая и грустная сама губы трогает, эти недоумение и грусть и вынуждают уставиться на Руслана, как на умалишённого, выдыхая всю правду-матку:       — Да что ты вообще языком своим мелешь, Руслан… Ты мне что-то про любовь говоришь? Я любил тебя, все эти годы любил, и сейчас, но… Я никогда не чувствую от тебя того же. Я не чувствую себя любимым! Если мы уж об этом заговорили, так может ну это всё, а? — выдыхая и сглатывая забившееся в горле сердце. Как же он сейчас играет с огнём.       Руслан только усмехается тихо, а в следующую секунду Арсений чувствует пощёчину, резкую, хлёсткую, наотмашь тыльной стороной ладони, заставляющую назад попятиться от напора.       — Ты совсем охуел? — рычит Руслан, надвигаясь ближе. — «Всё» будет, когда я скажу, понял меня? Ты мой. Моя собственность. И уйдёшь ты от меня только вперёд ногами, — он цветы вместе с вазой со стола берёт и швыряет в стену с такой силой, что они разлетаются, усыпая пол осколками и лепестками.       С губ вскрик удивлённый срывается, напуганный неприкрыто и звонкий, Арсений рот себе ладонями зажимает стремительно так и шокировано, пытаясь и кожу пылающую прикосновениями охладить, и сдержать слова, заставить себя закусить губу и стерпеть, не нарываться сильнее, у него ведь завтра снова выступление. Он взглядом потерянным по хаосу кухни скользит неверяще, боль такую чувствую за испорченный букет, будто это его об стену сейчас кинули, разбили на мелкие бутоны и частички витража.       Не справляется. Руки от лица механически отрывает, взгляд на Руслана осуждающий и блестящий кидая, и оседает на пол, бездумно и судорожно собирая с пола уцелевшие цветы, те, что смогли пережить и остались в сохранности, к груди прижимая дрожаще, но упёрто.       — Зачем нам это всё… — шелестя абсолютно невольно и опечаленно. — Зачем тебе я? Ты же ночью был явно не на работе… Ты изменяешь мне направо и налево, а я должен любить тебя после этого? Зачем…       — Затем, что я так хочу, — Руслан даже не пытается его слова опровергнуть. — Если я хотя бы отдалённо ещё раз услышу о таком или узнаю, что ты близко даже просто стоял с кем-то другим, я убью тебя. Это понятно? Ты мой и всегда будешь моим. А теперь собери это дерьмо в мусорку, приведи себя в порядок и собирайся. У нас дела, — он выходит из кухни, не дожидаясь ответа.       Хочется злиться, рвать и метать хочется, хочется закричать: «Нет, разговор не окончен!» — и высказать всё, что копится и копится на израненной душе, вцепиться в руки своими и говорить-говорить-говорить, пока не перехватили дыхание. Хочется, но не можется — Арсений это понимает, здраво оценивает и свои силы, и положение. Это противостояние проиграно изначально, только больнее будет и унизительнее, а у него уже внутри всё будто на части рвётся.       Как же жалко цветы. Ни искренней любви, ни светлой страсти — шикарный ранее букет в винтажной вазе превратился разом в оранжевое конфетти, украшенное разноцветными стёклышками, только от метафоры этой невесело абсолютно. Он разбит, лежит где-то рядом с этим преступлением душой и сердцем.       Беспорядок отправляется в мусорное ведро. Пальцы болят от многочисленных порезов — всё верно, ни искренней любви, ни светлой страсти.

* * *

      Болеть пальцы продолжают и в машине: ладони покалывает неприятно, кожа печёт, Арсению бы не концентрироваться на этом ощущении и не трогать, не раздражать последствия острых осколков касаниями, не проводить подушечками по филигранным краям порезов, не считать их мысленно, маленькие и побольше, будто этим счётом может заставить их исчезнуть, испариться от одного только упоминания — пристыженно и резко, потому что не должно так быть, неправильно всё это.       Ремень безопасности сильнее обычного давит на грудную клетку, Арсению воздуха мало, и он выдыхает судорожно сквозь зубы тихий всхлип — спазмировалось горло, — ненавидя себя за эту слабость, но вырваться из мыслей не имея ни сил, ни желания. Из мрачных и холодных мыслей, прямо как погода вокруг — что утро, что вечер, а разницы нет никакой, одна серость и хлопья, сыплющиеся с неба, отчаянно пытающиеся прикрыть человечество. Не выходит.       На запястье браслет золотой звякает, камушками усыпанный — наверняка бриллианты настоящие, но Арсений не вникает. Не радует. Подачки Руслана — не подарки, а именно подачки — не радуют уже давно. Он картинку создаёт, одевает его на редкие мероприятия, как дорогую и значимую куклу, демонстрируя ценителям и коллекционерам, хвастается, что у него есть такая восхитительная игрушка, а дома срывает это всё так небрежно и не ценяще — потому что действительно не бережёт и не ценит. Купит новое. И Арсения, надо будет, заменит с большим удовольствием — правда, перед этим убьёт.       Дома мелькают за окном одним сплошным смазанным пятном. Арсений смотрит на пейзажи безучастно, перебирая звенья этого самого браслета в тихом успокоении. Он не хочет здесь быть. Не хочет ехать никуда. Хотел бы остаться дома — и это так сути его противоречит, потому что внимание Арсений любит, любит выглядит хорошо и дорого, любит нравиться. Он, похоже, уже давно и безропотно не любит Руслана. А оттого и присутствие его омрачает совершенно всё. Даже то, что дорого.       — Расскажешь хоть, что намечается? — не оборачиваясь даже в его сторону, продолжая спокойно рассматривать архитектуру.       Руслан отвлекается от дороги, кидая на него короткий взгляд, и молчит какое-то время. Всё верно, Арсений ведь сам никогда не хотел быть во всё это втянут, а потому и рассказывать ему детали нет никакого смысла. Но он отчаянно хочет знать, к чему готовиться на этот раз.       — Встреча намечается, — всё же раздаётся тихо в ответ. — Там все старшие будут. Мои парни накосячили и зашли на район Шастуна. Нужно решить вопрос. А ты… просто для компании. Иногда нужно ведь тебя выгуливать.       — Я не собака, чтобы меня выгуливать, — браслет снова звякает неприятно от пафосной и безрезультатной — слишком хорошая застёжка — попытки его сорвать, снять одним махом, избавляя от раздражающей принадлежности, как же это низко — гравировать на металле свои инициалы и надевать его на чужое запястье.       Не ошейник, и на том спасибо. Хотя Арсений и в подобном случае не будет удивлён — в неадекватности Руслана он убедился уже давно. В своём неумении держать рот на замке — тоже. Годы идут — ничего не меняется.       Машина тормозит недалеко от какого-то большого дома. Вокруг стоят ещё с десяток таких же дорогих автомобилей, ворота открыты и в них заходят другие гости данного мероприятия. А Руслан на Арсения поворачивается, улыбается криво и ладонь снова по лицу прилетает, снова наотмашь, снова с силой, только в этот раз вскрик тихий вырывает и привкус крови на нижней губе.       — Ты прав, не собака, — рычит Руслан. — Ты — моя сука. И ты делаешь то, что я говорю, — он в бардачок лезет, швыряя в Арсения влажными салфетками. — Подотрись и выходи. Жду тебя внутри, — бросает небрежно, выходя из машины.       Подбородок струйка крови обжигающе щекочет, у Арсения руки таким ходуном от очередного необдуманного выпада в ответ ходят, что он еле достаёт эти пресловутые салфетки, кровь на лице ловя судорожно и молясь, чтобы та не изгваздала ткань дорогой и новой рубашки, чёрной такой, действительно ему понравившейся — с другой стороны, жалко и куртку. Он утирается с тихими всхлипами, не плача даже, а переживая поток неконтролируемой дрожи, то ли облегчения, то ли нет — самому страшно от подобных мыслей, страшно, что он может испытывать это самое облегчение в контексте «могло быть и хуже». Страшно то, что с каждым годом это становится всё более нормальным, страшно от своей приспосабливающийся психики.       Страшно…       Улица морозным ветром встречает абсолютно негостеприимно, Арсений губу повреждённую языком лижет невольно, проверяя, кровоточит ли ещё или всё уже более менее, и клубы пара в пространство выдыхает, густые и нещадно развеявшиеся в одночасье всё тем же колючим ветром. Хочется остаться в машине и заартачиться, не присутствовать ни на какой встрече, испортить Руслану планы.       Но, вроде, хочется и жить.       Арсению вообще постоянно приходится все эти крайности обдумывать, не расслабляясь ни на мгновение, — так он в два шага на крыльце и оказывается, сам не замечая, как преодолел припорошенную снегом дорогу и ступени. Оказывается, замирая на пороге и пытаясь перевести дух — это просто очередная пьеса, ему надо сыграть, выдавить из себя максимум и уехать, забыть об очередном мероприятии, как о страшном сне. Повезёт, если Руслан вызовет ему такси, а сам решит заняться ночью «делами». С недавних пор Арсений этому только рад. С недавних пор он ненавидит его и свою жизнь в золотой клетке всё больше.       Дверь поддаётся довольно нелегко, взгляд старается выделить в толпе знакомую фигуру. Но вместо Руслана в глаза бросается другая — выше, со светлыми выбеленными волосами и спокойным, ровным почти, выражением лица.       Антон. Какого чёрта он тут делает?       — Белый, — тот на Руслана внимание обращает, но руку ему даже не протягивает. А после взгляд за его спину кидает, цепляется им за Арсения и тут же в лице меняется; уголки губ вверх вздрагивают, но он снова возвращает себе невозмутимость. — Начнём через десять минут, ждём всех остальных. Эд проводит в переговорную.       — Шастун, — Руслан выглядит ещё мрачнее, кивает на его слова и оборачивается к Арсению: — За мной иди.       До Арсения не доходит, он слышит приказ, грубый и скупой, как будто действительно его за человека не считают — хотя почему «как будто»? — чувствует, как кто-то позади с него куртку любезно снимает, женским и мягким голосом подталкивая проходить внутрь, а не стоять в дверях. Он слышит абсолютно всё из этого, в рубашке и брюках оставаясь, чувствуя тянущий холодок от входной двери спиной, но не делает ничего, абсолютно ничего, только в глаза чужие зелёные всматривается молча, пребывая в таком душевном раздрае, что в пору вернуться обратно на мороз, охладиться.       Арсений знает о неком Шастуне, Руслан постоянно о нём плохо отзывается, постоянно проклинает и обсуждает со всеми плохими и мерзкими подробностями, Арсений знает, но никогда прежде не видел его в лицо. Злейший враг Руслана, его самый сильный и влиятельный конкурент, тот, из-за кого он сатанеет за считанные секунды, просто взял и подарил Арсению цветы? Пришёл на пьесу и поблагодарил за хорошую игру? Это была насмешка? Зачем это всё было нужно? Больно даже вспоминать о жестоко растерзанном букете.       Спустя ещё пару минут весь зал заполняется людьми, они все рассредоточиваются по разным углам, пока один из парней — кажется, товарищ Антона — просит всех подождать ещё кого-то, выпить и сохранять терпение.       Сам виновник этого собрания тоже появляется в зале спустя ещё минуту. Он оглядывается вокруг, вылавливает взглядом Руслана и целенаправленно идёт к нему, останавливаясь рядом, кидая ещё один короткий взгляд на Арсения.       — Выпьете что-нибудь? Есть виски, ром, шампанское и водка, — он на небольшой столик недалеко от них рукой указывает. — Рус, я надеюсь, что ты понимаешь: одно неверное движение, и мои парни положат тебя и всех, кто приехал с тобой.       — Тогда мы просто все поубиваем друг друга, — Руслан усмехается, сам отходя к столу и наливая себе виски. — Оно нам нужно, Шастун?       Антон ведёт плечами:       — Если это поможет мне избавить свой район от твоих нападок.       — Я был не в курсе этой херни, я уже не раз тебе сказал, — сделав небольшой глоток, парирует Руслан. — Был бы я тут, если бы не хотел найти способ всё уладить?       — Поговорим об этом, когда соберутся все остальные? — Антон наливает виски и себе, выпивает его разом и снова обновляет стакан. — А это… твой парень, о котором так много говорят? — он на Арсения смотрит с лёгкой улыбкой, протягивая ему руку. — Приятно познакомиться. Антон Шастун. Можно просто Шаст. Выпьете чего-нибудь?       Ладонь в чужой прячется в лёгком рукопожатии, Арсений себя заторможенным таким чувствует от всего этого хаоса в мыслях — нет времени всё прожевать, остаётся глотать целиком, надеясь, что рано или поздно переварится. Что бы ни творилось внутри, а показывать свои эмоции Арсений не намерен, не при Руслане — он ведь не самоубийца, действовать так легкомысленно. Особенно после сегодняшнего предостережения, особенно, когда даже чужой жар руки неприятно касается порезов.       — Арсений, — он представляется кратко, отгоняя от себя понятное совершенно чувство дежавю и спеша отстраниться под пристальным взглядом Руслана, и выдыхает мягко и утвердительно: — Не откажусь от шампанского, спасибо.       — Очень приятно познакомиться, Арсений, — Антон улыбается чуть ярче на мгновение, возвращаясь к столу и подхватывая один из бокалов, уже наполненных шампанским, протягивая его Арсению, но тот даже забрать не успевает.       — Он не пьёт, спасибо, Шастун, — вмешивается Руслан, перехватывая бокал и ставя его обратно на стол. — А теперь, если ты не против, я поговорю со своим молодым человеком, пока собрание не началось.       — Приятного вечера, — это Антон снова говорит Арсению, глядя глаза в глаза, кидает короткий взгляд на Руслана и уходит куда-то в другую сторону зала, к компании, собравшейся в кучу.       Всё внимание Руслана теперь достаётся исключительно Арсению, он ближе подходит и выдыхает тихо:       — А со мной ты можешь быть таким любезным?       — А ты со мной? — Арсений руки на груди скрещивает невольно, отстраняясь физически и морально, короткий взгляд за спину Руслана кидая, невольный и несдержанный, безошибочно цепляя выбеленную макушку в толпе. Неясно даже, для чего, просто убеждаясь, что тот где-то поблизости — и этот мотив ему тоже не слишком-то и ясен. — И почему это я не пью, Руслан? — в глаза начиная всматриваться вопросительно и открыто, стараясь тем самым хоть немного задобрить.       Руслан снова ближе оказывается, выдыхая слова ему буквально в ухо:       — Потому что когда ты пьёшь, ты более раскрепощён в постели, а я сегодня планирую быть погрубее.       Смешно. Будто он хоть когда-то планировал быть нежным. Арсений бледнеет в лучах искусственного освещения, чувствуя, как внутри всё буквально переворачивается — отнюдь не от предвкушения. Язык по губам скользит нервно и напугано, ранку цепляя и разнося по коже волну холодных и колючих мурашек — нет.       Господи, нет. Зачем он ему это сказал? Специально? Чтобы Арсений места себе не находил, готовясь с замиранием сердца к поездке домой? Чтобы страх в его глазах видеть? Зрачки наверняка сузились в мгновение, утонули в морских просторах радужек, выдали его с поличным. Подпитали и подкормили то тёмное и безжалостное, что живёт внутри Руслана.       — Ты злишься на меня? Я… послушай, я не должен был приносить букет домой, я понимаю… — выдыхая едва слышно и судорожно.       — Ну, что ты, милый, — Руслан улыбается приторно, пальцами берёт его за подбородок и в глаза смотрит. — Как я могу на тебя злиться? Просто хочу, чтобы ты помнил, кто тебя ебёт и кормит. Не ты, так кто-то другой с удовольствием займёт твоё место, — он взгляд в сторону компании, в которой стоит Антон, кидает. — Как тебе вон тот, рядом с Шастуном, м-м? — имея в виду, кажется, светловолосого парня с множеством татуировок на руках. — Думаю, он бы согласился на ночь со мной, а быть может не только на ночь.       Пощёчина. Хлёсткая и звонкая пощёчина. Арсений только что взял ручку, чинно придвинул к себе документ, и уверенно расписался в собственном завещании, оформил себе поездку в один конец, организовал жилплощадь по размеру — он сам не понимает, как это произошло, просто раньше так не было, были догадки, была боль, горечь, разочарование, было чувство предательства и одиночества, но всё же домыслов не было перед глазами, не было явной демонстрации. Сегодня произошло.       На щеке Руслана красный след вспухает практически тут же, алеет, повторяя контуры пальцев изящной ладони, обещают Арсению долгую и мучительную смерть. Но лучше ли жить, молча проглатывая всё это раз за разом? Он ведь не тот человек, который будет подобное терпеть, так почему? Что с ним стало? Он самолюбие своё давно утратил, Руслан по гордости каждый день прицельно топчется, а теперь просто берёт и при всех, на всеуслышание, обесценивает в край?       Арсения трясёт. Вплоть до разбитых губ и дыхания.       — С удовольствием моё место займёт только конченый мазохист… — выплёвывая срывающимся и тонким голосом.       У Руслана на лице — весь гнев этого мира. Особенно в тот момент, когда на них двоих обращают внимание все собравшиеся вокруг. Потому что никто не смеет так себя вести с главой, потому что никто после такого не выживет, потому что Арсений уже труп.       — Ах ты сучёныш, — ответный удар прилетает смачнее того, что был в машине, тревожа не только рану на губе, но и нос, из которого по носогубке начинает течь струйка крови.       — Эй-эй-эй! А ну хватит! Белый! — Антон и ещё пара его парней рядом оказываются в доли секунды, а Арсений даже понять ничего не успевает, как Руслан летит на пол от сильного удара в челюсть. — Сука!       — Шаст! — один из парней хватает его за плечи, оттаскивая назад.       — Ты гнида, Белый! Давай, блять! Ударь того, кто сдачи дать нормально может! Вставай, сука! — Антон пытается вырваться, но держат его действительно хорошо, пока кто-то из из людей Руслана помогает встать ему.       — Тебе пиздец, Шастун! — рычит он.       Антон всё же вырывается, в пару шагов оказываясь ближе, почти носом к носу:       — Ну давай. Подними на меня руку в моём же доме. Посмотрим, как долго ты и твои друзья протяните, — он почти выплёвывает слова ему в лицо, а после на Арсения смотрит, обращаясь к своему товарищу: — Егор, отведи его умыться, пожалуйста. И проследите, чтобы до конца собрания никто его не беспокоил.       — Принято, шеф, — Егор тут же рядом оказывается, руку Арсению протягивая. — Пойдём.       Дезориентация полная, он хватается за руку чисто инстинктивно, потому что чувствует, что так будет лучше, взглядом растерянным бегая от человека к человеку, много их тут столпились, непозволительно много. Только сейчас осознание в голову закрадывается, и так жутко в момент становится, в груди вместо сердца — жгучая льдина, — если он и не покойник сегодня, то пережить придётся всё равно очень многое. Стоила ли того его гордость? Стоили ли принципы? Зачем он вообще зубы решил показать в людном месте. Потому что тошно стало? Мерзко? Отвратительно? Надо было стиснуть зубы и терпеть, а теперь только и остаётся, что кровь солоноватую сглатывать тихо, молча следуя за именуемым Егором — пока хоть так, в надежде, что до отъезда Руслан отойдёт, успеет чуть-чуть остыть, самую малость.       — И часто этот урод так? — Егор спрашивает будто вскользь, пока они к одной из дверей подходят, открывая её и пропуская Арсения вперёд.       — Я язык за зубами не держу, вот и… — объясняться особо желания нет, Арсений плечами жмёт, коря себя за это предвзятое отношение ко всем, вращающимся в бандитских кругах, но сделать с собой ничего не может, не тогда, когда кровь кипит от скачка адреналина, а нос закладывает от крови.       — Удобно жить в позиции жертвы? — Егор хмыкает тихо, прикрывая за ними дверь ванной комнаты. — Умойся пока. Сейчас полотенце дам.       Ждать, пока вода нагреется, долго, Арсению плевать, он в ладони набирает её щедро, наклоняясь и ощущая отрезвляющий эффект, понимать всё начиная в ещё большем и пугающем масштабе — возможно, он всё-таки труп, — окрашенные кровью капли оседают на белоснежной поверхности раковины, он смыкает их в процессе, сморкаясь абсолютно неэстетично и выдыхая хрипло от болезненных и тянущих ощущений в носоглотке.       А ещё думает — настолько ли ему принципиально ухватиться за чужое утверждение, доказывая что-то неясно кому из них двоих? Удобно ли ему в позиции жертвы? А как лучше? Сойти с ума от полного принятия, что от него вообще ничего не зависит и он ничего не контролирует? Просто марионетка в чужих руках? Тогда уж лучше действительно считать, что заболтался, не сдержался, наговорил лишнего — не сделай он это, всё бы было хорошо. Относительно. Ведь если не видеть хоть какую-то надежду, зачем тогда продолжать жить? Ему от Руслана одна дорога — а жить хочется отчаянно. Не тот он человек, который геройски примет свою смерть и смирится, предпочтя её, а не страдания. И даже мысли в порыве не стоят ничего — просто срывы.       — Удобно жить, — дублирует коротко хмык, воду спокойно выключая. Краткость — сестра таланта.       Егор полотенце ему протягивает.       — Моя мать тоже так говорила, пока батя не выбил из неё эту самую жизнь, знаешь, — он улыбается криво. — Если бы не Шаст, я бы сдох следом…       Он не успевает договорить, потому что дверь резко открывается и на пороге появляется Антон. Он осматривает их обоих беглым взглядом и выдыхает тихо:       — Крид, свободен.       — Понял, — Егор его приказы с такой готовностью выполняет, что диву даёшься. Не каждая шестёрка Руслана себя так ведёт. — До встречи, Арсений, — кидает он перед тем, как наедине их оставить.       — Живой? — Антон улыбается едва заметно, проходя глубже в помещение и открывая один из шкафов под раковиной.       — Как видите… — Арсений полотенце невольно к груди прижимает, стискивая изо всех сил, до белеющих костяшек впиваясь, будто его отобрать хотят, будто он никак не может его лишиться, этого обычного, махрового полотенца. Неловко, так странно и на львиную долю грустно. А ещё в глаза зелёные отчего-то смотреть совершенно не хочется, ссутулившись и выдыхая тихо — не нужно было ему сегодня никуда ехать, надо было упереться и остаться дома, он так уже делал, иногда даже получалось.       Антон выныривает из шкафа с абсолютно спокойным лицом и аптечкой в руках, смотрит внимательно с полминуты, а после выдыхает, кивая на бортик ванной:       — Присядешь? — он улыбается уголком губ. — Не бойся, я не такой страшный, каким меня считают. Я не обижу тебя.       — Забавно так получается… — вырывается невольно хриплым шёпотом, когда Арсений всё-таки на бортик оседает, носом шмыгая и опуская на колени полотенце. — Вы знали, кто я? Вчера… когда пришли в антракте?       Антон отвечать не спешит. Он аптечку на тумбочку кидает, роется в ней пару минут, что-то выискивая, а после ближе подходит с ватным диском и антисептиком в руках.       — Стал бы я дарить цветы парню своего врага? — спрашивает он тихо, вскидывая брови, и за подбородок бережно Арсения так пальцами берёт, поднимая на себя голову и прикладывая вату к ране на губе. — Мне просто понравилось выступление и… актёр, лазающий по дверям.       С губ смешок невольный срывается, легко так и непринуждённо, будто они сейчас не в плачевной ситуации, будто где-то там, в главном зале, не рвёт и не мечет озверевший Руслан, обещающий ему, наверняка, такую выволочку, что дай Бог выжить. За одним смешком следует другой, потом и третий, Арсений смеётся тихо и мелодично, чувствуя, как мокнут предательски глаза и как дыхание спирает от бессилия.       Хотя, в любом случае, о чём Арсений вообще может думать? Что за мысли в моменте? Будь Антон даже не бандитом, а обычным рабочим классом, необременённым интересом к творчеству, но забывшимся на его пьесе — всё было бы обречено с той же вероятностью. Потому что всё уже предрешено заранее, всё уже случилось. И любезности эти, игры в симпатию абсолютно ни к чему — дорога в никуда.       — Этот актёр действительно оказался парнем Вашего врага, Антон… если я всё ещё могу к Вам так обращаться, — такие бережные касания так не вяжутся с тем привычным и болезненным, к чему Арсений привык, что приходится невольно дёрнуть головой, отстраниться немного, чтобы не привыкать к тому, чего никогда не будет, чтобы не сметь даже на мгновение задуматься о том, «что бы было, если». Потому что не было бы. Ничего не было бы. Арсений не обманывается насчёт бандитов, не обманывается насчёт своей судьбы. — Вас там не потеряли?       — Арсений, — Антон вздыхает, — можно на «ты», ладно? Я хозяин этого мероприятия, так что без меня не начнут, не переживай, — он губу закусывает, задумываясь о чём-то, а после выбрасывает использованный ватный диск в раковину, опираясь на неё бёдрами и складывая руки на груди. — Почему Руслан? Нет, правда, почему он? Ты не похож на человека, которому нужно покровительство этого психопата. Тем более не похож на того, кто будет добровольно такое отношение терпеть.       Арсений в ладони свои всматривается со всем вниманием, кривясь от напоминающего о себе браслета, брезгливо абсолютно и устало, как от головной боли, подмечая с усмешкой, что один порез, самый крупный и покрасневший, проходится аккурат сквозь линию жизнь, зачёркивает и обрывает — как же символично.       Смотреть в глаза напротив он даже не рискует, те гипнотические такие и внимательные, а Арсений слишком уязвим, слишком беззащитен и вымотан. Он не верит, хочет поверить, но не может, даже без подробных рассказов Руслана зная прекрасно и про вражду, и про постоянное желание друг друга подставить, найти удачное место для удара — чтобы посильнее и последствий побольше. Ну неужели он такой особенный, что сам Антон Шастун без умысла обрабатывает его раны и искренне интересуется жизнью?       Звучит, как какой-то бред. Бред, несущий столько боли и непонимания, что хочется сбежать как можно дальше, не оглядываясь и не вдумываясь, оставив всё прошлое позади.       Чудес не бывает. Сказка существует только на сцене, но и её нужно постараться красиво сыграть.       — А на кого я тогда похож? — головой качая грустно.       Антон руками разводит, улыбаясь едва заметно.       — Не знаю, Арсений. А есть ли разница? Главное то, как ты выглядишь в собственных глазах. И если в них тебя всё устраивает, то не мне учить тебя жизни, — он от раковины отлипает, протягивая руку. — Дай телефон, запишу свой номер.       — Зачем? Зачем тебе давать мне свой личный номер? — Арсений чувствует себя дураком, недалёким каким-то, упускающим что-то очень важное, осознающим это, но всё равно не имеющим возможность это самое важное поймать. Он наконец-то в глаза смотрит зеленющие, плечи напряжённые опуская, как и руки на колени, переставая издеваться над ладонями. Оседает и физически, и морально, теряя всякую браваду.       — А зачем искать во всём какой-то тайный смысл? — Антон отвечает ровно, вопросом на вопрос, и замолкает ненадолго, будто не собирается продолжать, но после всё же выдыхает: — Ты успел познакомиться с Егором? Я слышал, что он говорил тебе про свою семью. Знаешь, в чём разница между мной и Русланом? Его люди с ним, потому что боятся, а мои со мной, потому что уважают. Потому что каждый из них прошёл через дерьмо и каждый выбрался, просто поверив мне. Мне ничего от тебя не нужно. Но если тебе вдруг что-то понадобится, любая помощь… или просто поговорить, ты можешь позвонить мне. Не стоит во всём в этой жизни искать тайные смыслы и подвохи.       — Не искать подвохи… тайные смыслы… — так весело становится в момент, отчаянно весело, трогающе уголки губ, вынуждая те слабо и ехидно подрагивать.       Ну конечно, все бандиты одинаковые, о чём Арсений вообще мог подумать даже на мгновение? Вздумал забыться. Как же глупо. Глупо и бьюще наотмашь ментальной затрещиной — почти те же слова, полные рвения помочь и симпатии. Сколько ещё он будет наступать на те же грабли? Сколько ещё ему уготовано делать неправильные выборы и страдать? Забавно как. Действительно забавно — говорил ведь в начале.       — Если Руслан найдёт твой номер — у меня будут огромные проблемы.       — У тебя и так огромные проблемы, — Антон усмехается. — Перестань, даже я вижу, в каком ты дерьме.       — Ну и что? Думаешь, я буду звонить тебе и говорить: «Антон, я в дерьме, выручай»? А не много ли мне чести? — Арсений на ноги встаёт, одежду поправляя дёргано, стараясь заняться чем угодно, только в лицо это уверенное больше не всматриваться.       Антон даже с места не двигается — как стоял, так и стоит стеной, всё ещё руку протянутой держа.       — Знаешь, что меня удивляет больше всего? — он всё же отходит на пару шагов назад. — Что за весь наш разговор я так и не увидел твоего стремления вылезти из всего этого. «Не много ли мне чести»? Серьёзно? Настолько эта гнида твою самооценку выбила к чертям?       Слова бьют так точечно, простреливая виски зарождающейся мигренью, Арсений злится начинает и понимает отчётливо, чувствует всеми фибрами души, что, в первую очередь, на себя, во вторую — на обстоятельства, Антон же просто попал под горячую руку, просто говорит то, из-за чего зубы сводит и каждый миллиметр кожи начинает ныть, будто вспоминая в момент, как больно и безжалостно его неоднократно касались. Потому что его самооценка действительно более, чем растоптана. Потому что…       — Вылезти куда? Куда стремление вылезти? На тот свет? Куда ты предлагаешь мне вылезти? Ты же ничего не знаешь!       — Чего я не знаю? Того, что Руслан убьёт тебя, как только ты станешь ему не нужен? Или того, что он на голову отбитый? А может я не знаю того, что он убирает всех, кто ему мешает? — с чужих губ усмешка очередная слетает, горькая такая. — Думаешь, я хотел в это всё лезть? Я бы предпочёл жить нормально, но именно Белый не оставил мне выбора, когда заплатил отморозкам за ликвидацию моих родителей. И я живу с этой информацией последние пять лет, просто потому что не хочу разводить войну и знаю, насколько Белый опасный человек. Так чего я не знаю и не понимаю, Арсений?       Воздуха мало так оказывается в этой ванной комнате, Арсений губами его хватает жадно так, абсолютно из колеи выбито и взволнованно, он закашливается им, давится, продолжает жадно хватать и глаза зажмуривает сильно, до всплывающих цветных пятен под веками, потому что в глазах и так темнеет в моменте — слишком перенасытился кислородом. Слишком глубоко нырнул в раздумья. Слишком ярко представил, насколько всё-таки аморален и жесток человек, под которого он ложится. И как всё-таки жутко снова обжигаться и кому-то доверять.       — Не знаешь… и не понимаешь моей ситуации… меня… Мне очень жаль, что подобное произошло, — выдавливая из себя искренне, но через силу, потому что просто не знает, как правильнее будет отреагировать, как вообще это можно в полной мере осознать. — Антон, — губу до побеления закусывая, — я не возьму твой номер телефона, слышишь? Я не возьму. Если он узнает, проблемы будут у всех. Не нужно. Я тебе не нужен.       — Я ведь… — Антон выдыхает шумно. — Я ведь не говорил тебе, что мне от тебя что-то нужно. Ты сам эти выводы только что сделал. Господи, Арсений, да я просто помочь пытаюсь, по-человечески. Просто потому что Руслан скотина, которая не имеет никакого права вот так с тобой… Знаешь, хорошо, не бери. Не бери и живи с этим дальше. Чего я лезу, да? Нельзя ведь спасти того, кто не хочет, чтобы его спасали. Хорошей тебе поездки домой, — он к выходу идёт, разворачиваясь уже у открытой двери. — Если буду нужен… Я сам напишу тебе, можешь не сохранять номер. Просто позвони, если передумаешь.       — Откуда у тебя… мой номер? — Арсений губы облизывает рвано, замирая в моменте, ошеломлённый упёртостью похлеще своей.       Антон головой качает:       — Какая разница? Не всё ли равно? Ты ведь всё равно не напишешь и не ответишь. Так какая разница? — он снова дверь прикрывает, выдыхая тихое: — Я понял, что ты лучше будешь и дальше жить в оковах и под гнётом этого мудака, чем найдёшь в себе смелость предпринять хоть что-то. Нам, наверное, не о чем больше говорить. Извини, что потревожил, — и всё-таки выходит, стремительно так, хлопая дверью, оставляя её, несчастную, терпеть его выжигающий взгляд.       Арсений пилит гладкую поверхность ещё минуту, а возможно и пять, успокоиться пытаясь и заставить себя хотя бы не скрипеть взбешенно зубами. Один бандит хочет спасти его от другого — это ли не лучшая ирония судьбы? Хочется как следует отсмеяться или побиться головой об стену, а может быть всё разом, но только не выходить и не возвращаться в злополучный зал — где-то там Руслан, наверняка, уже придумал ему урок поизощрённее, а ещё Антон, решивший почему-то, что Арсений должен поверить каждому его слову, слепо рванув на амбразуру.       Всё верно, его когда-нибудь убьют, но значит ли это, что Арсений не хочет пожить подольше? Конечно же значит, конечно же это так.