let yourself go

      Кацуки бежит по ступенькам, задыхаясь от душащих слёз, и быстро-быстро прячется под маленьким столиком в своей комнате, накрывая голову ладошками.       Глупо и наивно.       Мама в первую очередь станет тут искать, но больше ему идти некуда. Ему обидно. Обидно, горько и на одну огромную долю страшно. Страх перекрывает почти все эмоции, топит в себе колыхнувшийся зачаток вины перед родителями, убивает в нём всеобъемлющую, детскую, чистую любовь. Любовь вопреки.       Громкий топот Мицуки слышится с коридора, широкими шагами направляющейся в его комнату. Она зла – Кацуки давно научился различать оттенки настроения родителей по ходьбе, по отзвукам твёрдой подошвы от деревянного паркета, но даже будучи глухим, он всё равно бы уловил степень напряжения по витающей в воздухе атмосфере.       Атмосфера вторит его мыслям, что будет больно и стыдно.       Кацуки ненавидит боль. Куда больше ненавидит стыд.       Ненавидит не оправдывать чужие ожидания, обманывать возлагаемые надежды, ненавидит разочаровывать.       Только не снова. – Кацуки. – Недобро вздыхает Мицуки.       Это вздох, полный разочарования.       От одного этого вздоха слёзы набегают на глаза сильнее, лицо краснеет пуще, а икота душит задорнее, словно веселясь очередной истерике ребёнка. – Пож-жалуйста, ну м-мам… М-ма-а-ама!       Его грубо вытягивают из-под стола за шкварник – деревянный край болезненно ударяется в макушку, проехавшись острой стороной по темечку. Перед глазами за закрытыми веками вспыхивают ослепительные звёзды и, кажется, целое новое Солнце. Вскоре на том месте вырастет шишка, такая же жгучая, как жаркое небесное Светило, но это всё потом.       Сейчас – мама. – Не подготовился к четвертному итоговому тесту как надо, значит теперь вызубришь всё подчистую на каникулах! – Она вздёргивает его так, что простецкая любимая кофта на нём натягивается, рвется, расходится по швам. – И прекрати реветь, не маленький уже. Нехер радовать маму четвёркой под конец года! – Хлопнув по столу помятой школьной тетрадкой, Мицуки усаживает его на табуретку, рывком пододвигая её ногой к столешнице.       Не реветь не получается, но Кацуки лихорадочно пытается успокоиться и заглушить унизительную икоту, задержав дыхание как учили – одна секунда, две секунды, три, пять, восемь… Тщетно.       Новый подзатыльник рушит все старания и брызжет молнией в голове, переклинивая точечным уколом, как электрическим током, все травмированные участки.       Особенно вычурно задевая душу.       Заполняя её страхом.

***

      Вообще-то, Кацуки бы не назвал себя трусливым или тем, кто попадет в робкий десяток или даже тысячу. К тому же, всё идёт как по маслу – причин для волнения нет, они миллионы раз это проходили. Сейчас Деку разберётся с датчиками, Двумордый захватит побольше ценностей из дома многоуважаемой Сидзуки-сан, они переберутся через задние ворота и Кацуки увезёт их из города в подготовленный заброшенный дом на окраине.       Жить в провинции они, конечно, не останутся, но переждать бурю там легче. Хоть и тесно.       На самом деле Кацуки не выносит вынужденное сожительство, тесноту и замкнутые пространства без возможности выйти на улицу на долгий промежуток времени, но этим парням, как бы ущербно не звучало, он доверил бы свою жизнь. Вручил бы в руки без оглядки и волнения за последствия. А в мире таких людей ничтожно мало, почти круглый ноль, бля.       Однако вполне вероятные ссоры это нихрена не отменяет, ехидно подсказывает ему сознание.       Сидя за рулём черного Мерседеса без номеров, Кацуки не дёргается, даже когда слышит вой полицейской сирены в конце квартала. Не дёргается он и когда сирены приближаются. Сидеть ровно. Спокойно. Проедут мимо – Деку не может проебаться в своём деле, пропустив какую-то одну убогую камеру или устройство безопасности мимо внимания. Задрот слишком дотошный для этого, тут его надоедливый перфекционизм играет на руку.       Но когда из-за поворота сзади выбегает какой-то безумный подросток с тяжёлой сумкой наперевес и в моменте меняет курс направления к бакуговской ласточке, то Кацуки конкретно приседает на очко.       Блять.       Беда приходит оттуда, откуда не ждёшь.       Подросток в зеркале заднего вида свободной кистью подаёт одному Богу известные знаки, видимо, для водителя, и, плюнув на это дело, нагло садится на переднее сидение, чуть ли не расхерачивая дорогую дверцу грузным хлопком.       Глаза от подобной самонадеянности из орбит не выходят, на лоб не лезут – в мозгу лишь рвёт и мечет отчаянно мелькающая строчка «они ещё в доме, они в доме, они, они, они».       Глубокий ахуй и анализ Кацуки оставляет на потом, у него перед взором все варианты развития событий проносятся как в качественной кинопленке, мельком, но прочно оседая на подкорке сознания. Нужно думать быстро. – Топи, мать твою! – Торопит его пацан с багажом денег, разлетающихся от ветра на улицу. Выезжающие на перекрёсток менты выбора не оставляют. – Двигай, ну. «Они в доме, в доме, в доме, они останутся там.» – Да чтоб вас всех! – Рычик Кацуки, снимая авто с ручника и зло вдавливая педаль в пол.       Деку с Двумордым сами разберутся. Разберутся, черт, по-другому быть и не может.       Чего стоит одна их летальная вылазка в Хоккайдо, когда пиздецом не пахло, а явственно воняло в перемешку с безнадёгой и тюремными завтраками по безрадостным утрам за три квадратных километра. Они втроём тогда в ювелирке, окружённой нежданной засадой решили, что всё, конечная, театр закрывается, цирк уехал, а отважные клоуны не успели запрыгнуть в последний вагон, но нет. Выкарабкались. – Догонят. – Тяжело дышат справа от руля, почти обречённо. Почти так, что самому на секунду верится и сдаться кажется единственным верным решением, не подставив при этом товарищей.       Хуй там.       Взбешённый Кацуки разгоняется до ста восьмидесяти по дороге жилого участка, петляет между кварталов, обходными путями отрываясь от погони, слыша вслед только сигналку и неукоснительные приказы в рупор остановиться. Машина вдруг на полной скорости подскакивает на лежачем полицеском и ее едва не заносит в кювет на обочину, но Кацуки крепко держит рулевое колесо – полуоборот вправо-влево – расстрел. Он сурово стискивает зубы.       Краем периферийного зрения отмечает, как пацана швырнуло по инерции в дверь, поранив локоть острым выступом от обглоданной ручки, и вдобавок ёбнуло виском об стекло.       Ну и правильно.       Ибо нехуй.       Открывать огонь пока команды не звучит, несмотря на относительную нормальность происходящего хаоса – прожжённая чуйка воротит нос, буйствует, обещая, что ненадолго. – Окно закрой! – Перекрикивает Кацуки громкий вой, чтобы зелёные бумажки перестали вылетать из сумки и пролегать к ним след, по которому найдут, без труда выследят и грохнут, как неудавшуюся хулиганскую шпану.       Пацан безропотно слушается, вздрагивая от неожиданности. Хотя внешне кажется взбудораженным, опьянённым опасностью, на толику даже заинтересованным в процессе… Но испуганным? Растерянным? Охваченным припозднившимся ужасом? Определенно точно нет. Под бледными скулами проступают желваки. В зрачках темная кованная сталь. И, бля, какой-то неебически мальчишеский восторг. Вцепившиеся в сиденье пальцы до побелевших костяшек говорят лишь о поднимающемся волнении подростка, тот смотрит строго перед собой, на стремительно движущуюся под колёса дорогу, которая вскоре заменяется пыльной землёй и поросшими травой тропами.       Они медленно но верно отвязываются от настойчивого преследования, рупор неспешно затихает, сирена ещё воет, однако уже где-то далеко, затерявшаяся в центральном районе Мусутафу. А возможно её отголоски просто набатом стучат в ушах, повторяясь въевшимся эхом, и вся кучка дебильных блюстителей закона упустила их из виду ещё на подходе к знакомой развилке с заросшей обходной лазейкой под дорожными путями.       Кацуки позволяет себе опустить ногу на тормоз только в тёмной нише под мостовой.       Тяжело вздыхает, со свистом наполняя лёгкие кислородом обратно на вдохе.       Даёт себе короткий перерыв, длиною в жалкое мгновение. Но этого достаточно.       Он без слов глушит любимый Мерс, бережно проходясь кончиками пальцев по кожаной обвивке кресла, вытаскивает ключ зажигания и выходит на свежий воздух. Который, даже будь самым свежим и самым, блять, горным на земле, без смога и загрязнений, – не смог бы остудить ярость Кацуки, доведённого до точки кипения. Адреналин подскочил и выветриваться не торопится, пока Кацуки огибает машину и рывком вытаскивает подростка с нагретого пассажирского места за грудки.       Раскуроченная сумка валится на пол. – Ты кто, нахер, такой?! – Взрывается Кацуки ором, встряхивая повисшего тряпичной куклой в его руках пацана. И похуй на то, что кто-то может их услышать, похуй на глубокую ночь и нарушенный сон соседних домов.       Похуй на всё.       Просто.       Похуй.       До пизды. – Даби. – Ни на каплю не впечатлённо изрекает это ребяческое недоразумение. Лыбится во всю харю и, запрокидывая голову назад, сотрясается злорадным весельем. Смеётся так, словно вполне реальные риски, возможные потери, гул полицейских, стёртые от крутого дрифта шины – были лишь пройденным уровнем в рпг игрухе на старом, доисторическом компьютере бати. Словно плевать, что станет с персонажами и спизженными ресурсами. Словно игру можно поставить на паузу в любой момент, сохранить процесс и нахуй выключить комп.       Словно жизнь на этом не кончается, а продолжается за пределами экрана.       Поймали – ничего страшного, скипну и пройду заново.       Посадили в тюрьму – ничего страшного, пойду погоняю мяч во дворе с друзьями ирл.       Убили – ничего страшного, скачаю новый мир.       Ничего, блять, страшного.       Щегол мамкин.       У Кацуки дёргается глаз на нервной почве и это первый шаг к неврозу. Психоз он итак себе заработал лет пять назад, а дальше – больше. На этом его кармическое воздаяние стопануть, видимо, и не думает, посылая всё больше бед на светлую голову с проблеском седины от ежедневного стресса.       Кацуки просит себя успокоиться.       Кацуки заталкивает пробудившихся бесов поглубже в болото затопленной души.       Кацуки…       Срывается.       Вновь встряхивает пацана так, что смеющаяся голова болванчиком мотается вперёд-назад, и грубо припечатывает его безвольное тело к капоту. Станет чудом, если вмятины не пролягут на ровном металле. И если сам пацан от вмятин на смазливом ебале спасётся. – Слушай внимательно, как всё будет. – Обманчиво ласково заводит разговор Кацуки. Глаза полыхают кровавым. – Ты расскажешь мне всё, что было в твоей временно невредимой черепной коробке, когда ты решил натравить на меня орду копов и сорвать задание, и я постараюсь тебя не убить на месте.       Для убедительности он выуживает из скрытой кобуры пистолет, приставляя дуло к вспотевшему виску пацана. На миг ему кажется, как чужой кадык двигается от судорожного сглатывания, но подросток всем напускным видом продолжает излучать волны спокойствия. Слишком уверенно для того, кто минутой ранее истерично захлёбывался в неконтролируемом хохоте. – Хорошо. Я не убегу, опустишь пушку, страшный парень? – Тот иронично вскидывает чёрные брови. – Вопросы задаю я, сопляк. – Сильнее сжимает хватку Кацуки.       "Сопляк", к слову, на это лишь мимолётно закатывает бирюзовые глаза и поджимает губы, мол, ну задавай. – Кто такой, с хуя ли подсел ко мне и откуда у тебя столько денег? – Они явно краденные, но Кацуки нужны подробности. – Говорю же, Даби зовут. А подсел, потому что, ну… Грех не воспользоваться случаем. Сам прикинь, подозрительная тачка в тени деревьев, укрытая от света фонарей и без номеров, да ещё и с водителем в чёрном капюшоне. Ясен хуй, не законопослушный гражданин ждёт жену с работы. – Фыркает Даби. Кацуки придавливает к капоту сильнее. – Ладно, ладно, понежнее. Или тебе нравится жёстко? – Не зли меня. – Морщась от двусмысленного комментария от какого-то ебанутого пацана, Кацуки удерживает себя, чтобы не спустить курок и не убрать в отвращении руки. – Серьезно, у меня и в мыслях не было срывать твоё дофига "важное задание", ты, как это, ну… под руку подвернулся. Кстати, спасибо, что не выкинул по пути и не уехал.       Кацуки клянётся, лучше б выкинул, вот только времени не хватало и руки заняты совершенно другим были.       Бешенным дрифтом, блять. – Бабки спиздил из сейфа у брата. – Продолжает с мстительной радостью тот. – Ненавижу всю свою поганую семейку, чтоб им пусто было.       Пиздец.       Однозначный.       Неясно нахмурившись, Кацуки принюхивается к его одежде. Пахнет палёным. Горько и отвратительно едко. Аж носоглотка прочищается от удушливого запаха гари или, наоборот, вовсе засоряется. Затем, повинуясь внезапно нахлынувшему наитию, он устремляет взгляд туда, где несправедливо остались напарники в обчищенном доме Сидзуки-сан – с того района под ночным небом клубится серое облако дыма, рассеивающееся постепенно ввысь. – А, ещё хату ему напоследок подорвал.       Очаровательно.       Кацуки отпускает измятый воротник пацана. И пистолет с виска убирает, но пока не прячет. – Твоя семейная драма мне не всралась, но дел ты наворотил достаточно.       Достаточно, чтобы заработать себе смертельный приговор.

***

      Отправляя Деку сообщение по одноразовой кнопочной мобиле, Кацуки заверяет Небеса, что если обнадеживающий ответ не последует как минимум через полчаса, то он отправит туда, наверх, пацана. Но перед этим познакомит его с девятью кругами Ада. Звонить парням опасно, вдруг они где-то прячутся от хвоста, а тупой плебейский рингтон с Эдом Шираном Деку их выдаст.       А затем собственный телефон разрывает напряжённую тишину звонком.       «Что случилось?» – Возникла непредвиденная проблема. – Юлит Кацуки, смягчаясь от спокойного голоса Задрота по ту сторону. Не напуганного, не готового в любой момент обороняться, не вымученного, но всё ещё сосредоточенного и серьезного. – А вы..?       «Попетляли по дворам на всякий, никто не следил, ты всех увёл… Задание выполнили, но Принц зол.» – Знаю. – Кацуки переводит взгляд на пацана, застёгивающего язычок рюкзачной молнии. Вычленяет выбивающиеся из общего образа татуировки: на руках, в вырезе на белой дырявой футболке, даже на лице. Странный тип. – Расскажу, как встретимся. Сами дойдете?       «Всё нормально, не беспокойся.» – И через расстояние ощущается эта ехидная улыбка Деку, возникшая на веснушчатой морде напоследок, перед тем как сбросить.       Кацуки посылает им адрес местонахождения, стараясь не расслабляться слишком явно из-за сухого «нормально», только сердце, которое не обманешь напускной невозмутимостью, больше не сжимается на каждом стуке так больно.       Он встряхивает головой, подобно мокрой псине, прогоняя клубящиеся дурные мысли. Главное, всё в порядке в конце концов. Если Кацуки злится – это стабильность. Если злится Двумордый – это следствие. Если Деку – жди беды. Пока беда у них одна, и хуй знает, что с ней делать. – Эй! – Пацан в непонятках оборачивается на забранную из рук сумку с деньгами, пока Кацуки кидает ее в багажник. Захлопывает, вскидывая бровь. – Моральная компенсация. – За что? – За всё хорошее. За плохое убить бы следовало. – Парирует Кацуки, запрещая себе по-настоящему задумываться об убийстве ребенка. Ужасно проблемного, действующего на нервы, трудного ребенка-воришки из неблагополучной семьи.       Не то чтобы Кацуки сам божий одуванчик. – Убить? За небольшую шалость, которая никому в действительности не навредила? – Ёрничает подросток, невинно хлопая ресницами. – Никому из твоих знакомых. До моих тебе вряд ли есть дело.       Кацуки настроения не улавливает. Сути разговора тоже. Они будто из разных миров, идеями не стыкуются и чёрными дырами в мозговом омуте не резонируют – кардинально противоположные мировоззрения, хоть ёбнись. Злость берёт за то, что пацан простых вещей не понимает. Да и объяснять ему что-то нахуй не упало. Но запал есть, он трансформируется, по накатанной сгребается в огромный снежный ком, летящий по крутому склону горы в вертикальное никуда – а ему нужен выход.       Нужно разъебаться обо что-нибудь – вертикаль не прельщает.       Разъёб неминуем. – Подобных тебе щенков, мнящих о себе невесть что и, если и решивших свернуть на "хуёвую дорожку" возмездия, размазывают по асфальту шинами ещё на подходе к обочине, смекаешь? Нехер лезть на рожон и путаться под ногами, раз самостоятельно не в силах разобраться и завершить начатое без посторонней помощи, без подвернувшейся удачи, без надежды на благосклонность фортуны, которая одним прекрасным днём повернётся к тебе задницей, и что тогда ты, сопля зелёная, будешь делать? – Взрывается тирадой Кацуки, взмахивая разводом рук. – Научись думать, прежде чем бросаться в огонь сломя башку. Иначе смерть, это меньшее, что ты заслужишь, чтобы не отравлять жизнь всем вокруг и себе в первую очередь. Соображай, блять.       Что-то в выражении пацана меняется с этой бесконечной угрозой, становясь жёстче. Неужто испугался наконец? Не поздновато ли для инстинкта самосохранения?       Отнюдь.       Его татуированный подбородок по-хищному опускается, узловатые пальцы напрягаются и вся поза, без видимых перемещений, меняется на враждебную – он словно готовится к нападению.       Кацуки испускает мрачный вздох. Не соображает, видимо. – Да ладно, ты же не будешь делать то, о чём пожалеешь? – Он показательно вертит пистолетом с обоих сторон, демонстрируя гладкий корпус полностью заряженного и опасного оружия.       Бля, будет…       Находя опору в левой ноге, Кацуки еле успевает, когда в правую врезается до охуения сильная, набравшая обороты подсечка присевшего пацана. А по виду и не скажешь, что не дрыщ… Ходит в мешковатой одёжке, скрывая тело – светит тонкими предплечьями и этими острыми ключицами, плюс ебало невозможно худое, с ровными срезами скул и юношеской не разгладившейся угловатостью – естественно, на ханурика похож, если не на торчка вообще. Понурого, неприглядного и бледного. Однако для этого глаза слишком яркие, с проблеском не очернённого наркотиками и алкоголем ума. Сложно не признать – пытливого, но… Безумного, с ебанцой какой-то.       Тот всё-таки заставляет оторвать бакуговскую стопу от земли и, не медля, задирает её над своей головой, рывком поднимаясь. И вот падение уже не отсрочить, но, чёрт возьми, Кацуки сделает это на своих условиях: выворачивает щиколотку в замке костлявых рук, вильнув корпусом в сторону короткого прыжка, он пинает пацана по запястью опорной ногой, падая не на лопатки, а сгруппированно приземляясь на ладони.       Следом ему на спину опускается пацан – на вскидку весит килограмм шестьдесят – недовес, ещё бы – и не даёт встать, тянется к руке с пистолетом, придавливая. Будь он под сотню-другую кило – сработало б. А так… Кацуки изворотливым ужом перекатывается, обмениваясь с ним выигрышной позицией. Нависает сверху тяжёлой тучей, готовой вот-вот разорваться громом и молнией, устроить второй Великий всемирный потоп, заставить захлёбываться от удушия в извинениях, но, бля.       Ощущая под сжимающимися пальцами обоих рук только ляшки пацана, меж которых он устроился, Кацуки вперивается взглядом в свой пистолет.       Направленный ему ровёхонько в лоб.