Cold hands, warm heart

Марк покорно идет с ним на соревнования и даже торчит рядом, пока Донхек обнимается с тренерами и рассказывает, что с коленом все хорошо — нет, восстановление прошло успешно, совсем не болит, даже на погоду не ноет. Ренджун улыбается рядом в истеричном спокойствии. Перед прыжками он не похож на себя, и только изредка сквозь нервную дрожь проглядывает теплота. Донхек успокаивает: — Я буду смотреть с первого ряда, как раньше, ты помнишь? Оглядывает новые лица — на выигрыш нет шансов. Судьба Ренджуна — вечное четвертое место в сантиметре от пьедестала. Он всегда берет максимум пять с половиной, что в целом неплохо, но не победа побед. Гладит по влажным плечам. Дразнит: — Сегодня пять восемьдесят? Тренер разводит руками. — Это ты мог рассчитывать на пять восемьдесят! Донхек взял шестерку. В свой самый последний раз. Объявляют начало. Марк тянет его к трибунам. На площадке шум и больные дни: сухой запах кондиционеров, пот, клей, бензин, канифоль. Донхек дерет старые мозоли на ведущей руке и выпрямляется: свисток, разбег, оттолкнуться — Усаживаются на места. Начало скучное — болтовня и гимн. Унылые судьи кривят лицо. Марк отстреливает фотографии. Ренджун должен быть где-то в начале списка, но выпускают первого, потом второго, третьего... Свисток. Разбег. Оттолкнуться! Донхек закрывает глаза и напрягает мышцы. Шест изгибается и выбрасывает вывернутый корпус наверх — есть только воздух и глухота — и тело. Высшая точка — шлепок о маты! Цвета возвращаются вместе с криками. Трибуны скандируют имя, тренер показывает окей пальцами, — но это не окей, еще только минимальная высота. Донхек чувствует привычное раздражение. Даже минимальная — планка должна быть выше. Донхек бы взлетел сверх разрешенного, так высоко, как никто раньше — выше шестерки, выше бабочек и лебедей, за космическое пространство, за пределы всего. Он знал, что может, знал свое тело, знал в нем каждую мышцу — он перепишет мировую историю! — Хек, ты чего? Что-то случилось? Или мог переписать раньше. Марк высаживает счастливого Ренджуна у дома, и Донхек выходит, чтобы помочь дотащить до квартиры подарки и сумку. Белый подъезд, большой хромированный лифт, у двери тот же код, что и всегда. — Может, останешься? Мы давно не устраивали ночевку. Я был бы рад. С букетом и в белой толстовке Ренджун похож на невесту — смущенный и тихий. Он не выпускает цветы, и крошечные бутончики кустовых роз тронуты тем же румянцем. Донхек смеется, раскладывая на диване вещи. — Сегодня никак, давай в выходные? Если я не отправлю до полуночи реферат, меня не допустят к экзамену. Он подхватывает со столика вазу и наполняет под краном. Увядшая улыбка слышна даже за шумом воды — Ренджун всегда расстраивается по пустякам. — Ты мог бы взять мой ноутбук. Донхек забирает букет и садится на пол, тянет за концы ленты, обнажая шипастые тонкие ветки — ножницы щелкают, обрезая края под углом. Если не повозиться — цветы высохнут быстро. Только цветы? Ренджун трогает за плечо и опускается рядом. Вытаскивает предметы из рук. Откладывает на стол. У него на лице — ни родинки, ни изъяна. Зацепиться не получается, и кажется, будто весь Ренджун состоит из тоскливого влажного взгляда и грустных губ. — Я пообещал себе, что если займу первое место, то сразу признаюсь. Я знаю, ты знаешь, но ты мне нравишься очень давно. Я бы очень хотел встречаться. Мы. Вместе. У Ренджуна теплые пальцы. Переполненный трепетом и сочувствием, Донхек гладит его по щеке свободной рукой. Мягкая теплая кожа. — Ты заслуживаешь всего. Ренджун приподнимает голову и закрывает глаза. — Но не тебя, да? В Донхеке так много нежности — в каком-то наитии он касается чужих губ своими и сразу же отстраняется. Поперек горла стоит несправедливая золотая медаль — без черепно-мозговой и торчащих бело-красных костей. Ренджун очень хороший, но у Донхека в семейной истории жирными буквами прописано не любить тех, кто уже любит больше. Ренджун кивает. — Тебе не нужно было заставлять себя делать это. Встает и отряхивает колени. Он кажется смирившимся и печальным. — Не мог бы ты не писать какое-то время, пожалуйста? Мне бы хотелось побыть одному. Отводит взгляд и протягивает Донхеку ладонь. — Тебе пора. Из каких-то благородных порывов Марк оплачивает одноразку в табачке, и Донхек, поймав шанс, набирает в магазине за его счет полную корзину продуктов. Возвращение в пустую квартиру ощущается как путешествие в прошлое. Сыльги на всю ночь свалила к какой-то подружке плести браслеты и сплетничать, и сквозь брошенные открытые окна (просил же закрыть!) прорывается ночной холод. Это их с Марком дом, Донхек пылесосит его, протирает пол, моет унитаз — и кажется каким-то безумием, что за время жизни с сестрой он успел об этом забыть. Перегостив, Сыльги сводит с ума привычками и небрежностью, нарушает ход привычных вещей, но теперь ее нет — и останется лишняя порция. Марк на кухне шуршит пакетами, разбирая еду. Донхек обещал карри на ужин, но усталое тело тяжело оторвать от дивана. В голове много мыслей, они прижимают к подушке. В груди вина и обида. Память — в ногах. Если разобрать тело на чувства — останется тишина. Он затягивается и выдыхает облако в воздух — и только тогда замечает Марка в дверях. — Прости, сейчас уйду на балкон. Тот отмахивается. Из-за яркого света его силуэт кажется вырезанным из темной бумаги. — Меня сводит с ума, как ты выглядишь, когда куришь. От неожиданности Донхек давится паром. Розовый лимонад оставляет на слизистых химический привкус цитрусовых. Осторожно спрашивает: — Ты головой не бился? — Нет, из-за тебя я ее потерял. Что-то внутри царапает. Бессильным смехом Донхек пытается прикрыть грубость: — Не удивлен, что у тебя нет девушки с такими подкатами. Марк садится к нему на диван и вдруг обнимает. Притягивает к себе за талию и трется о висок носом. — Но у меня же есть ты? Это уже не смешно. Ядовитые бабочки в горле трепещут — им нельзя вырваться. Марк бывает очень тактильным, он постоянно забрасывает на него руки и ноги, касается, поправляет. Донхек научился принимать эту сторону и не предчувствовать ничего сверхдружеского, серьезного, но после вчера — чего ему ожидать? Он пытается: — Слушай, мы целовались и все такое, было мило, но я… Как бы так сформулировать. — У меня есть чувства. Я отлично с ними живу, но мне будет сложнее, если ты решишь, что это такая игра. Он отводит голову Марка от своего лица и выпутывается из рук. — Не делай, пожалуйста, ничего из того, что ты на самом деле не имеешь в виду. Не поступай, как я сам с Ренджуном, — пытается он сказать, но нельзя же просто выпалить «Я проебался», — этой истории должен предшествовать долгий контекст. Марк обнимает обратно. — Хэй, Хек, это не «Я хочу попробовать отношения с парнем» — это «Я хочу попробовать отношения с тобой». Если бы я предложил, ты бы согласился? Ни за что! — Нет. — Ладно, — говорит он. — Тогда потом я спрошу еще раз. Ну что за нелепый дурак? — Снова нет. — Тогда буду спрашивать, пока ты не согласишься. Вопреки логике после душа Донхек возвращается в спальню Марка и старается вести себя как обычно: заползает в кровать, накрывается одеялом, отворачивается лицом к стене. Марк с весельем следит за его передвижениями. — Я думал, Сыльги сегодня не будет? Донхек бурчит. — Извини, кажется, я не расслышал, почему ты решил выбрать эту «ужасную жесткую лежанку» вместо своего «прекрасного ортопедического матраса». Его ирония такая жирная — Донхек отбрасывает одеяло в сторону и встает. Движения нарочито обиженные и крупные, потому что его сейчас вернут обниматься обратно, — но зачем изначально было выебываться. — Если тебя что-то не устраивает, мог сказать сразу. Его спальня пахнет иначе из-за сестры: цветочный сладкий парфюм, какие-то баночки, одежда на всех поверхностях. Надо было ее выселить сразу, отправить к маме — черт, с мамой же и поругались — отправить к мужу, подругам, снять ей квартиру, пока Генри не заблокировал все счета. Надо завтра спросить, как дела на занятиях. На юриспруденцию сложный экзамен, может, придется просить знакомых ее подтянуть. Марк перехватывает, и Донхек оказывается сверху. Близко. Руки Марка на бедрах. — Меня все устраивает, но я боюсь начать приставать, пока мы одни. Если ты, конечно, не против. — Ты, приставать? А ты можешь? Сделай что-нибудь. Марк ухмыляется и не ведется. — И ты говорил не играть? Тебе же так хочется. Он ведет одну руку вверх от бедер к талии и груди, а второй вжимает Донхека в себя. — Я думаю о том, что у тебя ни с кем не было, и это сводит меня с ума. Я мог бы стать твоим первым, если бы ты мне доверился, мог бы тебе показать. Это работает, но… — Может, мне стоит попросить кого-то другого? Еще недавно ты трахал девочек и говорил, что не понимаешь, как можно променять сиськи на костлявую жопу. Так что ты тоже почти что девственник. Марк никогда не говорил так прямо, он просто терялся — Донхек оправдывает его, хотя до этого пару раз думал бросить признание ему в лицо, чтобы посмотреть, как тот будет выгребать из проблем. — Но я не боюсь, а ты дрожишь, как зайчик. Черт. Он вздыхает и неуверенно пожимает плечами, потому что Марк прав. Ему очень хочется, но он не знает, чего ожидать, и ненавидит не знать. Будет ли все хорошо? Будет ли это приятно? Что, если он отличается от всех геев, которые пишут на форумах, что им понравилось? Многие жаловались, что было больно — и женщины тоже, но Донхек не сможет открыто поговорить ни с кем из тех, кто скажет в лицо. — Я не боюсь, но мое тело — да. Марк приподнимается на подушках, чтобы поцеловать, как будто для него уже все решено и не подлежит сомнению. Как вообще он смог так быстро переключиться от истерики на принятие и уверенность? Это показное, как у Донхека, когда он успокаивает других? Стоит ли ждать проблем в будущем? Что, если Марк кого-то полюбит? Что, если он решит, что проще с женщинами? Не надо готовиться, не надо ебать себе мозг — просто трахай и не забывай о презервативах. Губы Ренджуна были мягкие и соленые, а у Марка — вкус их зубной пасты и ополаскивателя. Тот говорит: — Тогда я заставлю твое тело привыкнуть ко мне и к моим рукам. Привыкнуть — а как потом? Как отвыкать, когда все закончится? Бессильный сопротивляться, Донхек отвечает на поцелуй.