Cold hands, warm heart

Донхек возвращается домой за полночь с новой отобранной одноразкой. Сладкий клубничный пар прячется в его волосах. Марк в своей спальне кашляет, очень громко сморкается и кашляет снова. Донхек замирает в дверях: было ли слышно, как он вошел, и если он уйдет сейчас — узнает ли Марк, что он приходил? Трусливое бессознательное желание сбежать от проблем бьет по затылку. — Ты заболел? — кричит Донхек, наступая носком на пятку другого кроссовка. На полу пар десять обуви в разных танцевальных позициях, надо потом разгрести. — Нет! — гундосо кричит Марк в ответ и чихает, как бабка. — Ну, может, чуть-чуть. — Почему ты не спишь? Тишина. — Марк? Почему ты не спишь? Донхек плетется на кухню, чтобы вытащить из морозилки мясо на завтрашний суп. Кастрюля с ребрышками и лотосом стоит на том же месте — и хранит тот же объем. — Ты что-нибудь ел? Марк выглядывает из комнаты розовоносый, розовоглазый и виноватый, как косячный щенок. Донхек вздыхает. Разогревает их будущий ужин. — Как ты собираешься жить один? Несчастный взгляд. — Мы не будем жить вместе всегда? Ты собираешься куда-то переезжать? Зачем он так смотрит? — А ты бы хотел? Жить вместе всегда. Донхек садится за стол напротив, и Марк отводит глаза. Ковыряет скатерть и смотрит в окно. Кастрюля на плите тихо шипит, но нужно время, чтобы ребрышки прогрелись внутри. Донхек отворачивается. Что бы Марк ни сказал, как все обещания, которые содержат в себе слово «всегда», это тоже окажется ложью. Сестра окончательно решила подать на развод. Донхек спрашивает: — Если бы ты выбирал между вариантом, когда ты любишь больше, и вариантом, когда больше любят тебя, — что бы ты предпочел? Марк не думает ни секунды: — Конечно, чтобы любили меня. Конечно. В этом вся разница. Джено отвечает: — Больше любить. Донхек смотрит на него с пониманием, и они чокаются банками с монстром. Смотрят на лебедей. Проебанная лекция проебывается в любовной тоске — и тоске по дому. Джено жалуется, что не гладил своих котов почти полгода, и Донхек почти готов предложить перевезти их к себе, если от этого Джено будет легче, но проблема совсем не в котах, и это его останавливает. — Он же знает? Не может не знать. Джено отхлебывает энергетик. — Я говорил ему. — И? — И ничего? Что ему с этим сделать? Я слишком друг. Или нет. Я не знаю. Донхек протягивает клубничную одноразку Сыльги. Апельсиновая уже закончилась — и только несчастно мигает диодом при каждой попытке сделать затяжку. Лебеди скользят в сладком паре, как будто снова пришла зима. — Красиво, — говорит Джено и показывает рукой. Он настолько смирился, что не кажется даже несчастным. Ноющая тупая боль — как та, что навсегда остается после спортивной травмы. Донхек потирает колено. — Красиво. Генри спокоен. Сыльги выглядит так, будто сейчас разревется. Донхек пинает ее через стол и делает страшные большие глаза. Он все еще надеется, что она образумится: сделает аборт, останется с мужем, который ее любит больше (ей же всегда хотелось!), не будет ломать себе жизнь из-за одной идиотской измены, ну, правда же, с кем не бывало, это даже не измена, если всего один раз — и никто не узнал. Донхек бы никогда не простил, но это его сестра — несмотря ни на что. Мама виртуозно режет стейк на своей тарелке и рассказывает о планах на расширение, о конференции, которую они будут устраивать, о приеме, на который их пригласили и на котором обязательно должны быть Сыльги с мужем и, конечно, Донхек. Сыльги перебивает: — Я подаю на развод. Генри поворачивается к ней. Нижняя губа дрожит — он будто впервые слышит о новостях, и, если так, Сыльги — трусливая идиотка. — Милая… Мама продолжает разрезать стейк с достоинством императрицы. Сегодня на ней шелковое изумрудное платье — и по случайности у рубашки Донхека тот же оттенок. — Не подаешь. — Ты не хотела сначала узнать у меня? Что думаю я? — спрашивает Генри. Донхек сжимает кулаки в неловкости перед разворачивающейся драмой. — Я беременна от другого. Мама нарочито медленно хлопает в ладоши. Отец поднимается из-за стола молчаливым призраком и кидает полотняную салфетку на стол. — Сидеть! Мама не поворачивает головы. Отец остается стоять. Очень хочется оказаться где-то не здесь. — Это прекрасная новость, милая. Генри тоже встает и тянет Сыльги за собой, но та вырывается из рук и топает, как маленький истеричный ребенок. Косметика криво течет по красным щекам. Генри смотрит почему-то на него. — Ты знал? Его глаза такие же розовые, как у Марка, — поэтому Донхек говорит правду, и Генри молчаливо уходит. Его очень жаль, но как только дверь закрывается, мать подлетает к сестре и отвешивает ей пощечину. А потом бьет его — еще сильнее. Голова дергается в сторону, и он слышит звон. Щека сразу же начинает печь. Этот огонь — сила холодных и злых маминых рук. Сестра наконец перестает рыдать и только громко икает. Донхек заслоняет ее собой и перехватывает новый удар. — Хватит. Мама пытается вырвать руку и замахивается другой — Донхек перехватывает и ее. Мамины глаза бешеные и зеленые — он не видел раньше, что настолько зеленые. Она как будто спокойна — холодный огонь ровный и сильный, рассчитанный, подконтрольный. — Не смей прикрывать ее. Я порву эту шлюху на ленты! Я выдеру ребенка из ее живота и верну все на место! Он моргает и сглатывает ком в горле. Есть кое-что позорнее, чем ребенок, который зачат не от мужа. Кое-что, что будут обсуждать громче, если правда всплывет, что будет еще хуже для репутации. Неужели он скрывался так долго, чтобы вытащить правду наружу, когда мама совсем не готова? Когда она плачет от ярости и стыда, когда слухи вот-вот расплывутся, как озерные лебеди? Он понижает голос до шепота, чтобы слышали только она и Сыльги — и никто больше: — Я гей. И если ты что-то ей сделаешь, об этом узнают все. Мама обессиленно опускает руки. Пошатывается. Донхек ловит ее за плечо. Усаживает на стул. Отец так и стоит у стола, как призрак, — а мама плачет. Донхек бросает в него тот же взгляд, что и в Генри. — Убирайтесь оба из этого дома! — всхлипывает она, и Сыльги сзади снова начинает реветь. Донхек подхватывает сестру за рукав и тащит в сторону выхода. Марк — идиот, когда дело доходит до чего-то серьезного. Он не умеет разговаривать, не умеет слушать, не знает, когда нужно замолчать, а когда напротив — нести любую чушь. Он не понимает, почему Донхек здесь, а Сыльги ест у них на диване попкорн и смотрит дорамы. Не понимает, почему Донхек вернулся домой залитый кровью и злой, а Сыльги зареванная и икающая. — Съебись. Иногда говорить с Марком — как объяснять слепому цвета. Красный — для помидора, крови и ярости. Зеленый — для лука, яда и расставаний. Паршиво и тошно. Донхек расправляет крылья лебедя из бумаги — и присоединяет его к клину таких же. Разглаживает на столе новый лист. — Что-то случилось в семье? Щека очень болит? В синяке — царапины от колец. Марк пытается приобнять — и Донхек дергается. — Я сказал тебе: отъебись. Тогда он уходит. Проблема в том, что Донхек тоже идиот, когда дело доходит до чего-то серьезного. Он стучится в комнату Марка посреди ночи, потому что Сыльги наплакалась и заснула, Генри не может до нее дозвониться и пишет ему, в семейном чате молчание — и Донхек даже не знает, выходить ли завтра на смену. — Это ты? — спрашивает Марк через дверь. — Да. Проскальзывает вовнутрь. Неловко присаживается на край постели. Лицо Марка вызолочено светом настольной лампы. — Как ты себя чувствуешь? Уже не кашляешь? — Норм. Донхек протягивает ему руку, зарывая топор войны, и Марк ее принимает. Пожимает плечом, хлопает ладонью у стенки, показывая, что не против, если Донхек переползет к нему. Согреться под одеялом требует времени, но потом ребра наконец наполняет тепло. Марк тушит свет и поворачивается к нему. Они молчат. — Мне кажется, между нами что-то не так с тех пор, как я рассказал тебе про Джемина. Донхек задерживает дыхание, потому что сегодняшнему дню, чтобы стать дерьмовым совсем, не хватает только Джемина. Повсюду, повсюду, повсюду блядский Джемин! — Если ты думаешь, что я как-то буду к тебе приставать только потому, что выяснилось, что я гей… Донхек раздраженно стонет. — Марк, ты не гей! Ты максимум би, тебе нравятся девочки, и у тебя есть выбор: трахать мужиков или их не трахать — это не всем дано, но именно ты продолжаешь ныть вместо того, чтобы просто признать, что так получилось. Ориентация — не приговор, в чем твоя проблема вообще? Донхек пытается выпутаться из одеяла, но Марк ловит его в кокон и нависает сверху. Аромат его волос и кожи. Их квартиры. Их стирального порошка и кондиционера с запахом чистоты, который Донхек покупает, потому что ему нравится вдыхать его, обнимая Марка. — В чем твоя проблема?! — зло спрашивает Марк в ответ. — У меня нет никаких проблем! — Ты сам как сплошная проблема, Хекки. Огромная болезненная проблема. Ты можешь мне доверять, ты знаешь, что можешь мне доверять, но постоянно куда-то сбегаешь, и я не знаю, смогу ли тебя когда-то поймать. Голос Марка звучит почти ласково, но Донхек едва слышит его за заполошным биением сердца. Верхняя губа, похожая на дугу. Полная нижняя. В темноте так легко поверить, что у сказки будет хороший конец, но сплетет ли Марк ему рубашку из крапивы — или оставит, как оставил Генри Сыльги? Донхек закрывает глаза и отталкивает его от себя. — Перестань нести чушь. Он жалеет и одновременно чувствует себя так, будто снова смог прыгнуть выше своей головы. Взлететь так высоко, как получалось раньше. Взлететь так высоко, как никто никогда не взлетал. Мучительно сводит колено — Донхек даже не может встать, чтобы сходить за мазью, — ее приносит Марк. Приносит и нежно втирает в кожу. Поймать он его не может, как же.