Безответная любовь

Смеркалось; над шумным, пыльным, состоящим из разных оттенков человеческого порока городом нависла тяжёлая, чёрная ночь. И отнюдь не тем, что не видно звёзд, что наблюдалось достаточно часто, была особенна эта ночь, но тем, как невыносимо ощущался физическим существом густой, непропускающий фонарного света мрак. Подобно водянистому смогу, он заполнял собой всё: проникал в малейшие пробоины, трещины, как шпаклёвка, и душа любого проходимца становилась поддатливой на страх. Проходя мимо одной из самых непримечательных, облезлых и старых арок, Толя в задумчивости остановился. Блеклый, будто плесневелый, свет ближайшего фонарного столба слабо осветил его измождённое, дъявольски красивое лицо; покрасневший от выпивки нос дополнял сатанинскую гармонию его ужасающей физиономии, которая стала ещё эффектнее, будучи законченной его скрипучим, но приятным на слух голосом: — Мы пришли, Серёжа. Сергей замялся на месте, видя перед собой лишь узкую спину своего друга, обтянутую вельветовым пальто. Его совершенно не волновали мысли о том, куда тот привёл его, он лишь сетовал на то, почему они остановились, ведь прогулка пешком ему очень понравилась. — Чего это мы? Неужто… — не успел он досказать, как его бескровные губы молниеносно, в порыве страсти, были накрыты тонкими, словно две нити, губами Толи. Серёжа, как током удареный, отпрянул назад, широко раскрыв глаза; его руки затряслись, а по телу прошёлся холодок вкупе от отвращения, непонимания и страха. Он нервно улыбнулся, почувствовав в горле ком, предрекающий истеричные слёзы. — Толя, что с тобой? Ты чего? — умоляюще спросил Сергей, медленно пятясь назад, руками стараясь найти опору, но безуспешно. Взглянув, наконец, в серое лицо своего товарища, он понял ужасающую правду своего положения: осознал, что попал в кровожадную ловушку, что пути обратно больше нет, как и способа спасти себя. Он бросился бежать, но вмиг был остановлен повелевающей, на удивление твёрдой для сухощавого Толи, рукой. Злодей схватил его, увлёк в тёмную арку и со всей силы прижал к обшарпанной стене. Острым коленом упёрся в пах так больно, что Серёжа вскрикнул. — Тупая свинья! Я давно хотел сгноить тебя, а ты ни-ни! «Толичка, Толичка!» — передразнил он, — какой ты мне друг после того, что сделал со мной? Я съем тебя! — вне себя от безумной ярости кричал он, а сам впивался острыми ногтями в волосы Серёжи, вырывая их с корнем. В момент забытия он не знал, в чём провинился перед ним Сергей: все давишнее обиды хлынули из недр его мелочной души наружу, завледели его телом и именно оно терзало теперь несчастного Серёжу, из глаз которого текли слёзы, оставляя на мокрых щеках солёные, витиеватые полосы. — Анатолий, отпусти меня. Я тебе что захочешь, то отдам. Что тебе будет угодно… — захлёбываясь в рыданиях шептал Серёжа, между тем ловя взгляд своего истязателя, в надежде, что его умоляющее выражение смягчит тщедушное сердце. Бедный, несчастный, он не знал, что его жалкое в тоске, розовое, юношеское лицо ещё больше подогревает в Толе интерес, и вот, момент встречи двух, одинаково до безумия исступлённых глаз, был отправной точкой между неугасающей верой в человечество и беспробудным сном души. Безумец, содрогаясь от нетерпения, полез растёгивать пиджак плачущего Серёжи, лишённого возможности защитить себя. Будучи, помимо инфернальной мудрости, ещё и предупредительным, Анатолий, опасаясь бегства своей добычи, продолжал сдерживать его, крепко всадив костлявые пальцы в шею, и поникший Сергей, обливаясь рыданиями, сдался. Право, если бы не выпитый алкоголь, то он ещё мог бы раскидать противников, тем более, что Толя всего один, но от горячего спирта перед глазами двоилось, а тело не слушалось; ему чудилось, что он умирает и хотел, чтобы всё поскорее закончилось. Где-то, на фоне сверкающих, чёрных глаз Анатолия и беспробудного мрака над ним, полыхали жаркие, кровавые поцелуи.        Минувший день; парадные двери Института открылись, не сдерживая более волну молодого народа, громко обсуждающего прошедший поединок, сетовавшего на провальное выступление Есенина, на его неудачу, которая поклонниками есенианы была воспринята, как личная обида. Маяковский вышел в прекрасном расположении духа, с двух сторон обступаемыемый назойливыми поклонницами и журналистами, причём первых было в меньшинстве. Его грубое, лишённое изнеженной красоты лицо производило на смотрящего небывалой силы действие и впечатлённому человеку ничего не оставалось, кроме как подчиниться его воле. Так оказалось и сейчас, когда множество надоедливых журналистов, некоторые из них были надоедливы по своей неопытности, вынужденно ретировались, повинуясь одному только уставшему и рассерженному взгляду Владимира Владимировича. — Но позвольте-ка, однако, спросить! — высоким, тягучим голоском продолжала настойчиво вторить небольших габаритов репортёрка, вид которой выражал молодые, бунтарские настроения, — совершенно недавно, то есть, две недели тому назад, вы изволили на вопрос об освещении брачного вопроса в современной литературе, заявить следующее… — Товарищ, вы сделали бы мне большое одолжение, если б отстали от меня! — начинал выходить из Владимир, не теряя, однако, насмешливого тона, который и являлся, чаще всего, секретом его ошеломляющего успеха и многолюдности на вечерах. — Нет, а всё-таки скажите, вы действительно считаете, что вопрос данной дискуссии понят массами в корне неправильно? — Хорошо, награжу вас за талантливое упорство и отвечу на этот, не раз задаваемый мне, вопрос. Остановитесь и запишите: «Владимир Маяковский, по завершению блистательного своего выступления, купаясь в лучах славы…» Записываете? — с иронической язвенностью поинтересовался его бархатный, низкий голос. — Однако, товарищ Маяковский, когда вы перейдёте к сути вопроса? — без идолопоклонства и резко вставила маленькая репортёрка, прежде внимательно слушая; Владимир готовился было ответить, и, судя по наружным приметам, сделал бы это довольно удачно, подвернись такой случай сейчас. Очевидно, словесные приперания так бы и продолжились между состоявшимся пролетарским поэтом и юной выскочкой, однако лестничный пролёт остался далеко позади и Владимир, к своему великому счастью, вышел на свежий воздух. От усталости не осталось и следа, стоило ему завидеть перед собой весеннюю, оживлённую вечером улицу. Всё в ней было хорошо и мило в эту секунду: и прогуливавшиеся пары возлюбленных, мечтательных и не замечающих никого, и одинокие граждане, снующие без цели, и деловые, спешащие, строгие фигуры людей, отвечающих, по всей видимости, за жизнь интеллектуальной среды. Пара гуляющих дам, беззаботно кушающих мороженое, на него засмотрелись. Поднялся слабый ветерок. Его, постоянно блуждающий в поиске вдохновения, взгляд случайно остановился на весело хохочущей кучке людей, среди которых особенно выделялись красивая, худая девушка, а рядом с ней невысокий, дюжий парень с очень, очень знакомым голосом. «Ба! Да это же Есенин!» — мельком пронеслось в его голове, и странное дело, эта мысль вызвала у него смешанные чувства, для него непривычные. И не тем они были дики, что ощущались совсем странно, но тем, что доселе он подобного не замечал за собой, думая о Сергее. «Почему именно он? Почему при нём?» — растолковывал он про себя, пытливо разбирая происшествие секундной давности. Увиденный им жизнерадостный Серёжа, обнимающий свою возлюбленную, возбудил в нём горькие воспоминания о своей любви, жестокой и беспощадной. Ах, как бы и ему хотелось оказаться на месте Сергея, счастливого, полного сил, точно знающего, что его любят и в нём нуждаются! «Или на месте его легкомысленной красавицы…» — заключил он, тут же постыдясь себя и забыв об этой чудной мысли.