Молва

      Жил да был в Новиграде один чародей       И творил чародейства в коморке своей.              И однажды раздался тревожный в дверь стук:       “Мы знаем, ты здесь, открой двери, колдун,              Ты шарлатан и предатель страны,       И тебе за обман не сносить головы!”       Сожгли его книги и много добра,       А сам он в темнице ждал казни с утра.              “Вот люди, смотрите, сгорит еретик       И пламя его иссушит язык,              Испепелит плоть и высушит кровь       И болью наполнит его мир до краев.              И в прах его не вернется злой дух,       Коль крики его услышит наш слух”.              И ведьмы кричали, задыхаясь в дыму,       Раздоряя зверевшую от экстаза толпу.              Но колдун разосанился и прямо смотрел,       И взгляд его сам от огня холоднел.              Открылась беспомощность такого суда:       Костер колдуну не наносит вреда.              К полдню обожженных сняли с цепей,       Но куда-то тогда пропал чародей,              И цепи висели с трухи от столба       И больше уж не ликовала толпа.              — Уж больно длинно, мастер, покороче бы, — почесал бороду краснолюд — один из двух слушателей, сидящих напротив барда. Второй, высокий, сидел, откинувшись спиною на спинку скамьи, глядел из-под капюшона на барда. — И стало быть, колдунчика сожгли или не сожгли? Непонятно из вашей баллады, — Он развел руками и опрокинул в себя рюмку водки.              Бард крутил перо меж пальцев и сосредоточенно глядел в вирши. Полная хозяйка, подпоясанная расшитым ремнем, прошла мимо стола и выставила перед краснолюдом еще три рюмки, да поставила тарелку с чесночными гренками.              — Длинно — не длинно, — начал второй бардов собеседник в кожаной броне с плащом, закрепленным спереди брошью с длинной иглой. Он потянулся через стол к поставленным напиткам. — Дело не в этом, мастер, а в том что ты хочешь своими стихами сказать.              — Что хочу сказать? Что маг обвел фанатиков вокруг пальца, вот что, — сказал бард. Собеседник неудовлетворенно покачал головой. Бард почесал пером голову, потом потянулся к третьей рюмке. — За науку, господа, — сказал он и опрокинул в себя водку, потянулся к гренке и съел ее целиком. Друзья его тоже выпили.              — Ведь поэма главно чтобы что была? — рассудил краснолюд, пригрозив пальцем. — Правдивая.              — Отнюдь, — отозвался второй. Краснолюд взбунтовался:              — Учен ты, маг, но только не для тебя эти песни пишутся. Поэма должна быть правдивой, потому что иначе как она должна вызывать у тебя какие-то чувства? Неправды ради не запоешь, в хоре не завоешь и морду никому не начистишь.              Бард такое рассуждение внутренне принял и размашисто кивнул — видать, водка ударила парнишке в голову. Маг покачал головой.              — Поэма — предмет созидания рук своего автора, она ему принадлежит и ему служит. Она не должна быть правдивой не должна поучать людей или высмеивать нравы, — маг посмотрел на барда, который оторвался от своих стихов и поднял на него взгляд, повлажневший от водки, но вполне сосредоточенный. — История забывается, морали меняются, люди умирают. Жизнь увядает и гаснет, а искусство вечно, поэтому, мастер, в твоих стихах — твоя воля и твое бессмертие. Пиши каждое, как завещание. Каждое — как манифест.              Маг поднялся, расправляя полы плаща, переступил через скамью, поглядел на молодого барда, ожидая, что тот обратится к нему с вопросом. Бард глядел на него, не отрывая глаз, но не нашелся, что сказать. Тогда маг допил свою водку, отсалютовав краснолюду, снял с пояса и оставил на столе кошель монет.              — А если тебе нечего заявить миру — лучше не берись за перо, — заключил маг и вышел из таверны.              — За манифесты и сам на костре можешь закончить. — Бард почесал затылок. — Эй, хозяйка! Принеси-ка чего-нибудь пожевать, а то… искусство вечно, но и голод не тетка.              Пока на стол не поставили еще хрустящих гренок и жаренных на углях свиных ребер, тыквы да баклажанов, бард аккуратно свернул в свиток свои стихи, связал свиток тесьмой, убрал перо и чернильницу. До полной ночи он играл на лютне, пока наполнялась людьми таверна и кто-то подливал ему вина, чтобы голос его не садился и не сох. Потом песня пьяницам стала требоваться все меньше, бард отложил лютню, допил вино, закусил остывшими овощами и, стоя у очага возле стойки, где хозяйка скребла ножом высокий дубовый стол, снова развернул и прочитал свои стихи.              — Эй, хозяйка, — позвал он. — Скажи, хорошая, что главное в стихах?              Женщина убрала волосы с лица и опустила нож, поглядела на барда.              — Не знаю, бард, стихи — твое дело. Какие хочешь, такие и пиши, лишь бы тебя за них приличные люди из таверны не поперли, — она усмехнулась, убрала нож под стойку, достала тряпку, смела в ладонь сор и соскребшийся жир, потом протерла начисто. — А коль хороши стихи, так и гостям сразу хорошо, и они охотнее монету на стол кладут.              — Ты только о монете и думаешь.              — Так уж вышло, мастер, — начала хозяйка, выставляя на стол одним разом пять полных кружек пива, которые подхватила тонкими руками ее помощница, спустившаяся помочь с ночным разгулом. — Так вышло. Ты, бард, хочешь меня спросить, что главное в стихах, когда я даже не могу сказать своей кухарке, что главное в ужине. Вон сегодня чуть луковый суп мне за шиворот не вылили, пьяные идиоты, — ругнулась она беззлобно.              — В ужине главное, чтобы не помереть с голоду, — сказал бард.              — То-то, — согласилась хозяйка. — А какой голод твои утоляют твои стихи? — она посмотрела на барда, уперевшись руками о стойку.       В ее вечере наконец выдались полминуты, когда она может вот так постоять и поглядеть осуждающе на ученого мальчишку с юга, суровой северной жизни не видевшего. За эти годы он неплохо научился скрывать акцент и строить глуповатое лицо, когда болтает, но его дворянство оставило в нем еще более глубой отпечаток, чем ученость.              Бард стоял, смотрел на эту женщину, с ее сильными руками, в чистом, несмотря на бардак, фартуке, с начавшими появляться морщинами у глаз, делавшими ее лицо еще не старым, а материнским. Хотел ответить было, мол, интеллектуальный, но едва открыл рот, замолчал.              — Мой, — ответил он коротко. Потом бросил свиток со стихами в очаг и надел чехол с лютней на плечо. — Прощай, хозяйка.              — Отчего же прощай, никак снова запоешь моим пьяницам, — рассмеялась она, но бард уже махнул ей рукой и скрылся за дверями таверны.              **              — Род занятий? — прохрипел стражник, проглядывая бумаги. Бард расплылся в очаровательной улыбке:              — Искусство.              — Цель въезда? — прокряхтел он, переворачивая лист. Бард усмехнулся.              — Искусство. — Стражнику смешно не было, он поднял на барда суровый взгляд. — Славная история Новиграда требует таланта летописца, — поспешил заверить бард. — Нынче в моде благородные подвиги стражей порядка. Этаких простых и надежных солдат, стоящих на страже покоя не ведающих о зле горожан, — нараспев пролепетал бард, взяв в руки воображаемую лютню. — У меня даже наброски есть, хотите напою, — он суетливо потянулся к мешку вещей у лошади на боку, но стражник махнул на него рукой.              — Не надо. — Он влепил в бумагу штамп и пихнул ее барду. — Добро пожаловать.              Бард поспешил убраться с поста вместе со своею воображаемой лютней, лошадью и штампом, тем более что стихов о благородстве стражи он при себе не имел. И вообще не имел. Стражнику, что лепил печать за столом, было до фени, но вот простофиля позади него расплылся с польщенной мордой и мог бы стихи затребовать. Благо бард уже влез на лошадь и припустил подальше от ворот.              Через квартал он придержал лошадь, чтобы сбавила ходу. Шлепая по не просохшей с ночи грязи, лошадь перешла на шаг. Бард глядел дальше по улице, где какая-то возня нарушала штатное течение жизни на улице. Если присмотреться, кто-то оттуда дает стрекача, а кто-то, наоборот, замедлился и любопытствует. Лошадь размеренно шагала к источнику суеты.              У кривоватого двухэтажного домишки, покосившегося в сторону гнилой несущей и, казалось, висящего только на бельевых веревках, толпилось трое стражников. Из окон на втором этаже были выбиты наружу стекла и рассыпались под ногами у стражи. Дом, казалось, ходуном ходил, свистел, подсвечивался фиолетовым, как северная аврора, отсветом и сыпался штукатуркой со стен и балконов, стражникам на стальные шлемы. Люди зрелища сторонились, поглядывали издалека, остановившись подальше от огороженного продольным забором двора.              Из дома послышались вопли, по страже, барду показалось, пронеслось фиолетовое заклятье. Они, повалившись друг на друга на подкосившихся ногах, слегли наземь. Один опустился в дверях, загораживая собой проход. Бард хотел было убираться и уже развернул лошадь, но когда и этот страж свалился от заклятья, из дома выскочила босая, растрепанная женщина и пустилась наутек. За нею из дверей, размахивая в стороны валунами, вылетел собранный из магии и камней голем, трещащий от разрядов, его образующих. Гора камней весом была, пожалуй, с несколько добрых лошадей.              Так вот она какая, настоящая магия. А говорили, в Новиграде чародеев больше нет.              Бард не стал задерживаться, дернул поводья и развернул лошадь, в несколько прыжков догнал ведьму и подал ей руку.              — Идем же, стражи тут сейчас будет целый батальон, — сказал он. Та легко залезла перед ним на спину лошади, и они унеслись дальше по улице.              Голем развернулся на ходу, когда из дома, покачиваясь и потрясая мечом, вышел еще один страж. Он с разбегу саданул мечом по груде камней и даже увернулся от летящего в него валуна. Потом отскочившим клинком раскрутился и ударил голема с другой стороны — тот покачнулся и растерял собранную и начинавшую громко трещать в его недрах молнию. Страж закричал что-то в раже, выпадом впихнул клинок на всю длину в самую сердцевину скалы и попятился назад, глядя, как голем мелко затрясся с мечом в груди. Голем дергался из стороны в сторону, но уже как будто не мог творить магию так просто. Тогда он, затрещав устрашающе, начал сотрясаться как будто в натуральных конвульсиях от того, что энергия не могла покинуть его формы, и, наконец, сотряс вокруг себя все так, что с домов посыпались камни и электрический разряд охватил все в круг. Толпа подавилась в крике и визгах, зеваки бросились наутек. Вокруг голема прокатилось три волны электрических разрядов, пока его тело не обвалилось на землю, придавив стражника и завалив собою вход в дом.              **              В покосившейся избушке на краю забытого людьми и богами поселения онейромантка сидела на кривом крыльце и, ломая пальцы, глядела на барда. Бард слез с лошади и, скрестив на груди руки, глядел на ведьму. Лошадь щипала редкие желтые травины под ворохом бурой листвы.              — Что, заколдуешь меня теперь?              — Во что это я тебя заколдую? — поинтересовалась онейромантка.              Руки ее дрожали, губы тряслись, под глазами залегли тени, и осунувшееся лицо она не поднимала в разговоре — только поглядывала из-под бровей на барда. Ее изодранные локти и колени, перемазанные от бегства босиком ноги и подранная сорочка говорили о том, что выбраться из проклятого дома ей удалось не без боя. А беспомощность, нервозность и размазанность о том, что и с собой дамочка боролась из последних сил.              — В лягушку, — предположил бард. Ведьма подняла слабые руки, взмахнула пальцами, шепнула какую-то абракадабру.              — Вжух, — она поглядела барда, скривилась и уронила голову на ладони. — Куда там.              — Да, досталось тебе, — сказал бард.              Видал он таких — бессильных, осунувшихся, дрожащих как осиновый лист. Ведьме бы хваленый ведьмачий элексир от интоксикации, но поблизости ни ведьмаков, ни алхимиков, ни лаборатории. Подошли бы онейромантке еще кое-какие травы, постель почище, чем никакая, воды больше, чем фляжка на его поясе, и отсутствие риска отращивать хвост из стражей Красного Огня — могли и уплестись за ними, выследить. Бард надеялся, что его воспоминание о том, как голем превратил фанатиков в крем для графских развалин, было реальностью — это бы означало, что стражам было не до слежки — они погибали в неравном бою, пока они с ведьмой хорошенького деру давали.              Да, а таких он видал. Бардова жизнь, к какой бы цели ни вела, почему-то непременно прокладывала свой путь через бордели и богемные гостиные, которые ночью привлекали и манили, а утром превращались в смешанную, но не взболтанную кучу из тел, пытавшихся унять ломоту в косточках. А что, такова цена искусства. Хотелось верить, что магия обитает на несколько иной высоте и за нее цена другая. Иначе с несколько лет назад в свою шальную дворянскую юность бард бы и сам мог стать магиком по таким меркам.              Бард поднялся на крыльцо, заглянул в щели меж досками дверей, поглядел в замок, выкорчеванный, похоже, много лет назад мародерами или еще бог знает кем. Приотворил ничем не держащуюся дверь и заглянул в хату. Пустая.              — Как тебя зовут-то, ведьма?              Онейромантка глядела на него долго, щурясь от низкого вечернего света, слепящего ее припухшие глаза.              — Эленор. — Она поднялась, собрав силы в кулак, как будто едва устояла на ногах от мерцания в голове, но потом довольно ловко перенесла неустойчивость так, чтобы спиною отворить дверь и проскользнуть в хату мимо разглядывающего темноту барда. — Идешь? Не советовала бы тебе возвращаться в Новиград, если не хочешь на костер.              С этими словами она растаяла в темноте неосвещенной хаты. Бард вошел следом. В хате было темно, она зажгла старые свечи, оставленные хозяевами на пустых пыльных полках. От этого, когда бард вошел, комната была освещена тусклым пламенем полуживой свечи. Эленор уже смела со стола пустые подсвечники и помет, села на кривой стул. Разглядывала бревенчатую стену перед собой, и вид у нее был встревоженный и напряженный, и что-то не давало ей покоя.              — Я бы и сам себе не советовал, — тихо проговорил он, чтобы не нарушить ее погружения в свои мысли.       Он достал из чехла лютню и, опустившись на пол, пристроил ее на руках. Сыграл несколько последовательных нот, прицениваясь к ритмике. Эленор не отозвалась на музыку, пропустила волосы через пальцы.              — Зачем ты прибыл в Новиград? — спросила она, наконец.              Бард поднял на нее взгляд, прицениваясь к ее лицу со следами непростой ночи. Вместо ответа перебирал струны.              — Велела стража стороной       Мне обходить старинный дом,       Но я услышал крик и гром       И страж упал передо мной, — негромко напел бард, под конец совсем не перебирая струны.              — За ним потрескалась стена,       Посыпалось стекло окна,       Без силы ведьму на руках       Из дома вынес атронах.       Стихи осели в голове простым ритмом, не имевшим никакого смысла, и мягко легли на музыку.              — На свой вопрос я ответ не услышала. Что ты искал в Новиграде?              — Поэт ищет события, не чтобы стоять от них в стороне, знаешь ли, — начал бард, но потом поймал ее взгляд, отчего-то не желавший терпеть его многословия, и лютня его затихла. — В сущности, и я искал в Новиграде материал.              — Как беспомощную ведьму в неглиже выкуривают из косого дома — плохой материал для баллад, но даже за него тебя вздернут на фонаре.              — Пусть так. Зато мне будет, что сказать миру. — Бард поглядел на нее и видел, как она скривила губы, подожгла одну от другой еще несколько свеч, составила их в один угол стола, а после поднялась. — Что у тебя на уме?              — Преимущественно убийство и членовредительство, — сказала она и посмотрела на застеленную худым покрывалом кровать. Бард тоже поднялся, отложив инструмент. Ведьма стремительно стряхнула с покрывала пыль, подняв ее целое облако, просветившееся на оранжевом свете из щелей в кладке. Потом опустилась на край кровати, подняла взгляд на барда. — Коль скоро ты бард, вероятно, и в театральном искусстве неплох.              Ведьма закрыла глаза, как следует что-то припоминая, долго растирала ладони меж собою и теплыми руками закрывала лицо и глаза. Бард молча стоял над ее постелью, ждал, что она объяснится, и от того, что свеча тряслась на сквозняках меж щелей, сцена имела атмосферу скорбную, особенно когда тишину не нарушало пение бардовых струн. Наконец, она опустилась на спину и посмотрела в потолок.              — Теперь будь добр, поставь свечи к себе поближе, чтобы я видела твои тени. Прими вид безымянного ученого фанатика с дурным вкусом, застрявшего в вызимских трущобах, и скажи, что предложишь мне работу. Говорят, вы в ваших школах зовете это импровизацией, вот и посмотрим. Потом я усну, а ты проследи, чтобы я не придушила себя сама во сне. А когда я проснусь, расскажу тебе кое-что, что стоит твоих песен.              И она махнула ему рукой, чтобы начинал он немедленно. Бард покачал головой, освобождая мысли. Тишина затягивалась.              — Выходит, ты онейромантка? — спросил он, наконец. Вернулся к столу, поставил свечи ближе к постели. Тени поднялись на потолок и от сквозняка заплавали беспорядочно по дощатым перекрытиям.              — Еще сегодня утром была, — ответила она, закрывая глаза.              — И хороша ли ты в этом?              — Смотря за какую цену.              — Заплачу я щедро, но при одном условии.              Купеческие домишки следовали один за другим, впритык касаясь друг друга торцовыми стенами. Беленые фасады выходили на улицу, вымощенную камнем. Вывески нависали над головами прохожих, следующих городской жизни. В одном из таких домов на втором этаже над большой лавкой мастера книжных переплетов и проходил разговор.              В темной комнате, нарочно опущенной в неестественный для богатого района мрак, Яков Гоогенстра разглядывал женщину, которая, едва вошла в его обитель, не дожидаясь приглашения, опустилась в кресло, убрав его бумаги на стол, и через этот стол его разглядывала. Бумаги никакого значения не имели, конечно, что он такого может передать бумаге, чего бы не хранилось в его голове и бесконечных библиотеках, к которым только у него по ряду причин есть доступ. Ведьмы все еще считают себя людьми науки — бестолочи. Настоящая мудрость не в бумаге, тут сомнений нет.              Ведьмы Севера невыносимы. Новиградским служителями следовало лучше делать свою работу и выжечь заразу под корень — тогда это самодовольное эротизированное недоразумение не смотрело бы сейчас на него свысока, хотя это он здесь готов заплатить ей за работу, чтобы она не питалась помоями и не жила в бараках с безымянными безродными оборванцами-эльфами.              — Выходит, ты онейромантка? — спросил он, наконец. Вернулся к столу, зажег свечи, чтобы крупное пламя очерчивало их тени на потолке, да не слишком выхватывало со стола детали его изысканий.              — Еще сегодня утром была, — ответила ведьма.              Немногословно. Глазами бегала по комнате. Все-таки профессионалы сразу выхватывают важное — вот она долго скользит взглядом по корешку Черной книги, задерживается на кипе писем со штампом Оксенфуртской академии, сразу замечает среди них черные штампы нильфгаардского двора. Только потом лениво поднимает взгляд на него.              — И хороша ли ты в этом?              — Смотря за какую цену. Дело, похоже, пыльное.              — Не такое пыльное. Проснить одно помещение и записать для меня его историю.              — Никак не продается? Кого вы там вырастили? Прибожка или морока?              — Нет, не для продажи. Для науки.              — Академии Сервера больше не принимают онейромантические сводки за достоверный источник для исследования.              Повисла тишина. Яков стоял перед столом, руки в боки, смотрел в ее проницательное лицо. Умна.              — Возможно, детали работы приподнимут вуаль над моими намерениями. Видите ли, меня в этом помещении интересует не вся его подноготная. А только короткий промежуток времени 12 лет назад, когда там проживал некий маг, печально известный в последние несколько месяцев.              Онейромантка напряглась. Догадалась, значит, почему работа не будет простой.              — Да, именно об этом маге я и говорю. Видите ли много лет назад, пожалуй, с те же 12 лет, я исследовал некоторые письменные работы этого автора и до сих пор нахожусь в тупике относительно его… скажем, мировоззрения. Тогда я нашел утешение для любопытства в объяснениях своего старшего коллеги и наставника, а также в детализации изучения определенных артефактов, но сегодня, когда его имя снова всплыло в Новиграде, я бы хотел пролить свет на оставшиеся темные пятна этой истории.              — Исключено, — отрезала ведьма и поднялась. Ее длинная юбка, закрывавшая лодыжки, от того, как она стремительно встала, заструилась вниз переливами. — Ищите другого онейроманта — желательно, безголового, чтобы он сунулся в костер по доброй воле.              Она собралась направиться к массивной дубовой двери, что вела из кабинета на лестницу и оттуда в торговый зал мастерской, но Яков шагнул к двери первый. Они встретились вплотную. Этого он бы предпочел избежать, когда изначально конструировал сценарий этой встречи — ведьма была его выше на голову. Он покачнулся с пятки на носок, собрав руки в замок за спиной.              — Понимаю и разделяю ваши опасения, госпожа, но не спешите отказываться. Я лично гарантирую вам безопасность, я направлю с вами поручительство и пропускную грамоту, я прослежу, чтобы вас не тревожили во время вашей работы. При малейшей опасности я оставляю за вами право немедленно прекращать работу и выбираться из города, и кроме того, я плачу вам треть суммы авансом.              Он говорил быстро, желая не дать ведьме возразить, но она бы и без этой спешки его выслушала. Все-таки он грамотно подошел к выбору исполнителя. Она согласится.              — В сторону, — сказала она. — Это суицид.              — Зато на эти деньги вы сможете перебраться на юг. Не рубите с плеча, госпожа, подумайте. — Он отступил в сторону. — Мои двери для вас открыты.              Ведьма покинула лавку.              Впрочем, вернулась через несколько дней, потребовала от суммы половину. Яков передал ей все бумаги и отправил в Новиград с посыльным. Он доведет ее до ворот, поможет ей с бумагами, а после отправится к временно исполняющему обязанности главы ордена и даст понять, что в Новиград прибывают лица нежелательные. Главное, чтобы стража Огня не поспешила, или Яков останется без записей.              К сожалению, не все тайны доступны ему из книг или из уст его нового мастера.              Он подошел к Черной книге, провел ладонью по корешку, открыл форзац с грубым древним пергаментом, отчего-то не разрушенном временем. Удивительные артефакты. Кладезь знаний в параллельном измерении, и вся она принадлежит ему безраздельно и навечно. Только бы знать наверняка, кто этот человек, подаривший ему эту скользкую мерзопакостную книжку, полную клешней, щупалец и тайных знаний. Знать бы, как в действительности это можно использовать.              Он перелистнул страницу, затаил дыхание, позволяя книге овладеть его сознанием, залезть тонкими щупальцами вовнутрь и вывернуть наизнанку. Тогда в промежутке между просветлением и сумасшествием он опустился на помост над бесконечными водами Апокрифа.              Что-то было не так.              Бескрайнее пространство болотно-черной воды стелилось до самого горизонта, а может и дальше, смешиваясь с темным небом, размазанным грязно над головой. Книги громоздились беспорядочно на каждом углу, лежали сожженные на столах и на полу, заполняли доверху черные вазы, подобные плотоядным цветам. Между узких переходов от библиотеки к библиотеке парили над мостками полупрозрачные бесплотные существа.              — Ты явился с довеском, — растянуто и безынтересно размазал по слуху колокольный голос. Над озером черной воды материализовывались щупальца в темной гуще, постепенно открывая один за другим черные глазищи. — Еще одна душа попала в Апокриф.              — О нет, мастер, здесь всего лишь я, только старый я, — развел руками Яков.              — Глупец, — гремело в воздухе в ответ.              Она опять снила неправильно.              — Что ж, вход в Апокриф открыт любому, кто хочет знания, но прежде чем ты можешь войти, скажи мне, будешь ли ты служить мне и открывать для меня тайны вашего мира? — Эленор почувствовала, как сердце забилось в тахикардии. Надо было проснуться. Где там чертов бард, неужели он не видит, что ей надо проснуться?              — Хотя и твои тайны уже недурны на вкус. Позволь мне узнать твой секрет — как ты проникла в Апокриф без моей доброй воли — и будь моей слугой впредь, — улыбалась бесформенная бездна, держала ее сознание, бившееся в попытке к побегу, мерзкими щупальцами.              — Нет! — сорвалось у нее с губ. Когда она успела материализоваться в чужом сознании? Почему? Это же сон, а теперь она стоит перед богом, держащим ее за горло, насильно просовывающим свои тонкие скользкие пальцы ей в голову, чтобы перемешать ее здравомыслие и способности в коктейль и выпить из бокала ее черепа. Паника накатывала волна за волной.              — О, никак госпожа онейромантка. Я думал, вы уже мертвы, — улыбнулся Яков. — Как это вам удалось спастись…              Он не договорил. На него тяжеловесным ударом сзади обрушилось склизкое щупальце, возникшее из черной воды. Он пошатнулся, опрокинулся на колени, беспомощно зашелся в кашле и хрипах.              — Он мне нужен, — прошипела ведьма. — Живым, — ее тон приобрел настроение человека, готового к сделке. Тогда Хермеус Мора ослабил хватку, держащую ее на грани безумия. — Он сейчас умрет, — она кивнула на Якова, задыхающегося над озерцом из темной воды. Наконец, он перестал сопротивляться, и его тело опрокинулось в озеро вместе с щупальцем. Мора замолк, наслаждаясь зрелищем, как его слуга вываливается из его Плана.              — О нет, Апокриф — это библиотека, она не предназначена для убийства, только для тайных знаний, — громогласно изрек он, расстворяя в своих словах благонамеренность в причастии к делам дурным. — Здесь не умирают. Здесь теряют рассудок.              В его трубном, оглушительном голосе разнеслось тревожное тщеславие. Онейромантка стояла без понятия, как ей уберечь рассудок ее собственный. Если бы только бард наконец додумался ее разбудить.              — Все просто, ведьма. Знание в обмен на знание. Как ты пробралась в мои нескромные владения без моего ведома? Открой мне тайну, и я поделюсь с тобой знанием, которое ты ищешь.              — Каким знанием из тех, которые я ищу, ты поделишься? — спросила она. Бог перед ней расплылся в массивную гущу, заполоняя собой пространство. Растекался по мирозданию, как сытый кот по крыльцу.              — Выходит, ты не из тех глупцов, кто ищет знания без разбору? Умна, — прогремел Мора. — Что ж, скажи мне, что ты хочешь знать.              — Где подонок?              — Как ты сюда пробралась?              Ведьма собралась открыть рот, чтобы сказать, что она снила заказчика, но Мора, едва разглядел ее намерение открыть тайну, предпочел достать ее своим способом. Несколько щупалец метнулись к ней сразу и продырявили где-то возле сердца, кишок и ровно между глазами. Ее подняло над черными мостами выше, что она видела, кося взгляд, чтобы не упираться им в щупальце, как Мора наслаждается коктейлем из ее тайны. Больно не было. Только опустошение.              Бард играет на лютне. Какого черта он играет на лютне?              Ее растлевает аморфное чудовище, перемешивает мысли в ее голове, опрокидывает ее сознание в темную воду, притягивает свои щупальца к себе, а он играет на лютне.              Ее тело падает безвольное, складывается на коленях. Онейромантка уже собирается ловить руками разбросанные по полу потроха, но раны нет, и все цело. Только в голове ничего, кроме белого шума вперемешку с голосом, растворяющимся в воздухе вместе с Морой:              — Тот, кого ты ищешь, нескоро выберется из Вызимы. А слугу моего найдешь в Городе Золотых башен.              Мора исчез. Сознание померкло. Ей показалось, что она потеряла рассудок, и воды Апокрифа впитали ее силуэт.              Лютня играла.              **              Уснула она быстро. Барду так показалось. Почти сразу — едва рассказала, что собралась делать и что от него хочет, закрыла глаза и дальше отвечала уже не сама, а только ведомая каким-то магическим импульсом, талантом и магией. Слова ее постепенно становились размазаннее и бессмысленнее, пока сон не поглотил ее полностью. Тогда ее тело все напряглось, и она вжалась лопатками в кровать, ее лицо разгладилось, но зубы сжались, напряглись пальцы, как будто колдуя, дыхание стало долгим и даже будто поверхностным, и бард долго сидел почти над нею, только чтобы понять, бьется ли еще ее отравленное белой смертью сердце.              Стемнело и похолодало. Из свечей не догорело только две и теперь они таяли в свои сосуды. Когда они погаснут, в доме вообще будет ничего не видать. Клонило в сон. На улице шумели под мерным ветром кроны деревьев вдоль тропы.              Бард считал секунды. Пересаживался со стула на пол и с пола на стул. Сложил вчетверо длинный палас, чтобы было мягче. Сидел и за столом. На улицу он выйти не решился. Тихонько пальцами трогал струны лютни, стоящей возле входа. Раскрыл два сундука, в которых обнаружил только тряпки и кожаные обрезки.              Ведьма снила. А он мучился от безделия почти всю ночь напролет, пока, наконец, не уснул ненарочно за столом, опустив голову на руки перед собой.              Сухая и бесполезная дремота накрыла чернотой уши и оглушила взгляд, потрескалась, как пересушенный в печи горшок, и песком осыпалась вниз песочных часов. Там, внизу, на невысокой песочной дюне, на большом лугу, на разъезженной дороге — где бы сознание его ни материализовало — везде было безлюдно и бессмысленно. В темном углу лабиринта вот он лежит беспомощный и глотает ртом воздух — только бы здесь не закончиться, вот так, под ногами у дворянки не окочуриться от собственной тупости и беспочвенной эйфории, накрывшей медным тазом голову. Она уйдет — он останется. А потом снова — луг, стол сена, какое-то безумие. Ветер мечет перед ним лепестки и листья, пепел и обгоревшие стручки, костер стоит столпом и дымом в небе прорубь. Она горит, а он смотрит. Он поднимает голову к небу и тонет в воде. Опускает взгляд на ноги и падает вниз головою. Глядит на руки, и они прорастают конопляными ростками — густой сорняковой порослью, — тогда он понимает — спать нельзя.              И просыпается, подскочив с места и едва не опрокинувшись на стуле. Оправившись, бард сразу поворачивается к постели — там ведьма стонет в мучительном параличе, от которого не может очнуться. Бард хватает ее за запястья. Потрясает за плечи.              — Очнись же, — повторяет он ей.              Взгляд уже привык к темноте, он четко видит: закрытые глаза онейромантки не открываются, ее руки не поддаются. На губе под носом собирается кровь, ее напряжение начинает ее убивать. Бард отпускает ее тонкие плечи, выбегает из хаты — там у лошади оставалась вода. Горизонт уже рдеет. Он нашел в седельной сумке флягу, бегом вернулся в хату, брызнул холодной водой ведьме на лицо. В себя она не пришла, сотрясалась в его руках, ее колотила крупная дрожь, и она стонала сквозь зубы. Кровь растекалась по ее губам. Кажется, показывалась крупными каплями на нижнем веке, стекала в уголок к носу. Бард помотал головой, чтобы наваждение прошло, но потом пальцами коснулся кровоподтека — кровь вперемешку со слезами обожгла похолодевшие руки.              — Очнись, — он взял ее лицо в руки. — Эленор, черт тебя дери, очнись, — крик оглушает и не слышен одновременно. Бард отпустил. Эленор уж точно не слышала. Как докричаться до того, кто не понимает слов, на что она рассчитывала, он поэт, а не волшебник.              Бард расстегнул пуговицы, давившие горло, стоял, наклонившись над ведьмой. Ее рука в его руке вцепилась в него ногтями, но он, кажется, и не чувствовал.              Беспомощность удручала. Он опустился перед постелью на колени. Сел на пол.              — Как тебе помочь, Эленор? О, милая Элен, бард перед твоим проклятьем бессилен, — напел он горько. От этого ведьмина рука дрогнула и на секунду ослабила хватку. Бард посмотрел на онейромантку, что стояла в шаге от агонии и все же отвечала слабыми жестами на его голос. — Спеть тебе еще?              Он освободился от ее руки, потянулся к лютне, пристроил ее, пальцами в ее крови зажал лады на грифе. Бросил взгляд на сжимающиеся в агонии тонкие женские руки — такое безумие: петь сейчас.              — Сегодня особенно грустен твой взгляд,       И руки твои волшебства не творят в этот день.       Послушай: давненько, в городе Новиград       Однажды жил чародей.              Он прячет за пазухой тайны невиданных стран       И рябью от глаз чужих скрывает свое существо.       Он полон загадок, но на Мидинваэрн       Он детям в утеху в ладонях творит колдовство.              Я знаю много песен про людей без забот,       Про сирень и крыжовник, любовь, про магический шар.       Но ты не отзываешься ни на самый нежный аккорд       И отравлена фимиамом своего ядовитого сна.              Бард наклонился к грифу, нежно перебирая струны в долгом проигрыше. Теперь, когда песня сама собой выливалась словами, казалось, что и материала никакого не нужно — правды не нужно и морали. Он пел, ведьмина агония утихала — она разжималась из того жгута, котором перекрутилась несколько минут назад, но что-то держало ее мертвой хваткой, и бард украдкой поглядывал на нее исподлобья.              — Как спеть тебе все песни мира и рассказать про бал-маскарад?       Про горных драконов, про прихоти королей?              Он поднял взгляд на ведьму. Она, уперевшись руками позади себя, выглядела, как мертвец, поднявшийся из гроба. Повернулась к нему — на лице ни кровинки, в глазах тревожное безумие. Такое, от которого шарахаться было впору. Бард механически перебирал струны. Был уверен, что на губы вылезла глуповатая улыбка. Казалось, она швырнула бы в него что-нибудь, если бы это оказалось у нее под рукой — за пение над ее могилой.              — Ты все же проснулась? Послушай, в городе Новиград       Однажды жил чародей.              Струны стихли. Светало. Ведьма наконец перестала хватать воздух, дышала мерно, запрокинув голову, даже не прервала его игры. Потом сосредоточилась, нашла в себе силы говорить ровным голосом, хотя решимости оказалось недостаточно и ее голос все же дрогнул, когда она произнесла:              — Твои треклятые песни, — она утерла влажный лоб и волосы на висках забрала сзади на затылке. — Твоя треклятая лютня.              — Да, мои треклятые песни и моя треклятая лютня.              — Спасибо. — Ведьма опрокинулась на спину, закрыв глаза. — Спасибо. Я думала, что лишусь здравомыслия.              — Узнала ли ты, что хотела?              Онейромантка не отвечала. Разглядывала балки над головою. Сама еще не смирилась с тем, что видела.              — Пожалуй, что да. Но про какого мага ты поешь?              — Про того, про кого судачит весь Новиград.              Бард протер уставшие глаза. Ведьма поднялась с постели.              — О, Новиграду ничерта про него неизвестно. Даже сотой доли. Черт возьми, как я бы хотела знать так мало. Ничерта бы про это не знать никогда. — Бард теперь поднял на нее взгляд. Тревожные, близкие к истеричным ноты прозвучали в ее голосе.              — О чем ты таком говоришь? — Он поднялся с пола, отложив инструмент. Тело слушалось посредственно поле бессонной ночи, отсиженные ноги отозвались зудом.              Он перед постелью опустился на колени, за руку потянул Эленор к себе. Она убрала руки от лица — в ее глазах, которые она прятала, сколько могла, а теперь вынуждена была смотреть гордо, как ей велит ее род деятельности, сквозило беспомощностью, а на губах застыла улыбка бестолковая, неживая. Не было в них безумия, в котором она корчилась в сновидениях — только обычный человеческий страх, который никогда не приписывают касте магов.              Он видел, какие чудовищные силы она прилагала, чтобы держать себя в руках и как сквозь них проникал ее стелящийся холодным воздухом по полу страх.              — Я сделаю вот что. Я убью этого скользкого подонка, который заставил меня это все узнать. И если время позволит, я предпочту забыть все, что видела. Надеюсь, это сработает. — Она поднялась с кровати решительно, но бард видел, руки ее сковывала дрожь, глаза ее бегали и губы сохли. Остановил ее, не дав подняться — вероятно, она бы и на ногах не устояла.              — Подожди минутку, ведьма, — остановил он. — Не знаю, что за сны ты видела…              — В сторону, — велела она. Поднялась, удерживая равновесие, уперевшись о косяк. — У тебя на лбу написано, что тебе есть куда вернуться, вот и возвращайся, пожалуйста. Сделай себе одолжение. Не ищи его. И меня не ищи. — Она стиснула зубы, напрягла руки, бард попятился. Но ведьма не колдовала, чтобы ему навредить. Открыла портал и провалилась в него. Хату заволокло темным свечением, вокруг места, где открылся и закрылся портал, по углам раздуло от давления пыль. Бард сидел на полу, озадаченный.              **              Как у мага смерть в рукавах и за плечами сто лет ой да сто лет,       Строки рун золотых, вороний череп да человечий скелет,       Книг бездонных полон дом, да полон стол чар и бумаг.       Быт колдуний тревожил народ да привлекал вниманье солдат.              Как вороны растают в ночи, пихнет в бок мужик мужика:       На площади среди толпы стояли в ряд три стройных столба.       Священник молится огню: "Огонь спасает души людей:       Пускай же обратятся в прах колдун, преступник и чародей".              Как потонет в дыме люд и ведьма на костре запоет.       Запомнят люди этот суд, такой суд поучает народ.       Как лед растает плоть, и с ней растает все ее колдовство,       Но магу нипочем костер — и сам костер и пламя его.              Как маг сожжен уж дни прошли, так в городе не утихает молва:       Исчез судья его давно, а палач лишился ума,       Сам маг покинул Новиград и видели его рыбаки,       И боги прокляли тот день, когда мудрец горел за грехи.              А после долгий проигрыш. Достаточно долгий, чтобы опьяневшие, раскрасневшиеся, раззадоренные бунтовским манером пьяницы начали свистеть без разбору и разливать живое по полу. Тогда бард повторит последний куплет, раскинет руки, поклонится в театральной благодарности и будет делать перерыв в своем сольном выступлении. По большей части на то, чтобы промочить горло, выпросить у хозяйки кружку, и посчитать золотые в кармане.              — Говорила я тебе, вернешься, мальчик мой, — сказала хозяйка, когда он подошел к ее столу, где она безызменно соскребала ножом жир со стойки. Фартуком стряхивала грязь. Бард улыбнулся ей и пожал плечами.              — Налей попить мне, хозяйка, тогда я может и еще спою, — он забрал назад влажные волосы и расстегнул верхние пуговицы сорочки — на улице валил снег, ему жарко стало теперь, когда вечер начинал удаваться.              Людно и шумно. Хозяйка поставила перед ним пива и гренок, потом пошла на кухню забирать чьи-то заказы и помогать не справляющейся служанке, совершенно не готовой к бурнотекущей жизни в таверне на пересечении дорог. Бард глотнул пива, наиграл на лютне несколько нот и настроил колки. Потом можно будет и доиграть. А можно будет и не доигрывать — уже не важно. Следовало бы поспать, а на утро запрячь лошадь, и, забыв здесь свой инструмент, скакать на юг. Просто выехать из этого места с гнильцой недоброй. Хозяйка подошла неслышно.              — Нашел ты в Новиграде, чем утолять свой голод? — поинтересовались из-за спины. Хозяйка вернулась из зала с пустым подносом. Свистнула горничной, подала ей блюда, вернулась за стойку. — Никак моя стряпня тебя больше не устраивает.              — Твоя стряпня все еще на высоте. Даже луковый суп, — отозвался бард. Опустил голову на ладонь. — Нашел в Новиграде кое-что, но есть стихи не для пьянок писаные. Впрочем, сюжет я доработал. Будем считать это неплохим утешительным результатом к тому, что у моих манифестов больше нет и не будет слушателей.              Хозяйка спросила оттого, что хотела послушать его мальчишеского и наивного лепета, но услышав в его словах тяжесть, осевшую ему на плечи, что он иносказательно выражал, уткнувшись взглядом в стойку, заставили ее поднять на мальчика-барда взгляд. Сказать ей было нечего. Она могла бы налить ему — такой формы сочувствия обычно ищут проходимцы и незнакомцы, заходящие сюда с тракта — все ищут одного типа слушателя, молчаливого, безответного, который будет слушать да подливать, а на утро забудет его самого, его лицо и его историю. Бард искал утешения другого рода. Такого, какое она могла оказать только в форме материнского взгляда, которым осуждает излишне наивные представления о жизни у ребенка, хотя и понимает, откуда они берутся. Но она не может взрослеть вместо него.              — Это отчего же не будет?              Бард поднял на нее взгляд. Покачал головой, махнул рукой, чтобы она не брала в голову. Потом подставил ей пустую кружку.              — Я возвращаюсь в Нильфгаард.