Молва

      На город мягким слоем ложились лучи закатного солнца. Желтовато-оранжевая хмель напитала воздух, и весь город, нагреваясь, на вкус был как терпкая карамель — и цвета такого же. Медового отблеска тонкая пленка легла на западные скаты крыш, на высокие шпили, на гордые башни. От цветения драконьего языка вдоль домов перед Синим дворцом пахло пьяняще, приторно. После дождя влажные булыжники дорожки, отполированные, блестели. Неторопливо садилось солнце. Опускалось к горизонту, но не никак не скрывалось за скалами — сумерки будут долгие, и спешить некуда. Ведь война кончилась, драконы отступили, и вампиры притихли в тенях — тогда Солитьюд стоял, влажный, дышал, и на каждом вдохе цвел детским смехом и людскими разговорами — бессмысленными, как и полагалось мирным временам, наступившим так неожиданно.              Он шел медленно, спокойно. Но все-таки привлекал к себе внимание. Люди оборачивались, чтобы убедиться, что прохожий не затевает зла. Обратное следовало из его облачения — такого, чтобы внушать страх своим видом, как из старых легенд о драконорожденых тиранах. Его одеяние было дряхлым, но сидело влитым. Тонкие расшитые желтым тесьмы вдоль пол плаща поднимались к плечам и венчались щитками в форме то ли костей, то ли зубов. Перчатки мягко прилегали к пальцам, но на предплечье брались чешуей, навроде драконьей, что нынче стала появляться на рынке. Лицо прохожего было закрыто маской с тонкими прорезями для глаз, сделанной хоть и по форме лица человека, но более походила на череп. Ее резкие линии скул и лба отливали металлом непростого происхождения. Бивни на маске были остры, что заточенные саблезубовы клыки. Такой наколдует что захочет.              Он прошел мимо рынка, под аркой спустился в квартал поместий. Его едва не сшибла пара мальчуганов, которые, брызгая грязью из-под башмаков, пронеслась в сторону магазина всякой всячины. Он отступил в сторону — детским забавам мешать не следует.              За мальчишками, чуть отставая, бежала девочка. Ее красное платьишко пережило, похоже, добрую драку в грязи. Волосы были собраны на затылке. Она пробежала мимо холла мертвых и остановилась в арке. Не могла перевести дух. Хотела крикнуть мальчикам, раздосадованная, но вместо этого уставилась на прохожего, замедляя шаг. Он тоже остановился.              — Папа? — лицо ее сначала взялось удивлением, но потом как будто просветлело. — Папа!              Она бросилась к нему, он легко подкинул ее на руки. Ее смех раздавался в памяти, звенел, такой же сладкий, как солнечные лучи, медленно опускавшиеся за городскую стену. Он легко посадил ее на одну руку, другой снял маску, чтобы бивень не поранил ее лица.              Ее нисколечко не пугали ни его маски, ни его одеяние, ни его голодный взгляд, ни острые черты. Из-под маски показалось знакомое лицо, пусть холодное в своем высокомерии к соседям, пусть пугающее в своей остроте и нездоровой бледности, это было лицо человека, забравшего ее с улицы. Она узнает его под любой маской.              Город накрыло разводами, размазало по стеклу дождевыми каплями, растворило в чернильной воде и опустило во тьму. Городские башни без всплеска опрокинулись и канули в черную муть, кругами разошлась по поверхности черноты рябь. Из-под бликов на бездне показались черные продольные балки грязного потолка, медный светильник, приделанный на кривую проволоку к гвоздю, показывающееся меж досками сено, лежащее на чердаке для порядка утепления. Потолок еще долго покачивало от сновидения, вместе со стенами, и с полом и всей кроватью онейромантки, которая вовсе не собиралась снить так глубоко в прошлое. От напавшего на нее морока она очнулась с трудом.              Поднялась с постели, снимая мокрую от пота сорочку, села за стол, взяла перо. Немедленно зарисовать. Маска. Одеяние. Девочка. Шпили. Записать, запомнить, сконцентрироваться, а там, глядишь, и зацепить снова. Хотя как?              Она уронила голову на руки.              В квартире было пусто. Холодно. Что заставляет ее снить чужие воспоминания без всякого медиума, без зацепки, без зелий, вот так просто, да не в первый раз? Сны приходили разные, удивительные, иногда немыслимые, нереальные, фантастические, и связаны были только этой фигурой в плаще и в маске на этот раз с бивнями — то он был одет так, то этак, то в богатых одеждах, то в теплом кафтане, то в кожаной броне искусной выделки, а то в доспехе, каких она видать не видывала. То он был один, то с голубоглазой собакой, обгонявшей его на полверсты и бодро возвращавшейся обратно, то с призраком, то с вампиром, то с драконом. То колдовал, то стрелял из лука. То был в горах, то на равнине, то разговаривал с королями, то с городскими сумасшедшими. И сам был похож то на одного, то на второго.              Снить его было сущей мукой, и из каждого сна приходилось выбираться, насильно доставая себя из пропасти. Вот в квартире холодно, что сдохла последняя муха, а она от сновидений сидит вся мокрая, как из бани. Найти бы предмет, что держит его воспоминания здесь, и вышвырнуть его подальше. Плевать на заказ.              Она откинулась на спинку стула, забрала назад волосы, влажные у висков. Посмотрела на зарисовки — совсем похожи на каракули ребенка-воображалы — непрактичные, кажется, бестолковые вещи, придуманные только в результате нездоровой эмоции, рвущейся наружу. Взялась за перо, записала: Солитьюд, Синий дворец. С прошлого раза на пергаменте было записано много других названий, имен, заклятий, которые не имели никакого смысла. С Севера надо было убираться, конечно. Жить в комнатушках над пропахшими спиртом тавернами уже надоело. Последняя капля капнула, когда после инцидента с главой Красного огня начались чистки и без того едва дышащего города. Она бежала неожиданно, провела три долгих недели без единой кроны в кармане, но в Вызиме столкнулась с заказчиком. Тот отвесил мешок такой тяжести, что сможет хоть в самую Цинтру, хоть в Боклер. Еще прилично денег останется. Только заснить, что творится в этой забытой богами кривой комнатушке.              Шли третьи сутки заказа.              Она много снов видела про этого незнакомца. Вот его подруга танцует с кружкой под трели барда возле длинного стола перед камином. Вот он стоит среди черных вод царства книг и знаний и говорит с бесформенной гущей из глаз и щупалец. Вот он колдует на руках синиц, доверчиво берущих зерно, но после рассыпающихся в его руках в пепел. А был один сон, где он спит в гробу, и она спит вместе с ним. Только его сон спокоен и глубок, а она чувствует себя запертой в гробу, похороненной заживо. Она стучала в стенку гроба, уже не отличая сна от яви, колотила крышку, изломала ногти, сбила косточки в кровь и проснулась в истовой драке с полом. Поднялась на четвереньки, поглядела на расцарапанный пол и измазанные в крови руки и коленки и расплакалась.              Столько лет считать сны даром, чтобы теперь они вот так сводили ее с ума? Умора.              В квартире через щели в створках ходил сквозняк. Скрипел сухой дверью на стареньких петлях. В центре спальни стояла кровать, укрытая изумрудно-зеленым одеялом. Резные ножки поднимались над периной, соединялись сверху балками с неуместной тонкой резьбой. А кроме нее в комнате ничего и не было.              Она от спички зажгла в руках две свечи, опустилась на корточки и долго капала воском на блюдце. Поставила в мягкую лужу свечи, бросила плащ в другой угол. Пламя держалось спокойно, колыхалось едва-едва от ее движений, да косило к выходу, слегка уворачиваясь от окна — щели в створках.              Она опустилась на кровать, взбила подушки и, едва коснувшись их головой, провалилась в глубокий сон.              — А ты знаешь, как это больно? Когда у тебя отнимают душу, — от света было больно смотреть. И не смотреть тоже было больно — он проникал через закрытые веки и выковыривал глаза из глазниц. В ушах свистело бешеным ветром, от которого накрывало чудовищной мощности волной необузданной магии — ею сносило с ног, подламывало колени. Следом в свете появилась высокая фигура — одеяния балахонистые, с щитками из костей или чешуи гигантского ящера, от которого на снегу остался только скелет втрое выше человеческого роста. Фигура поглотила магию, развела руками, поглядела на нее — на того, в чьей сущности она снила. Потом растаяла. — И вот я еще на шаг ближе к возвращению.              Расплылось. Она собиралась вынырнуть из-под зацепки, но что-то прихватило ее за горло и опустило обратно в омут. Белизна раскалила сознание добела, до трещин, до осколков, пережевала их в кристаллическую пыль и выплюнула мелкой крошкой в метель. Растолченные кристаллы стекла ее собственного сознания теперь падали с неба и резали ей кожу. Она, босая, стояла на снегу, и, кажется, уже совсем отморозила себе ноги. Она поднялась, проскрипела зубами, обернулась и отпрянула, снова повалившись на снег. На изогнутой стене сидел колоссом двукрылый ящер, наклонив голову, только чтобы глядеть на человека перед ним. Тот стоял, не чувствуя страха перед неуправляемым огромным драконом.              Она прикусила язык, собралась с мыслями — если не взять себя в руки, она ничего не проснит, кроме страшной картинки — очнется в беспомощном детском испуге с выпрыгивающим из груди сердцем без единого воспоминания о том, что его вызвало.              Если напустить в голову искусственного спокойствия, шум в голове притихнет: она смогла расслышать отдаленное “Все, что смертно, со временем исчезает, и лишь дух остается”. Тяжелый, грудной голос опускался каплями теплого масла на поверхность сознания, обволакивал его, убаюкивал вездесущей мягкой вибрацией беззлобной драконьей мудрости.              Драконий собеседник выслушал старого дракона, поднял к небу глаза и издал клич, который не укладывался в голове как произошедший из человеческой глотки. От этого его тело разделилось на дух и плоть, и плоть стала вторична, а дух стал неуязвим. Маг растворился в этой бестелесности, приданной ему криком, и обернулся. Глядел долго в никуда, но потом сфокусировал взгляд на ней — не отрываясь, глядел на нее и не верил глазам — знал, что никого не может быть здесь — посреди метели, бьющей по лицу как лезвиями, где разреженный воздух колол легкие и усыплял, на самой вершине мироздания — в тумане под горой не было видно земли, из которой она произрастает. Не могло сюда добраться никого, кроме дракона и человека, принимающего в себя драконью сущность одним лишь криком, силою воли и сознания обращающий себя в гигантское священное существо, концентрирующее магию и лежащее в первооснове всего.              Он смотрел на нее, смотрел, смотрел.              Потом тело его снова сделалось целостным, и взгляд его замылился, он потерял ее из виду, но не растерялся от видения. Только обернулся к дракону, и они еще долго говорили меж собой.              Онейромантку захватывало теплом, идущим от снега, в котором она продрогла до нитки и теперь уже превращалась в снег сама. Ей нужно было проснуться, вот что. Смерть от обморожения холодом, который ты сама себе снишь, влекомый магически сосредоточенной волей, не входила в ее планы.              Проснуться. На счет три. Раз, два…              Три стрелы он успел выпустить, пока бандит возле кузницы оборачивался. Первая со свистом прошила бандитку, развалившуюся на стуле: вошла возле седьмого позвонка, а вышла между ключиц, на кончике стрелы начала собираться кровь. Не успела первая капля упасть ей на колени, а ее собеседник едва не опрокинуть стол от испуга и неожиданности, вторая ударила и его самого, пройдя меж грудных пластин в тонкий слой кожи, держащий тяжелую броню. Насквозь не вышла, застряла меж ребер. Бандит упал локтями на стол, попытался завопить, но вдох никак не хотел выдыхаться, и он глотал воздух не в силах освободить от него продырявленную грудь. Кровь пошла у него изо рта. Третья стрела, она видела, летела в спину магу в черном одеянии. Видела, как будто сама ею была: щеками чувствовала, как стрела с наконечником из черного металла прорезает воздух, впивается холодным наконечником в плоть, искривляет наконечник от столкновения с костью, поврежденная, разрывает ткани чуть пониже сердца, создает обильное кровотечение и застревает, чуть-чуть не выйдя насквозь. Она видит, маг в черном валится вперед.              Только теперь бандит возле кузницы начинает понимать, что что-то не так. Оборачивается, достает с пояса стальной топор, кричит в темноту “ты выбрал дурное время, чтобы заблудиться”. Глядит на обеденный стол — женщина мертва, мужчина кряхтит и задыхается, истекая кровью. Его охватывает ужас, он кричит магу, чтобы тот наколдовал какого света или бросил огненный шар к выходу: в их обители чужой, его надо убить, черт его возьми. Сам он перехватывает топор поудобнее, прижимается к стенке, тихой поступью подходит туда, откуда, должно быть, прилетели стрелы, но на месте уже никого нет. Едва заметные следы от мягких сапог обрываются. “Ушел”, заключает бандит вслух, убирает топор на кожаную подвесь на поясе, собирается опуститься на корточки, разглядеть по-хорошему, но передумывает в момент, когда к шее прикасается холодный металл.              — Пощади, — шипит он, хочет поднять руки, но кинжал медленно входит ему в глотку и, оставляя широкий и ровный разрез, отстает. Наемник отступает, давая телу бандита повалиться беспрепятственно, стирает кровь. Чинно проходит по пещере, смотрит на качество руды, сваленной возле кузницы, ощупывает карманы мага. Добивает бьющегося в конвульсии в луже бандита возле стола, забирает у него кошель. У женщины достает ключ — бандитка не придумала ничего лучше, как положить его меж грудей и пластиной тонкой брони из подъеденного временем железа. Как вульгарно.              Проходит в темную запертую комнату, вскрывает замок отмычкой, ключом открывает сундук. Разглядывает ожерелья и кольца с камнями, отбрасывает их. Оставляет в сундуке стеклянный кинжал, пробегает глазами книгу. Достает горсть золотых монет, рассматривает их, но рассыпает их обратно в сундук.              Звон монет заполняет кладовку, режет слух, как гудящий звон над самым ухом. Она закрывает лицо руками, хочет прийти в себя и оторваться от тяжелых сновидений, и звон наконец стихает. Свет перестает норовить прорваться сквозь пальцы. Тишина приятной глухотой опускается на нее, успокаивает.              Темно. Тихо. По доскам колотит дождь — кажется, со всех сторон. Скрипит колесо. Ее подкидывает в темном ящике на каждой кочке. Мужик вполголоса причитает, ведя лошадь по размытой дороге, то обругивая и ту, и другую, то извиняясь перед лошадью за горячность.              — У, молчи, проклятая, без тебя чуть в штаны не ложу, а ты еще.              Онейромантка глядит перед собою прямо и ничего не может разглядеть, вытягивает руку вперед, касается только обитой тканью крышки гроба. Из-за темноты не смогла разглядеть даже колец на пальцах. Ударила по крышке, по стенкам, не рассчитала, ударилась локтем и застонала от пронзившей руку боли, вытянутой, как струна, от локтя до кончика пальца. Начала стучать по боковой стенке, к горлу подступил ком, она сжала зубы и провела рукой по бархату средней степени паршивости. Выдохнула свозь зубы. Чертов гроб. Опять.              Опять?              Она наконец проснила зацепку, а не вереницу разнородных полуреальных событий из чьей-то бездонной памяти?              Стоило прийти в себя, здравый смысл услужливо подложил на ум факты. Гроб на телеге, телега на дороге. Лошадь ее тянет одна. Дождь идет уже много дней подряд — дорогу размыло. Извозчик ругает клячу. Гремит вдалеке. Не похороны, гроб перевозят. Кто станет возить покойников? Гроб должен быть пуст. А она снит изнутри него. Выходит, что не пуст.              Она наконец чувствовала контроль над собой и, сжав зубы, сконцентрировалась, от этого темнота гроба растаяла вместе со звуками, его окружавшими. Онейромантка очнулась в постели, в которой заснула. Наконец-то.              Она поднялась на локтях.              Как проснить гроб изнутри? На чем она может найти зацепку? Где это было? Кто был возчик? Порода лошади? Куда везли мертвеца? Неужели мертвец — тот, кого она снит? Никто не может снить изнутри мертвого, выходит, жив. Отчего он был в гробу? И вообще какого дьявола?              Она поднялась с постели, опустилась на корточки перед свечей, от нее осталось на два пальца воска, остальное стекло на блюдце и капало на пол. Онейромантка подошла к столу, села перед пергаментами. Надо восстановить в памяти все до мельчайших деталей. Снить от гроба нет смысла — бог знает, что с ним будет. Единственное, от чего можно попробовать — от мужика. Голос у него старый. Трусит. Деревенщина. Торгует извозкой гробов. Знает ли он, что в гробу кто-то есть? Сложно сказать. Лошадь у него старая, едва тянет телегу.              Скажет она кому, что по этим крупинкам пытается снить, приличные чародеи ее засмеют. Но в учебниках по онейромантии не пишут, что не бывает заказов для онейромантов, в которых все кристаллически ясно. У нее есть на этот случай секретный ингредиент.              Она поднялась, прошлась по комнате, сменила свечу. Из плаща достала маленький мешочек, развязала завязки и ложечкой, размером с ноготок, поднесла щепотку фисштеха к носу. Шмыгнула носом и вдохнула его резко. Остатки порошка на ложке размазала пальцем, втерла в нижнюю десну. Можно было, конечно, сварить отвару, но зачем, когда все фасилитаторы сновидений так легко достать в Новиграде?              Как же она пожалеет об этом.              Она легла. Едва коснулась головой подушки, перед глазами начал плыть потолок. Пришлось закрыть глаза. Сейчас главное сфокусироваться на главном. Нет, не так. Она усилием воли собрала размазывающиеся по чистой доске мысли, чтобы внушить себе, прежде чем она провалится в сон, что ей нужно отделить наркотический бред от онейромантического озарения. Но фисштех, раздражая слизистую носа и напуская слезы на глаза, заполонял ее сознание, и она, сомкнув зубы, провалилась в черноту сновидения.              Вынырнула, как ни странно, из черной воды пруда. Рубаха поднялась надутыми пузырями, волосы легли на спину. Босые ноги стояли на илистом дне. От холода застучали зубы, хотя ночь стояла летняя, темно было, хоть глаз выколи. Она тяжелыми шагами, путаясь в высоких водорослях, вышла из пруда и остановилась перед черною, как смоль, лошадью. Лошадь покосилась на нее, и онейромантка отпрянула — красные глаза оставляли за собой световой след, шкура ее как будто испускала слабый черный дым. Лошадь топнула ногой в пыль и отошла от нее. Онейромантка потянулась к ней руками — она это все снит, это нереально, лошадь, пусть дьявольская, не может чувствовать ее присутствия. Она так, наблюдатель. Сверхреализм может быть признаком опьянения. Разве ж можно в такую онейромантию верить? Она провела по длинной морде рукой, лошадь поддалась, даже переступила, встала ближе. Какая-то ерунда.              — Что ты, дикая, что ли? — спросила онейромантка. — И на что ты мне? Я не тебя снила, а старую клячу и мужика бестолкового, — она поглядела на черную воду. — Того и гляди, волки сожрут.              Она отжала полы рубахи, вдохнула холодный воздух сквозь зубы. Из-за туч показался месяц, кое-где на чистом небе можно разглядеть звезды. Онейромантка задрала голову, почитала звезды, узнала созвездия. Выходит, промах. Когда она снила мага, звездное небо там всегда черти какое, незнакомое — она провела много недель сна на гейзерной равнине, пытаясь, лежа в теплой воде, разглядеть меж звезд знакомые сочетания. А тут хватило секунды — она уже знает, где находится с точностью до версты. Если она угадала с днем года, конечно. Но тут сложно ошибиться.              Лошадь тоже отчего-то смотрела на месяц, топнула копытом, отпрянула от руки чародейки и спокойным шагом прошла к самой кромке воды. Онейромантка отошла с ее дороги. Лошадь постояла в воде по лодыжку, прошла чуть глубже, заржала, ударила копытом по воде и растаяла в черных завихрениях густого дыма со всплеском.              Онейромантка отшатнулась и уселась на мокрую землю, разглядывая то, где лошадь растворилась сама собой в воздухе. Нет, она не могла провалиться в случайный наркотический сон и увидеть что-то такое. Нелепость.              А если заснить эту лошадь?              Она опустилась на землю, поглядела на небо и ввела себя в сон во сне.                            Порывистым ветром гнуло поле к земле, раздувало узоры желтого уже покрывала трав и цветов, поднимало в воздух сухие лепестки, вялые листочки и семечки, кидало их в разные стороны. Под куполом неба летели стаи низких седых туч, они пролетали мимо, клубились и размазывались по небу, висели низко-низко, но все никак не проливались вниз. Не до этого было.              Человеку постороннему могло бы показаться, что лошадь несла. Летела в карьере, едва касаясь тяжелыми копытами плохо утоптанной тропы, не чувствуя веса своего всадника, как будто совершенно забыв про него. Летела, подбирая под себя передние ноги, и прогибалась на лету в коромысле, как растянувшийся между руками ищущий людской ласки кот. Потом снова била наискосок копытами и снова разгибалась во весь свой лошадиный рост. Всадник не касался седла, льнул к шее лошади, пригибался вперед, чтобы не нарушать ее балансов и дать скакать во весь опор. И так много верст кряду. Как компенсация за долгие годы на узких улицах Новиграда с толкотней и зеваками.              Мимо проносились поля, низкие кусты у оврага, полуразбитый мосток, остатки чьего-то ночлега, старая хижина чуть повыше к холму, длинные невысокие заборы вдоль пастбища с коровами, медленно жующими уже жухлую траву. Потом тропа раздвоилась, потом снова, стала петлять по полю и вывела на тракт, ведущий в сторону поднимавшегося над бесконечными лугами бора. Сначала он низкими стройными березками начинал густеть по левую руку, а потом набирал тесноты и скученности справа, обрастая тракт с обеих сторон, сжимая в лесных тисках постепенно сужающуюся дорогу.              От высоких деревьев по обе руки казалось, что стало темнее. Всадник прижался к лошади ниже, намотав повод на руку и натянув его на себя. Отпустил, натянул снова, лошадь замедлила ход, перешла к галопу, потом на подпрыгивающую упругую рысь, но всадник предпочел рыси шаг. Опустился в седло, расправил плечи, отпустил поводья. Лошадь сделала несколько шагов, но, не чувствуя управления и нужды, остановилась. Всадника это устроило — он вглядывался в темноту леса, смотрел по сторонам, медленно поворачивая голову и поджимая лошадь сапогом в бок, что она неспешно переступала то на шаг влево, то вправо.              В тишине завывание ветра выше верхушек скучившихся вязов резало чуткий слух. Шелестела желтеющая жидкая листва орешника, подпиравшего тракт. Скрипели стволы столетних буков. Гудела мошка. Лошадь била копытом. Свистела перьями стрела.              Всадник выбросил вперед руку, его обволокло мягкое свечение, стрела соскользнула с покрывшегося рябью, как вода, плохо различимого в сумерках щита. Лошадь взбрыкнула и заржала, переступила, повернулась туда, откуда стреляли, маг потянулся к кинжалу на поясе, тесно сжал ногами бока лошади, чтобы ты не вздумала понести. От второй стрелы лошадь попятилась. В спасительный галоп ей пуститься не дадут. От третьей, воткнувшейся прямо перед передними копытами, встала на дыбы. Всадник удержался и после двух длинных прыжков одернул ее и снова повернул передом к темноте под густой еще листвой.              — Не хочется в спину стрелу получить, милая, — подал голос всадник, похлопывая тревожной лошади по шее.              Еще одна стрела, и наколдуй он лук, сможет, вероятно, прострелить стрелку глаз. Вероятно, правый. Если стрелок, конечно, не держит стрелу наготове, чтобы при любом его движении сделать то же самое.              — Куда спешишь, прохожий? — спросили с другой стороны тракта. Всадник медленно обернулся и обнаружил, как на тракт из-за деревьев вышли две высокие фигуры. Оба вооружены, по мечу на поясе, из-за широких капюшонов видно плечо лука. Тот, что стоял спереди, опустил капюшон, показав светлое эльфское лицо.              — На юг.              — Слезай с лошади.              — Посмотри-ка. Воины, а в броню не одеты. Разбойники, а путника не убили. Лучники, а стрелы на исходе.              Всадник развел руками широким жестом, но с лошади ловко скатился в сторону, не опуская рук. Тут одна фигура бросилась к нему, выхватывая меч. Всадник вытащил кинжал и ушел с линии широкого стремительного выпада. Соперник дал тяжести меча повести его вперед и подался за ним, легким прыжком сделал в воздухе оборот и накрыл всадника ударом сверху. Его маг отвел в сторону, но улыбка сошла с его губ. Он перехватил кинжал обратным хватом, не стал блокировать летящий с широким размахом клинок, ловко провалился, согнувшись в коленях, и, дав себе этим возможность владеть обеими руками, перехватил мечника за запястья, пока он не закончил вольт. Потянул на себя за запястье, перехватив локоть, заломав руку за плечо. Эльф выпустил рукоять меча клинок, попятился на всадника, чтобы не остаться с вывернутым плечом. Всадник отступил спиной к стоящей посреди дороги лошади, чтобы не подставлять спину лучнику на той стороне, и, блокируя сопернику руку, напомнил ему, что вооружен, проведя узким лезвием кинжала ему поперек горла. Или правильнее сказать, ей.              — Скоя`таэлю не нужна броня, — прошипела с женской горечью эльфка, но задрала узкий подбородок, лишь бы мертвецкий холодок лезвия не касался тонкой шеи. Капюшон упал с ее головы, она свободной рукой схватила всадника за запястье, но сопротивляться его хватке не могла. Чувствовала на шее его дыхание. — Убью, — процедила она.              Эльф на обочине дороги держал меч на изготовке. Всадник поглядывал то в одну сторону, то в другую, заламывал эльфке руку.              — Отпусти ее, умрешь быстро.              — Предположим, броня не нужна, — рассудил всадник негромко, специально понижая голос. — В тяжелой броне не исполнишь акробатических трюков. — Эльф, чтобы слышать его как следует, заметно напрягся. — Предположим, меня вы убьете. — Всадник замолчал многозначительно, давая понять, что жизнь эльфки он заберет с собой. — Но стрел у вас больше не станет. Стало быть, все смерти будут напрасны.              — Скоя`таэль не боится умереть! Ты! — закричала эльфка.              Она резким движением всем весом оттолкнулась назад на всадника, что он на секунду потерял равновесие, но не отпустил ее руки. Она вывернулась из-под его кинжала, не обращая внимания, что ее рука неестественно развернулась и дала ощутимый щелчок. Сжав зубы, она опустилась к земле, чтобы поднять клинок, но всадник наступил на рукоять, и кинжалом, все еще держа его лезвием наружу, сделал короткий режущий удар. Эльфка увернулась только совсем упав на землю, перекатилась, вскочила на ноги и отошла на два шага назад, чувствуя себя в недосягаемости ударов коротким оружием.              Этого он и ждал. Всадник подкинул кинжал, перехватил его за лезвие. С короткого замаха метнул узкий кинжалик. Он раскрутился в полете и, не успела эльфка прийти в себя от нарывающей боли в плече от перекатов, кинжал, как в теплое масло, вошел ей глубоко в плечо второе. Она закричала и схватилась на руку, опустилась на землю, оглядывая кровь на ладони.              Ее напарник сообразил быстро, набрал клинком скорость, чтобы вступиться за нее, пока всадник не успел принять защитной стойки. Да и к чему ему теперь защита — он безоружен. Всадник отступил, рукой потянулся к поводьям безразличной к близкой драке насмерть лошади, вскочил в седло, едва не потеряв кисти. Лошадь, почувствовав тяжесть седока, снова пустилась по тракту.              Эльф бросил меч, из-за спины вытащил лук, натянул тетиву, коснувшись большим пальцем высокой скулы.              Стрел нынче немного, но ему нужна всего одна и ему не жалко.              Лошадь несла быстро, но промахнуться по открытой цели он не сможет. Торопиться некуда.              Эльф спустил тетиву. Оперение раскрутило стрелу вокруг своей оси, она со свистом настигла всадника там, где тракт изгибался и вел к переправе через Яругу. Эльф опустил лук. До Нильфгаарда не доскачет — свалится где-то в паре верст, уткнется лицом во влажный холодный песок, и утопцы сожрут его до костей.              Пошел дождь. Эльф опустился к раненой подруге, белки показались из-за кустов. Небо разломалось надвое, сложилось пополам и завалилось в сиренево-голубую пропасть, откуда восполнилось чернотой и лениво поплыло в сторону в густой серой дымке. Иссиня-ледяной сполох осветил низко скучившийся серый дым, и через долгие, отсчитанные шелестом тревожного леса, секунды над полем пронесся сухой треск, каким молния разламывает надвое старые дубья, каким бьет в шпиль ратуши, каким развергает мутную воду.              Потом все потухло.              Нет, это уже другое место. Она опять в водовороте смешанных в кучу снов подглядывает за магом, хотя могла бы уже и проснуться. Маг отправился на юг.              Стояла глубокая мертвенная тишина. Тракт пропал. Только поле. Огни деревень вдалеке. Достаточно далеко, чтобы шальной магией не снесло погосты. Достаточно близко, чтобы мужики перешептывались, как два мага чуть не пришибли друг друга. Шелест листьев стих. Колоски трав не колыхались от ветра. Замерли темные завихрения низко идущих туч.              Потом все повторилось.              Разряд снова разверг небо, разломал тучи, пронзил скрежетом воздух, содрогнул землю, опрокинул собой застоявшийся за день влажный и спертый воздух, но разбился беспомощно о бледное свечение, поднимавшееся вокруг фигуры с капюшоном, выставившую перед собой две руки в перчатках с металлической оковкой. Магия электризовала воздух, но разряд снова не оставил следа ни на небе, ни на земле, а защищавшийся маг опустил заклятье защиты и выпрямился. Ведьма перед ним, колдовавшая разрушительный шторм, медленно вышагивала по гнувшейся к земле траве.              — Трус! — Колдовать она собиралась не сразу. Два мощнейших заклятья, не пробивших защиту мага, изрядно ее вымотали. — А профессор мне писал, ты в гневе. И что я вижу? Защитные заклятья, и те — ясельные.              Это была ложь. Природа его защиты не входила ни в какие рамки. Он поднимал щит, наподобие того, что наколдовывал Геральт своими дилетантскими знаками. Бестолковые, наивные, иногда они сдерживали такую чудовищную магию, какую нужно сдерживать сложнейшими формульными заклятьями. И все же это был не квен, поскольку не издавал того желтоватого проникновенного свечения и не требовал формирования знака ладонью — маг колдовал свободной рукой. Не использовал он и вербальной формулы. И все же холодная, будто стеклянная, пелена обволакивала его, поднимаясь по мановению его руки.              Поднятые на уровень плеч женские руки в черных перчатках держались ровно, но вот в пальцах стояла неуемная дрожь. Колдовать снова что-то такое было неразумно. Она потянула на себя одну руку и резко метнула заклятье. Чтобы отразить его, маг даже не стал колдовать защиту, а легко смахнул его в сторону. От этого заклятье отскочило в поле и ударилось о землю, затихло глубоко в недрах, нейтрализованное почвой.              Она не верила в чудовищную силу, о которой ее письмом уведомил Профессор эд Бакре. Хотя писал он не о ней, конечно, писал, мол, его старый друг нуждается в помощи: "тяжелая утрата ведет его по дороге разрушительной, и он творит то, чего бы и сам не желал". Эд Бакре был гений. Он смог постичь многие элементы сущности магии только в созерцании и анализе. Это было известно ведьме в перчатках, это было известно онейромантке, с готовностью продумывающей мысли снящегося ей человека. Да, фисштех здорово углубляет онейромантию — до самой подкорки. И если он был прав хотя бы частично, оказаться беззащитным перед магом с того света хотелось в предпоследнюю очередь. В последнюю хотелось быть испепеленной.              Впрочем, маг уже вглядывался в пустоту, и глаза его остекленели и ведьма ощутила странное отсутствие духа — он стоял перед ней и все же его перед ней не было.              Его глаза вдруг наполнились смыслом, и он провалился в себя из другого измерения и тут же опустился к земле. Его ладони пошли по большому кругу, и он, будто в движении медленного ритуального танца обвел ими вокруг себя, повернул руки кверху ладонями, и ведьма всем своим нутром ощутила, как он на своих руках поднимает целый чан магической энергии, которую черпает не из источника извне, подобно тому, как учат магов, он извлекает ее из себя и балансирует вне себя. И на своих руках он медленно поднимал эту тяжесть, подобно маслу от лампы без сосуда. Стоило упасть искре, и это масло бы вспыхнуло. Но маг контролировал каждую его частичку и долго держал заклятье полусотворенное, хотя даже так оно поражало квинтэссенцией магии, которой не ощущалось в нем как в человеке.              Ведьма только теперь от подступившего к горлу кома от неперевариваемого разумом объема энергии опустила руки. В следующую же секунду маг отточенным движением опрокинул магию со своих ладоней, и она сиюминутно воспламенилась. Пламя разошлось, должно быть, на несколько сот метров вокруг них, его языки подсвечивались синим, вокруг самого мага пламя было почти голубое. Оно немедленно охватило бурую поросль сырой от проливных дождей травы, которая вспыхивала мгновенно поднимала пламя еще выше, но не трогало платья ведьмы и не расходилось в бесконтрольном шторме за пределы неощутимого радиуса. Маг стоял посреди пламенного шторма, раскинув ладони, блаженно глядя в небо.              — Прекращай, — закричала ведьма, чувствуя, как пламенная магия, должно быть, скоро поглотит его с головой, и ей будет не совладать с проклятым огнем — тогда она просто шагнет в портал и оставит его сгорать от своего безумия и бесконтрольной страсти к разрушению. — Ты умрешь! — она собралась открыть портал, но маг оглянулся на нее и, опустив руки, как будто одним движением схлопнул все необъятное пекло, как когда пальцами тушишь пламя свечи или спички.              Огонь немедленно погас, кое-где тлела земля и сверкали раскаленные остатки кореньев. Жар только что потухшего пламени оставался и поднимался все выше, но кроме разрушения и духоты, ничто больше не напоминало о произошедшем. Маг стоял перед ней, сложив перед собой руки, в абсолютно трезвом уме и добром здравии.              Ведьма в два шага сократила расстояние между ними и взяла в руки его лицо. В глазах не было безумия, умопомрачения, каким окатывает тех, кто примеряет на себя огненные источники, или страха, кто этого не выдерживает. Не шла носом кровь от магического истощения, кожа не иссохла, хотя была бледная — но такая же как прежде, бледная, холодная, безжизненная. Волосы не побелели. Ведьма взяла его руки. В кожаных перчатках с оковками пальцы не дрожали и не сопротивлялись напряженному хвату ведьмы.              Маг стоял перед ней с тем же видом безразличным, слегка самодовольным, но снисходительным, заскучавшим от жизни, но оберегающим свои тайны, хотя не слишком уж строго, только ограждая их от тех, кто был бы к ним не готов. Кто не был готов — не верил ни единому слову про Новиградские записки, ходившие в академическом сообществе. Кто не был готов, не видел его искрящих голодом глаз, которых он не скрывал под капюшоном, острых зубов, которыми он иногда улыбался вполне по-человечески, не замечал старости на его коже, выдававшей столетия, которые прошли мимо него. Глаза его светились желто-оранжевым светом, как у ведьмака, только зрачки были круглые, а не кошачьи, слегка размывались там, где переходили в радужку, и возле самого зрачка все-таки носили прозрачно-голубой чистый ореол как напоминание о том, что это все еще человек. И вот он стоял перед ней и по нему все читалось, как в открытой книге: маг, фанатик, труп, должно быть, вампир, мудрец, слуга, некромант, меценат, функционер, наемник, господин, и еще бог знает кто. Он стоял перед ней, совершенно не скрывая своей сущности от мира, совершенно не пряча своего могущества от глаз любопытных. Но мир нанес ему глубокую рану и его могущество не помогло ему спасти любимого человека. Вот он и беснуется магией на грани суицида. Вот эд Бакре и пишет тревожные письма. Вот онейромантка и получает баснословные гонорары за онейромантическую чепуху о его прошлом.              — Впечатляет, — сказала ведьма. Маг едва заметно наклонил голову в поклоне. — У большинства достойных людей, которых я знаю, есть обыкновение определенным образом реагировать на то, как их близким причиняют боль.              — Месть не возвращает умерших.              — Но унимает злобу. А когда ваш ум протрезвеет, думаю, вам будет на что посмотреть в Нильфгаарде. На ничейной земле чародеям делать нечего.              Маг развел руками.              — Пожалуй.              Развел руками, и весь мир между ними провалился в пропасть.              — Пожалуй, можно, — улыбаясь родительски, сказал он и развел руками в приглашающем жесте. Девочка поймала его за руку в перчатке.              На площадь Иерарха собрался, кажется, весь город. Вот балансирует на руках циркачка, торговец гремит серебряными лампами, треугольные гирлянды провисают меж домами, что если забраться магу на кокурки, можно ухватиться за них руками.              — Можно, можно! — кричала малышка, тащила мага за руку куда-то в толпу. Смеялась. Маг позволял ей. Они влезли меж зевак, глядевших на мастера глотать огонь. Прошли под низкими гирляндами, он посадил ее себе на плечи. — Покажи еще раз.              — Не здесь же, — улыбнулся маг.              — А отчего не здесь? Стражник смотри как далеко.              — Ну только если далеко. — Маг повернулся спиной к страже, так, чтобы девочка с его плеч могла смотреть, как циркач на сцене глотает объятую пламенем лучину. Но она смотрела не туда, а глядела на его руки, в которых он держал пламя. Она смеялась. Он сбил пламя с ладоней, отпустил ее, обернулся к женщине, стоящей отстраненно — поодаль от толпы. Она глядела на него холодно, с осуждением.              Она, молодая, красивая, стояла в зимнем кафтане, пряча руки в меховой трубе. Мидинваэрн нисколько не доставлял ей радости. За ее мужем по пятам ходит стража вечного огня, а он забавляется пламенем с беспризорницей.              Огорченная, напуганная, тревожная, она вглядывалась в начинающуюся метель. Лицо ее расползалось в тлении, наполнялось болью, оголяло обожженные кости, пока наконец не осыпалось прахом и пеплом куда-то под ноги на мостовую.              Кошмар как будто разбил кривое зеркало, и краски Мидинваэрна смешались в калейдоскоп.              Онейромантка снова вывалилась в воду черного пруда. Рубаха поднялась надутыми пузырями, волосы легли на спину. Она выругалась, поднялась, сдула рубаху. Вода мелкого пруда едва ли была ей по колено, прогрелась за день и в поздних сумерках отдавала тепло и запахи мха и мокрых камней. Вода черная разбегалась в ряби. Волки выли вдалеке. Лай.              Она вышла из воды, переступила, босая, на низко стелящемся мхе, поглядела по сторонам. Высокие нагромождения камней, нежные цветы паслена и трепетные листы папоротника, сосны. Тонкие стволы тянулись кверху макушками, раскинув ленивые лапы, упирались в черное, затянутое тонким тюлем размазанных облаков-перьев, небо. За ними звезды вперемешку. С веток вспорхнула стая воронов. Их крики быстро впитались в каменную сырость, оставляя онейромантку в звенящей тишине.              Она опустилась медным тазом на онейромантку, и ее сознание и расплылось плавленым металлом, надавило на плечи и смазало ясность в глазах. Стал чудиться звон, отдаленно напоминающий женский распев. Тревожная глухота растянула секунды в часы. Онейромантка оглядела редкий лес, растворявшийся через сотню шагов в глубокой тишине. От нее — злое, параноидальное ощущение, что она потеряла слух. И под этим тяжелым колоколом глухоты, опустившимся на ее голову, казалось, уже много часов назад, раздался голос, пронизывающий, вездесущий, прямо внутри головы:              — Что есть музыка жизни?              Онейромантка съежилась — сиплый шепот пробрал до дрожи — и, сжав зубы, огляделась еще раз. Внизу, между камней, как будто в самой тени, как перед входом в пещеру, черная дверь. На двери — череп, кровавая ладонь и скелет в позе младенца, убаюканный внизу двери. Ни замка, ни ручки.              — Что есть музыка жизни? — повторилось в голове тяжелым шепотом — таким, когда говорят не голосом, а дыханием, сухим и безжизненным, как труп с полуразложившимися голосовыми складками. Онейромантка не отрывала глаз от дверей. Вопрос требовал ответа — и от нее, ни от кого другого. Шарада для отделения своих от чужих угрожала лишить ее жизни прямо здесь и сейчас, если только она не даст ответа.              — Что есть музыка жизни? — пронеслось у нее над головою.              От непривычки слышать человеческий голос онейромантка подскочила и попятилась, но, подняв голову, увидела на камнях фигуру. Мужчина сидел, свесив ноги, над самой дверью, а глядел на нее. Обычный мужчина, во плоти, говорит не иначе как с нею — с онейроманткой, вынырнувшей из черной воды сновидения в тихую северную ночь чужого мироздания. Пряди волос падают на его лицо. И лицо это знакомое, безжизненное, но не мертвое, ученое, но не старое — лицо человека из всех ее кошмаров. Лицо человека, проснившего ее наоборот.              — Тишина, брат мой, — ответил он сам на свой вопрос и повел рукой в приглашающем жесте.              — Тишина, брат мой, — повторила онейромантка.              — Добро пожаловать домой, — растеклось слащавым озаренным хрипом в ушах. Дверь зашипела, заскрипела и с шорохом медленно отворилась. А за ней — чернота.              Чернота. Тишина. Кажется, целую вечность ничего, кроме черноты и тишины.              — Тишина, брат мой, — музыка жизни, — произносит прямо над нею знакомый голос. Онейромантка лежит посреди комнаты прямо на полу, где рассыпанный порошок уже почти раздуло сквозняком, задуло свечи. Маг глядит ей в глаза, ждет, когда она сфокусирует взгляд. — Погляди-ка, очнулась. — Он поднялся, поднял ее за руки, посадил на угол постели. Поджег свечу щелчком пальцев, поднес к самому ее лицу, большим пальцем оттянул подопухшее веко. Поставил свечу на прикроватную тумбу, подошел к окну, выглянул.              — А как же? — только нашлась спросить онейромантка. — Как же так? Я вас снила кажется сто лет подряд. — Она опустила голову на руки, убрала с лица путанные пряди, влажные у висков.              — До сих пор сните, не сомневайтесь. Вы дважды засыпали — дважды и просыпаться, — сказал маг. — Но сейчас проснетесь и окажетесь в беде: внизу стоит с дюжину солдат. Вооружены тяжело и для борьбы с онейроманткой, едва-едва отошедшей от фисштеха, весьма эффективно. Я в Нильфгаарде и помочь вам не смогу. — Он опустился перед ней на пол, положил ладони ей на колени, поглядел в лицо. — Теперь запомните. Очнетесь, и времени будет только несколько секунд. Под полом, под четвертой половицей от дверей, свитки. Разверните, прочтите, и на вашу защиту придет атронах. Не думаю, что двимерит сможет с ним совладать, я, право, ни разу не пробовал. Но это даст вам фору. Выпьете зелья, что в бутылке из-под вина, и сможете пробраться мимо стражи, только не касайтесь предметов и людей, ни с чем и ни с кем не взаимодействуйте и молчите. И не попадайтесь под заклятья атронаха, ради Аркея. — Он поглядел на нее, но ответа не дождался. — Мне бы не хотелось, чтобы вы закончили на костре.              Это было последнее, что она помнила, перед тем как он наколдовал заклятье, приведшее ее в чувство. Она подскочила с постели, как ошпаренная, упала на колени перед дверью, отсчитала четвертую половицу, начала отковыривать ее от полу. Доска никак не поддавалась, внизу начинался шум, послышался звук сбитой с петель двери. Она выругалась, вцепилась в доску, едва приподняла ее на ладонь. Доска сорвалась, содрала кожу на ладони. Все по новой — ухватить, приподнять, и теперь — сразу подпереть. Придержала ее ногой, подняла выше. С неприятным скрипом отошли гвозди. Под половицей она взяла бутылку, наспех выпила содержимое, схватилась за свиток и тут поняла ошибку. Сначала надо было свиток. Потом вино.              Стража поднималась по лестнице, уже стучала в ее дверь тяжелыми перчатками, наконец, тяжелый сапог выбил ссохшуюся дверцу, что та ударилась о стенку. Онейромантка поглядела на стражника, возвышавшегося над нею.              — Где снящая шлюха? — спросил он, оглядывая комнату поверх онейромантки, сидящей на сбитых коленях прямо перед ним. Она опрокинулась назад и отползла спиной к кровати, едва не попав под каблук стражника, стремительно ступившего к постели. Он принялся встряхивать покрывало и переворачивать подушки.              — Никуда она не делась, — второй стражник вошел в комнату, доставая меч, занес его над собою и проткнул перину. — Никуда она деться не могла, наши с улицы смотрят.              Онейромантка уже не могла отползать дальше. Уперлась спиною в стенку, вцепившись одной рукой в пустую бутыль, а другой в потертый плотно скрученный свиток. Стража начинала потихоньку громить комнату и переворачивать шкафы и тумбы, разорвали ее плащ, вопили что-то тем, кто стоял на лестнице, чтобы искали потайные двери и обшарили все комнаты. Искали ее настырно. Только вот в упор ее не видели.              Она нащупала рукой свиток. Что ж, что бы ни было в бутыли, маг, должно быть, гений. Невидимость и заклятьем-то простым не считается, а тут — зелье. Она дрожащими руками подняла с полу свиток, оставила бутыль в покое и поднялась сама на ноги. Что ж. Атронах, значит? Ей тоже не хотелось бы сгореть на костре, уж во всяком случае сегодня.              Она поглядела на стражника, прямо перед нею поднимавшего на кончике меча продырявленную сорочку и демонтирующего ее товарищам. Поглядела и развернула свиток.              От этого взаимодействия с миром, о котором предупреждал маг, она как будто сверкнула сама и материализовалась посреди комнаты. Стражник уставился на нее, сначала не сообразив, что произошло.              Меж ними потемнел свет, воздух сжался в отсутствующую полость, заполнился магической энергией и явил огромную скученность камней, собранных в высокое нечто, окованное электрическими разрядами. Атронах возвышался над нею, парил чуть выше пола, замер перед обомлевшим стражником в раздумье, съеживаясь, и испустил волну разрядов, как будто подбросивших дом над фундаментом — полетели стаканы, бутылки, свечи, задребезжали и вылетели наружу стекла, разлетелась с полок пыль, всякая мелочь покатилась по столу. Стражника отбросило назад, он попятился, загремел доспехом, ударившись спиною о бревенчатую стену. К нему с воплями поднимались другие стражники, хватались за мечи.              — Сука колдует. Поймать! Отыметь! На костер, — они без разбору кричали, толпясь на лестнице, вываливались без разбору на площадку, доставали мечи из ножен, потрясали им перед големом, пока тот не спешил нападать. Парил между онейроманткой и толпой стражников, поигрывал перекатами трескающей молнии.              Наконец, один не выдержал, замахнулся широко, хотел ударить атронаха мечом, но лезвие заскрипело о камни, соскользнуло с искрами вниз. Пурпурная аура голема наэлектризовалась, атронах раскинул в стороны электрические конечности, подобрал их под себя, весь воспрял и раскатился в громе. С треском и грохотом молния родилась в его недрах, бросилась сначала на несчастного нападавшего, следом на тех, что стояли за ними, не обошла и лежащее возле стены безвольной кучей тело и по очереди пробежала по толпящимся на лестнице. Запахло жаренной человечиной. Перемолотой мукой с потолка посыпалась штукатурка.              Онейромантка закрыла голову руками, проскользнула в дверной проем, переступив через хрипящего стражника. Атронах медлил в проеме, нависая над телом перед порогом своей скальной массой, собранной необузданной хаотической силой. Своей интенсивностью она материализовалась в мелких шипящих разрядах, вылизывающих языками каждый камешек. Онейромантка перед лестницей оглянулась на голема.              — Ну идем же, — прошептала она, отступила на ступень ниже, цепляясь за перила.              Атронах не спешил. Медленно обогнул тело в дверях, стражники на лестнице его мало тревожили, он всем своим фронтом отчего-то все глядел на два тела на площадке второго этажа. Наконец, он повернулся резко к едва пошевелившему рукой стражнику, бросил разряд, и того отбросило на стену с чудовищной силой, по полу покатилась круглая чаша с шипящим фитилем. Онейромантка раскрыла глаза, едва завидела бомбу, и успела перелезть через перила, прежде чем второй этаж со взрывом заполнило мелкой поблескивающей двимеритовой пылью. Уши заполнило свинцовой тяжестью и белым шумом, свистом вперемешку с тупой глухотой, в глазах заплясали цветные пятна. Так приложило волной, что онейромантка теперь как будто не в себе, а только наблюдает.              Нижний пролет лестницы от взрыва провалился вниз вместе с теми, кто там остался. Пролетом ниже не задетая взрывом, онейромантка разглядела, как на ступенях, повалившись, как домино, друг на друга, приходили в себя стражники. Атронах, полностью проигнорировав бомбу, разрушающую любую сущность магической природы, плавно покатился по лестнице вниз. Кто-то закричал, когда он подлетел близко, солдаты стали расползаться в стороны.              — Убери это чудище от меня! — кричал стражник, ползком выбираясь на площадку меж этажами, но оступился и покатился вниз, сшиб онейромантку. Они кубарем скатились по ступеням к еще пяти стражникам, оставшимся внизу. Онейромантку придавило тяжелым доспехом поверх и без того тяжелой головы. Атронах метнул в навалившегося на нее стражника молнию и тот зажарился в тесном металле, так и не успев ничего сделать.              — Голем! — закричали прочие столпившиеся в коридоре. Кто-то занес меч над онейроманткой, но она уже сбросила с себя тело и отползла в сторону, уперевшись спиной в ноги другого стражника. Атронах спустился с лестницы, меняя конфигурацию камней, парящих в его нижней части, и снова раскинулся, чтобы наколдовать цепную. Молния наполнила всю квартиру — в высокой концентрации людей она перекидывалась с одного человека на другого, и хотя уже не убивала их, но выводила из строя, пугала. Еще один отчаянный бросился на атронаха с мечом, успел садануть по нему дважды, потом отлетел в сторону: атронах раскрутил вокруг себя один из валунов, из которых состоял, и им ударил стражника в висок.              Онейромантка поднялась на ноги, покачиваясь, встретилась взглядом со стражником, стоявшим перед ней в дверном проеме.              — Ну нет, не пущу, — закричал он, но атронах уже видел в нем препятствие. Стражник свалился перед нею на колени, но еще глядел на нее осознанно, держась за косяки. После второго удара разряда он опрокинулся вниз лицом, громыхнув доспехом. Онейромантка переступила его тело и выбежала на улицу. Босые ноги обдало холодом от мокрой земли, ночами уже, бывает, и подмерзавшей.              Перед домом стояли зеваки. Онейромантка сначала отшатнулась, но не заметив среди них больше стражи, побежала, куда глаза глядят. Только бы не потерять сознания. Сзади послышался галоп. Она отпрянула, обернулась — молодой незнакомец подавал ей руку. Она взобралась в седло, борясь с плохо соображающей головой, и мальчишка пришпорил лошадь.              Голем сначала вылетел вслед за нею стремительно, но когда она припустила по улице, он за ней не последовал. Сверкнул напоследок своими валунами, раскрутился, как на прощанье, и проскользил обратно к дверям, ударив разрядом в коридор. Остался, чтобы навсегда похоронить в проклятом доме стражу Вечного огня.