Молва

18              Насчет природы характера мужа она иллюзий не питала. Хотя на иллюзии он был мастер. Нагонял на нее тумана — прямо в самую голову, где он расплывался клубами и давил на виски. Он кружил ее по пустому огромному, необъятному холлу брошенного владения, придерживал под поясницу, что она могла бы полностью на нее откинуться. Целовал ей грудь, открытую в декольте пошитого на заказ платья. Его дыхание замирало на ее шее, губы касались ключицы. От тумана в голове было хорошо и беззаботно. Она в его руках, и он защитит ее от всего на свете.              От живота кверху поднималась волна неподдельного тихого счастья, от сладости в уме перед глазами смазывались стены и углы. От того, как он покачивал ее из стороны в сторону под аккомпанемент музыканта, которого в зале не было, все расплывалось в размытые линии — и вот уже не ряд высоких окон, а просто полоса белизны. Вот не мрамор на полу, а грязная серость. Вот не люстры под потолком — а чернота под сводами. Он прижимал ее к себе за талию, подтягивал ее руку к себе, с размаху останавливал ее после завитков сумасшедшего вальса, что ее бы понесло дальше, не останови он ее. Губами прикасается к пальцам. Раскрывает ее ладонь, целует линию жизни, ведущую его прямо к запястью.              Сердце у нее колотится, она знает, что он слышит каждый его удар. Поглядывает на нее, она ловит его взгляд, завороженно смотрит, как он обнажает длинные клыки и, развернув ее ладонь удобнее, легко прокусывает кожу. Кровь начинает струиться. Он отстраняется, не дав потоку ударить ему по лицу — на его губах остались только капли. А ее кровь из-под его руки все-таки рвется наружу, темная.              Он смотрит на то, как она стекает ему под манжет рубахи, окрашивая его в бордовый, капает из-под его пальцев на мрамор. И счастью в ее сердце нет предела, и в голове покой, но подкашиваются колени и сердце отказывается биться дальше. Она только успевает подумать, что падать лучше бы вперед — ему так будет удобнее. И падает ему на руки.              20              На маскараде было людно. Она бы и без масок никого не узнала — на маскарады в костюме дочери зажиточного крестьянина не попадешь. А тут, когда бедность ее семьи скрывает платье по вкусу ее мужа, а недоумение и стыд на ее лице — маска по вкусу высшего Новиградского общества, на маскарады вход открыт. Настолько распахнуты перед нею все двери, что мальчишка с подносом в поклоне подает ей бокал, а другой падает перед ней на колено с лютней.              Она польщена, конечно, но потом ее под талию подхватывает муж и уводит мимо прислуги. Ее они развлекают, а ему они докучают.              На маскараде она обыграла какого-то дедку в карты, танцевала с нильфгаардским атташе, выслушивала слухи, пристроившись четвертой в компанию девушек чуть постарше нее. Когда ночь совсем опустилась, кто-то накинул на ее голые плечи камзол, и она была настолько пьяна, что не знала кто. На площадке за фонтаном стихами друг друга обругивали молодые графья. Наслушавшись вдоволь, она позволила отпустить себе стишкок:              — У графа книжка в руке       И трубка на табаке,       Он знатен, богат,       Учен и не франт,       Но пишет пизда через е, — трагично закончила она.       Молодежь засвистела одобрительно, граф, должно быть, раскраснелся под своей маской волка, но собрался и отсалютовал ей бокалом.              Просто оказалось заплутать в лабиринте, где высокая густая изгородь заставляет снова и снова сворачивать наугад. Между тревожных темных кустов она едва не запнулась об одного из гостей, с блаженным видом рассматривающим небо, а теперь с таким же видом не спускающих глаз с ее лица, нависшим над ним. Гость поднял маску, показал лицо — еще мальчишка, может, даже младше нее. Лицо его выдавало дворянскую кровь — такую, с примесью высокомерного юга, разбавленную низкосортным севером — когда в недостаточной остроте лица видно недостаточную простоту взгляда.              — Вы в порядке? — спросила она.              Мальчишка открыл рот, чтобы что-то сказать, но не нашелся слов, замахал руками, рассмеялся по мере того, как волны безумия накатывали на него и отступали с опустошающей тревожностью. Он едва не схватил ее за ногу — она отскочила и отошла на пару шагов. Тогда дворянин совсем попрощался со здравым смыслом, окончательно замыливаемым чем-то густым, как кисель, покатился по земле, попытался подняться, но споткнулся сам об себя и о жесткую ветвистую изгородь расцарапал лицо и порвал камзол.              Она не могла это смотреть и убежала. Стало невыносимо жарко, вперемешку с беспокойством за чужую жизнь, с которой она ничего не может сделать. Она вышла на площадку в центре лабиринта, шагая задом, чтобы не даться в руки кому-то из догоняющих, и, поздно почувствовав под коленом холодный мрамор, опрокинулась в фонтан. Холодная вода отрезвила, она собралась и вынырнула из-под воды, уперевшись сзади руками. Один туфель с ее ноги отлетел в сторону. Платье поднялось на воде пузырем. Камзол, который она выронила, лежал на траве. Она вылезла из воды, распустила заколки и отжала волосы и платье. Закуталась в камзол.              Из лабиринта вышла высокая знакомая фигура. Отчего-то в рубахе. Маска на нем была волчья, и все же походку мужа она узнала. Стояла перед ним гордо, пусть скажет ей, что она идиотка, ей все равно.              — Замерзнешь, — сказал он, когда их разделяло несколько шагов. Подошел ближе, взял за тонкие плечи, поглядел в глаза. Она помотала головой.              — Наоборот. Мне жарко, — сказала она негромко. Темно-оранжевые глаза глядели ей прямо в душу, и она закрыла глаза. Пробирало до самых костей. Платье обсыхало у нее на коже, она чувствовала. — Не надо, магию заметят, — прошептала она тревожно и поглядела на мужа.              — Тебе не о чем беспокоиться, — он взял ее за подбородок, и она почувствовала, как уголки ее губ сами собой ползут кверху. Перед глазами поплыла пелена.              — Разве же не о чем? — спросила она, хотя разум протестовал перед необъяснимой стерильной радостью, камнем опускавшейся на душу. От ее вопроса ее муж приподнял бровь. “Конечно, не о чем”, — услышала она его шепот.              А потом — по новой. Снова карты, снова танцы, снова лабиринт, кто-то подрался, кто-то потерял мешок золотых. Подали сладкое и фрукты. Сладкая хурма вязала рот, сладкий сок липко струился с губ к подбородку. Потом какая-то шумная компания. Кто-то стащил у барда лютню и бренькал непристойщину. Потом они все уместились в карету, кажется, вдесятером, понесли кони. Она была босая. Кто-то вливал в нее вино.              Карета, должно быть, просто развалилась прямо в поле, потому что она не помнила, как выходила. Вот уже жгут стог сена, молодой граф играет с кинжалом, девицы, собравшись под руки, крутят хоровод, босые. Маски у иных раскололись надвое. Одна из маркиз распустила волосы. У другой порвался подол. Служанка разбила кувшин и плакала от жестокости господина.              Калейдоскоп пьянствующих картинок обезумевших от веселья дворян крутился с бешеной скоростью, и все в тумане, а что не в тумане — едва-едва показывается уголочком из лужи вина.              Под рассвет она обнаружила себя стоящей без сил, покачивающейся из стороны в сторону в знакомых руках. Как он оказался здесь, если он с ними не поехал? Звездное небо растворялось в желтизне вот-вот покажущегося из-под горизонта солнца. Она подняла взгляд к небу. Сил никаких не было. От того, что она подняла голову, в глазах потемнело.              — Зачем ты так со мной? — Она потянулась рукой к лицу мужа и провела пальцем по крови у него на губах. — Зачем? — прошептала она. Он не отвечал. Она закрыла глаза. — Пожалуйста, только не убей меня. Прошу тебя, не убей меня случайно, я знаю, ты этого не хочешь, — говорила она тихо и покачивание из стороны в сторону остановилось. От этого она смогла сфокусировать взгляд на верхушках деревьев, которые видела, прогнувшись назад в его руках. — Ведь не хочешь? — Она выпрямилась и взяла его лицо в руки. Поглядела, кажется, очень долго. Потянулась к нему, поцеловала сухие губы. Он запустил ей руку в волосы, другой все еще держа ее возле бедра. Поцелуй сошел на нет, она опустила голову. — Вот так.              22              Она брала уроки Старшей речи. В свое время Старшая речь ее занимала — мелодичная, мягкая, полная потайной ритмики, ассонансов, ласкающих слух. Читать вслух поэмы, непременно стоя, доставляло ей удовольствие. Профессор сидел перед ней в кресле и качал головой, когда она сбивалась оттого, что неправильно читала одно слово и нарушала гармонию всей строфы. Она не обращала внимания, продолжала читать, а потом, в конце поэмы, возвращалась к тому, что прочла неверно, и просила преподавателя объяснить. Тот объяснял. Приводил примеры из других стихов. Она повторяла за ним строчки, преувеличивая мягкость переливов эльфийской речи, чтобы к ней привыкнуть. К первому снегу она знала книжку наизусть.              В один из темных вечеров в месяц, который муж все называл Заката солнца, он вернулся домой, когда она перед зеркалом читала стихи. Она его не услышала, оттого что вошел он тихо. Да и не увидела по причинам, про которые они не говорили, но которые она вполне понимала. И все-таки его молчаливое присутствие накопилось в ее душе и наконец ударило в голову. Она поняла, что не одна, и остановилась на полуслове.              — Очень красиво, — сказал он, когда она остановилась. Она опустила глаза от зеркала, в котором видела только свое отражение. — Прочти что-нибудь для меня, — он только сейчас, кажется, осмелился пошевелиться, а до этого стоял без движения, чтобы не потревожить ее.              — Что для тебя прочесть? — спросила она. — Грустное или веселое?              — Прочти грустное, — он отодвинул стул и опустился в него. Это она слышала. В руке его уже был бокал, он тут же отпил вина. Это она знала.              Она молчала, и он ее не торопил. Она перебирала в голове все, что могла вспомнить. Наконец, она обернулась.              — Только слушай внимательно. — Она открыла рот, чтобы начать читать, но он жестом остановил ее и указал на невысокий стульчик, стоящий возле низкого столика с корзинкой с фрутками. Она улыбнулась и поднялась на него. Теперь она здорово возвышалась над ним. Почти как на сцене. — Внимательно, — сказала она еще раз. Он молчал и глядел прямо на нее.              — Quat se incliner speathene,       Dicer y hvandre ingline aeret,       Tiat se n’aen fjioletene,       Y n’aen par faar iatvet.       Quat il a mehr svingenne dhihet,       Quat entre k’liatre snadet,       Tiat de lhe ninguelt se irver,       Тiat de lhe timer sathiadet.       Quat hen fjengere in imper,       Koviat ye lheuquid’l in aennye,       Tiet n’aen aefidet a Hen Ichaer       Aen moinne y fine veanne, — прочла она. И затихла. Он тоже молчал. Даже ни разу не прикоснулся к бокалу, держал его так, как будто вот-вот выронит за ненадобностью.              — О чем стихи? — спросил он.              — Так просто не объяснишь, — сказала она. — Эльфы всегда закладывают смыслы многослойно. Их можно разбирать годами. — Она так и стояла на табурете, и он не приглашал ее спуститься. Не сводил с нее взгляда. Ждал объяснения.              Она немного смутилась. Он так учен, он же знает все эти стихи, он маг. Они знают чуть не все корпуса поэзии, чуть не больше, чем барды. Проверяет ее, должно быть.              — Вообще, стихи про то, как любое могущество отступает перед любовью, — сказала она. Только теперь она поняла, почему это стихотворение всплыло у нее в голове. Муж ее вскинул брови и ничего не сказал. Она поспешила добавить: — Но как я говорила, это не единственный слой. Есть еще сюжет о том, как болезненно это могущество. Как много ответственности оно накладывает. А кроме того, учитывая, что это все-таки эльфский фольклор, то, возможно, что и в том смысле, про который я сначала сказала, может быть разночтение. И дело не в любви, а в Предназначении, — он молчал. Она смутилась еще сильнее, опустила голову. Как будто в извинение, как плохо отвечающий студент, добавила: — Но в эти сюжеты мы с мастером не углублялись, и боюсь, что я не смогу объяснить подробнее…              Он отпил вина. Поднялся и подошел к ней. Руки его сразу потянулись к ее талии, обхватили там, где тонкий кожаный корсет, не слишком сильно перетягивающий живот, выпускал из-под себя тонкую юбку с аккуратными складками. Она стояла выше него, и он едва доставал ей до подбородка. От этого смотрел на нее снизу вверх. Глаза его были как всегда голодны, отталкивали желтизной радужек и неровной формой зрачков, отчего-то теперь в своей черноте ставшие широкими, как у кошки, которую раззадоришь ленточкой.              — Отступает, говоришь? — выдохнул он. Она стояла, опустив руки, стыдилась того, что сказала.              — Я неправильно выразилась, это очень поверхностная… — но он покачал головой. Глядел на нее долго.              — Тебе же известно, что я не владею Старшей речью? — спросил он. Тут она опустила на него взгляд.              — Как?              Он усмехнулся. “Так”, — услышала она. Глаза закрывались сами собой, едва он касался губами ее ключиц.              — Все маги владеют Старшей речью, — возразила она. Он покачал головой, потянул на спине тесьму, от этого развязался узел на корсете. Он пальцами медленно расшнуровывал его — тесьма за тесьмой. — Только прошу, не колдуй, — сказала она. Еще бы полминуты, он снова навел бы на нее эту иллюзию. Вот прямо так, не отрываясь губами от ее груди. Теперь же он поднял голову и потянул ее за руку, чтобы она спустилась со стула. Она шагнула вниз и старалась выдержать его взгляд.              — Я тебе это уже говорил однажды, — начал он мягко. — Есть способ сопротивляться заклятьям иллюзии, нужна только доля…              — Осознанности и внимания, — закончила она. — Но я не могу. Мне и ни к чему никакие иллюзии, я хочу быть в сознании, я хочу быть с тобой. Рядом. Принадлежать себе по-настоящему. Чувствовать все по-настоящему.              — Такие вещи чувствовать болезненно, — отметил маг, поднимая ее запястье. Следы клыков были видны под полупрозрачным рукавом. — Повернись-ка спиной.              Она повернулась, он ослабил тесьму корсета до самого его верха, корсет упал на пол, платье распустилось и от груди теперь опадало колоколом вниз.              — Но я хочу, — сказала она.              Он бессильно опустился головой ей на плечо, привлекая ее к себе спиной. Стал целовать шею под волосами, она кожей чувствовала его клыки. С заклятьем он не спешил. Потом отстранился, повлек ее за руку в сторону, чтобы она встала перед зеркалом.              — Сейчас послушай меня внимательно, любовь моя, — сказал он изменившимся тоном. Прежде он говорил тихо и холодно, но теперь тон его стал четок и размерен, как лекторский голос перед объявлением экзаменов. Не так громок, чтобы говорить на всю аудиторию. Все же непривычно громок. Она повернулась к нему. Он провел по воздуху ладонью, потом резко вскинул ее кверху, на ладони стояло голубоватое свечение, слегка приподнимавшееся над длинными пальцами. — Не ошибайся мифами, иллюзия не меняет твой рассудок, она не отнимает того, кто ты есть. Иллюзия не прекращает твое дыхание, не останавливает сердце, не меняет состава крови. Такая магия не происходит с телом. — Она глядела на магию в его ладони, завороженная, и ловила каждое слово. — Теперь повернись к зеркалу, погляди на себя. Смотри внимательно. Что видишь? — магия в его руке погасла, он стоял позади ее. Она боялась очевидности своего ответа, но все-таки одними губами произнесла:              — Себя.              — И может кто-то быть в нем, кроме тебя? — спросил он. Она помотала головой. — Ты это знаешь наверняка, тебе это говорит здравый смысл, и он прав. Прислушайся к этому голосу очень внимательно, он тебя не покинет, главное — найти до него путь, когда заклятье ударяет в голову и выбивает почву из-под ног. Главное — вернуться к разуму.              Она не видела, но он глядел ей в глаза через зеркало, и она кивнула. Он отступил от нее на шаг, потом второй. Все, что он говорил, было безупречно осмысленно. Но его заклятья.              Совершенно.              Сносят.              Голову.              Он метнул заклятье, она даже оперлась руками о тумбу зеркала. Такое же, как всегда, только в этот раз он колдовал его с рук, а обычно она не замечала этого. Магия приходила по силе его мысли.              Она усмехнулась, потому что все было до чертиков забавным. Ох, боже мой, как хорошо, она запрокинула голову и стояла, улыбаясь. В голове опустело, тяжесть и страх непонятной природы отошли на второй план, а потом растворились в сладковатом тумане. В таком тумане можно бегать нагишом. Как кстати, что корсета уже нет. Она вдохнула поглубже.              — Посмотри на себя, — напомнил голос издалека, и она поздно сообразила, что значат эти слова. Что-то они значат, «посмотри на себя». Так ей говорила мать, когда она ребенком обляпается в грязи и вернется домой. И мать выдавала — «посмотри-ка на себя!», но смотреть на себя не было никакой возможности — в крестьянских домах не ставят зеркал. Она могла посмотреть на себя только единственным доступным ей способом — опускала голову, разглядывала босые ноги, смеялась. Мать тащила ее к корыту с водой, натекшей с крыши за дождливую ночь. Отмывала ей колени. Чумазые щеки. Подсохшую на локте кровь, оттого что кубарем прокатилась с угора.              Она, как раньше, опустила взгляд к ногам — они были в туфлях, и смотрела она не на себя, а на туфли. Поэтому принялась их снимать, осталась босая. Вид собственных голых ног ясности не внес. Они были не выпачканы в дорожной пыли.              — Чистые, — сказала она мужу. Ах да, муж. Что-то он говорил еще умное насчет себя. То есть не себя, а, разумеется, ее. Если честно, все равно, что. Она уселась в кресло, с которого читала стихи и опустила голову на спинку. Какая разница, когда так хорошо?              Он наблюдал за ней с пятнадцать минут, пока умиротворение одолевало ее, как холера. Ее разгладившееся лицо, в зеркале отражавшееся испуганным и неготовым перед магией, природы которой не понимала и сущности которой боялась, было направлено к потолку, и на закрытых глазах веки даже не дергались, хотя она не спала.              Он вскинул руку и снял заклятье. От этого она резко открыла глаза и потом вдруг подскочила с кресла и поглядела на мужа. Теперь в ее глазах был не страх, а разочарование. “Видишь, я не могу!” — вот такого формата. Она облизала губы тревожно и, казалось, вот-вот расплачется от бессилья, но она тяжело выдохнула носом и распрямилась.              — Попробуем еще раз? — спросила она.              От этого он расплылся в улыбке. «Конечно». Медлить он не стал, казалось, моргнул, а ее уже накрыло покрывало белизны. В голове завертелись водовороты тумана, воронками поднимались к потолку и заставляли ее кружиться, как снег на ветру.              Она поняла, что ей холодит ноги, поняла, что все еще ходит босая, и, захватив под ремешки туфли, опустилась на софу, чтобы обуться. Негоже ходить босой по камню. Простынет. В квартире отцовской она простывала часто, особенно когда из ничем не закрытого окна в грозу на постель налетало воды и наутро она не могла даже говорить, так разрывало горло изнутри, и мать уходила на поле за травами, а отец в город за алхимиком.              Она наконец застегнула упрямую туфлю и поднялась. И тут же присела обратно. Туман в голове как будто от резкого подъема изнутри ударился в верх ее головы и потом грохнулся своим весом обратно. В глазах потемнело. Она опустила голову на руки, чтобы прийти в себя, потом подняла ее уже медленнее. Увидела мужа.              — Ты голоден? — спросила она и осеклась. Он голоден. Он, должно быть, даже больше голоден, чем она может себе представить. И вообще-то с этого все началось, и ее дурацкая голова в свободном плавании по ничему никак не хочет дать ей удовлетворить его голод по-человечески. На этот раз он снял заклятье еще раньше, и как только снял, она как будто открыла и так открытые глаза.              — С тебя достаточно, — сказал он. — Я не хочу тебе навредить, — он подал ей руку, она поднялась. Он провел ей пальцами по губе.              — Нет, я хочу снова. Еще раз, — сказала она настойчиво, но голос прозвучал слабо. Вместо ответа он только показал ей свою ладонь. Она сфокусировала взгляд на его пальцах. На них была кровь. Только сейчас она разобрала непривычную теплоту на верхней губе, стекающую к губе с металлическим привкусом. Она стерла кровь ладонью. — Все равно.              Он стоял перед ней. Поднес измазанные в ее крови пальцы к губам, но удержался и растер ее о манжет.              — Будь по-твоему. — Он посмотрел ей в глаза. Она упрямо смотрела в его — так пристально, что видела себя в его темных зрачках.              Сердце стало биться сильнее от приступа эйфорического покоя, и она почувствовала, как рот, помимо ее воли, расплывается в глуповатой улыбке. Оттого, что она совсем не может за этим следить, она только раздосадовалась, щеки обожгли слезы. Зубы стучали от противоречивости избыточного счастья, болезненно, как камни на дорогу, падающего на сердце, которое стремилось биться так, как скажет разум, все еще цепляющийся сам за себя.              — Как вытаскивать себя за волосы из ямы, — быстро проговорила она высоким голосом. Он улыбнулся сдержанно.              — Тяжело?              — Безнадежно, — шепнула она. — Ты чудовищный, — сказала она, усмехнувшись нервно. Он на свой счет это не принял, только слегка подался вперед, как будто в поклоне, как когда на маскараде его представляли какому-то генералу Нильфгаарда. Кровь у нее капала из носу на платье.              — Я не просила, чтобы ты перестал, — сказала она. Его улыбка еще немного разъехалась в стороны от ее слов. Он следил за каждой каплей крови, капающей с ее подбородка. Она следила за его взглядом. Боги, сколько столетий в этих глазах.              Она проведет с ним всю свою жизнь, но он не проведет свою с нею — как ни с кем до нее и ни с кем после. От того, что жизнь его состоит из череды утрат, она, кажется, начала терять равновесие, завалилась вперед и едва не скатилась в пропасть из утешительной и беспорядочной иллюзии, но удержалась — на ногах и в рассудке — снова поглядела на него, с трудом отделив его очертания от всего остального.              — Все, прекрати, — едва слышно прошептала она. Мысли ее уже совсем рассеялись, и она стояла, глядя сквозь него. Он снял иллюзию. На этот раз она не опрокинулась на стул и не тряслась от бессилия. Так и стояла, замерев. Потом перевела на него взгляд, проследила за тем, куда он смотрит.              — Хочешь? — она быстро вытерла кровь ладонью, посмотрела на мужа. Потом опустилась на софу. Протянула к нему две руки.              Он опустился перед ней на колени, и она тут же взяла в руки его лицо.              — Сопротивляться иллюзии всегда так больно? — спросила она.              — Не всегда, — сказал он, поворачиваясь носом к ее руке, измазанной в крови, провел языком по костяшкам пальцев, по тыльной стороне ладони. Потом поставил рядом с нею бокал, снял с пояса кинжал и долго целовал ее запястье. Боролся с собой и своими инстинктами — она видела это много раз, но обычно он проигрывал — также легко проигрывал, как она его заклятьям. Она видела, как он сжал рукоять до побелевших пальцев. Даже не отняла ладони. Но вместо того чтобы легким движением пустить венозную кровь, он нервозно вогнал кинжал в стык между камней пола.              Сегодня она удержалась перед его иллюзиями, а он устоял перед соблазном наполнить бокал ее кровью и распивать его, пока она бессмысленно пялится в потолок от бессилия.              — Но порой безумно сложно, — тогда произнес он тихо, отпустил ее руку и поднялся. Вернулся к столу, где они сидели прежде, плеснул вина в серебряный кубок и выпил его целиком, потом налил еще два и подал ей один.              Они чокнулись бокалами. Она сделала всего глоточек и потом смотрела, как он выпивает до самого дна. Вытирает смоченные вином губы. Опускается перед нею снова, бережно отодвигает коленку в сторону, целует ей живот через тонкую ткань платья, помогает снять его через голову. На животе все еще видны белые следы от корсета, он целует их. Она запрокидывает голову, не отпуская бокала в одной руке. Никаких сил нет, и стоит ей встать, она повалится с ног, но от его прикосновений внутри разливалось тепло, опускавшееся грузом книзу живота. Туда, где его ладони с нежностью заставляют ее расставить ноги пошире и его губы целуют лобок.              Она поставила бокал на угол софы и протянула к нему руки, показывая жестом, чтобы он поднялся. Выправила ему рубаху, расстегнула штаны и, прикрыв глаза поцеловала его впалый живот, вырисовывавший грань ребер и сухие, безупречные мышцы. Подышала в них недолго, чувствуя, как и его дыхание замедляется и выравнивается с ее собственным. Поднявшись перед ним, она посмотрела ему в глаза, собралась с силами. Он поддерживал ее под локти.              — Я хочу быть как ты, — сказала она.              — Исключено.              23              Он был слегка тронутым. Разговаривал в пустой комнате. Стоял, склонившись над выкрашенным черным муляжом черепа. Поглаживал корешок книги, лежащей на постаменте. Пропадал на недели — возвращался хуже наемника из рейда: отмывался сутки, а на следующий вечер под руку вел ее в свет. Ругался несуществующими словами. Читал на языках без названия. Однажды она спросила его, о чем же он говорит. Он принялся ей объяснять: читает он на языке Преданных, даэдра — сверхъестественные сущности, меры — эльфы, Обливион — суть иные миры. Она спросила про Сопряжение. Он тогда поглядел ее из-под бровей. То ли как на глупую, то ли как на гения. Сказал, что вполне возможно. А после несколько суток не сдвигался с места, сидел перед открытой книгой и всем своим видом отсутствовал в этом измерении, и это не считая листопада писем, которые он после этого получил.              Он совершенно ничего не знал — уж слишком мало для человека со столетиями за плечами: знал то, что она ему рассказала, да что он читал в переписке. Злоупотреблял вином, притом почти не ел. Как он при этом сохранял статный внешний вид, должно быть, объяснялось его природой. К зиме велел пошить кафтан на скайримский манер. Когда похолодало, она в этом кафтане обнаружила для себя спасение. На Мидинваэрне развлекал детей, зажигая пламя на ладони и сдувая его прочь, да замораживая воду в бутылях, что стекло трещало. Стража Красного Огня все-таки подкараулила их за полночь, хищно шла навстречу, но встретилась с ним взглядом, раскланялась в приветствии и прошла мимо, не остановившись. Она потом не постеснялась долго выяснять с ним отношения на этот счет.              — Боишься? — спросил он посреди ее монолога о Новиградских кострах, что притихли никак не больше, чем три года назад. Все еще вспыхивали по мановению руки фанатиков в ратуше. Она даже отступила от него.              — Боюсь, — сказала она.              — Ты в безопасности, — сказал он.              — Не за себя боюсь, — сказала она чуть не сквозь зубы и отвернулась. Какая нелепость, он же бессмертный, наверное, как и все вампиры. Конечно, ему все равно. — Тебе все равно, что костер, что нет костра, так?              — Приятного мало, — ответил он чуть погодя. Видать, решал, солгать ей или нет. Или припоминал ощущения пламени на коже.              — Ты не бессмертен?              — Уязвим, — отозвался он кратко.              — Так не колдуй в городе, я прошу тебя, — сказала она. Он негромко произнес «хорошо». Так легко согласился. Смотрел на нее, будто ждал, что она еще на что-то ему откроет глаза. — Ты идиот, — выдохнула она и опустилась в кресло. Взяла его бокал вина, отпила. Он не сводил с нее взгляда, как иногда делал это без видимых на то причин. Может, конечно, для него видимых. Что там эти вампиры видят на самом деле?              Обводил голодными глазами каждую ее форму, особенно глубоко погрузился в себя, когда разглядывал ее шею. Потом обвел взглядом плечи, долго следил за движениями ее пальцев. Она стояла перед ним и ждала, что сейчас ударит в голову снова его иллюзиями. Пусть ударит, она даже сопротивляться не будет. Сможет, пожалуй что, но не будет. Давненько такого не было.              — Так значит, праздничная ночь сегодня, — туманно проговорил он. Как будто спросил. Она покачала головой. Может быть, человек посторонний даже не заметил бы. Смотрела на него так же, как он на нее, ловя тончайшие движения. Это была игра, вот и все.              — Полная магии ночь. Все только-только умерло, а теперь снова идет к рождению, — сказала она тихо и удивилась своему голосу — спокойный, низкий, взрослый. — Как ты можешь не знать? — Он расправил плечи.              — Вот так просто. Не знаю, и все. У меня было мало времени.              — Больше, чем у меня.              — Едва ли. Сколько лет тебе было, когда я узнал твоего отца, — он не спросил, скорее сам задумался, но она не обратила внимания, ответила, прежде чем заметила.              — Не знаю. Семь?              — Выходит, на семь лет больше. И сколько лет прошло до свадьбы?              — Элементарно, девять, — сказала она.              Тут поднял взгляд с ее рук на лицо, заглянул в глаза. Молчали долго. Она глядела на него, не понимая, к чему он ведет. У него была вся его вампирская вечность на то, чтобы узнать все на свете. Она так и стояла, желая возразить, но сказать прямо об этом не могла — неприлично указывать возлюбленному на его бесовскую природу. Пожалуй что неприлично.              Не было в этом ничего дурного, просто он обречен на чрезмерно долгую жизнь в силу вампиризма и еще на чрезмерно большое могущество в силу своего долголетия, и она при нем — небольшое и мимолетное напоминание о том, до чего хрупкой может быть человеческая жизнь. Даже если она отдаст ему все свое время до самой глубокой старости, не будет в этом никакого смысла.              Она глядела на него. Ребра сдавило как корсетом.              — Я хочу быть как ты, — сказала она. Он улыбнулся, как обычно, в своем старческом снисхождении, готовый выдать опять свое краткое и безапелляционное “исключено” или “нет”, но она не дала ему рта открыть, прикоснулась к кольцу у себя на пальце — тонкому, аккуратному кольцу из белого золота, к которому она приросла со своего безголового шестнадцатилетия. Семь лет беспамятной верности обещанию. — Я люблю тебя, я поэтому хочу быть как ты. Я объясню. Мы обещали оба: «сейчас и навсегда». Мое «навсегда» — ничто, сегодня я с тобой, а завтра мой прах развеют по ветру, моя жизнь — мгновенья. Твое «навсегда», бессмертное, безграничное, переживет меня на сотни лет.              — Но ты не хочешь бессмертия такой ценой, любовь моя. — Теперь он ей не дал перебить его, качнул рукой, его лицо наполнилось такой разбитой серьезности, и в мягкости его взгляда она разглядела, как нежна и безысходна его любовь. — Я бы отдал жизнь, чтобы ты могла остаться со мной хоть на день дольше, чем тебе отведено. Свою жизнь. Но тебя я не обреку на проклятье, на голод и жажду, на светобоязнь, на известную людскую ненависть, на деградацию ума при уступке искушению и еще на необходимость постоянной войны с собой.              Это он про то, с чем так отчаянно борется, когда на ее коже выступает кровь?              — За свои клятвы я заплачу любую цену, — сказала она. Муж покачнулся с пятки на носок, кажется, она нарушила его мнительное равновесие, в котором он пребывал.              — Я не хотел бы наблюдать за этой расплатой, — наконец, подобрал слова он. — Она ляжет на нас обоих.              Он ошибается, если он думает, что ее это напугает. Страшен не голод в его глазах и не острота его зубов и даже не его безумная магия. Страшнее прожить бессмертную жизнь в одиночестве и скуке. Пожалуй, она рискует совсем вывести его из себя, но не может не сказать вдогонку своим словам, чтобы он знал, что она понимает, о чем говорит:              — Жизнь, прожитая в одиночестве, и не жизнь вовсе, — напомнила она слова жреца с гордостью в голосе. И от этой гордости, которая может была и не к месту, но в которой она находила почву для решимости пройти через любой ад, который он ей обещает, ей стало легче. Вот оно, чувство, за которое можно держаться: прочное, надежное, безвозвратное, постоянное. Она тогда подняла уверенный взгляд на него.              Сейчас он разберет свои здравомысленные доводы по полочкам, насмотрится на ее все еще полное решимости лицо, не замечая (или замечая) дрожащих губ, скажет ей, что это безумие или что это инфантильно или бессмысленно. Потому что он любит ее и не желает ей зла или потому что он не готов провести свою жизнь с нею. Она, конечно, скажет, что задумала, выдаст подготовленную услужливым теперь чувством такта речь. На его отказ она была готова. У него карт-бланш на возвращение к этому в любой момент. Но в спальне она повалится на постель, где и проведет время до вечера, давя всхлипы. Семь лет не проронить ни слезинки с поры ссоры с отцом, и теперь она снова будет растоптана тяжестью своей беспомощности.              А он еще скажет, что это ради ее же блага.              Она слышала, как муж покачнулся с пятки на носок. Его сосредоточенный взгляд падает куда-то чуть выше нее, пока его мысли собираются в решение. Его напряженные от близости с нею руки устало перебирают костяшки пальцев. Сейчас, он доломает свои пальцы до этого момента, и все. Сейчас. Вдох, взгляд исподлобья. Говори же, не видно? Она готова к любому его решению.              Но вместо отказа он потянулся к ней, убрал за спину длинные пряди волос, обхватив ее лицо руками, заглянул в глаза — так глубоко, что она испугалась, что он достанет до самого дна. От этого собравшаяся на нижнем веке слеза покатилась к уголку глаза и одиноко потекла вниз. Он остановил ее пальцем.              — Ты точно этого хочешь? Ты станешь созданием ночи, подобно мне.              — Совершенно точно, — ей казалось, что ей едва хватит сдержанности произнести это слабым шепотом, но прозвучало уверенней, чем она рассчитывала. Отчего-то его прикосновения давали сил.              — Что ж, обращение — это очень личное для вампиров. Практически интимное. Я не хочу, чтоб тебе казалось, что я тебя к чему-то принуждаю.              — Я рада, что это будешь ты.              — Я постараюсь сделать это безболезненно. Постой спокойно.              Она теперь выдохнула и стояла перед ним с твердым намереньем выдержать что бы то ни было. Ничего нового, чего не происходило раньше. Его взгляд медленно прошелся по ее плечам и шее, почти врачебно разглядывая игру света на ключицах и жилок под подбородком от ее дыхания. Потом она разглядела в уголках его губ улыбку, и он наклонился над ее шеей.              В глазах потемнело немедленно — от боли, чудовищной, от слабости, ударившей под коленки, от страха. Крик потонул в горле, прокушенном, кажется, насквозь. Она вцепилась в его плечи, но не устояла бы, если бы он не держал ее под талию легко, как игрушку. По плечу вниз струилась кровь, которая должна была хлестать ручьем.              Потом вдруг боль ушла, плавность движений вернулась в тело, расплылась по жилам до самых кончиков пальцев, ясностью ума отгородила панику. Она закрыла глаза, позволив слабости уронить ее ему на руки так, как ему будет удобно.