Молва

      Дорогу разворотило ливнями. Разворотило, размыло, размазало. Прибило к песчаной обочине высоченную траву, здоровому мужику до промежности. Колея расплылась. Лошадь едва ползла, да еще упрямилась, кляча. Телега волочилась тяжело, по обод в вязкой грязище. Колесо проворачивалось туго, на валу скрипел песок — вот-вот сточит крепление, да так можно будет и встать тут посреди поля — встать, лошаденку отвязать, а самому помирать лечь. Все равно бандиты пешего на дороге грохнут. А тут вот и гробик в телеге. Помереть прилично можно. Гробик тяжелый, доска добрая. Ватько полюбопытствовал, доску простучал — уж плотничьи руки помнят, да и глаза видят. Золотая, медовая, плотная акация. Такой гроб лет через десять можно откопать да пустить в ход заново — никто и не заметит, и никакая дрянь не пожрет, да гнить не начнет. Только отмыть запах мертвечины. Хороша акация. И гроб хорош.              Ватько оттянул поводья, кляча встала, ударила копытом, недовольная. Мужик слез с телеги и, шлепнув лошадь по-доброму по шее, оглядел небо и дорогу. Ночью никак снова ударит гроза, да ливень, будет только хуже. Ветер свистел и гнал низкие плотные тучи, от которых казалось темно — да это в полуденный час.              — Ну что ты сделаешь, клячка, не утащу гробину на плечах, надо ехать. А то вона так и помремся тут, старая. Ты старая, да я с тобою, так и сгинем. — Он сплюнул кисло и чертыхнулся. Надо было ехать, а то ведь он говорит-говорит, но на самом-то деле помирать не собирался. А лошадь стояла уныло, дышала громко, поглядывала на своего мужика. Жрать животина хочет, чего с нее взять. Жрать все нынче хотят. Ватько тоже хочет, оттого и возит эти гробы разнесчастные. Дело нехорошее, злое дело, того и гляди не к добру, да только платят недурно — как не за мертвецов, платят по-хорошему, по монете за день да по две за каждый ящик. Так иногда можно и масла купить. И говядины посвежее. Да младшей гребень — а то у нее волосы в мать, густые да растут что твоя лебеда — седьмое лето детю, а уже косой полы метет.                            Ночью на дороге делать нечего. Ночью надо убираться с дороги, да по-умному, уж не шибко-то следов оставляя, заезжать подальше в поле и к кустовым зарослям, да тихонько сидеть. Костер-то не громко жечь, а так, недолго, чуть-чуть. И чтобы лошадь не упрямствовала. И чтобы телегу из-за кустов с дороги не видать было — ни ее самой, ни следов ее. Тогда можно и ночь пережить, а утром ехать. Завтра-то он доберется. Уж он завтра доберется. Осталось верст всего несколько, да только уж как дождь пошел с времени полдничьего, так не останавливался. По плечам бил остро, гремел крупными каплями по телеге, особенно звонко — по крышке гроба акациевого. Дождь гремел и небо гремело. И темно стало. Не пройти было по ось в грязном месиве, да к тому же кляча от грома аж уши прижимала, боялась, старая, идти совсем не хотела. Да уже чего таить, Ватько и сам вздрагивал от каждого раската — тем более что гремело основательно, сначала прямо над его ушами, потом как-будто вдалеке, а потом снова над ним. Гром раскатывался по всему, что глаз видит, низко, громко, обволакивал голосом палача, поигрывал мышцами и откатывался медленно, нехотя. Чуть стихнет раскат — и тут же сверкнет, и все заново. Ватько давненько такого не видал, чтобы так буря бесновалась, чтобы колотила так каплями, и сверкало до самой земли и чтобы гром не замолкал, что мужики на драке у кабака. Пришлось прятать животину под листвой лесной, и телегу туда затаскивать. А потом и самому под телегу залезть, а то как стемнело — стало совсем жутко, что по спине бежало — не вода — пот, да мурашки. Каждый раскат оголял резанные верхушки полеска вдалеке, тени редких деревьев врезал под веки, что потом никак их из головы выкинуть не получалось, и мерещилось всякое. Дурное.              Ватько обнял колени, когда снова сверкнуло. Ветер завыл вместе с раскатом грома, да потом еще затрещала ветка, ломаясь и падая на другую, заскрипел ствол. В глазах опять отпечаталось что-то чудовищное, нехорошее. И лошадь заржала, забила копытами. Ватько помотал головой, выбрасывая из головы неприятные картины, но потом что-то загляделся на темное очертание кривого колеса телеги. В гробу-то сухо, наверное. Да потише гремит. А если обивка есть внутри, так вообще замечательно. А мертвецу все равно будет, кто в его гробу лежал.              Ватько потянулся к борту, покряхтел, вылез из-под телеги, а потом закарабкался на нее. В потьмах он едва не различал очертания гроба. Плотно крышка прибита. Ватько вытащил с сумки с борта инструмент, да пристроил его: плотничьи руки умелые, сейчас сверкнет, и опытный взгляд найдет, где щель подходящая, чтобы крышку поддеть. Ватько оперся на импровизированный лом. Инструмент нынче дорогой — нет металлов хороших в деревнях. Сверкнуло, Ватько вздрогнул, да выругался, лошадь заржала.              — У, молчи, проклятая, без тебя чуть в штаны не ложу, а ты еще, — ругался он, но щель заметил. Крякнув, Ватько поддел доску и навалился на лом разом, чтобы не повреждать доску от хода гвоздя. Доска заскрипела громко, что даже было слышно в раскат грома, еще не откатившийся и расплывающийся по небу. Ватько поддел крышку подальше, чтобы отодрать ее посильнее. И только приложился на лом, как из гроба показалась рука. В перчатке с резной оковкой. Вылезла из гроба прямо в щель и напряженно схватилась за гроб. Мужик поморщился.              — Привидится из-за тебя всякое, старая, — чертыхнулся Ватько, отпрянув от гроба. Сердце заколотилось, но голова-то есть на плечах, неча в гробу живому делать, пустой он гроб вез. А что там и если было живое, так померло бы за неделю. Сейчас сверкнет, он своими глазами увидит, да будет дальше крышку отковыривать, еще раз — и гляди в сухость и покой залезет.              Сверкнуло.              По крышке гроба что-то ударило сильно изнутри, рука борт не отпустила, а схватилась поудобнее. Ватько стоял в оцепенении, но потом вспомнил, что стоит-то не с пустыми руками.              — А ну! — закричал он, и, замахнувшись из-за плеча, саданул тяжелым ломом по тому месту, где увидел мертвяцкую руку. Хрустнула кость, лом пробил ее, рука убралась в гроб. Ватько схватился за сумку и вытащил молоток, чтобы заколотить гроб обратно, только крышку снова изнутри дернуло, что она отошла чуть выше от гроба.              Сверкнуло. Гром.              Удар. Гром не переставал.              Удар. Все раскатывался. Ватько замер, уперевшись задом в борт телеги и так и стоял с молотком в одной руке и с ломом в другой. Дождь хлестал его по лицу, но он не мог убрать воду с глаз — смотрел, как крышка уже совсем отошла.              Сверкнуло. Крышка с грохотом поднялась и упала чуть по диагонали гроба, потом повалилась рядом, когда мертвец ее скинул уже не ударом, а сдвинув ее в сторону.              Гремело продолжительно. Из гроба поднялся мертвец. Ватько его едва видел в темноте — и то только очертания. Хотел было отступить, бросить все, да бежать отсюда, ноги делать, но только не мог шевельнутся. Ноги окоченели, лом выпал и валялся возле его сапога.              Сверкнуло. Мертвец поднялся. Сел. Руками забрал волосы назад и поднял лицо к небу, подставляя его под тяжелые капли. Двумя руками снова забрал волосы. Сидел так, пока гремело, потом повернул голову к Ватько. Тот это потому только понял, что в темноте его глаза сверкнули — оранжевые, как эликсир какой, неправильные, голодные глаза. Мертвец, видать, видел его лучше, разглядывал.              Голодные глаза. Как ж у мертвеца глаза-то голодные. Голодный — значит, живой, забредилось в Ватькиной в голове. А живой — значит, не мертвый. Не мертвый — хорошо.              — Что это вы, милсдарь, в гробу-то делаете, — упавшим голосом просипел Ватько. Высоким голосом, не своим ругательным. — Помереть — померли, а сдохнуть забыли? — почти беззвучно проговорил он. Язык работал быстрее головы, а как голова услышала, сразу пожалела. Ватько шлепнулся на колени, молоток выронил, упал лбом в дно телеги.              — А я дурак-то старый переломал ему косточки, ой дурак, дурья голова, — запричитал он и не мог остановиться. Как сверкнуло, его передернуло. Краем глаза он увидел, как тот из гроба встает, поднимается, на него поглядывает свысока. Ватько перевернулся, упал на жопу и отполз назад, чуть не опрокинувшись с телеги.              Сверкнуло. Гробовой закрывал рукой лицо от дождя, чтобы воду не стряхивать. Глазами глядел голодными Ватько прямо в душу.              И видел Ватько, что не мертвец это, в теле мужик, живехонький, рукой, что в перчатке за гроб держался, шевелит как неча делать, окованные пальцы чуть слышно щелкают друг о друга.              — Эй, мужик, ты из какой деревни? — спросил гробовой, снимая перчатки и усаживаясь вдоль борта телеги на мокрую скамью. Снял окованные перчатки.              — Тебе-то что? — просипел Ватько. Гробовой усмехнулся, помолчал. Глазами своими нехорошими поглядел на старую клячу, которая не ржала больше, а стояла тихо.              — Сказали мне как-то, последние мысли норда должны быть о доме, — сказал гробовой.              Ватько готов был поклясться, что его штаны уже были и так мокрые от проливного ливня, зарядившего еще когда они были на дороге, но стали ощутимо мокрее. Ох как не хотелось помирать. И хоть там имперский бархат в гробу этом, не хотел Ватько помирать — хоть убейте. И в гробу он этот гроб видел. И бархат. И акацию эту растреклятую. Не сдержался, застонал, но прикусил язык.              Сверкнуло. Мертвец глядел на него и не говорил больше. Улыбался криво. Щелкал костяшками пальцев медленно, думал.              — Ты, это, милсдарь, что в гробу-то делал? — прошептал Ватько. Гром наконец стих, шумел дождь, но не сверкало.              — Обливион знает. — Гробовой глядел на Ватько, и до мужика медленно доходило, что его пассажиру отчего-то весело. — Зачем в гроб полез, мертвецов не видел?              — Да видел, милсдарь, только не было в этом гробу никого, когда я его забирал. А нехорошая буря, опасная, я схорониться думал да переждать, пока утихнет. А утром бы заколотил крышку да продал, кому надо.              — Гробовщик, значит.              — Точно так. — Ватько наконец поднялся и сел на скамью в стороне от гроба. Все еще от этой чертовщины по спине было холодно, только спокойным был незнакомец, как не из гроба вылез, а с самого начала ехал с ним попутчиком.              — Лошадь твоя не дойдет, — сказал он.              — Так ведь другой-то лошаденки у меня нет, милсдарь. И не будет, где ж ее достать за цену, хотя дело гробовое хорошо идет. Мертвяков теперь хоронят как следует, чтобы всякая тварь на трупы не ползла и деревни не жрала.              Пассажир снова поднял на него взгляд. Теперь Ватько не отвел глаз, а поглядел ему в лицо подольше. И был в них голод — не со страху ему причудилось, но было и человеческое: усталость, какая у всякого мужика сидит в уголках глаз, когда его будят посреди ночи, а еще было в его взгляде непонимание. Какое-то ученое непонимание, молчаливое, и пассажир глубоко обдумывал, кажется, каждое Ватькино слово, как будто не слышал никогда ни про трупоедов, ни про войну, ни про голод, идущий по деревням. Ватько думал объяснить, но прикусил язык. Пассажир создавал впечатление человека, который сам спросит, что ему нужно.              За этим молчанием грохот грозы отошел на второй план. И молния больше не выхватывала из темноты чудищ, гром гремел не так низко, и капли резали плечи не так больно. Пассажир спрыгнул с телеги, прошел мимо лошади, погладив ее морду. На поясе у него висел кинжал, да какой-то чудаковатый, кривой, с узким лезвием и из металла неприятно черного. Он прошелся вдоль высокого ивняка, что Ватько совсем глаза поломал, пытаясь его разглядеть. Наконец, услышал свист. Долгий, хороший и глубокий свист. За ним еще один. Потом силуэт пассажира снова показался из темноты, он сложил пальцы кольцом и свистнул снова, что у Ватько заложило уши. Он снова присел на скамью.              — Ты что, хочешь, чтобы тебя бандиты порезали. Не свисти среди ночи, милсдарь, — прошипел он шепотом. — Они в такие банды сбираются, ворье, мародеры, ни ноги не унесешь, ни отобьешься.              Пассажир остановился возле телеги, но глядел куда-то далеко, а Ватько будто не слышал. В подтверждение тому он свистнул снова, только коротко. Ватько покачал головой и стал глядеть туда, куда стоял лицом пассажир.              Сверкнуло.              — Черт же твою курва мать! — выругался Ватько. Молния ударила близко и белым светом вычертила впереди черный лошадиный силуэт. Животина медленно и гордо переступала мощными ногами, хлопала красными глазищами. От нее шло то ли дымом, то ли туманом, то ли паром, как когда с разогретой бани выскакиваешь на холодные сени, шкура была черным черная и шелковая грива опускалась низко. Лошадь подошла к пассажиру и ткнулась мордой ему в руку, что Ватько отпрянул от борта телеги.              — Запряжешь ее, а твоя пойдет следом, — сказал пассажир, и Ватько не подумал противиться.              — Не хватает бабы во всем черном, — проговорил он себе под нос и спрыгнул с телеги. Лошадь надо было запрячь, и у Ватько не оставалось сомнений, что отбывают они немедленно и что такая лошадица пройдет по любому бездорожью, как по новиградской мостовой. Он осторожно протянул руки к поводьям, но лошадь дернулась и заржала, отступая. Пассажир обернулся на них, шикнул на лошадь, и та потупила голову. Ватько отвел ее к носу телеги.              — Что-то я милсдарь ничего не понимаю. Откуда это она? Хороша лошадь, но ничего не понимаю, — он опустил руки лошади на бок. Мысль про бабу в черном навела его на идею. — Ты что ли этих? Из магиков? Из колдунов? И лошадь можешь наколдовать вот так из воздуха. И вона я тебе кости переломал, до сих пор в ушах хруст, а ты вот со здоровой ручищей. Да проторчал черт те знает сколько времени в гробу. От охотников никак прячешься? Тебе в город путь заказан, стало быть, сдерут пять шкур с тебя да повесят. Вона на дереве. Хоть на этом. — Он кивнул на раскидистый дуб, тени от которого все время напоминали злющую тварь. Пассажира это отчего-то развеселило, и Ватько цокнул языком. Сейчас еще в потемках как-то впрягать лошадь. Умеет пассажир задачку задать. Смешно ему.              — Я не для потехи это говорю, милсдарь, а хочу помочь.              — Магик, — отозвался пассажир. — Можно так сказать. — Он отвел лошадь Ватько к телеге, закрепил ремни на борту, чтобы следовала за ними.              — Я уж было с жизнью попрощался, — сказал Ватько. — Думаю, вампир или какой проклятый. Ну, думаю, найдут мои кишки, по бортам развешенные, через несколько недель, ни дочери не узнают, ни жена.              Пассажир хмыкнул. Повторил свое “можно так сказать”, Ватько поглядел на него. Ему не хотелось ехать по ночи, дороги не разобрать, как управлять повозкой — черт знает. Но пассажир лихо запрыгнул на телегу и взял поводья.              — Увидят тебя твои дочери еще. Ну, куда едем?              — Так а куда ты, милсдарь, следуете? Мой-то путь недлинный, никак к утру будем уже в деревне. Заплатят мне за мое дело нехитрое, я глядишь и вам смогу монету дать. Небогато, но как смогу.              Пассажир посмотрел на него, натягивая поводья умелыми движениями рук, которые ничуть не сковывала металлическая оковка и толстая кожа на тыльных сторонах перчаток.              — Полезай в повозку, и отчаливаем.              Дорогу разворотило безобразно, и после первых верст Ватько убедился, что пассажир не ошибся — лошадь бы он тут загнал и с этой дороги бы никак не выбрался. По рассвету он принялся за дело: достал гвозди из крышки гроба, распрямил их. Проверил, чтобы обивка была целая и не грязная. Заколачивать гроб не стал, крышку положил рядом, инструменты убрал, а потом подсел к своему попутчику, стал рассказывать, куда ведет дорога после их деревни, где найти сносную таверну и как добраться до города, предупредив, что магикам в города теперь проезд закрыт и без грамоты он доберется разве что до того света. Пассажир слушал внимательно, а говорил мало. На свете дня его лошадь выглядела неуместно — черная, как открытая дверь в темный подвал. Пассажир называл лошадь Тенегривом и на расспросы про породу сказал, что сам знает про лошадь мало и что она досталась ему от старого друга.              — Без твоей Тенегривицы откинул бы я коньки, думаю, — сказал, наконец Ватько. — Напугал ты меня до полусмерти, но ведь вытащил меня, и расплатиться мне с тобой нечем. Голодное время, — подытожил он. Его плечи опустились и сам он огорчился от своих слов больше, чем рассчитывал.              Пассажир повернулся к нему. У него было бледное лицо, казавшееся еще бледнее от игры света на нефритовом обруче, с острыми чертами — тонкими губами, выдающимися линиями подбородка и скул. После ночных ливней было влажно и душно, и с Ватько текло, а пассажир сидел, облаченный в броню, выделанную кожей, и, кажется, не испытывал дискомфорта. Оковка на перчатках и ботинках была сделана искусно, и орнаменты на ней не походили на те, которые Ватько приходилось видеть на ярмарках — а ведь он бывал даже на ярмарках в Новиграде. Как пассажир решил в своем виде ехать по дороге ночью, Ватько не понимал — нефритовый обруч и кольцо на пальцах выдавали богатство и вероятно высокое происхождение. Но манера речи и действий — скорее нет. Оружие на поясе и вовсе не вписывалось в представления Ватько о воюющих сторонах и том, что носят солдаты, наемники или бандиты. Он выражался странно, и хотя говорил, но говорил мало. Потом стал особенно осторожно подбирать слова, когда заметил в лице Ватько непонимание. Не говоря уже о Тенегриве. Или о гробе. Или о взгляде — а ведь Ватько не отличался чувствительностью или трусостью.              Короткими вопросами пассажир выводил Ватько на длинные рассказы: о его деле, о его доме, о дочерях. О том, где жгут ведьм. О том, где сидят черные. О том, как стреляют белки. Пассажир выслушал все то, что было ему интересно, и оставил Ватько на одной из развилок близ его хутора. Слез с телеги, оправился, зыркнул своими глазами голодными в горизонт.              — Так ведь не приехали еще, милсдарь, как же это я без лошади, — начал мямлить Ватько, но пассажир махнул рукой.              — Мою лошадь оставь у себя. Когда придешь, не привязывай, а приведи расседланной к пруду с черной водой и оставь.              — Так ведь волки сожрут. Или чудище какое. Ведьмаков нынче не сыщешь, а тварей полно.              Пассажир опять глядел на него, как будто половина из того, что он сказал, не имела никакого смысла. На секунду Ватько даже усомнился в том, что сказал, но потом стукнул себя по лбу.              — Так это для ритуала надобно? Вот я дурья голова. Так тогда конечно, милсдарь. Все сделаю, как ты велишь.              Минуло с три недели. Ватько за этот срок дважды съездил за гробами, и тот трижды клятый ящик уже давно сбыл, заказчик даже не заметил изъянов, да еще доплатил чеканную монету за то, что Ватько тащился с ним по бездорожью в бурю. За этот срок в одну ночь, неприятную и пронизывающую, он все-таки сводил Черногрива к пруду с мутной и темной от водорослей водой, где оставил ее.              — Ну твой хозяин так велел, хорошая, — Ватько снял со спокойной и послушной теперь лошади уздцы. Похлопал по морде. Лошадь сверкнула красноватым глазом и покосилась на воду, шумно выдохнув, но от рук не отпрянула. Оставлять голодную животину возле леса страх не хотелось — та не притронулась к сену, хотя Ватько решил, что не пожалеет для красавицы. Теперь вот стояла, топая копытом. Через несколько дней Ватько решил снова заглянуть к пруду, но Черногрива, ясное дело, уже и след простыл. Ни крови, ни следов Ватько не обнаружил, да и решил, что видать увели лошадь. Пожалуй что, увели.              Через много месяцев после того, как пассажир спрыгнул с его телеги, передав поводья от могучей черногривой лошади, и отправился на развилке в сторону от ближайших деревень к тракту на города Севера, Ватько услыхал одну историю. Мужики в деревне поговаривали, да в таверне близ Новиграда эта байка раздавалась отзвуком еще долго, после того как ее принес какой-то проходимец.              Говорили, в нескольких верстах от их угла видели магика. Говорили, что на магов севера он был не похож, одет в кожаную легкую броню вместо мантии, которой обычно магики подчеркивали свою ученость. В отличие от магов севера, он носил на поясе оружие — кинжал, да кривой, из черного метала, похожего на метеоритный или двимеритовый. Последнее, конечно, не имело сысла, возражали путники, на кой черт магу двимеритовый нож — есть много более безболезненных способов откопытиться. Правда, в конце концов сошлись на двимерите, хотя бы потому что, по словам засевших в таверне солдат, метеоритные металлы годились только для сердцевины, мягкие, как тесто, а заковывать мягкие металлы в сталь нынче было дорого. Выходило, что маг был действительно неправильный.              Далее, рассказывали, на небольшой поляне, отделявшей тракт от леса, где по-хорошему не следовало бы задерживаться, хотя бы ради того чтобы не быть подстреленным беличьей стрелой, он слез с черной как ночь лошади и присвистнул ей, чтобы та убралась. Лошадь его недовольно сделала несколько резвых прыжков прочь, но чуть поодаль остановилась. Маг примял траву, чтобы не путаться в ней сапогами, да не просто так, а протоптав на поляне какие-то круги и тропы и, начав колдовать, раскинул руки в стороны. Тут мужики притихали, потому что магия была зловещей темой, и начинали говорить тихо, тем более что все последующее плохо укладывалось в голове и почему-то пробирало до жути. Ватько и вовсе старался делать вид, что не слушает, уже больно образы напоминали ему недавние события.              Вокруг мага разливалось фиолетовое мертвечинное свечение, а он ладонями как будто держал что-то тяжелое, пока наконец магическая энергия не опрокинулась с его рук и не расплылась по земле, заминая и подсушивая травы. Круг, в котором он стоял, помрачнел, и из сгустка темного свечения выступил воин, каких рассказчик не видывал: лицо его было темное, все равно что эльфское, только уродливое, размалеванное вроде как по-эльфьи, только не ради маскировки, а ради устрашения, красными, как кровь, чернилами. Из макушки торчали скрученные рога, что у твоего черта. Сам он был выше мага на голову, а с рогами так и на все полторы. Воин был облачен в броню, от которой становилось темно на три аршина вокруг. Тяжелая броня, какой не носят ни на севере, ни на юге, не сковывала движений великана, и он, едва оглядевшись и увидев перед собой мага, потянулся за таким же массивным мечом. Оружие отливало красноватым свечением, как будто раскаленное, и руны возле рукояти, когда меч лег в умелую ладонь, вспыхнули искрами.              — Никак охота дикая, — шептались мужики.              — Так те призраки, а этот во плоти, — кричал рассказчик.              Маг стоял перед ним с видом невозмутимым, несмотря на ловкость, с какой воин занес меч для тяжелого рубящего удара, только потянулся к кинжалу, едва ли большему, чем с локоть. Воин начал опускать меч и уже не успел бы поменять траекторию, да в прочем и маг бы уже не успел ничего сделать. Тяжелый двуручный меч летел на него убийственным и неизбежным рубящим ударом. Маг перехватил кинжал, шепнул что-то односложное, и тут сам он расплылся и размылся, что смешался с воздухом, как морок, и меч прошел его насквозь сопротивления и оттого вошел в землю. Мечник потянул меч на себя, чтобы ударить снова, но этих мгновений магу хватило. Он потянулся к мечнику, когда он корпусом подался на рукоять, чтобы вытащить меч для удара, и, перехватив кинжал обратным хватом, легко вогнал его по рукоять воину в горло. Тело его тут же материализовалось и приобрело вид физический. Он опустил оседающего в его руках воина на землю. Поляну заливало темной, почти черной кровью.              Тут рассказчик, видать, напридумывал. Позднее он признался, что хотя при виде картины тело его окоченело и он едва не обделал свои штаны, но все-таки что-то заставило его зажмуриться и на это не смотреть, хотя он клялся, что последнее, что он видел, это как меч летел сверху вниз на мага. А первое, что увидел, когда осмелился открыть глаза, это что оба уже скрылись за высокой травой. Было тихо, и казалось, двое просто исчезли, или он потерял счет времени и просидел так с мокрыми штанами дольше, чем планировал. Но потом маг поднялся из-за травы, убрал кинжал в ножны, свистнул лошади, чтобы та прискакала из-под угорка, легко запрыгнул на черную, как смерть, и убрался в направлении к городу.              Ватько мог ради успокоения души уверять себя, что все это выдумки, и от каэдвенской ржаной народ приукрасил и преувеличил детали. Говорили, что тело воина рассказчик нашел на той самой поляне. Поперек его горла был разрез, когда тонким лезвием делают неширокий рывок, напрочь распарывающий основные сосуды без надобности дробить кость. Кровь насквозь промочила его рубаху, видную из-под доспеха оттого, что он был наполовину снят. Но это не самое страшное. Быстрая смерть — это, конечно, хорошо, но вот на груди у этого человека, если он таковым был, был сделан еще разрез, раздроблены кости и меж органов зияло пустое место с медленно густеющей кровью, размером с кулак какого-нибудь портового здоровяка. Сердце, говорили, у воина отсутствовало, вырезанное, выкорчеванное с корнями тонким кинжалом, так напоминающим инструмент для бальзамирования.              Можно было утешать себя сколько угодно, но только нарочно такого не придумаешь. Не придумаешь.