Энума Элиш

Вова смотрел, как закрывалось чужое небо. Каждый день на карте авиадиспетчеров гасли новые точки, люди запирались в домах, жизнь останавливалась. Теперь он понял, о чем предупреждал титан: если что-то случится, напуганная страна его не отпустит. У него ещё оставался шанс улететь, Украина не закрывалась неожиданно, тень купола нависала над головой медленно, страшно скрипя, но теперь становилось интересно – а что будет. Он ведь никогда не был тем юристом, которого в профессию привела жажда наживы. Хотел бы покоя – остался бы адвокатом, ввинтился бы в банковскую систему, занялся бы недвижимостью. Схватился бы за скучный серый хвост реальности и тряханул бы как следует, выманивая золотые дукаты из этого брехливого осла. Но Вову не интересовали деньги – он искал битвы. Не человек против человека, а человек против жизни. Прочный шатёр известной ему реальности соблазнял своими прорехами, в которые хотелось заглянуть, расковырять, просунуть пальцы, чтобы однажды понять, что нет почти ничего святого. Он стал адвокатом, потому что любил спорить, и приложил это своё оружие к хорошему, как казалось, делу; он покорил этот перевал и взялся за следующий, в МИДе – но и тот тоже поддался его напору; теперь он упрямо пер на вершину ООН, но с ней, он подозревал, выйдет все то же, очередная победа и очередное разочарование. Это реальность думала, что она кидала Вову, как тряпичную куклу. А он не летел послушно, он ловил волну. А сейчас перед ним разворачивалось то, что в его мире было невозможно – да и в этом, судя по реакции людей, было не рядовым вторником. Мир, такой прозрачный и открытый, не имеющий даже – уж он-то это хорошо знал – четких границ, разбился на части и разлетелся, подобно шарам, в разные лузы, чтобы мирно почить там до начала следующей партии. Мир боялся, гася лампочки на радарах, мир изменялся на глазах, и прожить эту жизнь он мог лишь, определившись с выбором. Да, мир умирал. Но умирал детально, персональными трагедиями, где-то там, в закрытых ковидных корпусах, в застенках. Почти жестоко было смотреть на это, как на аттракцион, но Вова прощал себе эту жестокость. Прощал, потому что она скрывала другое: он, единственный устойчивый к этой заразе, не мог бросить Женьку. Наедине с опустевшими залами, наедине с осиротевшими улицами, наедине с реальной угрозой жизни. Никто не знал, насколько это страшное время. Уехать сейчас – все равно, что бросить Женьку одного в чумном городе, бросить намеренно, принимая возможность, что больше никогда его не увидит. И тем более жестоко оттого, что сам он – неуязвим. Долгий эпистолярный роман с родной канцелярией вылился в бюрократический ступор. Вова стал первым сотрудником, отказавшимися после отпуска выходить на работу из-за того, что застрял в другом мире, охваченном странной болезнью. Он не боялся потерять работу, не думал о том, что нарушает контракт – все-таки выйти в бой против своих же коллег, закаленных судебным бичеванием наемных сотрудников, было опасной игрой. Но, грамотно обойдя все препоны, он вывел руководство на новую волну: да, ему можно вести дела из другого мира. Да, они дождутся его возвращения. Нет, что вы, этот ужас не затянется надолго. Наш разум хорош тем, что не привык к долгим вспышкам адреналина. И оттого никакой страх не представляется ему продолжительным. Человек, сволочь, ко всему привыкает – кроме веры в то, что в будущем тоже придётся привыкать. Вот и лучшие умы, которым просвещенная общественность вручила поводья, управляющие судьбой людей, в силу бедности и происхождения не имевших права голоса, хором сошлись на том, что «там» быстро справятся. Не потому, что они были уж совсем ни на что не годны, а потому что Вова очень постарался, чтобы они в это поверили. – И что? – Осторожно, будто скрывая почти преступное в этой ситуации счастье, спросил Женька. – Ты остаёшься? – Остаюсь, – Вова принял самый рыцарский вид, на какой был способен после полутора часов активной почтовой головомойки. Бойня в письмах была чем-то доисторическим, безвозвратно ушедшей в прошлое забавой прошлого поколения, и заниматься этим сейчас было все равно что выйти против танка с доспехом и копьем. Вот только на той стороне наверняка чувствовали себя так же. – Я пока не знаю, насколько. Меня могут вызвать в любой момент, и Швейцария пока что открыта. Если вызовут… впрочем, разберёмся, – он махнул рукой, изо всех сил изображая безразличие. Не стоило являть Женьке беспокойство, которое тот бы мигом расценил как одолжение – и, повинуясь старой привычке, наверняка бы счёл непомерным, ведь отвлекать своего титана от его титанических дел – грех, непростительный ещё в предыдущей редакции Евангелия. Вовин напор и легкость, с которой он придерживался единожды принятого решения, в Женькином присутствии следовало делить дважды пополам; Женька, взращённый этим миром, и так молчаливо поддавался любому движению глаз и везде чувствовал подтекст, который этот Вова в свои слова не вкладывал. – Он охренеет, – прокомментировал Женька и как-то недобро усмехнулся. Его неожиданно озорное выражение походило на злорадство ребёнка, чьего школьного обидчика побил кто-то посильнее. Это было мимолетно, и все же Вова запомнил – как бы Женька не превозносил своего героя, как бы не верил в его величие, в особый статус, при котором ему за честь было исполнять роль оруженосца, Женькино эго все-таки билось под этой маской в искусно скрываемых муках. Никто не готов быть второстепенным персонажем собственной пьесы, как бы дурна она не была по сравнению с признанным шедевром. Это сторонний наблюдатель может оценить, как ловко долговязый лысый парень с казацким лицом и высоким голосом оттеняет аристократическую семитскую фактуру собственного босса и антипода; но настоящая жизнь лишена литературного нарратива, настоящая жизнь разыгрывает все судьбы сразу. – Он уже охренел, – смеясь, бросил Вова, имея в виду, конечно, бесконечную уверенность близнеца в собственной правоте. Но Женька понял иначе: – Он знает? – Пока нет. Но мы ему расскажем. Потом. А сейчас мне нужно расслабиться, – Вова вовсе не старался перевести тему, даже наоборот: будь у него силы, он бы успокоил Женьку, поминутно расписав ему план действий; но битва с собственным войском утомила, и ему действительно требовался отдых. Простой, человеческий, очень банальный. Секс. Толкнув Женьку на диван, Вова устроился рядом: упал головой на валик, закинул ноги поперёк Женькиных коленей. Для женщины в юбке такая поза обозначала бы недвусмысленное приглашение; для Вовы, одетого в простые домашние штаны, ещё оставался простор для сомнения, поэтому он подвинулся ближе и потерся задом о Женькино бедро. Тот медленно поднял руку и положил ладонь Вове на живот. Вова тут же подался навстречу, закрывая глаза: хотелось близости, неважно, в какой форме, но медленной, ласковой, совсем не похожей на нервный шторм, разыгравшийся на всех остальных фронтах. Женька умел угадывать желания, и этим было почти жаль пользоваться: он казался хорошо вышколенном рабом, которому в любой просьбе мерещится занесённая хозяйская палка. Но спорить было не место, не время: когда его большая горячая ладонь сползла ниже и накрыла член, Вова смог только зашипеть, втягивая воздух сквозь зубы, и снова подставиться прикосновению. Женька медленно ласкал его, несильно сжимая, словно делал это машинально, задумавшись о чём-то своем; и лишь его сосредоточенные, странно-счастливые глаза, которые Вова замечал, приоткрывая собственные, давали понять, как он сконцентрирован на этом деле. Эти спокойные, лениво-домашние ласки были для Вовы в новинку: прежде у него никогда не хватало времени или внимания, чтобы вот так лежать и ни о чем не думать, прежде его разум всегда находился в режиме стопроцентной обработки данных, и чтобы заняться любовью, требовалось переключить тумблер в соответствующий режим; но рядом с Женькой само собой возникало спокойствие, причина которого, как бы не совестно было ее искать, постоянно ускользала. Правда была в том, что прежде Вова, со всей его неуемной жизненной энергией, работал, как промышленный магнит: чтобы все необходимые предметы держались в поле, он должен постоянно питать их своей силой. Женька же принимал его безусловно, и принял бы, даже если бы силы кончились совсем. Впрочем, тогда бы и сам Женька погас – но, даже погасший, никуда бы не делся. Чувствуя, как Вова разомлел от прикосновений, Женька осмелился пойти дальше – оттянул резинку штанов и забрался внутрь, накрывая член теперь уже безо всяких препятствий. Вова тихо простонал, закусывая губы – ему было неважно, куда дальше пойдёт процесс, ему было просто хорошо, и не хотелось, чтобы все прекращалось. Но Женька все-таки спросил: – Как ты хочешь? Вова тихо хмыкнул, облизал губы: ему нужна была крошечная пауза, чтобы сплести оборванные куски мыслей в одну. – Мне все равно, – пробормотал он тихо, – только не останавливайся. – Тогда можно я тебя… – Можно, – лениво улыбаясь, выдохнул Вова – его почти веселило, что Женька до сих пор спрашивает. Он чуть приподнялся, позволяя Женьке стащить с него штаны, и развёл колени в сторону, приглашая. Захотелось, чтобы Женька оказался внутри как можно быстрее и трахал долго и медленно, чтобы чувствовать каждое движение. За недели, прошедшие с Вовиного побега за границу мира, Женька отточил свои оральные навыки до твёрдой четверки с плюсом, хотя плюсом явно был обязан умелому использованию языка. Почти любое проникновение, если оно не происходило, как дикая случка, он предварял настойчивым вылизыванием уже изрядно натерпевшейся дырки: сначала осторожно тыкался кончиком языка в самую чувствительную кожу, потом невесомо проводил по краю, а затем ввинчивался внутрь, отчего у Вовы все поджималось и сердце заходилось. Сейчас он не торопился, поймав Вовину волну, и делал все почти издевательски медленно, но Вова послушно млел от прикосновений и почти не шевелился, полностью отдаваясь умениям своего прекрасного любовника. Язык у Женьки был крупный, как и все остальное, но удивительно деликатным, и к тому времени, как Женька оторвался от своего любимого занятия, Вова уже забылся в сладком предоргазменном предчувствии: хотелось только ещё, и весь мир – оба мира – сошлись в один маленький постыдный участок тела, и Вова не был готов признать за реальное никакое событие, произошедшее за его пределами. Проявляя особую осторожность, Женька все-таки затолкнул в его два смазанных пальца, но очень быстро вошёл сам – именно так, как хотелось, медленно, но настойчиво, не останавливаясь ни на секунду. Чувствовать его внутри уже стало привычкой, которой Вова предавался по несколько раз в сутки: дурной, заметно вредной для здоровья привычкой, от которой, однако, никак не избавиться, которая с каждым разом становится все нужнее. Порой хотелось себя отругать, мол, как так вышло: обошёл почти все медленно убивающие тебя человеческие пороки (кроме, разве что, навязчивого курения, ради которого ни разу в жизни не жертвовал протоколом), а теперь устроил бюрократическую революцию ради роскоши каждый вечер встречать с членом в заднице – но что-то не давало всколыхнуться совести, будто маленькое примечание на полях, разом отменяющее все изложенную в статьях кодекса уголовную ответственность – он был здесь не ради секса. Никакие любовницы и любовники, даже самые умелые и опытные, не притягивали Вову настолько, чтобы остановиться хоть на миг. Секс был его полем боя, его обязательной точкой в графике, его элементом пазла, той вехой, через которую регулярно нужно было проходить. Секс был работой, чуть более приятной физически, чем напрягать глаза над мелким канцелярским текстом, но все же работой; отдыхом всегда было тихое одиночество, в которое Вова погружался, словно отплясавшее своё театральная кукла – в нарезанную бумагу на дне коробки, из которого выжимал все за те короткие часы, что были на него отведены. Такой отдых не приносил удовольствия, удовольствие тоже приходило от работы – но был нужен лишь затем, чтобы не терять способности это удовольствие получать. А секс с Женькой был другим. Это был и отдых, и удовольствие, и одновременно что-то, за что не нужно было бороться. Вернее, жалкая по меркам жизни стычка с ООН – не в счёт. Вова привык, что за все нужно платить; израильтянам даже природа намекала, что чтобы стоять на месте – нужно бежать со всех ног. А удовольствие быть под Женькой казалось вопиюще недозволенным именно из-за этой своей безнаказанности: ты словно пришёл и взял чужое, и в какой-то момент обязательно явится законный владелец. И владелец уже явился, и не раз: внезапным звонком, дерзким вызовом, пересылал правила через своих подручных, мелькал в совестливой тени в Женькиных глазах. Но его право признавать не хотелось: он не умел распорядиться тем, что владел, держал это из принципа, а не из потребности, и самое, казалось, главное – ничем этой преданности не заслужил. Все конфликты, которые в лихих закорючках ежедневно оказывались на Вовином столе, он разбирал, как пристало законнику: как совершившийся факт, определяя, кто больше прав, на основании буквы закона. Их ситуации закон был не писан – но тут бы и не помог. Раньше он снисходительно смотрел на национальные склоки, не чувствуя и не понимая, как может у юридически посторонних людей возникнуть чуждое цивилизации желание объявить своим то, что по всем бумагам принадлежит другому. Он чувствовал себя судьей, разбирающим отвратительный, скандальный развод, судьей, давно уже привыкшим ко всем превратностям чужих спален и оттого глухим к любой истерике, судьей со здравым умом, холодным сердцем и памятью истукана. И только теперь он понял, как работает страсть, запускающая смертоубийственную делёжку: не для тех, кто руководит войском, но для тех, кто оставляет свой дом и мир, чтобы заступить под руководство. Ему не нужно было чужого, но своё он был готов забрать, чего бы это не стоило; и злая реальность распорядилась так, что своё оказалось записано на чужой баланс. Женька толкался все быстрее, забыв о намеченной ради Вовиной прихоти сдержанности, желая теперь только собственной разрядки. И это было хорошо – глубокие, резкие толчки, крепкие пальцы, сжимающие раздвинутые бёдра, электрический зуд во всем теле, предвещающий скорую разрядку. Но оргазм спотыкался о невидимый порог, не хватало чего-то, какой-то мелочи: то ли прикосновения, то ли мысли, в общем – какой-то ерунды, чтобы кончить. Хотелось попросить об этом, Женька ведь не откажет – но знать бы, что это, а узнать не выходило. – Женька… – оно само сорвалось с губ, будто тело, отчаявшись ждать от мозга вменяемого сигнала, решило спасать само себя. – Что такое? – Запыхавшийся, почти готовый кончить Жека все же отозвался, вскинул смешные темные брови, ещё более забавно смотревшиеся на раскрасневшемся лице, облизал высушенные суматошным дыханием через рот губы. – Вов, что? Больно? – Пока Вова, забывший то чувство, которым ощущается течение времени, смотрел на него, ни о чем не думая, Женька успел переволноваться и замер, и пришлось пересилить себя, чтобы велеть не останавливаться. – Все хорошо… мне нужно… – Сейчас… – выпалил Женька на выдохе. Он все понимал по-своему, выбирая из всех вариантов действий самый простой, и, осторожно отставив в сторону Вовину ногу, уложил освободившуюся руку на его член. Это было совсем не то, что так бездарно просило неспособное договориться с головой тело, на той грани, что Вова сейчас балансировал, прикосновение почти не ощущалось. Во всем физическом сейчас была пустота. Физический мир был требователен, как ребёнок, но, подобно ребёнку, не мог почти ничего дать взамен. То, что нужно было Вове, было иного порядка, почти религиозного. Признание. Закон, по древней еврейской традиции, выраженный в слове, которое сильнее любой стихии. – Нет, не это, – почти с раздражением выпалил он, откидывая руку, и уловил робкое Женькино смятение – ведь как же, патрон недоволен, что-то обязательно произойдёт… – Ты мой, Женька, – сказал Вова. То самое, чего ему так не хватало, вдруг загорелось само собой, как путеводная звезда. – Ты мой, и ты будешь со мной, и только со мной, что бы не случилось. Обещай мне. – Я… да… – растерянно произнёс Женька. Вова не замечал, что тот совсем остановился – снова напуганный, загнанный в какую-то совсем новую для него ловушку, сам не сообразив, как вообще в ней оказался. – Говори, – жестко велел Вова. – Я твой, – повторил Женька эхом. – Я твой, я никуда не денусь… Вова схватился за его отброшенную было руку и вернул к своему члену, заставил крепко сжать, подтолкнул – двигайся. Пяткой он шлёпнул Женьку в бедро, мол, двигайся и тут. Женька повиновался, и очень скоро Вова зажмурился, чувствуя подкатывающую разрядку, сжался и почти потерялся в пространстве – он был лишь одна белая линия, пронизывающая его от головы до паха, одна странная полоска света, собранная из туманной дымки посреди тьмы. – Повтори, – почти рыча, велел он, не вырываясь из своей невесомости. – Я твой, я буду с тобой, всегда, – отозвался Женька бездумно, почти у пика. Он рвано толкался вперёд и через секунду замер, дрожа всем телом, кончая внутрь, не помня своего обещания, но всем проверенным собой намереваясь во что бы то ни стало его выполнить. – Ты мой, – прохрипел Вова, ловя его голову на своей груди, наслаждаясь весом распластавшегося на нем тяжелого тела. – И ничей больше. Я твой единственный Вова. Другие тебе не нужны. Да не будет у тебя других богов перед лицом моим.