Энума Элиш

В детстве Вова был из тех мальчишек, от кого женщины за сорок заходились восторгом – приветливый, общительный, ладит с другими детьми. Если кто из малышни на прогулке разбил коленку – первым бежит успокоить, не дожидаясь, пока замученная воспитательница через силу решится потерять полчаса своего так быстро летящего предпенсионного времени, чтобы разобраться с такой, в сущности, ерундой, как физическая боль, которая пятилетке кажется боем против всего мира. Каким-то внутренним чутьем, пока не сложенным в моральный закон, Вова понимал, что у него есть репутация и крепко за нее держался. Начитанные жены технической интеллигенции, скучающие в холодном монгольском городке, научили его цветистому слову «джентльмен» и уверовали в него как в магического посредника между миром взрослых и миром детей, отделенного непреодолимой пропастью взаимно непонятных мирам забот и страхов. Выдумки Вовы были словно волшебный пастуший посох, который можно было воткнуть в землю, чтобы малышня собралась кругом, как овечки, не разбредаясь и не бедокуря поодиночке. Но, как всякие сказки, выдумки Вовы имели и темную сторону, которую благодушные тетушки не потрудились вообразить. Однажды, оставшись в пустой игровой наедине с девчонкой из группы, Вова на несколько минут завис, глядя на лупоглазую пластмассовую куклу в светлом платье, сидящую на столе. Девчонка, видать, обиженная на невнимание, капризно спросила, куда он так пристально смотрит. Без задней мысли Вова ответил, быстро и раздраженно, что пытается стать незаметным, чтобы кукла подумала, что в комнате никого нет, и ожила. – Ты что, не знаешь? – Фыркнул он неласково, когда девочка начала спорить. – Все куклы оживают. Вот только они никогда, никогда не показывают этого людям. Никто не хочет, чтобы его видели живым, понимаешь? Это только мы дураки, сразу родились и ожили. А надо было подождать. Вова продолжал сверлить взглядом куклу, не замечая, как кривится лицо девчонки, а в больших и светлых глазах с рыжими ресницами собираются жирные слезы. Он очнулся лишь когда она громко, пронзительно заревела, и непонимающе уставился уже на воспитательницу, которая прибежала утешать плаксу по первому зову. Не то чтобы он верил в то, что тогда сказал – хотя думать о том, что игрушки оживают, в его возрасте было занятно и нормально. Вспомнил он об этом долгие годы спустя, когда въехал в свой первый офис в самом конце нулевых. Там, в дальней комнате, которая должна была стать его кабинетом, стоял стеллаж, на котором восседала фарфоровая кукла – красивая, старинная, явно привезенная кем-то из послевоенных переселенцев из прошлой, беглой жизни. О темной предыстории говорило подпаленное пятно на фартучке – во всем остальном кукла была безупречна. Она сидела, вытянув фарфоровые руки вперед, и вопросительно смотрела на Вову, словно старая экономка фамильного особняка – на нувориша, въехавшего туда вместо обанкротившихся хозяев. Вова не стал избавляться от куклы, и она сделалась его главной собеседницей. Все дела, над которыми ему доводилось работать, он обсуждал с ней. Глядя на Матильду – он дал кукле имя в честь мрачной девочки из бессмертного «Леона» – Вова порой задумывался, что большинство людей действительно живут, как куклы: они одни, когда на них смотрят, и совсем другие, когда думают, что никто не видит. Специфика адвокатской практики подтверждала это полуэзотерическое сомнение. Вова специализировался на нарушении обязательств по договорам, и гораздо чаще, чем хотелось, видел перед собой разные степени отчаяния у взрослых, состоявшихся мужчин, которые на вопрос «Зачем вы это сделали?» отвечали «Я думал, что никто не узнает». Позже, в МИДе, Вова потерял роскошь часто видеть «другую сторону». За переговорным столом обычно сидели куклы, которые натянуто улыбались и говорили, что их главная забота – безопасность вверенных им территорий. В том, что опасность приходит от этой самой вверенности, они никогда не упоминали. Казалось бы, те, с кем приходится делить быт, с кем напиваешься, из кого умелыми руками и ртом вытягиваешь предоргазменные крики, должны ощущаться живее, целостнее – но теперь Вова понимал, что этого никогда не чувствовал. Он всегда видел только одну сторону – а когда кукла, наконец, оживала, хотелось отреагировать так же, как та плакса из детского сада: встать, вытянув руки по швам, и зарыдать от отчаяния, потому что он, как всегда, не подождал, а ожил слишком рано. А с Женькой все оказалось по-другому. В нем было много стыдливости. Он стеснялся своего тела, измученного клубящимся внутри мраком, будто затянутым из родных заводских труб; своей сексуальной неискушенности – до Вовы у него никогда не было мужчин, и Вова подозревал, что без него так и не случились бы; стеснялся того, чем они занимались, иногда срываясь в стыд перед тем, другим, будто все эти двадцать лет ему врал и продолжал врать теперь. Но весь Женькин стыд лежал на поверхности вместе с его жадным вниманием и неряшливой страстью, которые он, не прекращая, излучал на своего любовника. Даже стыдясь, Женька умудрялся показывать все свои стороны разом, сияя многогранно, как диковинный самоцвет: в нем жили одновременно и грубый, нескладный мальчишка из бедного района, и представительный, обласканный славой и софитами шоумен, и нежный, чувствительный художник, которому одинаково трудно снести и богатство, и бедность. Женька одновременно совпадал и не совпадал с жизнью: эту странную неровность, шероховатость на стыке паззла, Вова прежде замечал лишь в себе и в своем двойнике. Но туда он вглядывался с пытливостью ученого; Женьку же не нужно было рассматривать под лупой, он раскрывался сам. Закрадывалось лишь одно подозрение, что таким его видел лишь Вова. А стоило бы Вове отвернуться – Женька бы сел, вытянулся по струнке, и, словно лупоглазая кукла, тут же притворился бы кем-то еще. Страсть Женьки была такая же – нервная, неровная, но живая и естественная. Вова чувствовал, как Женьку прет от его маскарада, и с готовностью раздвигал ноги, позволяя задирать на себе платье, совать руки под подол, гладить обтянутые колготками бедра. Забывшись, Женька вцепился пальцами в капрон, и под его хваткой нитки затрещали, стремительно распускаясь до самой оголенной коленки. Выругавшись, он замер, и Вова почувствовал на себе его странный, почти испуганный взгляд. – О не-е-т, – протянул Вова притворно огорченным тоном. – А я-то планировал надеть их на следующую аудиенцию. Женька звонко хихикнул и рванулся вперед, вжимая Вову в сидение и припадая губами к шее. Вова запрокинул голову и прикрыл глаза – ощущение теплого, жаждущего Женьки, тяжестью развалившегося на груди, было жарче и желаннее, чем все остальное в мире. Автомобиль замер у подъездной дорожки, и Дмитро учтивым кашлем обозначил, что пора выметаться. Спешно подхватив остатки Вовиной былой роскоши, они выскочили из машины и быстро, словно лазутчики, пробежали в дом. Заперев дверь, Женька прижал Вову к стенке и толкнулся вперед бедрами. Член у Женьки стоял колом, натягивая брюки, и Вова едва сдержался, чтобы не залезть ему в трусы прямо там. Не для того он затевал эту игру, чтобы свернуть кино на середине. – Господин возбужден, – почти прошептал Вова, безумно улыбаясь и одновременно ловя взгляд Женьки, чтобы увидеть последнее подтверждение – да, он не смеется, не бесится, он тоже готов сыграть. – Что мой господин хочет от своей любимой жены? – Господин хочет трахнуть свою сладкую девочку, – радостно подтвердил Женька. – Свою королеву. От последнего слова у Вовы подкосились коленки и повело дыхание. Он уцепился за Женькины плечи, сминая концертную рубашку, но тот, будто чувствуя, резко подхватил его на руки и потащил в гостиную. Туфли с грохотом повалились на пол, но Женька этого даже не заметил – он зачарованно глядел на Вову, на его все ту же безумную улыбку, словно весь цветистый Женькин мир, еще недавно взиравший на него, как на языческое божество, внезапно сузился до одного-единственного человека. Вова знал это чувство – он распознал его еще тогда, в самый первый раз, под крышей «Вселенной». Та самая избранность, которой Женька награждал его и из-за которой Вова перемахнул через время и пространство, чтобы еще раз почувствовать этот взгляд. Женька осторожно опустил его на диван и поставил одно колено на сидение между Вовиных разведенных ног. Подол платья задрался к бедрам, и Женька нагнулся, чтобы поцеловать выставленную коленку. – Сними платье, – попросил он, и Вова извернулся, подхватил подол, стащил платье через голову и выкинул его прочь – уже было наплевать, оно свое отработало. Он замер на секунду, красуясь перед Женькой почти раздетым – растрепанные волосы, чуть подтекший и размазанный макияж, рваные колготки поверх белья. Вова ждал, пока Женька поймет и отреагирует, и пропустил момент, когда Женька застыл в каком-то благоговейном трепете. – Это же… – не договорив, Женька подцепил пальцами пояс колготок и дернул вниз, обнажая порочное темное кружево. Прихорашиваясь к концерту, Вова постарался и запросил у сурового охранника кружевные женские трусики. Он не мог угадать, что Женьке сорвет крышу от его костюма, но теперь был безумно благодарен себе-из-прошлого, которому пришла в голову такая шалость. Сначала Женька просто смотрел. Вове не нужно было смотреть в ответ, чтобы знать Женькины мысли – это и мыслями-то назвать было сложно, это больше походило на священный трепет, смешанный с дикой похотью, и все это фонило так, что уши закладывало. Вова знал, как выглядит – перед тем, как надеть платье, он вдоволь налюбовался собой, разглядывая, как черное кружево обтягивает загорелую кожу. Не слишком ладно, скорее вызывающе, потому что член торчал вверх, едва помещаясь под не слишком широкой ажурной резинкой, но именно так, как Вова того хотел. Это белье было приглашением, просьбой, требованием – и Вова видел, что Женька готов был согласиться. – Господину нравится? – Томно пропел Вова, желая услышать хоть какие-то слова. Не будь это игра, ему бы хватило дикого Женькиного взгляда, но не хотелось выходить из роли. – Ты… это охуенно, – признался Женька, облизывая губы. – Твой господин самый счастливый мужчина на земле, – выдохнул он и нырнул вниз, прижимаясь лицом к закрытому кружевом паху. Он высунул язык, облизывая член сквозь ткань, и тут же потерся носом там, где облизал. Вова с трудом дышал от ощущений, чувствуя, как накатывает горячая волна. – Господин… очень… добр… – пробормотал он, из последних сил подбирая слова. – Возьмите… свою… любимую девочку… – Сейчас, моя королева, – глухо пробормотал Женька, не отрываясь, и Вова почувствовал, как тот отодвигает пальцами белье, пробираясь ко входу. Теперь Женька ласкал его одновременно спереди и сзади, и Вова мог только жалобно поскуливать, тихо матерясь про себя. Лысым Женька был невероятно красив, но сейчас было бы так кстати вцепиться ему в волосы, чтобы хоть как-то заземлиться в буре этих сумасшедших ощущений и заодно наказать за наглость, потому что нельзя ему, сверхчувствительному, столько ощущений… одновременно. Женька не унимался. Перестав лизать член, он подхватил Вову за ноги, закинув их к себе на плечи, подтянул его задницу к себе и, резко дернув трусики в сторону, почти до треска, просунул язык в расслабленную дырку. Вова, чуть отрезвленный неудобной позой, снова дернулся и сжал кулаки – нежное, влажное и в то же время жадное Женькино желание затаскивало его в какую-то несусветную бездну. Хотелось лететь туда вечно, застыв в моменте требовательной, но мягкой, словно подтаявшее мороженое, ласки, приправленной острым, щекочущим нервы ожиданием, когда господин наиграется и засадит ему по самые яйца. В постели с Женькой Вова научился любить прелюдии, потому что они продлевали сладкое предвкушение. Прежде главным элементом композиции для него был оргазм – но теперь отчего-то важней и желаннее стал тот момент, когда Женька наконец-то оказывался внутри. Трусики сползли, и Вова видел, как сочится смазка из его собственного члена. Оттененный запачканным темным кружевом, он выглядел просто непристойно. Вот куда завели Вову эти игры с пространством – он, один из сотни лучших юристов планеты, международный посланник, практически вершитель судеб, валялся на диване в киевском пригороде, размалеванный, в испорченном женском белье, и самый высокооплачиваемый артист Украины трахал его задницу, уже дважды растянутую только за последние сутки, горячим и мокрым языком. При мысли об этом чудовищном китче, годящимся только для третьесортного итальянского артхауса, у Вовы заходилось сердце. С ним никогда не случилось бы ничего подобного, если бы он не полюбил этого дурацкого блистательного Женьку, своего придурка, своего короля, стыдливого и бессовестного, одновременно пугающего своим мраком и влекущего своим светом. Среди всего серого и непонятного, что было в их жизни, его любовь к Женьке была черной и белой одновременно, вытаскивая наружу и жутких демонов, и бесконечное счастье. И Вова не знал, чему из этих двух крайностей обязан сейчас этой похабной, не предназначенной ни для кого в мире, картинкой. Женька замер и отстранился, но лишь на секунду, и тут же протолкнул в Вову сразу три пальца. Вова застонал и зажмурился, чувствуя, что еще немного – и он кончит, позорно не дотянув до главного номера программы. Руки сами собой потянулись к члену, но Женька перехватил их на полпути и отвел назад. Это вновь отрезвило; Вова открыл глаза – и застыл. Женька, забросив терзать его, вытащил из-под себя сбитые в клубок колготки и растянул, деловито приглядываясь. Заметив Вовин пристальный взгляд, он с очень серьезным видом – и как только удавалось держаться, сволочи такой, – взял Вовины кисти, склонился и поцеловал каждую по два раза, в тыльную сторону и в ладонь, обвел пальцем золотое кольцо с запутавшейся цепочкой… а после сложил кисти вместе и туго обмотал колготками, закрепив крупным капроновым узлом на запястьях. Целую бесконечную секунду Вова смотрел на свои путы, словно не понимая, что это такое. Замученный сладкой пыткой разум был не в силах сопоставить светлый образ неискушенного Женьки и связывание. – Ты такой красивый… – пробормотал Женька, очарованно глядя на Вовино растерянное лицо. Он явно не собирался ничего объяснять. – Я люблю тебя, Вовка. Охуенного такого… сумасшедшего… Он медленно склонился к Вове, отводя смотанные руки вверх, и потянулся за поцелуем. Женька целовал его долго, медленно, будто не собираясь останавливаться никогда, и Вова тонул в поцелуе, тонул в его любви, жалея лишь, что не может одновременно целоваться вечно и признаваться в ответ. Женька не терял времени – оторвавшись от поцелуя, он вновь оттянул трусики и вошел сразу и резко, вырывая из Вовы новый стон. Толкнулся до основания – и замер, будто опять хотел был нежным и думал, что Вове нужно привыкнуть, но Вова дернулся навстречу, и Женька начал двигаться. Пара толчков были медленными, аккуратными, но после них Женька сорвался и, подхватив Вову под коленки, принялся долбиться внутрь – сладко, жестко, по-хозяйски, после всех предосторожностей полностью принимая свое право иметь Вову как угодно, в любой позе и в любую дырку. Вова уже давно забыл, кто он и где он, зная лишь, что в мире он есть, а еще есть диван под задницей и огромный, любимый, надежный Женька, сильный, чувствительный, иногда совершенно по-детски наивный, а иногда абсолютно невероятный. С ним Вова мог быть кем угодно – скучающим богачом, восточной принцессой, капризным мальчишкой, жестоким профессионалом, занудой, хулиганом и замученным сорокалетним мужиком. Женька поймет и примет его любого. Не просто примет – а будет смотреть так, будто мира без него нет. Женькиного мира без него и не было – был лишь двойник, заменявший ему мир, но с ним Женька не жил, а топтался на пороге своей настоящей жизни, тоскливо глядя на призрачную тень будущего, которое никогда не наступит, как бездомный пес заглядывает в окно чужого дома, облизываясь на праздничный обед. У Вовы без Женьки мира тоже не было. Если считать мир за целую комнату, видимую глазу, то прежде Вовина жизнь напоминала лишь набор всполохов, то и дело мерцающих в разных углах. Женькин свет показал все разом, и теперь Вова готов был видеть – хорошее и плохое, увлекательное и скучное, умное и глупое, главное – целиком. Дурацкое, конечно, ощущение для взрослого состоявшегося человека. И дурацкий ярлык: будто «взрослый человек» – это деревянная крышка, выше которой не прыгнешь. Было же уже такое, было: два мира, состоящих из взрослых людей, а потом что-то хлопнуло – и все изменилось. И еще раз изменится. Нет, не раз. Прижимая к себе выбившегося из сил Женьку, чувствуя горячее и мокрое внутри и снаружи, Вова будто раскачивался на волнах тишины и покоя, не в силах открыть глаза. Тяжелый Женька, теплый и родной, шептал ему в ухо какие-то глупости, убаюкивая. Перед тем, как окончательно отрубиться, Вова, почти не думая, с разбегу вклинился в этот поток сознания. – Я тоже тебя люблю, Женька. Безумно. Охренеть как люблю…