Энума Элиш

Эвфемизм «Хогвартс-Экспресс» распространился по мировым газетам со скоростью, противной любым канонам хорошего вкуса, и был явно придуман несколькими не знакомыми между собой умами одновременно. Сама идея курсирующего между мирами поезда казалась какой-то выдумкой в духе Нарнии, и положение усугублялось сказочностью швейцарских ландшафтов, поэтому обвинять жалкую писательскую фантазию было глупо – и все же благодаря их стараниям и исключительности такого путешествия, этот поезд моментально стал самым дорогим видом транспорта, не считая космического корабля. Уже выработавший дурную привычку путешествовать бизнес-классом Вова почти всерьез задумался, а не спровоцировать ли территориальный конфликт в каком-нибудь Брунее, чтобы успешно решить его в пользу султана и получить значительный откат на еженедельные поездки на тот свет. Об удачном завершении эксперимента объявили в середине января – то мероприятие, которое Вова имел честь наблюдать с балкона, было даже не генеральной репетицией, а самой первой попыткой переправить в другой мир человека, и для всех было огромным удивлением, что добровольца не распополамило. «Первого космонавта» по-прежнему наблюдали врачи, силясь выявить какую-нибудь несовместимую с жизнью аномалию, но тот был бессовестно крепок и не проявлял никаких признаков грядущего разложения на атомы. Нетерпеливый умник из Жениного мира, заваривший всю эту кашу, не дождался врачебного заключения и на торжественном эксперименте для прессы гордо прошел сквозь миры сам, после этого горделиво пообещав, что до конца двадцатого года межмировой туризм станет обыденностью. Обыденности Вова больше не боялся, а вот возможных злоупотреблений – вполне. Поезд поездом, а возможность пешего перехода целой армии через Альпы никто не отменял. Февральский холод бил по носу и пробирался под одежду – тот крошечный промежуток между роскошно оборудованной станцией и таким же экстравагантно комфортным поездом, который можно было пройти за десять секунд, растянулся для Вовы в три минуты телефонного разговора. Его безумно хотели в Женеве, откуда еще вчера отпустили на целую неделю с благословением, но спохватились и поняли, что всю эту неделю он будет доступен только по переписке. Оттявкав последние указания своей нерасторопной секретарше, Вова зашел в поезд и устроился возле смутно знакомого господина, чье лицо его совершенно не интересовало. Весь вагон был начинен такими господами, но Вову интересовала только одна печальная любимая физиономия, которую ему предстояло вскоре увидеть. Извечный рабочий вопрос - «к тебе или ко мне» - хотели решить, подбросив монетку, но Вова вызвался добровольцем, заявив, что очень хочет увидеть Женьку в естественной среде обитания. Имел он в виду не семью, а сцену. Еще до их новогодней встречи Женька как-то раз прислал ему файл с давнишним квартальским выступлением – неясно, кем хотел похвастаться, собой или другим Вовой, – и Вове страшно понравилось. Не то чтобы он любил такой жанр, не была ему близка и тема постоянно возрастающих платежей за коммуналку, но он не мог не заметить, что Женька на сцене буквально преображался. Лишь второй раз увидев его живьем, Вова заметил этот контраст: словно где-то там, на ступенях сцены, пролегала еще одна граница между мирами, в одном из которых Женька был бесконечно утомленным собой, а в другом – лишь земным воплощением также бесконечно рвущегося наружу таланта. А как он пел! Вова не лукавил перед собой насчет особого природного слуха, но Женькино пение казалось ему идеальным. И в целом - сцена ему очень шла. Сцена казалась его родной планетой, где он живет и дышит, а спускаясь с нее, он напоминал выброшенное на берег морское животное, которое какая-то нелепая злая воля заставила жить среди людей. Но Вова видел в этом мельтешении кадров еще одну пылающую искру – у нее было его лицо и его голос. Порой даже его движения – например, эта привычка раскидывать ладони в обе стороны, чтобы подчеркнуть особо остроумный вывод, из-за которой постсоветские репатрианты в Израиле называли его шаблонным одесситом. Тот-на-экране мог также загадочно отводить взгляд и хитро улыбаться, и в этот момент его лицо приобретало какую-то дикую андрогинную прелесть, от которой становилось немного жутко. Вова воровато сверялся с зеркалом – неужели он выглядит также? Зеркало соглашалось, и Вова жалел, что возле него нет ни одного человека, который бы был также внимателен к нему, как он сам, и мог бы быть призван в свидетели. Но некоторые жесты и слова Вовы-с-экрана удивляли сильнее, чем любое их сходство. Он мог изображать детей, стариков, неотесанных мужиков и экзальтированных дамочек, и все у него выходили объемными, словно полотна гиперреалистов, правдоподобными и живыми – но когда ему приходило в голову притвориться нормальным человеком, перед Вовой-зрителем расстилалась зловещая долина. Вова-артист стоял посреди сцены и пытался рассказывать о том, как ему сложно живется с «девочками» (маленькой дочкой и фарфорово-печальной женой, похожей на французскую гувернантку), бросал какие-то общедоступные шутки, выворачивая извечные семейные ценности швами вверх, чтобы напялить их на себя той стороной, которой обычно носила их публика. Он натягивал на себя личину простого пацана, который любит футбол и смеется над геями, и возможно, что наблюдателю, не испорченному потусторонней предвзятостью, он казался именно таким – хорошим парнем, соседом по лестничной клетке, который подхватит любое гневное замечание и превратит его в произведение искусства. Но Вова-зритель видел, как трескается по швам маска, которую Вова-артист смог правдоподобно скроить, но не мог носить – и видел, как из-под маски показывается бледное лицо чувствительного мальчишки-еврея, почти неприлично богатого, неуместно молодого, неожиданно узнавшего, что он красив, и бегущего от этой своей непохожести – не потому, что стыдится, а потому, что хочет быть услышанным. Как и его близнец, тот Вова слишком рано обнаружил в себе способность быть кем угодно, и добровольно выбрал быть нормальным. Быть лучшим среди людей, чтобы они смотрели на него, а не единственным в своем роде, от которого лишь пугливо отводят взгляд. Вова-перед-экраном не знал, с какой стороны швейцарского склона завершается его мысль, потому что из его души тоже не вышло достойного заповедника: свою природную наблюдательность, у другого обретшую созидательную силу рождения, он обратил в холодное оружие законника, а чувствительность превратилась в дрянное эстетство. Он не мог обвинять своего двойника в попытках нравиться, но смотреть на них было жутко: накладывая его на себя, одно лекало на другое, Вова понимал, что он на самом деле. Инстинкт гнал человека увидеться со своей копией; разум предупреждал, что это может плохо закончиться. Впервые Вова не решился довериться ни тому, ни другому. Пусть все решит случай, думал он, пятьдесят на пятьдесят. Потусторонняя Швейцария была такой же, и это было по-своему странно, будто Вова прибыл в Австралию, уверенный, что там ходят вверх ногами. Такими же были такси, и такими же деньги – правда, потусторонние карты не работали, и Вове пришлось запастись наличностью (и задуматься, а не случится ли с одной из сторон критического перевеса денежной массы). Нейтральную ко всему на свете Швейцарию, умилительно слепую до любых частных подробностей, сложно было представить другой. Рейс Женева-Борисполь взлетел вверх, приземлился вниз, и о том, что что-то может пойти не так, Вова подумал, лишь вытащив перед контролем свой израильский паспорт. Интересно, что на таможне делают с полной копией президента, который представляется гражданином Израиля? Как выяснилось, ничего. Вову разглядывали с особым любопытством, как разглядывали бы любую знаменитость, но не обвиняли в подлоге и не тащили на Голгофу. Оказалось, великий продюсер родины и тут приложил руку. – Ты как, нормально прошел? – Спросил встревоженный Женька, силой отбирая у Вовы чемодан. Замотанный от греха подальше в длинное черное худи с громадным капюшоном, тот больше напоминал подростка, только что выбравшегося с рейва. – Спасибо Вовке, в самый последний момент подумал, велел таможню предупредить. А то ведь и арестовать могли. Вова фыркнул, изображая благодарность, хотя мысль о том, что его двойник не только знает о его визите, но и лично расстелил перед ним ковровую дорожку, была неприятна. Задним умом подумалось, что принимать Женьку у себя было бы проще: там они оба были обычные люди, которым не грех и облапать друг друга в аэропорту. – Это что такое? – С досадой буркнул Вова, открыв дверь неприметного серого хэтчбэка и едва не усевшись на колени к какому-то верзиле в галстуке. – Вов, ну, это… – будто извиняясь, пробормотал Женька. – Это охрана. Ты ведь на него как две капли воды похож. – Пиздец, – в сердцах прокомментировал Вова, забираясь на заднее сидение. Бесило отсутствие приватности, но куда больше бесило, что он, такой умный и восхитительный, это не предвидел. А другой все предусмотрел, будто за пару недель обмена переселенцами его администрация уже разработала протокол на случай визита гостей из Зазеркалья. – Прости, – голос Женьки звучал расстроенно, и Вова постарался подобреть – все-таки сам виноват, сам сюда напросился, а Женька сделал все правильно и теперь страдает. – Ты меня прости, – отозвался он. – Я немного идиот. Надо было тебя звать в Женеву. – Да ладно уже, – Женька махнул рукой. – У польского президента вот реально брат-близнец был. И не просто брат, а его же премьер-министр. – Да ладно? – Вова повеселел. Эта реальность была забавной. – И как их различали? – Ну, они не то чтобы прямо один в один похожи… – Задумчиво пробормотал Женька. – Не как вы. Они миновали Киев и выехали на загородную трассу. Женька сообщил, что снял для них дом – и что придворные полицаи там уже пошуршали. Дом оказался красивым, утопающим в темной хвойной зелени и совершенно одиноким, будто по приказу появился из ниоткуда. Внутри было натоплено и по-гостиничному чисто. Навстречу им вышел еще один тип в костюме и обменялся кивками с тем, из машины. Второй на этом удалился, довольный собой, а первый остался стоять – непоколебимо, как автобусная остановка. – А он что, так и будет здесь тусоваться? – Прошипел Вова Женьке на ухо, притянув его к себе за рукав. Женька открыл было рот, но Вова не выдержал: – И не говори мне, что это приказ президента! – Он самый, – отчеканил Женька, видимо, уже уставший возиться с Вовой, как импресарио с капризной примой. – Слушай, я сам не рад, но это было Вовкино условие. Либо так, либо тебя разворачивают на границе. – Кайф, – фыркнул Вова, усаживаясь на диван. Он мог ожидать любого подвоха, но что его близнец станет для них чем-то вроде бдительной тещи, начинающей охать и вздыхать в соседней комнате всякий раз, когда молодые решаются приступить к супружескому долгу, – не подозревал. – Может, свалим тогда отсюда? В ту же Швейцарию? – Не могу, Вов, – как-то жалобно признался Женька. – У меня на этой неделе съемки. Концерт, помнишь? Ты же хотел посмотреть… – Хотел, – признался Вова. – И до сих пор хочу. Но чувствую, мне придется пойти туда в парандже. – Ну почему… достаточно грима… – Нет, я хочу в парандже! – Занудел Вова совсем по-детски. Их миры и так потихоньку сходили с ума, поэтому визит на концерт Зеленского-израильтянина, притворившегося мусульманской женщиной, равновесие не обрушит. И уж если его двойник, сам себя загнавший в железную клетку президенства, решил и его там запереть, сидеть внутри Вова будет на своих условиях. Женька просиял – видимо, представил, и представленное ему понравилось. Надеясь лишь, что Женька оценил его чувство юмора, а не заработал новый фетиш, Вова улыбнулся в ответ. В конце концов, этажа в доме было два, а охранник к ним был представлен всего один. Весь следующий день они провели в постели. Женька лучился счастьем – казалось, его бесконечная усталость осталась где-то за пределами их укромного уголка, надежно обнесенного елками и опекаемого бдительным охранником. Утром он приволок с кухни завтрак, собранный, видимо, самостоятельно (да Вова бы и не пережил, если бы в доме завелась еще какая-то придворная сущность), и спальня мигом наполнилась запахом кофе, который переплетался с сочащимся из приоткрытого окна прохладным воздухом. Все в этом доме казалось одновременно чужим, будто кругом текла одолженная у кого-то жизнь, и в то же время домашним и таким привычным, что уже даже нечего было замечать, как зрение или дыхание. На следующее утро Женька вел себя так же джентльменски, но постоянно прятал глаза и ни с того ни с сего предложил выбраться «покататься по Киеву». Вова смерил его испытующим взглядом, перекинутым через край чашки, и спросил в лоб: – Куда конкретно мы поедем? – На Банковую, – не в силах сопротивляться, признался Женька. Он выглядел нашкодившим псом, но Вове это название ничего не говорило – назови он любую киевскую улицу, Вова бы отреагировал точно так же. – А что там? – Там… – Женька, видимо, не ожидал, что придется повторно решиться на признание, и глубоко вздохнул. – Там - он. – Вот как. И что же он от меня хочет? – Познакомиться. Вова прыснул, разбрызгивая кофе. Смеялся он не потому, что идея была дурацкой – настолько, насколько дурацкой быть может идея знакомиться с самим собой, – а потому, что его бунтующее подсознание породило смех как единственный способ протеста. Отказаться он не мог – не потому, что слово его двойника имело какой-то особый вес, Вова мог бы закуситься с любым божком, будь он хоть президентом мира; но говорить «нет» столбу, к которому словно невидимой стальной цепочкой был прикован его Женька, значило бы стать той строптивой кобылой, которая понесет и порвет приговоренного беднягу пополам. Их связь была сильна, но коротка, – связь Женьки с другим Вовой была уже не такой интенсивной, но крепкой в своем почти что кровном родстве, и заставлять его выбирать между двумя одинаково обязательными к выполнению желаниями было жестоко. Вова договорился сам с собой, что это будет первый и последний раз, когда он уступает своему двойнику, и впредь он будет хитрее – сама суть его была в том, что из них двоих он должен быть самым хитрым. Отдавая встречу с ним на волю случая, Вова не представлял, что у случая может оказаться его лицо – и подчиняться решению, принятому другим собой, оказалось невыносимо. Он ехал на заднем сидении, насупившись, разглядывая сквозь затонированное стекло виды города, отпечатавшегося в его памяти бесконечной школьной экскурсией – столица породившей его земли, ничуть не роднее Тель-Авива и ничем не прекраснее Женевы. Проползая вялой слякотной пробкой, Вова чувствовал себя подобно греческому рабу, в кандалах идущему служить в богатый римский дом, где чествуют тех же самых богов, но дают им новые имена. В другой раз, в других обстоятельствах, он бы ерзал от предвкушения, считая минуты до момента, когда с тяжелой зеркальной рамы сдернут портьеру, но сейчас хотелось оттянуть этот миг как можно дальше – а лучше, чтобы он никогда не наступил. Власть двойника, так внезапно обрушившаяся на его голову, была также погана, как собственное пожизненное одиночество: обе эти реки вытекали из одного озера. Другой Вова, однажды решивший играть по правилам, оказался сильнее того, который думал, что может обойтись без них, – и кинул эту свою титаническую власть под ноги двойнику, будто хвастаясь, мол, смотри, как я могу. Единственным исключением во всей череде не сочетающихся побед оказался Женька – преданный, славный Женька, который хранил почти религиозную верность титану, но искренне полюбил того, кто оказался человеком. Вова вслепую протянул руку куда-то в бок, нащупывая пухлую Женькину кисть и сжимая его пальцы своими. Женька ответил, как ответил бы влюбленный пацан – сжал руку в ответ и потер подушечкой пальца подставленный Вовин ноготь. В его тупом ницшеанстве виновна была погода, решил Вова. И только полный идиот будет так злиться на самого себя.