Энума Элиш

В первый раз Вова преодолевал границу миров за рулем – и, даже зная о будничности этого действа, немного разочаровался, не ощутив никаких спецэффектов, которые себе навоображал. Ни вспышек, ни света, ни даже растиражированного сайфаем «хлюпа», обозначавшего делорианский прыжок во времени. Трасса продолжала быть трассой и закончилась знакомым зданием в альпийском стиле, где Вова сдал автомобиль парковщику и прошел на ресепшн за ключом от райских кущ. В холле уже сидел слегка замученный Женька – серьезный и строгий, он встревоженно поглядывал на вход, видимо, подозревая в каждом вошедшем вестника из греческой трагедии. Увидев Вову, он тут же вскочил и бросился навстречу, совсем по-детски распахивая руки для объятий. – Вовка! – Громогласно крикнул он, заставив персонал вздрогнуть, и Вова тут же кинулся его обнимать, замечая, что за год Женька немного раздался вширь. Но это был пустяк, совсем незначительный по сравнению с существованием его, такого прекрасного, на одном с Вовой квадратном метре. С наслаждением ощущая крепкую хватку вокруг ребер, Вова зарылся носом в могучее Женькино плечо, вдыхая его запах, такой родной и манящий. Захотелось пробраться ему под свитер и прижаться холодной щекой к голой груди, не отрываясь уже никогда. Чувствуя нарастающее возбуждение, Вова все-таки отпрянул и подтянулся, неловко чмокая Женьку в губы. – Я так рад тебя видеть, ты не представляешь. – А я-то как рад, – отозвался Женька, разглядывая его влюбленными глазами. С трудом побеждая желание ловить этот взгляд вечно, Вова подошел к ресепшену и, расписавшись, где следует, получил свои ключи. Жестом он позвал Женьку за собой и быстро отшил носильщика, объяснив, что они сами справятся с чемоданами – меньше всего сейчас хотелось тащить за собой лишних людей. И только закрыв за собой дверь, Вова дал волю рвущимся наружу чувствам – ухватившись за воротник свитера, он принялся целовать Женьку со всей любовью и страстью, накопленной за так медленно тянувшийся год. Тот принялся охотно отвечать, сцапав Вову за талию и вжимаясь пахом в живот. Ощущение зарождающегося Женькиного возбуждения разбередило Вовино желание еще сильнее, и он, мазнув мокрыми губами по его подбородку, потянулся к Женькиному уху и прошептал: – Я хочу, чтобы ты выебал меня немедленно. Ощущения подсказали, что Женька эту идею горячо поддерживал, но он почему-то отстранился и посмотрел на Вову странными глазами. – Вова, скажи мне, а ты за этот год… с кем-то… – пробормотал он робко, будто до последнего держал в себе этот вопрос, не чувствуя права спрашивать. – Ты издеваешься? – Едко, почти обиженно отозвался Вова. – К руке моей ревнуй, придурок, – фыркнул он, тыкая побагровевшего от смущения Женьку в грудь пальцем главной Женькиной соперницы. – Или постой, ты… – Он прищурился, и в голове моргнуло осознание, что сам-то Женька, может, и не был таким, как он, чистоплюем. Мысль о том, что Женька мог выпускать пар от их подчас развратной переписки с кем-то неважным и эпизодическим, била под дых, пусть Вова и был уверен, что простит Женьке любое хулиганство, если оно не сопровождалось его преданным щенячьим взором. – У меня тоже… рука, – окончательно стушевался Женька, и через секунду Вова понял причину: – А еще у меня, это… игрушка была. Жопа резиновая. Тут Вова не удержался и расхохотался, хоть и знал, что Женька, наверное, всего себя собрал в это признание. Но смеяться хотелось не над ним, а скорее от радости, что это нелепое взрослое сокровище принадлежит ему, что вот такой огромный и серьезный мужик, художественный руководитель крупнейшего в стране телепроекта, так скучал по своему любовнику, что воображал его, трахая резиновую жопу. А еще эта мысль чрезвычайно заводила. – Господи, это бесценно, – пробормотал Вова, с трудом успокаиваясь. – Я хочу знать все. – Сообщил он, залезая руками под свитер и ощущая, как Женька напряжен из-за его эмоциональной реакции. – Раздевайся, мой дорогой. Я жутко соскучился. Через минуту они уже валялись в кровати, самозабвенно целуясь – Вова сверху, распластавшись на Женьке, как на огромном ките, а Женька снизу, блуждая руками по Вовиному телу, с особым усердием сминая ладонями его задницу. Снова появилось ощущение родного дома, которого Вова не испытывал ни в обжитом Тель-Авиве, ни в казенных женевских стенах. Только валясь в одной кровати с Женькой, окутанный его, таким родным, запахом, Вова чувствовал себя в покое и безопасности. Не то чтобы за пределами этих объятий ему что-то угрожало – но эту разницу способен понять только вечный странник, наконец-то обретший свой родной дом. Всю многовековую мечту еврейского народа Вова сбыл одним невозможным Женькой, и за это счастье не нужно было ссориться с палестинцами. Он медленно съехал вниз и взял в рот Женькин готовый член. Вкус был прежним, солоновато-горьким, и Женька отреагировал так же, как в первый раз – застонал и раздвинул ноги, позволяя Вове себя ласкать. – Вовка… любимый мой, – простонал он, вцепляясь ему в волосы. Вова почувствовал томительное шевеление на загривке – вечный спутник желания, и опустился, забирая ртом как можно глубже. Удовлетворять Женьку казалось простым и правильным – это был один из множества способов выражения безмерной Вовиной любви. Весь этот кипучий подростковый энтузиазм, с которым Вова принялся за дело, прежде имел природу сугубо химическую и приходил – реже – в облике разноцветных таблеток с картинками (в молодости, когда, по-хорошему, должен был рождаться естественным путем от наивности и воли к жизни), а чаще (и до недавних пор) в виде чего-то пьянящего и приторно-сладкого в нарядной стеклянной бутылке. Без аперитива Вовина страсть становилась случайной точкой на шкале между сибаритским лениво-меланхоличным разрешением обожать и рвением комсомольца-перфекциониста, назначенного представлять весь человеческий род в одном конкретном сексе. Чтоб баловать Женьку, допинг оказался не нужен – вернее, сам Женька и был допингом, и каждое прикосновение к нему отдавалось целительным волшебством, избавляющим не только от физического груза прожитых лет, но и от ржавой корки прикипевших к душе разочарований. И, как любое лекарство, лучше всего его было принимать внутрь. Чувствуя, как давно не кормленного любовью Женьку под ним ведет, Вова поднялся и подался вперед, упираясь ладонями в белые, безволосые Женькины бедра. Он проехался животом по его стоящему члену, и, дотянувшись губами до сморщенного соска, потрогал его кончиком языка. Женька бессвязно простонал, то ли протестуя, то ли поддерживая, и открыл зажмуренные до этого глаза, уставившись на хитрую Вовину физиономию – красные губы, наглый взгляд, пошлый румянец на не забывшей еще солнце Израиля оливковой коже. Было заметно, что Женька понял – сейчас будет пытка, сладкая и беспардонная, как все Вовкино существование. – Если хочешь продолжения, расскажи, как ты на меня дрочил, – напрямик заявил Вова, и в этой просьбе было что-то большее, нежели обыкновенная эротическая игра. Ему хотелось свидетельств того, что без него Женька изнемогал, что делал что-то запретное или очень глупое, и хотелось видеть, как меняется Женькино лицо от попыток облечь в слова бесстыжую возню под одеялом. Сам того не осознавая, своим признанием Женька разбередил в Вове что-то почти жестокое, что и так не особо дремало, а теперь просто упивалось совершенно ненасильственной и оттого безраздельной властью над человеком, неспособным на отказ. Самому себе Вова напоминал суккуба, явившегося Женьке в бреду, и подобно любому суккубу он понимал, что умрет, если его отвергнут. – Я… блядь, Вовка, ты сумасшедший, – пробормотал Женька с явным смущением, но глаз не отвел. Он, словно загипнотизированный, смотрел на Вову и кусал губы, а в его широком и бесконечном лбу будто доходил индикатор давления, готовый показать критическую точку, после которой постыдные воспоминания бесконтрольным ворохом высыплются наружу. – Я влюбленный – и самовлюбленный – идиот, – заявил Вова и, выгнувшись, по-кошачьи потерся лбом о мягкую Женькину грудь и на секунду замер, припав ухом к тому месту, под которым должно колотиться сердце. Колотилось оно всполошено, как на допросе. Вова поднялся и снова подцепил Женьку прежним чарующим взглядом следователя, давая понять, что отделаться не удастся. – Рассказывай. Пока я не услышу, поезд дальше не идет. – Что тебе рассказать? Как я жопу твою представлял узкую? Представлял, как утыкаю тебя мордой в подушку и деру изо всех сил, а ты орешь и просишь «Женечка, сильнее»? Вот прямо так – «Женечка», нежно, как баба… или как ты на мой хуй сверху насаживаешься, извиваешься, как блядь? У меня будто стопор какой сорвало… у себя в башке я тебя во всех позах отымел. А еще, блин… – Женька забуксовал на полуслове, и Вова заерзал у него на груди в предчувствии чего-то особо сладкого, но тот вдруг отвел глаза и пробормотал: – Не, тебе это не надо. – Что не надо? – Встрепенулся Вова, разомлевший было от честных Женькиных рассказов. Если бы ни с чем не сравнимое, какое-то эксклюзивное Женькино совершенство еще участвовало бы в негласном соревновании за звание лучшего любовника в Вовиной жизни, сейчас оно вырвалось бы далеко вперед, потому что ни один его партнер еще не разгонялся от приторного мещанского смущения до кружащей голову откровенности за каких-то десять секунд. Вова любил развратные беседы – при рождении ему забыли повесить на рот серебряный замочек благоразумия, и не проговоренное для него будто не существовало вообще. Женька, пусть и явно не болтун, не воспринял эту Вовину способность за диковинную прихоть, а говорил, говорил по-настоящему, и тем обиднее было упереться во внезапный отказ, с которым Вова мириться не собирался. – Расскажи, – почти капризно велел он, и Женька, не поднимая глаз, повиновался. – Я, когда засыпал, представлял, что ты рядом лежишь, – он помолчал и добавил устало: – у меня ж бессонница. А я брал второе одеяло, складывал его за спиной и кусок клал себе на плечо. Будто ты меня обнимаешь. И засыпал. Он замолчал, и Вова впервые ощутил еще одно чувство, которое властвовало Женькой, но под слоем так нужного Вове восторга осталось незамеченным - усталость. Причем усталость какого-то паранормального рода, не та, что словно комком пыли оседает на голове и клонит на мягкие перины, а яростная, ледяными шипами пробивавшая бледную Женькину кожу изнутри, сильная и извечная, будто родившаяся раньше его самого. Он чувствовал, что с этой усталостью Женька боролся сколько себя помнил и никак не мог преодолеть; врагом других был внешний жестокий и агрессивный мир, а Женькой кормился монстр, сидящий внутри него самого. Возможно, лишь из-за того, другого Вовы, питающего вечно угасающего Женьку своим сиянием, он и продержался так долго, потому что с такой усталостью не выживают. Эта дурная, убивающее все живое сущность должна была отпугнуть любого – разгляди ее Вова раньше, до того, как спаялся в одно целое с чудовым потусторонним, бежал бы без оглядки. Но сейчас ему хотелось лишь обвиться вокруг Женьки, как то самое одеяло, чтобы темная тень, не дающая ему жить, на время отступила. – Вот только не надо меня жалеть, – буркнул Женька, хотя все в его голосе говорило, что надо. Он полгода прожил, не получая ответов и не видя перед собой даже Вовиного неприступного близнеца – и если он выжил, значит, правда была в том, что сильнее всего надежда. Вова скатился на кровать и улегся рядом с Женькой, утыкаясь носом ему в шею. – Я не жалею. Я хочу дать тебе все, я весь - твой. Хочешь - трахай. С утра до ночи трахай, не вынимая, я готов. А хочешь - просто полежу рядом. «Буду с тобой», – застыла на языке последняя фраза, отчего-то показавшаяся Вове безумно сентиментальной. Он не умел справляться с унынием в ближнем бою, всегда вовремя смываясь оттуда, где вопреки его присутствию вместо роз расцветала паутина, и утешать Женьку казалось чем-то из области ядерной физики. Но тот и не ждал каких-то особенных подвигов – видимо, натренировался на том, другом, и привык, что Вовка, как радио, вещает на толпу, а наедине словно фарфоровая безделушка, лишь резонирует и отражает солнечный свет. – Мой Вова, – тихо сказал Женька, прижимая ладонью его затылок. – Хочу тебя. Сейчас с ума сойду, как хочу. Повернись. Вова послушно зашевелился, и Женька поймал его в развороте, укладывая на бок. Он провел рукой по Вовиному плечу, по животу, опустился к пояснице и сжал ягодицу, будто случайно утыкаясь большим пальцем туда, куда собирался трахать. Вова почувствовал, как от предвкушения дрожат колени, и запрокинул голову, закусывая губу. Минуту назад он не лукавил – ему хотелось дать Женьке все, и если сейчас его дурацкая покорность Женьке поможет, он будет самым счастливым человеком на свете. – Хотя нет, – раздалось сзади, и Вова с почти досадой выдохнул, чувствуя, что Женька убрал руку. – Садись сверху. Вова поднялся и оглядел Женьку – член у того был уже готов, влажная капля смазки блестела на головке, но для проникновения этого было мало. С космической скоростью прикинув в голове все варианты, Вова решил, что покидать кровать в его случае смерти подобно – настоящее взрослое решение для человека, который и в сорок лет от одной шалой эмоции натворил уже тысячу глупостей, – забрался на Женьку, расставив колени, и выпрямился, являя себя во всей красе. Закатив глаза, мол, предупреждаю, ни в коем случае не повторяйте это безумство дома, он сплюнул на ладонь и завел руку за спину. Женька завороженно наблюдал, как Вова засовывал в себя пальцы, морщась от ощущений и кусая губы. В голове гуляло одно: идея бредовая, Женька огромный, а он целый год… впрочем, этот год он прожил не стыдливым подростком, тайком дрочащим в кулак, а воображал себе их встречу во всех красках, порой желая и чувствовать, будто Женька внутри, но все же постельное баловство не шло ни в какое сравнение с маячащей впереди перспективой отдаться Женьке настоящему и почти на сухую. И даже не отделаться мыслью, что один раз живем – свою-чужую жизнь Вова проживал как минимум дважды, один раз – наяву, а другой – кем-то другим в том, лишь одним присутствием Женьки подтверждавшим свою непридуманность, мире. Опускаться было тяжело, и Вова вцепился в Женькино плечо, а тот подхватил его за талию. – Давай, родной мой, – подбодрил Женька, и Вова смог, чертыхаясь, опуститься до конца. Как все-таки это было странно – их действо, избавленное от ярких вспышек неожиданным Женькиным превращением из фонтана, брызжущего любовной амброзией, в живого человека, пожираемого какой-то больной, ему одному дающей о себе знать трагедией, напоминало вечерний быт супружеской кровати, и Вову нисколько это не расстраивало. Прежде ему казалось, что вот эта фантастическая любовь, словно копьем пробивающая грудь и распространявшаяся по телу подобно электрическому разряду, и есть единственное чувство, которому он способен уделить внимание, а все остальное, так ценимое пролетариатом, вроде надежного спокойствия родной гавани – самоутешение, придуманное теми, чьи краски сожрала жизнь. Но это спокойное, однородное, как сливочное масло, чувство, лишенное бриллиантового блеска и захватывающей дыхание новизны, эта пугающая однотонная нежность, которую он неожиданно почувствовал в таких простых Женькиных словах и его в общем-то бесполезных, но важных прикосновениях, оказалась еще лучше. Быть с ним вот так – медленно, сладко, уравновешенно – значило превращать каждый из трех их мимолетных дней в необоримую бесконечность. Видимо тот, другой, оттого и превратился в титана, что его дареный природой стальной скелет был надежно укрыт мягким руном семейного благополучия. А Вовкина сталь продувалась всеми ветрами, и потому его несло от пристани к пристани, а самым страшным кошмаром была только мысль о том, что станется, если ветер вдруг стихнет. Воплотить Женькину фантазию о любовных объятиях тоже удалось – хоть и наоборот, когда Женька укрыл своим китовьим телом Вову, придавив тяжелым бедром подрагивающие от напряжения коленки. Вова лежал, одновременно чувствуя лишь свое тело и не чувствуя ничего вовсе, будто его и не существовало – будто он сам был идея, приятный сон, в качестве избавления навеянный Женьке его воспаленным умом. Эту мысль они снова разделили на двоих, и первым озвучил ее Женька: – Я до сих пор поверить не могу, что ты реальный. – Я сам иногда в этом сомневаюсь, – хмыкнул Вова, ерзая под тяжелой рукой. – Мне психотерапевт сказал, что я придумал тебя от безысходности. – Мозгоправы, – презрительно фыркнул Женька. Его резких выдох всколыхнул и без того вздыбленные волосы на Вовиной макушке. – Ты с этим завязывай. – Уже, – признался Вова. – Ты лечишь лучше любого психолога. – Скажешь тоже, – произнес Женька смущенно, но Вова даже спиной чувствовал, как тот засветился. – Меня самого бы… полечить. Они замолчали, оба понимая, что такие заявления нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, чтобы не запускать новый виток нежелательного знакомства с обезумевшей фауной закоулков Женькиной души. Вова пообещал себе, что когда-нибудь обязательно снова сковырнет запекшуюся корку и уже тогда рассмотрит это чудище основательно, чтобы найти рецепт, как вытравить эту поедающую Женьку немощь раз и навсегда – и это обещание было тем крепче, чем отчетливее Вова понимал, насколько расплывчата такая возможность. Пока у них есть жалкие крохи времени, они не будут копаться друг у друга в мозгах – а эфемерное прекрасное будущее, быть может, никогда не наступит. Из размышлений в духе Новалиса Вову (а Женьку - из начинающегося сна) вырвало назойливое ликование за окном. Люди кричали на кипучей смеси языков, разнородность которой Вова уловил только благодаря искусно отработанному навыку различать иностранцев едва ли не по тону дыхания, а в целом этот лингвистический ком сливался в один нестройный радостный крик. Женька вздрогнул и открыл глаза, моментально перевернувшись на спину, и Вова нехотя вскочил следом. Любопытство потащило его к балкону. Закутавшись в беспардонно отобранное у Женьки одеяло, он вылез в морозное швейцарское послеобедье и высунулся над парапетом, разглядывая стоящих внизу. Люди радостно о чем-то болтали, сгрудившись вокруг одного-единственного человека с помятым лицом, а тот вертелся из стороны в сторону и то ли просто улыбался, то ли бросал сквозь зубы какие-то фразочки, которые безотносительно содержания вызывали у всех восторг. Женька, раздобывший халат, вытащился следом, придерживая полы руками, и тоже уставился на группку людей под балконом. – Ба, да это же Илон Маск, – ошалело пробормотал он, видимо, имея в виду того типа, вокруг которого толпились остальные торжествующие. – Кто? – Растеряно переспросил Вова, припоминая следом, что именно об этом почившем в бозе доткомщике Женька когда-то писал как об их величайшем техническом гении. – Илон Маск, который… – начал Женька, но Вова резко вскинул палец и зашипел, призывая к тишине. Он прислушался с суматошной речи внизу и понял, что именно празднуют. – Ты понял, что там произошло? – Спросил он замершего Женьку. Тот явно не расслышал, да и если бы расслышал – сложно было вот так вот сразу понять эту новость. Вопреки всем известным законам физики, вопреки всем уверениям специалистов «Вселенной» и наперерез ватаге израильских ученых, надеявшихся хоть в чем-то опередить вездесущих американцев… – Они только что провели первого человека из одного мира в другой, Жень. Ты представляешь? Человек из моего мира спустился с горы, вышел в вашем и вернулся обратно. Женька стоял, опустив руки, и смотрел на Вову так, будто тот только что достал Луну с неба. Полы халата, освобожденные, задорно трепались на ветру.