Энума Элиш

Методички «Вселенной» были толсты и невнятны, но Вова по привычке прочел их от корки до корки. Даже ту муторную главу о биологических различиях, которая, как он думал, ему совсем не понадобится и которой он был ужасно благодарен после трехдневного секс-марафона с использованием потусторонних объектов. Опуская историю и морфологию, говорилось в ней следующее: из-за причудливых изгибов генетических спиралек та и ся стороны к болезням друг друга невосприимчивы. Потомство в таких условиях тоже не заведешь, но Вова не то чтобы на это рассчитывал – хотя кто знает, что у них там, на другой стороне, за твари водятся. Вспоминать о прочитанном по прошествии трех дней не особо хотелось, потому что с Женькой он склеился на каком-то ментальном уровне, и омрачать эту достойную упоминаний в средневековых сагах связь намеками на ксенофилию не хотелось. В их отношениях и так была некоторая воннегутовщина – мол, есть где-то в переплетах мира такой замечательный Женька, но существует лишь на маленьком отрезке пространства и то лишь при условии, что они оба, не сговариваясь, в этом отрезке окажутся. Привыкший все на свете планировать по интернету Вова чувствовал себя так, будто забил кому-то стрелку в пустыне, где не ловит сеть – вот стой и жди на ста квадратных километрах, что судьба сведет вас самостоятельно. Было мучительно больно отпускать от себя этого человека, как будто в далекую и казавшуюся Вове неоправданно холодной Украину уезжает его рука или нога. Такие прощания должны проходить быстро, чтобы не мотать себе душу лишний раз, думал он, и все же упрямо тащился по коридору вслед за Женькиным чемоданом, намереваясь проводить его до такси. Возле стойки рецепшена Женька грохнул свою ношу и, повернувшись к Вове, посмотрел на него как-то нерешительно, будто обдумывал глупость. – Запиши мой емейл, – попросил он, глядя просяще, словно извиняясь. – Мало ли что произойдет… и удастся еще раз с тобой встретиться. Ему не обязательно было расшифровывать свою задумку, потому что она рефреном проносилась в Вовиных мыслях. Обмениваться контактами с человеком, которым не хочешь терять связь, было настолько устоявшейся привычкой, что переступать через нее, пусть и повинуясь неумолимой логике обоих реальностей, казалось нарушением какого-то священного принципа. И пусть Вова всячески гнал эту идею от себя, не желая всю оставшуюся жизнь прожить ложной надеждой, на Женькину просьбу он кивнул с облегчением, будто снимая с себя всю возмутительную ответственность за глупости в пользу чужих причуд. Он схватил со стойки ручку и сунул ее Женьке, протягивая следом свое запястье – на, мол, пиши. Женька взял его за руку – и захотелось тихонько заскулить оттого, как это ставшее привычным за три дня ощущение родного дома разлилось по телу, – и накарябал свой электронный адрес. – Теперь я, – нетерпеливо сказал Вова и нацарапал свой на подставленной крупной руке. Женька придирчиво осмотрел каракули и улыбнулся Вове. Вот так, теперь один путь назад – это забыться и случайно смыть единственный ориентир, а иначе придется всю оставшуюся жизнь прожить будто в трауре, ожидая вестей от человека, который знает, как тебя найти, но не может. Когда черная, похожая на постельного клопа, машинка повезла Женьку вниз, Вова остался на стылой улице, без пальто, наблюдая за тем, как она медленно стекает по серпантину. С его обзорной площадки было видно почти всю дорогу, и где-то там – он знал – мир начинает делиться на два, раздирая местную вавилонскую кутерьму на правильные, задуманные жизнью части. В какой-то момент такси пропало за поворотом, и Вова, боясь моргнуть, уставился на тот участок дороги, который шел следом, чтобы еще раз увидеть свою ускользающую любовь – но там машина уже не появилась. Женька, весь целиком, исчез с территории «Вселенной», вернувшись к своим швейцарским дорогам, своему надушенному такси и к своей безраздельной тоске. В самолете Вова лениво изучал англоязычные газеты, пытаясь отвлечься, но еще немного прибитый новогодней горячкой мир не смог разродиться социальным событием, стоящим его безраздельного внимания. Пройдя прозрачные скользящие ворота Бен-Гуриона, Вова осмотрелся по сторонам, разглядывая родные пальмы и камни, и понял, что вернулся еще более опустошенным, чем уехал. Если раньше он еще думал, что ему есть, на что рассчитывать, что для него в мире заготовлено что-то прекрасное, а его задача – лишь это прекрасное отыскать, то теперь будто мир залепил ему звонкую пощечину – не в этой, Вова, реальности. Не в этой жизни. И все пошло своим чередом – МИД, бесконечные контракты, карнавальное мельтешение Тель-Авива и беседы с психотерапевтом, который пытался внушить, что тяга к Женьке – это придуманная самим Вовой любовь к заведомо недоступному объекту, порожденная Вовиной ущербной неспособностью позволить себе быть счастливым. Из этих разговоров Вова многое о себе понял, но не это. Он понял, что раньше все построенные на терапии теории ему льстили и будто возвышали над миром, поэтому он терпел много лет, используя сеансы в кресле в качестве подтверждения своих заблуждений. Теперь же он точно знал, чего хочет, и не собирался марать лучшее воспоминание своей жизни попытками ужиться с не устраивавшей его реальностью. Не сдержавшись в очередной раз, он объявил психотерапевту, что это их занятие – последнее, и, давясь гневом, выскочил на улицу, бросаясь наперерез пуримской толпе ряженных. Он перебежал дорогу к корнеру, торговавшему кусками пиццы, и бездумно купил старомодный кошерный кусок теста с россыпью ветчины без сыра. Выйдя на улицу, он уселся на ближайшую скамейку и, вытащив телефон, отключил обязательный для терапевтического кабинета авиарежим. Телефон тут же загудел входящими, и Вова щелкнул на иконку почты, обещавшую три новых емейла. Среди них был один, адрес которого он перепроверил трижды – за три месяца уже успел выучить, трепетно никому не показывая. Чтобы не сглазить, чтобы не обсуждать, чтобы не стать жертвой идиотского розыгрыша. Женька писал ему – писал из другой реальности. О каком-то их компьютерном гении, который, оказывается, пять лет бился над технологией пересылки писем «на ту сторону» и пока смог придумать лишь, как отправлять исходящие. Вова не знал такого имени и сверился с интернетом, обнаружив, что в их мире это какой-то безвестный доткомщик, бесславно скончавшийся от алкоголизма в начале нулевых. Но больше Женька писал о нем – о Вове. Писал о том, как скучает, как по–идиотски обрывает себя в разговорах с другим Вовой и находит одновременно тысячи сходств и различий, и все они – и сходства, и различия – выходят в пользу адресата. Как перестал чувствовать не отпускавший его двадцать лет наркотический эффект («заместительная терапия» – хмыкнул посюсторонний Вова), и как осталось только ощущение неоспоримой праведности потустороннего. «Я знаю, что ты (пока) не сможешь мне ответить», – заканчивал Женька свое письмо, – «Но я знаю, что это только пока. И я надеюсь, что ты можешь и хочешь дождаться. Потому что я хочу». Едва Вова дочитал эти слова, у него в груди потеплело, как от пролитого на рубашку кофе. Он спешно нажал «ответить» и настрочил одну-единственную строчку – «я тоже могу и хочу», но письмо тут же вернулось с предупреждением об ошибке. Весточка от Женьки стала той самой малостью, которой Вове не хватало, чтобы оправиться от похмелья своей новогодней сказки. Она давала надежду куда более сильную, чем в спешке нацарапанный на запястье адрес – сильную оттого, что не бесплотную. Технологический прогресс, в отличие от новогодних чудес, был делом сознательным и неумолимым, и на него можно было рассчитывать. Вова порыскал в интернете и перечитал, казалось, все новости о письмах, пришедших «с той стороны». Он выяснил, что группа их ученых совсем недавно закончила бодаться с руководством «Вселенной», которая хотела оставаться роскошным заповедником для меланхолизирующих богачей, и вот-вот выдвинется туда, чтобы переговорить с потусторонними коллегами о том, как наладить обратную коммуникацию. И снова Вове везло – в этот раз везло быть кровным родственником страны, населенной охочими до денег умниками. Израиль стал флагманом этой гонки, и МИД выделил ученым в сопровождение целых пятерых юристов, потому что один не был в состоянии разобраться в несуществующем праве на интеллектуальную собственность между мирами. Сам Вова в список не вошел – его специализацией были территориальные споры, а не высокие технологии и даже не авторское право, – но вошли его ближайшие коллеги. Те самые мечтательные хлыщи в мирских костюмах атлантов, с комической похожестью на которых Вова никак не мог ужиться, и до которых мог без труда достучаться именно потому, что потаенную сентиментальность они делили на всех. Он попросил передать сообщение на ту сторону, пока сам с жадностью ловил все новости о происходящем во «Вселенной», и понял, что цеховая солидарность сработала на него, когда от Женьки пришло новое письмо. «Я получил твое сообщение», – начиналось оно. – «Спасибо, я думал, что сойду с ума». В новом письме Женька страстно и откровенно описывал, как два дня не решался отправить то, первое, и как нажимал на кнопку с чувством человека, стоящего на мине. Это письмо было в три раза длиннее предыдущего, и в нем Женька изложил все: как полночи общался со своей Ксюхой после возвращения, и как она, рыдая от облегчения, обнимала его голову, лежащую у нее на коленях; как, казалось ему, бесконечно долго носил в себе свой единственный секрет, не решаясь рассказать потустороннему Вове, но сдался через неделю, ограничившись стерильным «я встретил твоего двойника»; как тот, посмотрев на него недоуменно, неожиданно начал задавать вопросы, хотя казалось, что абсолютно уверен в избранном пути; как сам Женька по ночам фантазировал, представляя своего – назначенного своим – Вову в своих объятиях и позорно кончал, воображая, как его страстный и покорный любовник сжимает его бока коленями. В своей поэме Женька бесконечно матерился, перескакивал с мысли на мысль, но Вова читал и перечитывал, выжимая из каждого слова гомеопатические дозы тех эмоций, которые из живого Женьки били фонтаном. Переписка была лишь тенью живого общения, но пока она была единственным мостиком между ними – Вова был согласен и на нее. Вскоре его почта превратилась в личный Женькин дневник – он писал почти ежедневно. О себе, о делах, о президентской компании Вовиного двойника, о дочках, о «Квартале» и о том, какие его посещали фантазии. Вову расстраивала асимметричность общения, ему тоже многое хотелось рассказать, но вместо этого он записывал свой ответ на каждое Женькино письмо в заметки, чтобы когда-нибудь – совсем скоро, – прислать ему все разом. Его письма становились все длиннее и приобретали характер исповеди, но после каждого из них Вове становилось намного легче, чем было после сеансов с психотерапевтом. Одно из писем начиналось словами «он победил», и Вова почувствовал какой-то странный укол зависти, будто состязался со своим двойником за президентский пост. Все-таки чувство великого предназначения, которое подспудно тлело в нем всю сознательную жизнь и, по-видимому, без помех цвело в потустороннем Вове, напоминало о себе регулярно и с трудом вязалось с пусть и престижной, но канцелярской работой специалиста по спорным территориям в государстве, территориальные споры в котором были не свежей больной язвой, а зудящим хроническим заболеванием. Женька с рвением профессионального биографа описывал, что случилось потом – его радость, и их общее эгоистичное разочарование, и свое окончательно утвержденное повышение – после ухода Вовы «Квартал» оставили ему. «Но если бы ты знал, Вова, как странно я себя чувствую», – писал Женька, не подбирая слова. – «Теперь физически он станет таким же недосягаемым, каким ощущался всегда, а ты, я чувствую, с каждым днем становишься ближе». Исчезновение из Женькиной повседневной жизни того Вовы не синхронизировалось с появлением этого – обратную связь наладили только в сентябре. Близость часа «икс» к Рош Ха-Шана закольцевало происходящие чудеса в стиле добротного еврейского фельетона, но у Вовы не было времени думать об этой иронии. Словно оглядываясь на ставший таким близкий чужой мир и понимая, что в этом распределение ключевых ролей немного запаздывает, жизнь подбросила Вове солидную перспективу: его пригласили работать в ООН. Люди с его комбинацией рода деятельности и происхождением в «большом мире» были не слишком рукопожатными: тут и там находились сердобольные гуманисты, считавшие, что Израиль несправедливо выстраивает свой лучший мир на могилах несчастных палестинцев. Вова знал изнанку это конфликта и сочувствовал соседней стране (существование которой одновременно с этим во всеуслышание не признавал), которая жила под опекой загадочных воинственных людей, строящих детсады и дома в обмен на стреляющие устройства на их крышах. Но объяснив это самому себе, он без труда мог объяснить и другим – в том числе и тем, кто, сидя в Европе и кляня иммигрантов, рассуждал о том, кому и где жить на Ближнем Востоке. Его аргументы обезоруживали. И все же он был в первую очередь юристом, защищавшим интересы страны, которая сама когда-то восстала из пепла в буквальном смысле, и юристом первоклассным – поэтому его, классического космополита, потомка советских интеллигентов, захотели видеть там, где такие, как он, были в диковинку, потому что…. А черт его знает, по какой причине. Вова не стал вдаваться в подробности – он просто согласился. И вовсе не потому, что это был офис в Женеве. Да-да, совсем не поэтому. Покидая пыльный от пустынного песка и паляще жаркий Тель-Авив, в котором он прожил двадцать лет, Вова ни на секунду не сомневался в правильности сделанного выбора. Почему-то все, что раньше казалось неизменным – и ветреная, обманчиво теплая израильская весна, и шумные израильтяне (чем младше, тем громче), и бюрократически строгий религиозный календарь, к которому он так беспрекословно приспособился – в один миг стало чуждым и наносным, как старомодный дизайн сайтов, в свои лучшие годы вызывавших пиетет перед технологиями. Женева была тихой и по-простому деловой, лишенной этнического колорита и оттого совершенно нейтральной, словно базовый гардероб, который можно украсить любыми кричащими аксессуарами. Свою жизнь в Женеве Вова украсил любовью к Женьке. Свое первое письмо он отправил со странным трепетом, будто давно угасший в нем мальчишка из девяностых, который азартно надиктовывал по телефону сообщение на пейджер в модную телепередачу. Он писал Женьке обо всем – о том, как скучал, о своей новой работе, о швейцарской квартирке (большой, полупустой и чужой, о чем он не сожалел и что не особо был готов менять) и о невероятно ярких воспоминаниях, которые порой не давали ему спать по ночам. К сообщению он прикрепил архив из своих заметок с ответами на Женькины письма и, почти не думая, вместо прощания дописал «А давай в этот Новый год тоже встретимся во «Вселенной», лишь после отправки задумавшись и проверив, не упразднил ли санаторий своей рекреационной деятельности от засилья исследователей. Увидев, что к праздникам остался только последний номер, стоящий теперь втридорога, Вова, не думая, подал на бронь и до конца дня опустошил одну из своих карт, так и не дождавшись ответа от Женьки. Он почему-то не сомневался, что Женька согласится, и не сверялся с собственным графиком, рассчитывая в случае чего прикинуться смертельно больным. «Я снял нам номер», – отправил он следующее письмо и вписал даты. Ответ от Женьки пришел не сразу, не через день и не через два – Вова прождал целую неделю, прокручивая в голове самые постыдные мысли о том, что теперь, в преддверии их первой осмысленной встречи, этот дурной человек может понять, что на самом деле творится, и струсить от невозможности осознать масштаб их таких удивительных и, возможно, первых подобных в истории, отношений. Но струсить Женька не мог – Вова не просто чувствовал, он это знал. Как не трусят есть голодные или засыпать те, кто не спал сутки – то, что ощущается как базовая потребность, не вызывает моральных сомнений. А для Вовы любовь к Женьке была именно такой потребностью. «Прости, что так долго молчал», – писал Женька, и через письмо Вова будто почувствовал его пристыженный тон. Женька извинялся за то, что его накрыло, когда он перечитывал Вовины неотправленные ответы и снова переживал все то, о чем писал ему весь год. «Но все, что ты пишешь о встрече - да, да и еще раз ДА!!!!» – перечитывая эту фразу, Вова будто видел знакомый ему Женькин восторг, с которым он реагировал на по-настоящему приятные вещи, и перед глазами стояла картинка, как замученный Женька в застиранной футболке отрывается от экрана, чтобы вскинуть вверх кулаки и поорать на всю квартиру, не стесняясь домашних. Он ни разу не обмолвился, знают ли дочери о его любви (и Вова думал, что наверняка нет, ведь это было разумно), но эту радость можно было бы объяснить как угодно – впрочем, очевидно подверженный какой-то мудреной депрессии Женька явно не слишком часто баловал домашних такими приколами. В следующем письме, пришедшем сразу после предыдущего, Женька, не стесняясь (явно взбудораженный грядущей встречей и скорее всего, слегка нетрезвый) попросил у Вовы откровенные фото. Первым порывом было раздеться и нащелкать похабных снимков, но рациональный юрист в Вовиной голове взял верх, и вместо этого он отправил ехидное: «Ты же понимаешь, что у тебя в почте будут голые фотки президента Украины?» «Черт. Я совсем про него забыл», – пришел ответ, и Вова радостно рассмеялся. Ему нравилось осознавать, что с ним Женька забывает о своей двадцатилетней безответной любви, ведь это значило, что Вова - не просто суррогат, каким мог бы себе казаться, не будь между ними того первого интимного утра, не ищи Женька так отчаянно способа с ним связаться. Вове бы не хотелось быть дешевой китайской подделкой для тех, кто не может позволить себе оригинал. Но с ним Женька забывал о том, что общается с копией своего друга, а это значило, что их внешнее сходство вовсе не было основным мотивом. И это неимоверно грело душу, потому что за почти десять месяцев разлуки Вова уже не мог представить, каково это – жить без ожидания встречи с его Женькой. В остальном швейцарская жизнь текла, как планировалось – с интенсивным поглощением безумных порций новой информации, с постоянными разъездами, совещаниями, рукопожатиями, до боли похожими на прежние, но на более высоком уровне. За пару месяцев Вова успел смотаться на армяно-азербайджанскую границу, встретить в коридорах офиса Анджелину Джоли и привыкнуть к тому, что в любом супермаркете можно найти круассан с ветчиной и сыром. А еще он вспомнил, что у него есть родина, и с каким-то остервенением изучил все, что касалось ее многострадальной судьбы. В своих письмах Женька не упоминал, что творится у них, но в этой реальности Украина плавно становилась российским доминионом. Со стороны все выглядело успокаивающе прилично для вечно чем-то встревоженной европейской общественности – два славянских соседа жили мирно, все больше лелея свое историческое братство, а редкие недовольства по обе стороны оперативно пресекались слаженной работой государственных силовиков. Но была в этих семейственных отношениях какая-то болезненность, которая не давала Вове покоя – он знал многое о том, как зарождаются споры, и при чтении об очередных дипломатических достижениях в нем тлело чувство нависающей угрозы. Он не понимал, почему его вообще беспокоит эта тема – разве что из-за родителей, с которыми после своего позорного бегства он практически не общался, – но почему-то это казалось важным. Иногда Вова думал, что его интерес к Украине как-то связан с появлением Женьки, но это было глупо – в той Украине, о которой он запоем читал, его Женьки не было. Но, вероятно, был тот, другой, о чьей жизни не писали СМИ, какой-нибудь простой работяга, возможно, стоявший среди тех самых недовольных, о незавидной судьбе которых вскользь упоминала пресса. А может, он хорошо жил и был всем доволен – как и большинство обеих стран, которое раз за разом голосовало за подсунутых им кандидатов вопреки всем принципам статистики и демократии. Вова не знал, откуда в нем это взялось, но прочитанное с каждым днем злило его все больше. Он даже начал вспоминать украинский язык, чтобы читать немногочисленную оставшуюся в Украине оппозиционную прессу, но та, видимо, своей живучестью была обязана своей оторванной от жизни радикальностью. Правящему режиму, который поголовно изъяснялся на русском языке, было удобно держать возле себя горстку фриков, выкрутивших немногие различия на максимум и служивших одновременно предостережением и посмешищем для народных масс. И те, и другие огульно корили западное влияние за засилье «антиприродных элементов – мужеложцев, развратников и прочей нечисти», в какой-то момент сливая их гротескный образ с любыми поборниками гражданских прав. Даже не думая о том, что когда-то появится в Украине, Вова с упертой брезгливостью пролистывал эти дикие тексты, с каждой строчкой убеждаясь, что такая страна его не примет. И знал, что винить в этом стоит не страну – а тех людей, что превратили ее в форменное безобразие. Он знал, что в Женькином мире все по-другому, но боялся спрашивать, в равной степени опасаясь, что Женька захочет и не захочет об этом разговаривать. В их отношениях было одно важное свойство, которое Вове казалось непременным – они существовали вне определенного мира, и он не знал, что произойдет, если Женька решится эту внемирность разрушить, равно как и боялся рушить ее сам. Их реальности были словно два куска пластилина, каждый своего цвета, и Вова с детства знал, что произойдет, если перемешать два ярких, кислотно пронзительных бруска – появится новый цвет, но уже не такой ровный и яркий, а грязный, будто уже зародившийся в пыльном углу под диваном. И собственный страх этого смешения пугал Вову еще больше. Он понимал, что когда-нибудь их отношения перерастут восторженный роман по переписке, потому что не может взрослый человек довольствоваться горсткой емейлов и ежегодными встречами на три дня. Пока у них существуют эти искусственные ограничения с маячащей где-то впереди – но по-прежнему бесконечно далеко – надеждой на нормальное счастье, они могут без устали обсуждать то волшебное завтра, которое ощущается так, будто никогда не наступит. Но однажды – а все шло к тому, что это случится, – каждому из них придется выбирать, как жить свою странную жизнь после того, как она перестала быть лишь их собственной. Так, должно быть, чувствовали себя однополые любовники прошлых веков – встречаясь тайно, переживали каждую встречу как отдельное чудо, не задумываясь об издержках статуса, неизменно сопровождающих все легальные романы. Им это было ни к чему – они понимали, что никогда не вступят в брак, не осмелятся жить вместе, и не тратили бесценное время на домыслы о том, как поменять свою жизнь, чтобы стать как все. А у Вовы начинала болеть голова, стоило ему подумать о том, что его любовь к Женьке должна сложиться в какой-то завершенный образ. Поэтому он гнал от себя все, что даже намекало на различие между мирами, изредка спотыкаясь о какие-то известные Женьке вещи, которые он не знал, или свои непонятые отсылки к событиям, которых у Женьки не происходило. На удачу, это случалось редко и сразу забывалось от по-прежнему чудовищного ощущения счастья, разворачивавшегося в Вове большим мохнатым зверем. Он продолжал писать и получать сообщения, отсчитывая минуты до тех построждественыких дней, когда они снова должны встретиться. Даже в детстве он так не ждал Нового года.