Энума Элиш

Блеклая утренняя дымка застала их в обнимку – тяжелая горячая рука поверх Вовиного плеча и сбитая простыня, обмотавшаяся тугим пленом. Первое января две тысячи девятнадцатого года от Рождества Христова, сорок первый год Вовиной жизни, седьмой год переплетения миров, первое утро вдвоем. Впервые Вова попробовал запретную любовь в двадцать, в пору безумной влюбленности, когда казалось, что у всех ашкеназов грустные глаза. В двадцать Вова еще не знал, что его внутренний монстр кормится чужим восхищением, и думал, что ищет какой-то неведомый идеал, в котором все дороги должны сойтись: кого-то искрящего, талантливого и обязательно такого, за которым захочется взлетать на небесную вершину. Взлетать ему понравилось, а вот падать – не очень; но падать пришлось, когда оказалось, что тот, другой-то как раз знал, что ему нужен верный и послушный последователь, а не тысячеликий герой, который вечно будет тянуть одеяло на себя – во всех смыслах. Позже Вова искал жертвенность, способную ужиться с тем языческим божком, который им правил. Но повзрослевшие мужчины были на такую по своей природе органически не способны, а повзрослевшие женщины просвещенного Израиля вытравливали ее из себя что есть мочи. А с молодыми ему самому было скучно – не было в них той самой глубины, продавленной жизненным опытом, а звенящая искренность для взрослого уха звучала ровно как звенящая пустота. К первому января две тысячи девятнадцатого Вова почти смирился с тем, что момент упущен, пока не провалился в трещину между мирами. Женька, сопевший на своей стороне, выглядел старше него, особенно во сне. Его бодрствующему лицу только по-детски нелепая улыбка сбавляла лет, а во сне он хмурился, словно вспоминая о тяжком бремени отца семейства. Вова приподнялся на локте, рассматривая своего случайного любовника, наслаждаясь тем, каким едва уловимым было Женькино очарование – будь это какой-то случайно встреченный им человек из его мира, он бы не посмотрел на него дважды, прошел бы мимо, не угадав в этом взрослом, крепко сколоченном мужике ничего стоящего. Но взгляд, пойманный им среди вечеринки, один только взгляд, увлек Вову в водоворот вчерашней ночи, и стоило признать (в очередной раз) – самой привлекательной чертой в людях для Вовы была способность беззаветно им восхищаться. Словно разбуженный цепким взглядом, Женька с каким-то собачьим ворчанием открыл глаза. Увидев Вову, он замер и поморгал, будто удивился, но через секунду вспомнил, кто перед ним, и, глухо застонав, перевалился на спину. – Нельзя же так пугать… – выстонал он, жмурясь. – Нельзя же так пить, – ехидно ответил Вова, морщась от утреннего духа водки, пропущенной через все ткани организма. – Ты что, решил, что ты… с ним? Тем ним? – Как будто если я скажу нет, ты мне поверишь. – Конечно, не поверю, – Вова перекатился на живот и заглянул в Женькину мученическую рожу. Казалось бы, нормальная для таких дел утренняя неловкость должна удвоиться в подобной комедии положений, но отчего-то было не стыдно, а любопытно. – Неужели испугался? – Охренел, – честно ответил Женя. – Я же вроде сюда один ехал. – В смысле? – Вова прищурился. В груди кольнуло знакомое чувство ревности. – Тебя больше удивило не то, что он с тобой в одной кровати, а то, что он в Швейцарии? – Мы сто раз ночевали в одной кровати, – как-то обыденно буркнул Женька. – Да не спали мы… в смысле спали, но в смысле сна. Я его двадцать лет знаю. Он коротко хмыкнул, и Вовина ревность разом сменилась чем-то другим. Самое похожее, с чем он мог сравнить – как когда кто-то из случайных знакомых пересказывал написанные о нем газетные статьи: одновременно гордость, легкое смущение и жгучий интерес. Правила «Вселенной» напрямую не запрещали узнавать о своем двойнике из параллельного мира, но Вову, бывалого законника, терзало смутное чувство недозволенности. Логика говорила, что это не разрешение, а белое пятно, упущенное лишь потому, что строго соблюдающая теорию вероятностей реальность до сих пор не разродилась трагическим прецедентом. – Расскажи мне о нем, – ляпнул Вова прежде, чем просеял свои моральные устои через три сократовских сита. И не надо отказывать человеку, проснувшемуся в кровати женатого незнакомца, в праве на этические принципы, даже абсолютно юридические. Они, впрочем, тоже с грохотом провалились, потому что ни на одном суде, ни на одних переговорах, Вова бы не позволил себе быть настолько прямолинейным. – А что ты хочешь узнать? – Как-то разочаровано спросил Женька. – Если бы он меня здесь увидел, он бы меня убил. – Потому что ты изменил жене? – Ну хоть ты-то мозги не еби… – застонал Женька, закрывая лицо подушкой. Вова нагло поерзал, откидывая подушку в сторону, и наткнулся на самое несчастное лицо на свете. – Да не изменял я ей, – фыркнул Женька, будто большой ребенок, оправдывающийся за невесть кем разбитое окно. – Слушай, потусторонний, тут все сложно. Ты уверен, что тебе это все надо? – Естественно, – Вова великодушно отвалил и уселся на кровати, привалившись спиной к изголовью. В каждом движении чувствовался вчерашний драйв, воскрешая в памяти упоительное чувство восторга, но, притупленное не заладившейся беседой, оно ощущалось так же похмельно, как Женьки перегар. – Если хочешь, я расскажу первым. Я с семнадцати лет живу в Израиле, я пиздец какой успешный адвокат, я работаю в МИДе, у меня куча денег, и я приехал сюда, потому что меня задолбало одиночество. У меня дохрена друзей, знакомых и партнеров по бизнесу, но я везде ощущаю себя, как лишний зуб, и мой психотерапевт скоро сам сойдет с ума, потому что устал восемь лет подряд лечить мой кризис среднего возраста. Тебе стало легче? Видимо, вчерашние упражнения в вольном стиле повредили Вове какую-то важную железу, потому что такой ядрено омерзительной самопрезентации он не воспроизводил лет с пяти. Но Женьку, видимо, проняло, потому что он тоже постарался сесть и, точно также опершись на изголовье, подтянул к себе завернутые в одеяло коленки. – Господи, да ты живой человек, – с рассеянным смешком протянул он. – А он – нет? – А он – титан, – как-то загадочно отозвался Женька. – Если бы вся эта потусторонняя хрень началась лет на тридцать раньше, я бы думал, что его к нам от вас выплюнуло. Он немного помолчал и продолжил. – Давай сначала про Ксюху. Я ей не изменял, потому что она про меня все с самого начала знала. И сама меня сюда отправила. Потому что она мировая женщина, и если бы не ее старания, я бы уже валялся в дурке. – Вова хотел было задать новый бестактный вопрос, но осекся, чувствуя, что после очередной интервенции Женька уже не продолжит. – А Вовка… ну, как бы это сказать. Вот у тебя когда-нибудь бывало, что ты с человеком даже не споришь, потому что чувствуешь, что он по умолчанию прав, просто потому что он – это он? Тут нужно было как-то ответить, и Вова помотал головой. Он всегда спорил, когда хотел, и переубедить его чьим-то авторитетом было невозможно. – Ну да, откуда тебе знать, – Женька как-то озорно хмыкнул. – Видимо, это врожденное. Короче, Вовка – он как бы всегда на одну ступеньку выше, сам по себе, по своей природе. Вот как у королей в Средневековье было – данная Богом власть, в которой никто не сомневается. Вот и с ним так же. Только все вокруг это понимали, и чувства свои к нему понимали тоже, а я один такой дурак оказался, что понять не смог. В Женькиных размышлениях была какая-то похмельная дикость, но Вова прекрасно понимал, о чем тот говорит. Он периодически замечал это за собой, но с его стороны это выглядело как слепая уверенность, которую сложно было описать рационально – он просто знал, что какие-то вещи верные, и сметал на пути всех, кто почему-то думал иначе. Но способности вселять очарование, близкое к гипнозу, которое описывал Женька, он за собой все-таки не замечал. – Я думаю, это уже показали по телику… – Женька помедлил, будто по слоям стягивая с себя магическую клятву о неразглашении. – Он баллотируется в президенты. И я почему-то уверен, что он выиграет. – Нифига себе… – изумленно протянул Вова. Ему до президенства было как до Луны пешком. – Действительно титан. – У него сила воли, как… я не знаю. Если надо – не спит и не ест. Бухает как по щелчку – где надо, выжрет бутыль водяры и как стеклышко, где надо – весь вечер трезвый. Работает как заведенный. – А вот это тоже врожденное, – хмыкнул Вова, выпутываясь из одеяла и отправляясь на поиски айкоса. От разговоров о силе воли жутко хотелось курить. – Ага, как же. Вот если мы ему сейчас позвоним – он небось уже сидит в почте и строчит продюсерам. Или на съемках с такими же, как он, полоумными. – Да понял я, понял. Король трудоголиков, – примирительно заключил Вова, дефилируя голышом по гостиничному номеру и наслаждаясь тем, как Женька, думая, что украдкой, пожирал его глазами. Айкос нашелся в кармане скомканных брюк, и Вова призывно наклонился, красуясь перед своим визитером. 

– Нет, ты все-таки человечнее, – пробормотал Женька, будто это был самый очевидный вывод, который можно было сделать из Вовиной показухи. – Странно это все, конечно… – Что именно странно? – Уточнил Вова, присаживаясь на край кровати и запуская свое шайтан-устройство. Комната наполнилась едким запахом горелого сена, но Женька не поморщился, как это бывало с непривыкшими людьми. – Ты тоже, что ли, эту гадость куришь? – С усмешкой спросил Вова. – Неа. Он курит, – отмахнулся Женька. – А странно – что Ксюха отправила меня сюда с благословением во все тяжкие, хотя вероятность, что тут попадешься ты, была нулевой. И вот оно, здрасьте. И в тебе есть именно то, чего в моем Вовке нет. «Я теперь твой Вовка», – ехидно подумал Вова и сам похолодел от этой мысли. Она почему-то легко, как лампочка, зажглась в его голове, и филигранно вплелась в сознание. Как будто была уже не свежей идеей, к которой стоило привыкать, а устоявшейся реальностью, на которой выросло многое, что он знал о самом себе. – Ну и что же это? – Ты… нормальный, – выдохнул Женька. Что только о Вове не говорили, но такое – впервые. – С тобой, ну… просто. Ты напился, притащил кого-то к себе, проснулся, язвишь, жопой крутишь… человеческие вещи какие-то делаешь. Я вот с утра на тебя перегаром дыхнул, ты поморщился, пожаловался… а он бы на меня сразу так зыркнул, что я бы сквозь землю захотел провалиться. – Это потому что ты по нему сохнешь, – авторитетным голосом заявил Вова. – И как я понял, уже лет двадцать. – А ты все-таки больший гад, чем он, – парировал Женька с какой-то странной радостью, будто вел в голове игровой счет и посюсторонний Вова только что набрал еще балл. – Если б я просто сох, еще полбеды. Как человек он просто сокровище. Но существовать возле него – это как постоянно сидеть на наркоте, стимулирующей какой-нибудь. С ума сойдешь двадцать лет быть непрерывно под кайфом. – Он твой личный сорт кокаина? – Хрюкнул Вовка, не сдержавшись, моментально расплачиваясь за хулиганство горьким табачным ударом по носовым пазухам. – У вас тоже сняли эту хрень? – Женька заржал. – Ну, вот примерно оно. Блин, почему я тебе все это рассказываю? Вы все, Вованы, в любой реальности одинаковые. Хрен что от вас утаишь. – Как я понял, он у тебя пассионарий и моралист. А я просто без тормозов… Скажи-ка мне, и где наши пути разошлись? Он, случайно, в Израиль не собирался? – Прикинь, было дело. Но ему отец запретил. Он рассказывал – такие скандалы были… – Ну, вот вам и casus belli. Мой тоже запретил. – И как ты смылся? – Подпись подделал, – Вова пожал плечами. – Видимо, за ложь и попрание патриарха меня и изгнали из рая, обрекая на полную душевных метаний земную жизнь. – Кровная близость библейских мест и высокий вербальный интеллект часто провоцировали его на подобные аналогии, но почувствовав на себе отдающий испанским стыдом Женькин взгляд, Вова махнул рукой. – Не бери в голову. Я много болтаю. – Охуенно болтаешь, – признался Женька. – Чушь несешь, но охуенную. Можно я тебя обниму? От этой по-детски наивной просьбы по телу Вовы разлилось приятное тепло. – Можно, – фыркнул он, забираясь в постель и устраиваясь возле большого теплого тела. – Только перегаром на меня не дыши. Тяжелая Женькина рука легла на его спину, и Вова, совсем по-кошачьи извиваясь, прижался к боку. Эта насквозь больная ситуация казалась причудливо правильной, как безупречное здоровье организма с дурацким врожденным дефектом вроде расположенного справа сердца. Не дышать перегаром у Женьки, конечно, не получилось, но даже этот стремный запах ощущался родным, словно такой вот большой и наивно надежный Женька просыпался возле него уже долгие годы, ни разу за это время по-настоящему не разочаровав. Вова, по долгу службы усилием воли переживавший кучу несправедливостей всех сортов, не мог смириться с единственной несправедливостью своей жизни – с тем, что после коротких каникул в заколдованных горах этого чудесного здоровяка придется отпустить навсегда. – Знаешь, в чем засада? – Пробормотал над его ухом Женька. – Мне вроде как надо обратно. А почему-то хочется застрять тут с тобой и никуда не ездить. – Мне тоже, – совершенно честно признался Вова. – Может, устроить тут какую-нибудь лавину? Еще пару минут они лежали и думали: Вова – о лавине, а Женька – невесть о чем, пока Вова не почувствовал, как его гладят. Безошибочно уловив сигнал, он просунул руку между складок одеяла и дотянулся до Женькиного члена, уже наполовину отвердевшего. – Что, неужели так нравлюсь? – Не удержался Вова. Женька кивнул и сдавленно простонал, чуть вскидывая бедра. Вова понял намек и распутал одеяльный кокон, пристально разглядывая самое интересное. Член Женьки чуть дернулся – видимо, не один Вова тут любил внимание. В ночи не показалось: у Женьки действительно был большой, подтверждая Вовину теорию, что единственный реально работающий способ определить размер достоинства – это сравнить его с пропорциями остального тела. И хоть основная масса этого здоровяка сейчас состояла совсем не из мышц, даже по строению его прекрасно выставленного на обозрение черепа можно было угадать крепко сколоченную раму, к которой также удачно крепились все остальные детали. Сам Вова таким никогда не был – ну, в юности разве что изящным, но подобное изящество без должного ухода к сорока годам превращается в сутулую карикатуру антисемитской направленности. Поэтому его всегда тянуло к варварской, варяжской красоте, и эту красоту он видел в Женьке даже под слоями долгие годы разрушавшей его тело депрессии. Подобным склонностям всегда нужно было потакать с осторожностью, поэтому сейчас Вова облизывался на крупный и почти готовый член как на запретный плод, в этот раз совершенно не собираясь отступаться. Он склонился вниз, на пробу обхватывая толстую головку губами. Щеки почти свело, но Вова тут же напомнил себе расслабиться и проскользил чуть дальше, принимая заветную тяжесть на язык. Женька снова издал жалобный стон человека, получающего больше, чем способен осознать, и Вова вновь почувствовал тень вчерашнего восторга, который щекотал нервы и сужал мир до крошечного пространства, на котором копошились два возбужденных тела. Он выпустил Женькин член изо рта, проехался пальцем по сочившейся смазкой головке, и тут же вжался в нее кончиком языка, раздразнивая и изучая на вкус. Женька был солоноватым и немного горьким, как пажитник. Размазав капли по стволу, Вова снова обхватил его губами и начал медленно двигаться, помогая себе рукой, чувствуя, как от его стараний член окончательно твердеет, а весь остальной Женька, наоборот, млеет и расслабляется, отдаваясь своей радости. Не то чтобы у Вовы выходило виртуозно – совсем нет; он был так себе практиком. Вопреки своему скитальческому легкомыслию и событиям последних двенадцати часов, он не вступал в случайные связи – в этом смысле Женька был скорее исключением, и то весьма спорным, учитывая, что воспринимался почти как родной. А постоянные отношения с мужчинами накладывали определенные социальные обязательства, эдакое гей-амбассадорство, что требовало от Вовы, задуманного природой бисексуалом, несоразмерных эмоциональному профиту усилий. Он положил бы весь мир на лопатки, если бы встретил мужчину, готового любить его, как женщина – преданно и самозабвенно, – но, к радости мира, таких не существовало. Во всяком случае, по эту сторону «Вселенной», потому что эмоции, фонящие от Женьки, вполне себе напоминали именно такую, воспетую во французских романах и советских песнях, любовь. Женька беспомощно дергался под ним, пока Вова сосал, стараясь брать быстрее и глубже. Вову самого возбуждало, как на него реагируют: будто все, что он делает – самая горячая порнография на земле. Почувствовав пальцы Женьки на своих волосах, Вова послушно подвернулся под них – ну же, схвати, – и сам задрожал, когда почувствовал на затылке крепкую хватку. Он замер, желая с этого момента играть покорную подстилку, выполняющую все желания своего самца, и двинулся вперед, едва Женька чуть надавил. Смелея, Женька направлял его все увереннее, и в какой-то момент, когда Вова задумал двигаться вверх, не позволил, заставляя опускаться дальше. Вову захлестнул азарт – ему нравилось, что Женька уже не сдерживается и позволяет себе больше, не парясь о нежности. Вспоминая забытые умения, он расслабил горло, упрямо принимая член. Под Женькиной властью было так безумно хорошо, что все получалось само собой, и за эту страсть большого и жаждущего, но абсолютно зависимого от него человека, Вова был готов отдать многое. Хотелось, чтобы Женька наслаждался его телом, как угодно, ловить его удовольствие и ощущать себя нужным. Чудны дела твои, как тебя там – именно в такой расчеловечивающей позиции, голым и с членом во рту, Вова это ощущал – он не инструмент, не функция и даже не божество, а просто любимый человек, потому что именно так на него смотрел Женька. Его вчерашний пьяно-карнавальный восторг поменял тона, превратившись в теплое, окутывающее нежным светом обожание. Так обожают не кумиров, а тех, кого хотят сделать счастливыми. Ведь для него, Женьки, Вова в то утро сошел с пьедестала и оказался живым, а живых всегда любят сильнее. Физика пересилила, и Вова выкрутился из хватки, давясь и откашливаясь. Не давая Женьке растревожиться, он снова приник губами к головке, помогая себе рукой, в этот раз уже всерьез намереваясь довести его до оргазма. Женька утратил контроль, цепляясь уже за простыни, и кончил с болезненным криком, изливаясь Вове в рот. Вова поднялся, сглатывая и утирая губы, и сел на пятки, зачарованно разглядывая Женькину алеющую физиономию, искаженную гримасой кайфа. Тот тяжело дышал, прикрыв глаза, и отчего-то напоминал бенедиктинца, говорящего с Богом, эдакий оммаж на распятого Христа со склоненной на бок головой и безвольно приоткрытыми губами. «Искушение святого Евгения», – разорвалась в сознании Вовы неуместная шутка, и он озорно улыбнулся, забыв даже, что его тело тоже хочет разрядки. Открыв глаза – с усилием, поднимая голову, будто веки у него были механические, как у советской куклы, – Женька тут же уставился на Вову, глупо улыбнувшись. Вова встал на четвереньки, подавшись вперед, и застыл в полуметре от Женькиного лица, все так же по-хулигански на него пялясь. – Ну, что не целуешь? – Подначил он. – Противно? – Я думал, тебе противно будет, – совсем по-простому отозвался Женька. – Я ж это… перегаром… – Подумаешь, – фыркнул Вова и кинулся вперед, прижимаясь к Женькиным губам. Вкус был, мягко говоря, не Мишлен – смешались Женькина сперма, водка, курево и типичный утренний купаж, но Вове все было нипочем, потому что он целовал Женьку. А тот сцапал Вову за волосы и задницу, повалил на кровать, подмял собой и сунул руку ему между ног, обхватывая член. – Теперь ты мой, Вовка… – сбивающимся шепотом объявил Женька ему на ухо. – Мне плевать, что тебя нет в моем мире, понял? Ты - мой… Удача, что логика не спала с ними третьей в этой кровати, иначе бы у Вовы еще был шанс возмутиться – но не пришлось. От этого слишком честного и слишком глупого признания у него что-то сорвалось в душе (той самой мифологической душе юриста-еврея), между ног вспыхнуло радостное и горячее, а из глаз потекли слезы. Потом он все спишет на страсть – а сейчас он рыдал оттого, что наконец-то нашел свое место.