Энума Элиш

Канун 2019 года По всему городку уже снимали рождественские украшения, и только хозяева санатория, желая побаловать постояльцев остатками местного колорита, оставили елку, венки и блестящие шарики. В каждом номере светился искусственный камин — чтобы совсем как в американских фильмах. Изящный баланс между классикой и пошлостью, но Вове и того было достаточно. Даже выглядывая в окно, смотря на белый, нетронутый человеческими шагами снег, он совсем по-мальчишечки ждал чуда. В его сытом, взрослом, продуманном мире, выписанном справа налево не понятными большинству людей закорючками, не существовало чудес. Но ведь и снега там тоже не было — так может, здесь, на границе миров, хоть что-то работает по-другому? Очередная въедливая фантазия романтичного мальчишки, заключенного в теле взрослого, предельно рационального, в чем-то даже свирепого человека. Он уже не раз покидал кипучую тельавивскую тусовку, чтобы встретить Новый год где-то в снегах, и всегда предвкушение чуда оборачивалось очередной мерзкой сентиментальной авантюрой, о которой даже фильм хороший не снимешь. Да что там фильм — обычно даже вспоминать стыдно. Каждый раз, когда замученное Вовино сердечко назначало случайных знакомцев героями его фантазий, под сползающей сказочной личиной обнаруживались будничные проходимцы. И снова, и снова реальность возила Вову лицом по полу, напоминая, что не существует вероятных исходов, кроме тех, которые предсказывает его острый, как лезвие, разум. Но здесь-то даже законы физики иные, здесь-то может все пойти по-другому… странное все-таки место эта «Вселенная», навевает идиотские и текучие, будто слюни, мысли, на людей, которые вряд ли бы смогли оплатить пребывание здесь, если бы полагались на веру в чудеса. Этот логический изъян Вова замечал практически в каждом человеке в своем окружении. Кто-то писал бездарные стишки, выливая паркинсоновский душевный тремор на каждого, кто желал слушать; кто-то просто болтал, напившись или по накурке, путая философию и бред. У каждого была своя искаженная личным уродством Касталия, метастазировавшая вдаль, вглубь или вширь: один из его коллег-репатриантов грезил о возрождении русской монархии, другой, израильтянин во втором поколении, постигал ведические практики, третий… а, даже вспоминать о таком не хотелось. И каждый из них, по утрам натянув изысканный костюм на подчас чрезмерно подточенное моральными муками тело, виртуозно плел юридическую паутину, блистал на переговорах, продумывал все на десять ходов вперед. И каждый из них был уверен, что окружен титановыми пустышками без души, а сам тащит бремя духовного человека, запертого в теле благообразного гражданина. Может быть, таков был национальный характер. Не зря именно нация, шесть тысяч лет ждавшая чуда, прославилась самыми верткими дельцами. Вова решил прибить нашествие мыслей и отхлебнул «Moet» прямо из бутылки. Пузырьки бойко разбежались по организму, вызывая химическую радость. В санатории не поощряли алкоголь, но и не запрещали — как будто они вообще могли что-то запретить. Людей вроде Вовы запреты только подзуживали, и пусть он был не настолько богат, чтобы в Швейцарии заказывать курьера с бухлом из долины на горнолыжном подъемнике — он был тут не самый крутой, имелись ребята и круче, и ловче, способные развести черный рынок где угодно. Именно поэтому Швейцария и была так богата — она никому ничего не запрещала. Она просто устанавливала таксу. Удивительно, за что только люди готовы забашлять, если не называть это налогом. Спустившись в ресторан, он увидел огромный стенд в виде циферблата, где каждая цифра обозначала один из расставленных по кругу столиков. Под цифрами были указаны имена — кроме его собственного, ни одного личного знакомого, какое счастье, — Вова числился под пятым номером. Кроме него за столом ожидалось еще одиннадцать человек, но на месте пока был только один — какой-то полноватый бритый налысо мужик. По нему, даже сидящему, было заметно, что Вовы он выше, и намного — не то чтобы это было свойство, которое Вова сильно ценил в людях, но с его ростом такие встречались часто, и с этим приходилось мириться. Ослепительно улыбаясь, скорее по привычке, Вова подошел к столику и уселся на свое место, как раз напротив лысого. Тот, увидев его, неожиданно дернулся всем телом, будто поймав оголенный провод, и с удивлением уставился на него. Умело не подавая вида, Вова представился по-английски — от шампанского и безделья у него образовалось социальное настроение. Лысый моргнул пару раз своими дикими, почти испуганными светлыми глазами, и как-то робко проговорил: — Евгений… можно по-русски. Вова на секунду задумался, чем он выдал в себе постсовка, но тут же сам над собой посмеялся, понимая, что дело в имени. Они разговорились, и оказалось, что Евгений тоже был украинцем, родом с Луганщины. — Ну и как там сейчас Луганск? — Буднично поинтересовался Вова, скорее для проформы. В Украине он не был уже лет десять, а восточнее родной Днепропетровщины и вовсе никогда, поэтому его вопрос был скорее данью вежливости. — Луганск… — Евгений поморщился, будто вспоминая о чем-то неприятном, а потом погрустнел. — Точно. Ты же из этих… потусторонних. Плохо все там, в Луганске. Не новогодняя это тема. Вова застыл, припоминая различия между мирами, взятые из открытых источников перед поездкой: еще живая королева, Трамп-президент, Ельцин умер не на посту, а на семь лет позже… и где-то в хвосте этих великих различий плелась история с вялотекущей войной на востоке, о которой забыли, казалось, все, кроме непосредственных участников. Евгений моментально показался интереснее, чем секунду назад: он был первым человеком, о котором Вова наверняка знал, что тот из другого мира. Хотелось расспросить обо всем, но больше всего хотелось узнать о себе — вот только наверняка Евгению незнаком авантюрист-адвокатишка из Кривого Рога, в тридцать два года заделавшийся юристом израильского МИДа, как самому Вове незнаком… а кто он, собственно? — А чем ты сейчас занимаешься? — Уже с настоящим любопытством спросил Вова. — Я артист. Комедийный, — пробормотал Евгений, будто каждое слово давалось ему с трудом. — Снимаюсь на телевидении и в кино. — Вот это здорово. А в Израиле ты знаменит? В нашем мире я тебя не знаю. — На гастролях там был, — Евгений пожал плечами. — Выступали в основном для репатриантов, конечно. «Вечерний Квартал» называется, не слышал никогда? — Вова, обворожительно улыбнувшись, помотал головой. — Ну да, откуда у вас там… Евгений вздохнул и жестом подозвал официанта. Через миг на столе возник графин с водкой. Вова оценил масштабы бывалым взглядом и цокнул языком. — Вот только не надо на меня так смотреть, сам-то… — как-то странно взвился Евгений, и, словно вспомнив о чем-то, разом потух и буркнул: — Извини. — А я что, я только разгоняюсь, — Вова усмехнулся и отсалютовал бокалом. Цепкий взгляд, которым он привык оглядывать людей, этот выворачивающий души безусловный рефлекс, почти полностью уверил Вову, что Евгений отчего-то наверняка знаком с его двойником из другой реальности, но под лиричное настроение и шампанское система часто давала сбой, а портить вечер неподготовленным допросом не хотелось. — А ты вообще кто в своем мире-то? — Поинтересовался Евгений, осушив рюмку. — Я юрист, — фыркнул Вова. — Работаю в МИДе Израиля. Занимаюсь всякими международными договорами. — Ого, статус, — тоскливо присвистнул лысый. — А жена, дети там есть? — Неа. Один, как перст. — Вова не стал распространяться на тему способов, которыми он лечил свое одиночество. Не такого он уровня человек, чтобы трепать о себе налево и направо, жалобно балансируя между трогательной апологией и нытьем стареющего либертена. Евгений задумался на секунду, стеклянным взглядом вперившись в графин, и вздохнул. — Грустно. У меня вот жена и дочки. Глянь, — он подсунул Вове под нос фотографию, на которой сгрудились три блондинистые макушки всех возрастов. — Жена Ксюха, старшая Варя, младшая Серафима. — Милые, — честно ответил Вова, хотя на чужую семью ему было наплевать. Ну, есть у него семья, подумаешь. Судя по взгляду и пустеющему графину, не так уж от нее много проку. Да и не приезжали сюда счастливые, всем довольные люди. Особенно под Новый год. За стол присела какая-то барышня, судя по всему, из Вовиного мира, и завела отвратительно пустую беседу, которая, однако, сказочно зашла под шампанское. Вскоре присоединились другие люди, и болтовня стала всеобъемлющей, заполнила собой все щели, и не осталось пространства, куда можно было бы просунуть острие Вовиного пристального внимания. Его мысли сосредоточились на Евгении, на его какой-то трогательной пьяной неловкости, и на его грустных мечтательных глазах, взгляд которых Вова то и дело ловил на себе. Признаться, этот Евгений не был красавцем — обычный раскормленный мужик, хоть и разило от него просто зверской энергетикой. Что поделать — артист. Из-за этого, а может, из-за того, что этот лысый был первым потусторонним, кого он встретил, Вова тоже то и дело украдкой поглядывал на него: воровато, как влюбленный мальчишка. И, не в силах перебороть в себе профессионала, подмечал идиотские детали, бьющие в чувствительное слезливое нутро: Евгений бросал шутки, знакомые Вове с детства, говорил какими-то только им двоим понятными фразами и порой будто угадывал его настроение, заранее закатывая глаза, когда кто-то за столом говорил то, что Вове казалось глупым. Когда один из гостей упомянул о плове с бараниной, Евгений, уже изрядно поддатый, пробасил, перебивая поставленным голосом весь гостевой гвалт: — А вы про плов с бараниной Вовку спросите, он в этом разбирается. Это нелепое, неуместное замечание выбило всех из колеи. Вове пришлось рассказать о монгольском детстве, где не было солнца и арбузов, но было много мяса, приправить парой потешных и наверняка наполовину выдуманных историй, искусно переключив внимание людей на какую-то ерунду — с выпивающими это обычно несложно. Но фраза Евгения и его простецкое, почти фамильярное обращение окончательно убедили Вову в том, что этот тип наверняка знаком с тем, другим, а шампанское навело на мысль, что тот, другой, наверняка достаточно счастлив, чтобы встречать Новый год с кем-то получше, чем толпа незнакомцев в экзистенциальном кризисе. Или просто недостаточно богат. Вот оно, искомое новогоднее чудо, подумал Вова, отсчитывая с остальными удары часов пьяными криками. Не усидев и десяти минут после курантов, он подскочил, потряс Евгения за плечо и поволок курить, даже не уточнив, а испытывает ли тот такую потребность. Но выжравшего больше половины графина потустороннего можно было не спрашивать, он будто ждал этого приглашения, и послушно, словно теленок, посеменил за Вовой прочь из зала, путаясь в ногах. Они вышли на просторный балкон, обогреваемый двумя батареями, изящно замаскированными под фонари, а Вова прихватил с собой плед из аккуратной стопки у выхода. Укутавшись, он достал айкос и чуть дрожащей рукой засунул стик в прорезь. — Извини, друг, тебе не предлагаю, это эгоистичная игрушка, — непонятно зачем прокомментировал он, но залипшему на него Евгению было, кажется, не до курева. Он разглядывал Вову, как восторженные пенсионерки на выезде рассматривают известные полотна, улыбаясь и будто не веря, что действительно видят оригинал. — Ты ведь знаешь меня, да? Ну того — другого? — Без обиняков спросил Вова. Когда на тебя так смотрят, грех стесняться. — Ага, — также просто ответил Женя. Благовоспитанное «Евгений» с этим радостным чудиком уже не вязалось. — Очень хорошо знаю. — И кто я у тебя там? — Тоже артист. — Хороший? — Хмыкнул Вова, как будто это что-то меняло. — Лучший из всех, — как-то очень по-честному и серьезно заявил лысый. У Вовы от этой серьезности аж мурашки пробежали. — Да ладно? Еще скажи, у меня Оскар есть. — Оскара нет. Но ты… не этим хорош. И тут Вова в очередной раз проклял свою не выключающуюся внимательность, потому что, самовлюбленно ловя каждое слово Жени, увидел то, чего ему видеть не следовало: этот бугай, взрослый семейный человек, достаточно крутой артист, чтобы позволить себе «Вселенную», был влюблен в него — в того, другого, — и влюблен, как мальчишка. Возможно, даже сам того не понимал, не различая, где заканчивается безраздельное восхищение и начинается животная страсть. Удивительным образом Вову взяла зависть — не то чтобы Женя был пределом мечтаний, но этот взгляд… он бы многое отдал, чтобы кто-то на него так смотрел. Чтобы предугадывал его реакцию. Чтобы помнил все его детские истории. Чтобы агрессивно напрягался в неудобной светской беседе еще до того, как Вова сам поймет, что разговор ему неприятен. Соблазн воспользоваться пьяным влюбленным Женькой был до смешного велик, пусть это бы и значило бесстыдно присвоить лавры своего удачливого двойника и разбить бухому бедняге сердце. Вова отчаянно любил внимание и, когда мог, высасывал его до капли, а потусторонний Женька, не делавший различий между своим и чужим Вовой, просто сочился этим вниманием. Удержаться было нереально. Когда айкос дернулся в руке, возвещая последнюю затяжку, Вова забил на совесть и, ухватив Женьку за ворот рубашки, подтянулся к нему, набрасываясь с поцелуем. Тот неловко приоткрыл рот и тут же ответил, просунув Вове в рот едва ли не до стерильности обмытый водкой язык, и Вова будто утонул в этом нелепом поцелуе с привкусом спирта и нагретого сена. Сильные Женькины лапы обхватили его с обеих сторон, по-медвежьи сжимая в объятьях, и Вова совсем по-дурному закинул руки ему на загривок, скрестив запястья, отдаваясь шальному эгоистичному поцелую. С каждой секундой еле трепещущая совесть отпускала Вову — он понимал, что Женьке это тоже нужно, что тот, может быть, и приехал-то сюда только с нелепой надеждой встретить двойника того, кого с таким безумием обожал — и Вова готов был на одну ночь побыть для него этим кем-то, пусть даже ценой унылого раскаяния наутро и неловких извинений. Оторвавшись от мокрых горячих губ, Вова встал на пятки и притих, невинно разглядывая Женькино лицо. У того были не глаза — алмазы, он весь будто светился, словно и впрямь в сказке, словно наступила пора чудесного преображения от поцелуя принцессы. Женька не стал томить, он прижал Вову к себе, тыкаясь носом в шею, приложился губами к кромке воротника, запуская волшебной кнопкой рой мурашек. Откуда он знает, черт лысый, куда целовать? Неужели в своем мире выучил? От этой мысли внутри забродила ревность, и одновременно всколыхнулся гнев — мол, как он смеет, ему же, с ним же?.. — Ты прекрасен, — раздалось над самым ухом. — Останься со мной сегодня. Пожалуйста… В этом робком «пожалуйста» для Вовы будто пронеслась вся жизнь — если до того он бы и мог сопротивляться, слушая свою так никогда и не побежденную совесть, твердившую, что перед ним семейный мужик, вспомнил бы о своем стойком отвращении к связям на одну ночь, развернулся бы и растворился, как умеет, в толпе, то после этой отчаянной, словно годами зревшей просьбы, отказаться было уже невозможно. Поежившись, как смущенная девица, Вова с лукавой улыбкой провел пальцами по Жениной щеке и одними губами проговорил: — Пойдем со мной. И хоть Вова вел его за руку — тащил сквозь публику, не оглядываясь — он будто видел, что пойманный им Женька излучал свет, которому местные хрустальные люстры в подметки не годились. Ощущение счастья другого человека — вот что питало Вову сильнее всяких похвал и комплиментов. Это было нужно ему больше денег, секса и власти, больше жизни. Именно это он раз за разом искал в чужих глазах, но находил лишь безликое удовольствие, а ведь готов был убить и умереть, лишь бы на него смотрели такими, как Женя, глазами. Без задней мысли Вова отвел его в свой номер, будто и не продумывал наперед, как будет утром избавляться от эмоционального похмелья. Закрыв дверь, он подставился под Женины ищущие руки, под его всеобъемлющий восторг, и жадно ловил все ласки, этим только разжигая пыл своего будущего любовника. Стянув с Вовы пиджак, Женька подхватил его на руки, как невесту, и потащил к кровати, по пути неловко разворачивая, чтобы поместиться со своей драгоценной ношей в дверь. Кинув его на кровать, Женя тут же навис сверху, придавливая Вову своим немаленьким весом, прилип к шее, бережно покрывая ее нежными, невесомыми поцелуями — совсем не жадно, аккуратно, будто Вова под ним был из хрусталя. Но двигался Женька быстро, и вот уже целовал грудь, синхронно расстегивая рубашку, а Вова извивался, не зная, куда деть руки, и то укладывал их на тяжелую шарообразную лысину, то дергал за одежду. Это был даже не намек раздеться, Вова уже не был способен на целенаправленные действия — он словно спасался от бушевавшей внутри бури, словно держался за последнюю соломинку, соединявшую его с этим миром. Хотя черт его знает, может, мир сейчас как раз-таки был другим. Женька расстегнул его брюки и стащил до колен, крепко изловив Вову за бедра, когда тот дернулся, чтобы развернуться. К раскладу на эту ночь у Вовы не было вопросов, он был готов отдаться без сожалений и сделать все, что бы Женька ни попросил. Но Жене было нужно другое — он поцеловал Вовин член, медленно взял в рот головку и вобрал до середины, также осторожно выпустил все и принялся сосать. Чувствовалось, что не умеет — и по чрезмерной осторожности, и по неловкости, с которой он двигался, но почему-то казалось, что он представлял это регулярно, и от этого у Вовы рвало крышу. Тот, другой, мог бы быть очень счастливым, но был полным идиотом, раз не научил так безумно влюбленного в него огромного несуразного чудака всем премудростям орального секса. Женька не стал дожидаться, пока Вова кончит, да с его наивным искусством и не смог бы. Он продвинулся ниже, влёгкую поднимая Вовины ноги над кроватью и устремляясь языком к уже расслабленному отверстию. Вова почувствовал себя сучкой, когда мягкий, мокрый язык толкнулся внутрь, а он сам безотчетно подался вперед, раскрываясь. Там Вова был безмерно чувствительный — да черт побери, он был чувствительный везде, — и юркий Женькин язык заставлял его сходить с ума, бесстыдно подмахивать и стонать, забывая о том, что это, возможно, их первый и последний раз на границе конца света, в разряженной швейцарской глуши. Все мысли застилало безграничное чувство счастья, и, будь оно чуть слабее, Вова бы помнил, что оно было не его, а принадлежало этому сумасшедшему с наглым языком. Но счастьем фонило слишком сильно, на том уровне, где разобрать свои и чужие чувства уже не представлялось возможным — даже такому человеку, как Вова. Тонущий в этом счастье, Вова не разделил момента, когда Женька оторвался от него, и момента, когда взял — просто почувствовал легкую тянущую боль внизу, которая тут же трансформировалась в удовольствие. Женька подхватил его под колени, сложив почти пополам, и навис сверху, вбиваясь в ошалевшее от восторга под ним тело. У него был большой — сильно больше, чем Вова-в-сознании рискнул бы принять, но отматывать назад было поздно — Женька уже был внутри, растягивая до предела расслабленную дырку, и вколачивался со всей страстью, накопленной, возможно, за целую жизнь. Он явно любил грубо, на грани боли и удовольствия — может быть тот, другой, с подобной Вовиной прозорливостью подозревая за ним эту склонность, именно поэтому держал его на расстоянии. Но Вове нынешнему, изголодавшемуся по пусть и сиюминутной, но настоящей любви, хотелось дать своему Женьке все, о чем тот так долго мечтал и что, несомненно, заслуживал. Своим влюбленным взглядом, своей этой извращенной верностью, своей нежностью и простотой, которую Вовин потусторонний близнец оценить был не в силах. Вова сходил с ума, испытывая дикую Женькину страсть, самым стыдным образом глухо стонал от каждого движения, цеплялся за широкие напряженные плечи, и периодически подгонял на рваных выдохах — сильнее, сильнее. Он знал, что именно этого Женька и хочет, именно таким его воображает — требовательным и беспутным. Да и чего греха таить, Вове и самому хотелось унести в себе ощущение крепкого Женькиного члена. Флер эмоций недолговечен и быстро развеивается в пыль, но подцепленный на физическое чувство — пусть даже болезненное — он может продержаться чуть дольше. Движения Женьки стали слишком быстрыми и суетными, предвещая скорый финал. Он буквально сгреб Вову в охапку, подхватив под спину, и зажал, прохрипев на ухо: — Мой Вова… И в этом хрипе было больше любви, чем в самом откровенном признании, пусть и было это кругом вранье. Женькин Вова остался в другом мире, за пределами заколдованной Швейцарии, но сейчас это было неважно и ни к чему: этот, посюсторонний, чувствовал себя таким же нужным и любимым, и впервые проживал то, за чем охотился все эти долгие годы. Он был чей-то, он был источником чужого счастья, его любили — и это было прекрасно. Захлебываясь этим переданным ему чувством, Вова кончил, чувствуя, как одновременно внутри него разливается утомленный Женькин оргазм. Вот они какие, новогодние чудеса.