Цветение орхидеи

Ноги спотыкались об поваленные временем и ураганами деревья, об кочки. Кратчайший путь лежал поперек известных тропок — сквозь непроходимый лес, но художник не думал об этом. Странное предчувствие подгоняло, звало вперед, и он поддался ему, поверил. Быть может, это лишь собственные страхи, а не видение. Он надеялся на это, всей своей истерзанной душой желая ошибаться. Невермор казался дальше, чем обычно, ветки хлестали по еще не успевшим зажить ранам, но Ксавьер не чувствовал, не замедлялся, а продолжал бежать, проклиная, что не решился раньше. Он взобрался по знакомым лестницам и коридорам прямо туда, где возвышалось лишь наполовину закрашенное витражем, радужное окно. — Уэнсдей, — костяшки нещадно барабанили по стеклу, грозясь нечаянно разбить на множество осколков, — Уэнсдей, ты у себя? Ответь, Уэнсдей! Но внутри было слишком тихо, как стучаться в стенку заколоченного гроба, и жуткий холодок страха сковывал тело художника, пока он в леденящем душу ожидании стоял на пороге окна. Тихо-тихо откликнулось едва слышное шуршание одеял, и дыхание замерло на его потрескавшихся губах, когда за стеклом показалась розоватая макушка. — Ксавьер…? — заспанный голос, который так хотелось растормошить, накричать. Он ведь чувствует — что-то случилось, надо спешить, помогать, но не знает, куда и как. Знает лишь, что нужен ей. — Где Уэнсдей? — отвечает как можно сдержаннее, хотя готов трясти за плечи ни в чем не повинную Энид, вытряхивая из нее ответы, — почему не у себя? — А она разве не здесь? — девушка непонимающе зевает, и художник не выдерживает, резко поворачивает створки окна, шагая внутрь. — Ксавьер, постой! — она кричит, но уже поздно. Художник бросается к заправленной постели, рывком отбрасывает одеяло лишь для того, чтобы обнаружить пустую кровать. Уэнсдей здесь нет. И не было вовсе, ведь Синклер лжет, стараясь не задеть его правдой, что горьким осадком поселится в горле. — Ксавьер… послушай, пожалуйста, — ручка с радужными ноготками тянется, девушка хочет дотронуться до его плеча, утешить, — только не злись на нее. — Она обещала прийти, — он отшатывается, и ее рука неловко зависает в воздухе, — что-то точно случилось. Серые глаза лихорадочно блестят, а Энид сочувствующе поджимает розоватые губы, теребя краешек пижамы. — Ничего не случилось, — бормочет она себе под нос, зажмурившись, — Уэнсдей пошла к Тайлеру, но никто не должен был знать. Она шмыгает носиком, а в ушах Ксавьер остается лишь белый шум. Будто контуженный, парень опускакается на холодную постель, нещадно сминая одеяло в сжатых кулаках. И Энид не замечает, не понимает, какую боль приносит, выдав секрет соседки. — Уэнсдей меня убьет, — тихо шепчет она, глядя в пол еще не до конца проснувшимся взглядом. Он не слышит, не обращает внимание, лишь ищет силы подняться с этой постели и больше никогда — ни разу — не вспоминать и не думать о Уэнсдей. Уехать из Невермора самым ранним поездом. Пусть даже придется ночевать сегодня на вокзале — ему все равно. — Эй, — тоненькие ручки обеспокоенно тормошат его за плечо, — ты в порядке, может, мне чем-нибудь помочь? Соберись-соберись-соберись-соберись… — В полном, — вымученная улыбка, сотканая из глубокого страдания, растягивает губы, но Энид ведется и искренне улыбается в ответ, — прости, что потревожил. Синклер отмахивается, рассекая воздух своими крошечными ладошками, а он нагибается пониже, перешагивая причудливую оконную раму формы круга. Калейдоскоп переживаний врывается в сознание подобно ночному ветру на улице, принятые решение расплываются, теряя очертания, а в голове набатом — беседа с Тайлером. Галпин небрежно задевает его плечом, покидая занятия, и потрепанный блокнот выпадает из рук, раскрываясь на самом дорогом, что в нем есть — выполненном наспех одним простым карандашом портрете Уэнсдей. Со стыдом в глазах, Ксавьер торопится его поднять, однако Тайлер куда проворнее, его ладони быстро выхватывают бесцветный рисунок. Такой же, как сама Аддамс, состоящий лишь из двух противоположных оттенков. — Галпин, я… — хочет оправдаться, понимая, что звучит жалко, протягивает руку, чтобы забрать бумагу. — Ты рисуешь мою девушку, может, даже влюблен в нее, — нечеловечески-дьявольская усмешка расцветает на его физиономии, когда он резким движением рвет на части нарисованную Уэнсдей, запуская в воздух десятки бумажных обрывков. — Нет… — он вздыхает чувствуя, как обида покалывает в глазах, будто единственное, что могло действительно принадлежать ему, сейчас разлетелось на мелкие куски. — Ребенок расстроен, — язвит Галпин, роняя на землю оставшийся без самого прекрасного рисунка блокнот, теряя к нему интерес, — забудь ее, Торп, и найди себе другую игрушку. Это моя. — Она не та, кем можно играть. Злость, смешанная с тугим бессилием, кипит в голосе, вырывается наружу желанием отгородить от него девушку, но он вовсе не тот, кого она послушает. Она никого не слушает. Только себя, исключив возможность ошибиться. В этот раз ее ошибка может стоить слишком дорого, но у художника нет доказательств, а Уэнсдей не верит словам. Галпин злорадствует, с презрением смотря на Ксавьера, словно тот — лишь мелкая, незначительная мошка, которой никогда не стать преградой. Он придвигается ближе, хватая однокурсника за пальто, говорит тихо, чтобы только он расслышал угрозу в его шепоте. — Я уже ей играю, — слова звучат сквозь сжатые челюсти, и Галпин скрипит зубами, раздражаясь все больше, — и я разобью ее ледяное сердце, как только смогу его растопить, но сперва… я хочу получить больше, чем неумелый поцелуй. Слетевшая с усмехающихся губ фраза становится последней каплей, точкой невозврата, после которой остается лишь чистая ярость. Ксавьер не замечает, как собственные пальцы сворачиваются в кулак, который через мгновение встречается с носом Галпина, сминая его с громким хрустом. Он не контролирует это. Бессильная ненависть говорит в нем, управляет руками и движениями, но даже ее оказывается недостаточно, когда Тайлер прижимает его к полу так, что лопатки впиваются в холодный бетон на опустевшем школьном дворе. Удары обрушиваются один за другим, покрывая тоннами боли, и Ксавьер почти не сопротивляется, позволяя стекающей по лицу крови постепенно отрезвить его. — Я мог бы убить тебя, — шипит Тайлер, останавливаясь, — но хочу, чтобы ты видел, как она мучается. Он поднимается, оставив на последок еще один удар, от которого Ксавьер теряет сознание. Художник не знает, сколько проходит времени, видел ли кто-нибудь их драку и безразлично прошел мимо или совсем скоро здесь соберется вся школа. Он и не думает об этом. Остается лежать в окружении забрызганных кровью, промоченных дождевыми каплями обрывками портрета. Острая ветка больно царапает по свежему рубцу, развеивая по ветру терпкий морок воспоминаний. Нет. Ксавьер не покинет Невермор. Ни сегодня, ни завтра, ни через пару месяцев, как бы ему ни хотелось уберечь свое изнывающее сердце, держась подальше, он будет рядом, стойко выдерживая все удары, чтобы однажды защитить. Возможно, он жалок в чьих-то глазах, вероятно, слаб и немощен, но это никогда не заставит его покинуть Уэнсдей, когда неведомая ей опасность уже занесла клинок для удара. Она не воспринимает его всерьез. Пускай. Ксавьер не требует ничего взамен, он готов быть лишь знакомым, одним из сотни безликих людей, которые проносятся перед черными глазами Аддамс, только бы знать, что она в безопасности. Лес кончается, расступаясь аркой над крышей старой мастерской, куда он вновь не хочет возвращаться, но идти в комнату, где все напоминает о Роуэне было только хуже. Безысходность душит, сдавливая словно в тисках, вынуждая выбирать, не зная, что принесет больше боли. Деревянная дверь издает жалобный скрип, когда он заходит внутрь, вспоминая, как вчера уходила отсюда Уэнсдей… Забудь. Не думай. Вчерашний день — лишь выдуманный сон. Внутри зябко, ведь поздняя осень вступает в свои права, все дальше отгоняя позабытое летнее тепло. Ксавьер стягивает куртку, отбрасывая на спинку стоящего рядом стула. Каждое действие требует усилий, ведь апатия наваливается снежной лавиной, выбивая землю из-под ног. Он заставляет себя протянуть руку к выключателю, заполнить комнату светом, создающим жалкую иллюзию уюта в этой добровольной тюрьме. Глаза привыкают не сразу. А когда наконец фокусируются, то замечают знакомую фигурку, одетую во все черное, и две неизменные косички за спиной. Уэнсдей стоит, держа в руках ткань, которая была накинута прежде на посвященный ей портрет. Стоит и разглядывает свой образ, облаченный в темно-лиловый струящийся шелк, в невероятной красоты платье с обнаженными плечами и невесомым полупрозрачным подолом. Уэнсдей не оборачивается, разглядывает картину, замерев с едва заметной улыбкой на губах, что так и не успела спрятать. Словно цветущая орхидея.