Цветение орхидеи

Темнота внутри помещения рассеялась моментально, когда пальцы Ксавьера нашли знакомый выключатель на стене. Мягкий свет ложился на поблескивающие от дождевой воды русые локоны, распущенные, не завязанные в пучок — как ей нравилось, но в чем она никогда бы не призналась. Иногда на уроке ей хотелось потянуть за эту надоедливую резинку, срывая ее с волос, но она гнала прочь подобные мысли, считая их лишними в своей голове. — Тайлер не будет против того, что ты здесь? — вопрос вырвался, хотя Ксавьер старательно прикусывал язык, пытаясь его сдержать, давил в себе любопытство, хороня глубоко внутри. Имя Галпина, словно яд, перекатывалось на языке, отравляя своим звучанием. Хотелось забыть, не вспоминать Хоть на тот миг, что она стоит рядом, просто чтобы не думать ни о чем, кроме нее. Не отвлекаться на что-то невероятно раздражающее, притворяясь, что его нет. Может, и ей сегодня хотелось того же? Уэнсдей сбросила с себя черный пиджак и прошла к центру комнаты, беспрерывно глядя перед собой, будто знала мастерскую, как собственную спальню, хотя и была здесь впервые. Ксавьер смотрел ей в спину, не верил и старался не вспоминать, не прокручивать в голове все те смелые фантазии, в которых она приходила к нему. «Она просто хочет помочь.» Но с Уэнсдей ничего не было просто. Она ничего не делала просто так. Никогда. И художник знал это не хуже нее самой. — Меня не интересует его мнение по поводу моего местоположения, — словно злясь на заданный вопрос, одним движением она смела разложенные на столе кисти, водрузив на их место переносную аптечку, — садись. Аддамс обернулась, указывая на стул, ровно в тот момент, когда Ксавьер стягивал намокшее под дождем, перепачканное землей пальто, бывшее до этого серо-голубым. Ее всегда раздражал этот цвет, но все же чуть меньше, чем остальные, имеющие оттенки, отличные от черного или белого. Это казалось слишком интимным. Словно, она коснулась обнаженной души, всех его шрамов, что раньше скрывались под масками спокойствия. Теперь, оставшись в домашней коричневой футболке и джинсах, парень выглядел совсем иначе, уязвимее. И Уэнсдей впервые пугала чужая слабость, которую ей не хотелось использовать. — Обычно я не люблю, когда мной командуют, — улыбка была слабой, а шутка наигранной, но Аддамс не повела и бровью. Сидя на деревянном стуле, Ксавьер глядел на нее снизу-вверх, слегка ожившим взглядом следя за девушкой, а Уэнсдей старалась не смотреть на то, как играют блики света в его радужках. Это отвлекало. Чересчур сильно, чего Аддамс просто не могла себе позволить. — Придется привыкнуть, — она распахнула коробку, с громким щелчком отбросив крышку, — хотя бы на время моего присутствия рядом. — Я не против только твоих команд. Ксавьер хотел усмехнуться, но резкая боль от малейшего движения тут же тонкой паутинкой сковала лицо, отчего он тихо застонал. — Не смейся, — вновь приказала Уэнсдей, хмуря брови, пока промакивала перекисью водорода ватный диск, и предупредила — будет жечь. На миг Ксавьер подумал, что доктором ей быть не стоит. И нет, вовсе не потому, что делала она что-нибудь неверно — в каждом действии виднелось отточенное годами мастерство и уверенность, но любой пациент испугался бы ее предупреждений или даже голоса. Только Торп не был обычным пациентом, как и Уэнсдей не была обычным доктором. Он не испугается, пусть даже ради ее прикосновений пришлось перенести столько боли. Она стоила того. Уэнсдей старалась как можно аккуратнее промакивать рану, задевая ваткой лишь края, но Ксавьер все равно тихо шипел сквозь стиснутые зубы. — Потерпи, — в ее руках оказался небольшой тюбик с заживляющей мазью, которая приятно охлаждала зудящую кожу. И снова, будто стрелой, пронзила сознание ненужная, отвлекающая мысль. Ей нравилось касаться его губ кончиками пальцев. Вероятно, Уэнсдей могла бы это сделать гораздо быстрее, но ей внезапно начало казаться, что одного слоя мази будет недостаточно. Но даже добавив еще один, двух все еще было слишком мало, ведь единственным оправданием для прикосновений была сейчас эта кровоточащая рана, которой абсолютно точно не должно быть на его лице. На чьем угодно, но только не на его. Очередная мысль, добавленная в список тех, что не должны находиться в ее и так загруженном важными вещами сознании. — Что это у тебя? — Торп одними глазами указал на новый тюбик в ее руках. — Медицинский клей, — на который она заведомо злилась, ведь нанести надо было всего чуть-чуть, — весьма неплохое средство. — Вижу, тебе часто приходилось обрабатывать чьи-то раны. Однозначно, первый в очереди претендентов стоял Тайлер, и жгучее чувство, возникшее от этого, вновь омрачило лицо Ксавьера. Сжатые вместе челюсти и четче выраженные скулы неизменно притягивали внимание, и Уэнсдей почувствовала повисшие в воздухе, неозвученные слова при виде его раздражения. — Я много тренировалась, — признала она, закончив с его разбитой губой, — но на живом человеке впервые. — Вот как, — в замешательстве протянул он, пытаясь скрыть свое недоумение, — думаю… ты все правильно сделала. — Иначе быть не может. Она обернулась спиной, чтобы взяться за новый промоченный ватный диск и заняться запекшейся кровью чуть выше брови. Уэнсдей злилась. И очень сильно. Злилась на саму себя за то, что тратит собственное время на другого человека, хотя обещала не вести себя подобным образом. Злилась, за свое желание прямо сейчас разыскать Тайлера и закинуть в его кровать мешок змей. Но больше всего она злилась на Ксавьера… — Больше так не делай. Он резко моргнул, внезапно осознав, что слишком долго разглядывает накрашенные темно-бордовой помадой губы Уэнсдей. — Не делать что? — Не лезть, куда не просят, — отчеканила она, осторожно нанося мазь на ранку над разбитой бровью, — почему Тайлер тебя ударил? — Он просто ответил. Уэнсдей никак не показала, однако сама только мысль о том, что Торп начал первым перевернула сознание верх дном своей абсурдностью. — Из-за чего? — максимально холодный тон, представляющий полную противоположность тому, какие чувства одолевали на самом деле. Ксавьер молчал долго, словно обдумывал каждое слово, которое могло нечаянно ранить ее чувства. Художник знал, что сердце у нее есть. Пусть Аддамс и дальше так старательно прячет ото всех эмоции, его глаза она не обманет. — Он сказал кое-что о тебе, — раньше Уэнсдей не замечала, что при волнении парень начинает заламывать пальцы, — и я вышел из себя. — Что именно? Аддамс раздражала его неуверенность, то, как он мнется и подолгу подбирает слова. Но в то же время… она никогда не торопила, хотя другим не стала бы давать столько времени на раздумья. — Сказал, что разобьет тебе сердце… — Ксавьер выдохнул, зарываясь пальцами в свои чуть влажные волосы, — но ты мне не поверишь… Зря. Я знаю, куда больше. — Ты не лжешь, — Аддамс с тем же громким щелчком закрыла обратно крышку, сложив в коробку все принадлежности, — но Тайлер никогда не сможет этого сделать. Потому что у меня нет сердца. Но почему же сейчас я хочу разбить его Галпину? — Повторяю, больше не лезь к нему. — Волнуешься за того, кто хочет сломить тебя? — Ксавьер неосознанно повышает голос, когда градус ревности зашкаливает, а слова Уэнсдей никак не помогают. — Не волнуюсь, — ее руки сложены на груди, а в глазах мечутся недовольные искорки, — просто не хочу еще раз обрабатывать тебе раны. Ложь. Этот процесс ее привлекал сейчас куда сильнее, чем посещения похорон, которые занимали почетное место в категории любимых занятий на протяжении многих лет. Обладать причиной и возможностью касаться губ Ксавьера… пожалуй, стоит сказать «спасибо» Галпину за такую несказанную щедрость. Но видеть эти раны Уэнсдей однозначно не нравилось. — Думаю, мне стоит отблагодарить своего мрачного доктора, — художник поднялся со стула, напомнив о настоящей разнице в их росте, возвышаясь теперь над девушкой так, что приходилось слегка запрокидывать голову, чтобы найти его глаза своими. Израненные губы были растянуты в едва заметной ухмылке. — Ты что-то задумал. — Не отрицаю, — его волнующий шепот промчался волной мурашек по коже. Нежелательная реакция. Весьма опасная и в некотором ряде случаев приводящие к разрушительным последствиям. Уэнсдей могла бы придумать еще целый пласт синонимов и разъяснений, почему общество молодого художника для нее губительно, но он умело прервал ее мысли. Остановил весь поток информации, проходящий сквозь сознание, на один долгий миг прикоснувшись губами к ее щеке. Нежный и совсем короткий поцелуй невинности, от которого кожа начала пылать, покрываясь алым непривычным румянцем, а сердце зашлось в груди, сбиваясь с обыкновенного ритма. — Спасибо, Уэнсдей, — он отстранился, и имя ее звучало подобно сладкому сиропу, который она раньше так ненавидела за приторность. Хотелось возразить, сказать, что поцелуй был лишним, но губы не слушались, отказываясь произносить настолько очевидную ложь. — Я приду завтра, — она рассеянно кивнула, борясь с желанием коснуться щеки кончиками пальцев, — мне надо будет проверить твои раны. — Буду ждать, — он улыбался, пока отпирал дверь мастерской, провожая девушку, — спокойной ночи, Уэнсдей. Она раскрыла зонт, сразу же врываясь под шквальные порывы ветра, бросающие вниз холодные дождевые капли. Аддамс ничего не ответила, и без того коря себя за то, что наговорила сегодня достаточно много запредельно откровенных слов. …и позволила себя поцеловать. Пусть даже и в щеку. Но больше всего за что, что позволила себе чувствовать, желать продлить то мгновение, когда его губы были так близко. — До добра не доведет, — мрачно нахмурившись, Уэнсдей поклялась себе провести остаток вечера, занимаясь действительно важными делами. Отвлекаться она будет завтра.