Цветение орхидеи

Свинцовое небо плакало, проливаясь безвкусными слезами, которые просачивались в трещинки на мокром асфальте. Смывали кровь со свежих ран, сбегая бордовыми ручейками по лицу. Ксавье не разбирал дороги — ноги довели сами, помогли добраться до собственной мастерской, но не заставили шагнуть внутрь. Только не туда, где с холста беспременно смотрят черно-смоляные радужки той, что он никогда не сможет назвать своей. Завтра он изобразит безразличие. Безупречно отыграет роль слепца, нацепив дежурную улыбку в бестолковых, никчемных разговорах с чужими людьми. Но не сейчас. Пусть хлещет дождь, нещадно окропляя пальто, пусть разят капли, словно острия — он не ничего не чувствует. Может, вскоре эмоции оставят и его, превратив в безжизненный айсберг. Совсем как Уэнсдей. Как Муза, что дарит вдохновение, забирая взамен жизнь творца, унося по песчинке, по секунде с каждым искусным мазком кисти. — Стоило позволить тебе убить меня, — усмешка горькая, а из разбитой губы сочится кровь, но Ксавье не замечает, — ты уже победил. Сторонний наблюдатель смог бы сказать, что присутствовал при свершении величайшего человеческого горя, которое только способно вынести сердце. Природа сумасшествовала, скрывая дождевым шквалом раскинувшего по траве руки художника в напрасной попытке смыть его отчаяние. Намокшая земля смешалась с вязкой грязью, оставляя следы на брюках и рукавах, но в глазах художника плескалось безразличие. Ко всему. Ко всем. Кроме своей готической принцессы с двумя черными косичками и немигающим взглядом, что станет погибелью, если он не отпустит, не забудет. Правда Уэнсдей проникла слишком глубоко под ребра, контролируя каждый вдох. Без нее он забудет, как дышать. И одна только мысль об этом бередит дорогие воспоминания, их мимолетные встречи и разговоры, счастливые моменты, раскалывающие сердце на триллионы мелких частичек. Хочется, чтобы завтра не наступало, чтобы дождь никогда не кончался. Тучи уже не развеются над его головой, а вышедшее солнце не согреет душу, что больше не чувствует холода. Теряясь в терзаниях, он прикрывает глаза. Всего на миг, что кажется вечностью, пока падающие с неба слезы прячут его собственные, маскируя в безобидные ручейки. Никто и не заметит, если в бескрайней пучине холодных капель окажется несколько соленых. Вот только черные обсидиановые глаза куда проницательнее прочих, и Ксавье не сразу замечает распахнутый над ним зонт цвета ночного беззвездного неба. Уэнсдей всегда ступала тихо, словно скрытность — ее вторая личность, о которой знает далеко не каждый. — Довольно неразумно с твоей стороны, — ее голос вынудил вновь разомкнуть веки, чувствуя соленую влагу на ресницах, — земля холодная. Художник не ответил, продолжая лежать у ног своей музы. Там, где мне самое место — смиренно подумалось ему, пока вода струйками стекала по кожаному пиджаку, накинутому на плечи Аддамс. — Ксавье, — она пробует снова с нотками недовольства, — не знаю, по какой причине ты предаешься здесь самобичеванию, но надо поговорить. Взгляд становится осознанным, менее потерянным, когда он наконец смотрит на девушку, а она замечает покрасневшие глаза и едва не отшатывается. — Тебе всегда что-то нужно, — безразличие в голосе кажется неестественным. — Ладно, можешь не вставать, — резким движением зонтик над головой складывается, брызнув капельками воды, — тогда я лягу рядом. — Уэнсдей, погоди… постой, — действует моментально. Ксавье мгновенно поднимается, обхватывая за плечи девушку, останавливая на месте, — там грязно… Его ладони едва заметно дрожат, будто прикосновение — электрический разряд, и он неловко убирает их себе за спину. Чтобы не касаться, не трогать, ведь еще секунда, и ему больше не захочется ее отпускать. Лишь на миг мелькнула растерянность на лице Уэнсдей, но тут же скрылась за привычным отсутствием эмоций, однако Ксавье успел заметить, как дернулись ее пальцы, тут же скрученные в кулак. — Откуда это? — темные глаза были прикованы к разбитой губе, но голос не дрогнул, как бы она этого ни боялась. «Он сделал это с тобой?» — Не имеет значения, — Ксавье опустил глаза, чувствуя, как внутри разливается приятное тепло от ее невысказанного беспокойства. Или это лишь мираж, созданный израненным воображением? Челюсти Уэнсдей сжимаются, и Торп почти боится, что еще миг — и она уйдет, только задев его плечом напоследок, оставив за собой долго проходящее послевкусие. — А что имеет? — шепот сквозь тесно сжатые зубы. Аддамс не терпит отсутствие ответов на интересующие ее вопросы. Хочет надавить, заставить рассказать, но по какой-то причине выжидающе молчит. Дело в нем. Словно об невидимую стену, разбивается недовольство об его непоколебимое спокойствие. Уэнсдей не признает, но неизвестный художник с русыми волосами до плеч имеет для нее большее значение, чем хотелось бы. — Ты имеешь… — шепчет он беззвучно, одними губами, напрасно думая, что слова потонут в тихом шуме дождя, — я видел кое-что… во сне. А мои сны это… — Видения, — продолжает за него Уэнсдей, не моргая даже когда капли дождя попадают на ресницы, — я в курсе. Что в них было? В ответ вторят лишь раскаты грома на занавешенном сероватой стеной дождя горизонте. А Уэнсдей отсчитывает секунды, глядя как мрачнеет лицо Ксавье, обращенное к бескрайнему небу в тщетных попытках скрыться от внимательного взгляда Аддамс. — Ты целовала его… Тайлера. Он сглатывает, чувствуя, что озвученная мысль становится все более осязаемой и реальной с каждой секундой, что девушка стойко молчит, оценивающе следя за его меняющимися эмоциями на лице. И они безвозвратно подводят. Горечь очевидным силуэтом маячит в его зеленовато-серых радужках. — Скажи, что это был лишь сон, — шепчет он, собственноручно растаптывая остатки гордости, — скажи, что не делала этого… прошу тебя. Уэнсдей раздумывает. Пожалуй, слишком долго для самой себя, ведь подобрать слова оказывается сложнее, чем хотелось бы. — Хочешь услышать ложь или правду? — произносит она, оглушая безутешными словами. Кажется, что-то трескается внутри. Иногда даже ребра не способны выполнять свою функцию, иногда они просто бессильны в своем желании защитить глупый и наивный орган. — Это значит…? — говорят, надежда умирает последней, держась до последнего за спасительную соломинку, даже зная, что она уже давно обломилась. Знает ли она, что кромсает чужое сердце? Ксавье не дышит, словно единственная необходимость — стоящее пред ним воплощение ночи, а вовсе не кислород. — Ты уже все понял, — Уэнсдей смотрит прямо, говорит ровно, не подозревая, что обрывают чью-то жизнь одной лишь фразой, — мне ни к чему говорить Ноги слабеют, отказываясь держать, когда ответ достигает сознания, и художник едва сохраняет равновесие, пошатнувшись, будто от горящей стрелы, пронзившей грудь. «Я знал, что так будет.» «Тогда почему это еще больнее, чем во сне?» — Ксавье…? — только сейчас глаза наконец фокусируются, и он замечает, как накрашенные черным лаком ногти обеспокоенно впиваются в его рукав, удерживая от падения, и мягко отстраняет ее руки. — О чем ты хотела поговорить, когда нашла меня? Каждое слово произносится с трудом, но Торп заставляет себя сконцентрироваться, еще хотя бы на минуту, пока она не уйдет, оставив наедине с мраком разбитого сердца и ее портретом в мастерской. Он не чувствовал в себе сил пережить этот день. Может, так стало бы легче. — У меня… тоже было видение, — Уэнсдей редко запиналась, но сейчас ее глаза вновь скользили по размытым кровавым подтекам на бледном лице, — я знаю, что Тайлер это сделал. От ее слов хотелось усмехнуться. Горько, ведь беспокоились вовсе не о нем. — Теперь понимаю, почему ты пришла, — он покачал головой, чувствуя как неприятно щипет глаза от непролитой влаги, — я больше не трону его, не волнуйся. Каждое слово отдавалось болью в разбитой губе. И болью этой можно было хоть на мгновение заглушить душевную. Устремленные в размякшую землю под ногами глаза не замечали, как понимание медленно стелилось по лицу Уэнсдей. Как темные губы дрогнули в едва заметной смущенной улыбке, пока никто не видел. — Я не волнуюсь, — слова были тихими, и Ксавье почти против собственной воли обратил на них внимание, — я пришла, увидев, что он ударил тебя. Несколько капель упали с влажных волос, когда Торп поднял голову, не смея поверить услышанным словам, не до конца осознавая произнесенного девушкой. — Но ты ведь… — Пришла обработать твои раны, — она проговорила это быстро, словно боясь передумать, — сомневаюсь, что ты когда-либо это делал. Оправдание казалось слабоватым, а потому Уэнсдей молча прошла мимо, не оглядывалась — знала, что он пойдет следом. Остановилась только у самой двери в мастерскую, повернувшись спиной к художнику, стоя с легкой улыбкой на губах, которую не хотела показывать никому. Вероятно, это ее первое проявление заботы. Может, даже большее, на какое она способна. Но даже если в ней нет того тепла, которое необходимо Ксавье, она разожжет внутри костер, прямо под ребрами, и подарит ему каждую искорку, которой он достоин.