Грех под светом свечей

Человек живёт и привязывается невидимыми нитями к людям,

которые его окружают.

Наступает разлука, нити натягиваются и рвутся, как струны скрипки,

издавая унылые звуки.

Решад Нури Гюнтекин.

В доме Аграновских стояла такая суета, будто здесь готовились не к отъезду Максима в Петербург, а к отправке военного корабля в плавание. Пол был завален дорожными сундуками, из которых торчали сложенные рубашки и книги, на полке для обуви лежала кожаная перчатка — да, почему-то на полке для обуви. И почему-то одна. А вторая затерялась в лабиринтах приключений будущего светила медицины. — Вы только посмотрите, — уткнула руки в бока Анна Михайловна и выронила носовые платки, которые собиралась засунуть в карман сыновнего пиджака. — Одна перчатка есть, а другой нет! Вот как так можно? Наверняка потерял, прямо как шубу! — Дай бог, чтобы в Петербурге не растерял половину гардероба, — покачал головой Константин Георгиевич. — Отец, ну что же ты так недоверчив? — спросил «виновник торжества» Максимилиан, привалившись плечом к оконной раме. Лёвушкина спина в той самой шубе — такая хрупкая, что, казалось, хлопни ладонью — и она рассыплется в искристую труху, как прошлогоднее рождественское украшение, — даже сейчас стояла у него перед глазами, точно икона в красном углу. Максимилиан очень любил скользить по этой спине пальцами, думая что-нибудь совсем бесполезное, вроде: «Вот сейчас возьму его, сложу пополам и унесу с собой в кармане». — Я недоверчив только к тем, кто под юбилейную бутылку вручает своему деду, прости господи, трость из тёсаного ясеня! — откликнулся Константин Георгиевич. — Да ладно, Константин, — вмешался Михаил Сергеевич, и у Максимилиана чуть не отвисла челюсть — вот уж пришла подмога, откуда не ждали! — Трость как трость. Вот только денег на неё было потрачено так мало, что её впору повесить на стену, чтобы молиться о здравии внука-экономиста. Максимилиан беззвучно рассмеялся. Да, презент дедушке вышел скромным, но зато Лёва был безумно рад своим розам — будто получил не цветы, а корзину с сокровищами. — Хотя, конечно, в моё время молодежь так не относилась к своим бабушкам и дедушкам, — развил тему глава рода Аграновских. — Если человек не способен проявить внимание к членам своей семьи, как он будет заботиться о чужих людях? Как станет носить гордое звание доктора? — Сдал экзамены — и на том спасибо, — махнула рукой Анна Михайловна. — Теперь перейдём к главному, — промолвил Михаил Сергеевич, и все присутствующие вытянулись в струнку. — Слушай меня внимательно, внук. В Петербург тебя будет сопровождать… Кто у нас свободен? — Андрей Петрович, — быстро подсказал Константин. — Он надёжный человек. — И с лицом похоронного распределителя, — добавил Максим. Михаил Сергеевич не обратил внимание на сарказм внука. — После приезда у тебя начнётся практика при академии, которая осенью позволит тебе поступить туда на постоянное обучение. И помни, Максимилиан: никакого баловства. В квартиру, которую мы для тебя арендовали, будут изредка приходить наши люди: смотреть, как ты живёшь и чем занимаешься. — Дедушка, я не впущу в своё жилище посторонних людей! Это уже совершенно ни на что непохоже! Я — не подопытный! И не пленник! — Максимилиан… — начал Константин Георгиевич, но Михаил Сергеевич поднял ладонь — останавливающий, предупредительный жест, который никогда не сулил ничего хорошего. — Внук, мы будем оплачивать твоё обучение и квартиру, а значит, мы имеем полное право быть в курсе всего происходящего в твоей жизни. — Этого бы не случилось, если бы ты ранее не подрывал наше доверие, — вздохнула Анна Михайловна, которая даже сейчас хотела оправдать поведение своего отца. Максим взглянул на дорожные сундуки и едва не разрыдался. Вместе с учебниками, пиджаками и ложками в столицу с ним должен был поехать ещё и Лёвушка. В планах младшего Аграновского Петербург был не просто городом, в котором располагалась Медико-хирургическая академия, а возможностью создать новый дом — дом, в котором они с Лёвой смогли бы спать под одним одеялом, мыться в одной ванне и завтракать за одним столом. И вдруг всё закончится, даже не начавшись? Ну уж нет! — Отец, почему ты всегда замолкаешь в самый нужный момент? — обратился юноша к единственному человеку из семьи, который хотя бы изредка принимал его сторону. — Почему никогда не высказываешься до конца? Неужели ты не видишь, что дедушка со мной делает? Константин Георгиевич замешкался. Он не привык к открытым противостояниям с тестем, как и к недовольству сына его молчаливой лояльностью. — Михаил Сергеевич, может, эти люди будут приходить в заранее обговоренное время? — спросил он и обвёл комнату взглядом, словно ища поддержки у каждого предмета. — Нет, люди будут приходить, когда посчитают нужным, — не пошёл на компромисс Михаил Сергеевич. — И я не вижу в этом проблемы, потому что порядочному человеку нечего скрывать от своей семьи. Максим молча повернулся и пошёл на террасу. — Невежливо уходить, не закончив разговор! — донеслось ему вслед. Облокотившись на перила террасы и вдохнув свежего воздуха, Максимилиан почувствовал себя гораздо лучше. Он взглянул на усадьбу, сад и двор, которые столько лет окружали его, и понял: он не будет скучать. Вот клумба у ворот — когда-то он сорвал там несколько цветов, чтобы подарить их девочке из соседнего дома в знак дружбы, а его отчитали так, что он потом месяц боялся выходить во двор. Лавка под дубом? Там он однажды попытался прочитать книгу о мифологии, но дед потребовал «заняться делом», и книга так и осталась лежать на лавке, пока её не унесло ветром. Нет, это место никогда не являлось для него домом — тем самым гнездом, в котором тепло, сытно и безопасно, и в которое хотелось возвращаться. Это была просто крыша над головой, просто угол, где он жил, приняв ситуацию такой, какой она была, но втайне надеясь, что однажды всё изменится. Вот, дождался. Всё изменилось, но не в лучшую сторону. — Максимилиан, — вдруг прозвучало позади юноши, — сынок, ну что ты устраиваешь? Ты же знаешь, что не переспоришь деда. — Я ничего не устраиваю! Я просто хочу быть с ним! — почти выкрикнул Максим. Ему надоело притворяться. В какой-то момент ему абсолютно всё надоело. — Что в этом ужасного? Мы бы не «позорились» прилюдно, не тащили бы свой грех на свет божий и не обременяли бы вас ни свадебными хлопотами, ни детьми! Мы бы просто были вместе! Тихо и спокойно, за закрытыми дверьми и наглухо задёрнутыми шторами! Отец, я готов на всё! На академию, на врачебную практику, но только не отбирайте у меня Лёву! — Тише! — испугался Константин, отшатнувшись от сына, как от чумного. — Чего раскричался-то? Ещё не хватало, чтобы Михаил Сергеевич услышал! Пойми, что наш мир не так прост… — Да мне плевать на мир, я у него ничего не прошу! Пусть меня никто не понимает и не поддерживает, пусть мне никто не улыбается и не пожимает руку! Главное — чтобы Лёва остался рядом! — Нет-нет, не желаю слушать! Сходи в церковь — исповедуйся, может, батюшка тебе что-нибудь и подскажет. Ты же знаешь, что существует закон, который един для всех... — Отец, по мнению властей, одно моё существование — вне закона. Мне поздно молчать, потому что я уже родился! И родился вот таким — неодобряемым! Но знаешь, что меня удивляет? То, что руководство и общество твоей страны объявляют твоего ребёнка ошибкой, а ты злишься не на них, а на меня! — Я не злюсь, — Константин хотел обнять сына, но не решился: сей жест был для них обоих чересчур непривычным. — Но не убивайся так! Почти у каждого в юности была какая-нибудь странная история, которую с годами становилось смешно вспоминать. Понимаешь, к чему я веду? Ты слишком серьёзно ко всему относишься. Когда ты познакомился со своим приятелем? Три месяца назад? Полгода? Этот срок слишком мал, чтобы принимать происходящее близко к сердцу. Возможно, когда ты окажешься в Петербурге, вдали от нынешней суматохи, ты посмотришь на всё другими глазами… — Отец! — Там будут иные люди и дела… Вот увидишь, тебе полегчает! — «Если ты прямо сейчас не уйдёшь отсюда, то сдохнешь», — подсказал Максиму внутренний голос. И юноша не стал с ним спорить. Через полчаса от усадьбы Аграновских отъехала кибитка. Максимилиан сидел позади, сгорбившись, точно хотел стать меньше, сжаться до размеров монетки, провалиться в щель между сидениями и лежать там до скончания времён. Тут в поле зрения молодого дворянина появилось реальное училище, но он не придал этому значения, пока не увидел её — до чёртиков знакомую рыжую макушку. — Остановите здесь! — потребовал Максимилиан. — Мы не можем, — возразил Андрей Петрович. — У нас строгий маршрут. — Нет, остановите! — Максимилиан Константинович, мы и так опаздываем. — Остановите, я сказал! Максим выскочил из кибитки и вбежал во двор училища. — Лёва! — крикнул он. Стоящий у крыльца Лёвушка обернулся и едва не выронил из рук небольшую кипу бумаг. — Максим! Они смотрели друг на друга так, будто весь мир мог рухнуть прямо сейчас, и они были готовы рухнуть вместе с ним. — Я уезжаю, — сказал Максим, едва сдерживая слёзы и пока не решаясь обнять Лёву под взглядами учеников и учителей. — Не оставляй меня, — попросил Лёва — так просто и тихо, что Максим с трудом устоял на ногах — его потянуло вниз, к земле, на колени. — Я напишу тебе, когда доберусь до столицы. И буду писать постоянно, слышишь? Дай мне немного времени, и я обязательно что-нибудь придумаю и позову тебя к себе. — Обещаешь? — Клянусь. — Тогда счастливой тебе дороги, — Лёвушка улыбнулся, но в этой улыбке было больше боли, чем в самых громких рыданиях. Аграновский повернулся, чтобы уйти. — «Просто сделай шаг, не смей оборачиваться», — застучало в его многострадальной голове. Но стоило ему двинуться к кибитке, как позади раздался крик, полный слёзного надрыва: — Подожди, Максюта! Лёва, широко раскинув руки, бросился к Максиму, словно стремился изо всех сил удержать ускользающую от него жизнь. — Нет, я не смогу, — пожаловался Вознесёнок, наконец-то уткнувшись в грудь своего возлюбленного. — Это слишком больно, слишком… Из меня будто душу вынимают! Ты уедешь, а я останусь в этом городе, где всё дышит весной, и где только я не знаю, как дышать без тебя. Максимилиан всё ещё старался не разреветься, но уже слышал вокруг перешёптывания, замечал, как люди глазели на них. Его душа рвалась на части: одна половина хотела вцепиться в Лёву и убежать с ним на край света, а другая понимала, что они не могли продолжать эту сцену. — Лёвушка, прости, — попросил Аграновский, зарывшись лицом в спутанные рыжие волосы. — Прости, что я не могу тебя защитить и забрать с собой прямо сейчас. Но я сделаю всё, что в моих силах, чтобы мы в дальнейшем были вместе. Позади Андрей Петрович уже колотил кулаком по дверце кибитки: — Пора ехать! — Я люблю тебя, — прошептал Лёва, отступив. Максимилиан только кивнул, потому что если бы сейчас открыл рот, то закричал бы от безысходности, а затем побежал к транспорту. В последний миг он увидел, как Лёвушка прижимал к груди скомканные бумаги и плакал. *** Как только Максим переступил порог своей новой квартиры, его окутал запах чистоты и непривычной свободы. Больше здесь совсем ничем не пахло: ни старым деревом, ни густым парфюмом отца, ни кулинарными шедеврами матери. Всё было чужим, новеньким, без единой царапины. Никаких портретов на стенах, никакого тиканья часов. Максим осмотрел прихожую, а после заглянул в ванную: пол напугал его своей стерильностью, а невысокая, аккуратная ванна и в сравнение не шла с тем громадным медным чудом, в котором он мылся в своей родовой усадьбе. Спальня здесь была всего одна, но довольно просторная. В углу возвышалась кровать с красивым изголовьем и грудой подушек, отчего Максиму стало смешно — зачем ему столько пуховых сокровищ? Зачем ему мягкий матрас, если на кровати не будет никого, кроме него самого? На кухне Максимилиан нашёл чугунную сковородку и, повертев её в руках, тяжело вздохнул. Лёвушка любил жарить блины — пусть те часто и выходили кривоватыми, но зато пахли так, что Максиму каждый раз хотелось свернуться клубочком на коврике и ждать, когда его накормят. Юноша закрыл глаза и будто наяву ощутил, как Лёва прижимается к нему и шепчет что-то своё — простое, но настоящее, способное обернуть всё окружающее пространство в пульсирующую нежность. И тут Аграновского пронзило острейшее чувство потери. Раньше ему хотелось жить ради каждой Лёвушкиной веснушки, а теперь хотелось уснуть и не проснуться. Максим опустился на прохладный пол и зарыдал: сначала тихо, а потом всё громче и отчаяннее. Его разрывало от осознания того, что Лёва остался в Нижнем Новгороде, что теперь между ними — сотни верст и целая пропасть предрассудков. Но в какой-то момент рыдания настолько измотали Максимилиана, что его сознание сказало: «Всё, на сегодня достаточно», и он, не переставая всхлипывать, погрузился в дрёму. Весенняя питерская ночь опустилась на силуэт юноши, одиноко свернувшегося у своих же не разобранных вещей, и прошептала: «Не бойся, разрушенное существо, я укрою тебя от всего мира». И только лёгкое сопение выдавало, что Максим ещё жил и страдал по тому, кто остался далеко, но не вышел из его сердца. Проснулся Аграновский спустя пару часов, не сразу поняв, где находится. Голова трещала, глаза жгло, будто кто-то натёр их горчицей. Максим сел, почесал лицо и поморщился — ресницы слиплись от засохших слёз, а в груди осталась пустота. Кровать с пуховыми подушками находилась совсем неподалёку, но Максиму даже в голову не пришло забраться на неё. Отдых в одиночестве на этом великолепии казался ему чем-то кощунственным. Он встал и осмотрелся вокруг в поисках хоть чего-то съестного, но полки были пусты так же, как стены. Выход был один — выбраться из дома и доползти до какой-нибудь таверны, а заодно проветрить голову. Ночной Петербург разительно отличался от Нижнего Новгорода и кипел, точно самовар на углях. Дома тянулись вверх угрюмыми великанами, прорезанными светящимися окнами, всюду скрипели кибитки, а лошадиные копыта цокали по камням, заглушая выкрики из кабаков. Всё вокруг казалось Максиму слишком богатым и массивным, во всём виделся религиозный и исторический подтекст. Юноше даже вспомнилась одна история, черт знает где и когда услышанная: дескать, Петербург — город с характером, и не ты, приезжий, решаешь, остаться здесь или нет, а он — принять тебя или отправить обратно. Если с первых дней ничего не заладится — всё, лучше уехать, ибо в дальнейшем станет только хуже: и с работой, и со здоровьем, и с личной жизнью. А если наоборот — можно выдохнуть и посчитать, что Невский град в тебя поверил. Таверна попалась на глаза Максиму неожиданно быстро, и он с радостью вошёл внутрь, ожидая увидеть там простые столы, грубые скамейки и пьяных работяг, но наткнулся на нечто иное. Заведение оказалось вовсе не скромным — вдоль стен стояли резные кресла, а за столами сидели молодые люди в модных фраках, с элегантными тростями и сложными причёсками. Один из них перекатывал на ладони серебряный перстень, а другой — подкидывал вверх позолоченную табакерку. Максим почувствовал себя здесь матерным словом на странице церковной книги — совершенно нелепым и неуместным. Его аккуратный плащ померк на фоне нарядов незнакомцев, и он уже хотел ретироваться, как один из парней спросил: — Простите, вы заблудились? — Я хотел выпить кофе, — ответил Аграновский. — Но, пожалуй, пойду в другое место, — и выскользнул обратно в лунную ночь. Но не успел он сделать и десяти шагов, как услышал позади лёгкий топот. Оглянувшись, Максимилиан увидел молодого человека из таверны. Только теперь тот держал в правой руке фарфоровый стаканчик с дымящимся напитком. — Я подумал, что вы не должны остаться без кофе, — улыбнулся юноша и протянул ёмкость растерянному провинциалу. — Добро пожаловать в Петербург! — Спасибо, — Максим отпил из стакана и насторожился — на языке разлился странный привкус. — Что это? — Кофе с ромом, — засмеялся юноша и пошёл обратно. — Подождите! — окликнул его Аграновский. — А стакан? — посудина не походила на одноразовую, и это привело гостя столицы в ещё большее недоумение. — Оставьте себе на память! — Он ваш личный? И вы мне его просто так отдали? — Можете так считать! Странный юноша скрылся за углом, а Максим сделал новый глоток кофе и подумал: — «Надо же! Теперь я пью из фарфора прямо на улице! А через месяц, наверное, начну здороваться с прохожими по-французски и надевать цилиндр даже в баню!» После он сел на ближайшую скамейку и спрятал лицо в ладонях. Ему всё ещё было тошно. Приезжий мальчишка с наивными мечтами и лоскутком благородной крови, которая ценилась здесь не больше медной монеты, — сможет ли он выжить? Не сожрут ли его обстоятельства и люди? — Да, пока семья платит за мою учёбу и квартиру, я у них на крючке, — в пустоту сказал Максим. — Но если я начну зарабатывать самостоятельно, всё изменится. Я наконец-то смогу потребовать оставить меня в покое и не впущу в своё жильё надсмотрщиков! Он представил, как снимет угол где-нибудь поближе к простым районам. И пусть там будут маленькие окна и скрипучие половицы, пусть за стеной храпят соседи, зато никто не сможет заглянуть к нему без приглашения и попытаться «наставить на путь истинный». Но самое главное — он сможет забрать туда Лёву, и они будут готовить кофе уже вместе — без рома, но с любовью. — Я не сдамся, — обратился Аграновский к самому городу. — Ты меня ещё узнаешь, Петербург. Я покорю тебя или хотя бы договорюсь с тобой. *** Так Максимилиан начал привыкать к столичной жизни, где громадные дома и северные ветра шептали ему: «Докажи, что ты — достойный человек, а не бездарь, или катись обратно, ведь тебя сюда и так никто не звал». Каждый день Максим просыпался с первыми лучами солнца и мчался в больницу, в которую нанялся фельдшером. Там он, в основном, перевязывал раны пациентам, делал примочки и уколы — и всё в лихорадочном темпе, под «музыкальные сопровождения» в виде криков старухи с межреберной невралгией или рыданий отца, прижимающего к груди своего обожженного кипятком сына. Максиму казалось, что у всего этого не существовало ни начала, ни конца: одни пациенты выздоравливали, но их тут же заменяли другие, внося с собой запахи новых лекарств и новые интонирования стонов. Но больничных жалований было недостаточно, чтобы в короткие сроки накопить на аренду жилья, поэтому Аграновский нанялся ещё грузчиком на пристань: он перетаскивал тяжеленные тюки и ящики, нагруженные «чайными секретами» или «кустарными изделиями», — а порой и совершенно неведомым добром, запакованным так, будто там хранились царские указы. С наступлением сумерек Максим бежал на практические занятия в академию, но стоило ему сесть за парту, как веки наливались свинцом, а разум погружался в беспощадное небытие. Юноша засыпал под голос профессора, повествующего о сердечной мышце, но в самый последний момент одёргивал себя и принимался записывать в тетрадь ускользающие от восприятия строки. Но особенно тяжело Аграновскому было возвращаться в пустой дом. Там он делался нервным и легко ранимым, прокручивал в голове унизительные ситуации из прошлого, терзался раскаянием за необдуманные слова и поступки, но главное — за то, что оставил Лёвушку, пусть и против своей воли. Иногда Максим до полуночи слонялся по улице с тяжёлой сумкой на плече — там лежали и медицинские инструменты, и учебники, и недоеденные булочки, а потом садился на скамейку возле моста и смотрел на мутную Неву, как на слепое зеркало своей собственной усталости. А Петербург мигал фонарями и с уважением наблюдал, как отчаявшийся, но несгибаемый Максимилиан Константинович Аграновский рвал сухожилия ради своей мечты. Первое письмо Максима к Лёвушке выглядело так: «Петербург, ____ (число неразборчиво в чернилах) Здравствуй, мой бесценный Вознесёнок. Если бы ты знал, как я хочу прикоснуться к тебе. Закрываю глаза — и ты снова рядом: чуть хмуришь брови, греешь пальцы о чашку с чаем, не знаешь, что сказать, когда я смотрю на тебя слишком долго, отмечая мельчайшие детали твоего личика, забывая о своей жизни, но помня о твоей любви. А я продолжаю смотреть — и мне плевать, если это слишком нагло. Сегодня шёл мелкий дождик, и я подумал — что, если бы ты приехал? Мы бы гуляли по Литейному проспекту, ты бы держался за мой локоть, а я бы говорил, как тебе идёт подаренный Вадимом ярко-зелёный шарф. Здесь всё не так, как дома. В больнице пахнет кровью и йодом, а я уже забываю, как пахнет твоя кожа. Иногда я ловлю себя на том, что просто сижу за партой и вспоминаю твои волосы — как они кололись, когда я утыкался носом в твою макушку. Но особенно сладко (и мучительно) вспоминать, как я целовал тебя там, где никто не видел, а ты краснел и закрывал щёки руками. А ещё мне очень не хватает твоего смеха. Лёвушка, я клянусь, он звучал лучше, чем все оркестры столицы. Когда я ложусь спать — пусто. В моей новой квартире слишком много стылого воздуха, но дышать им невозможно. Помнишь, как я гладил твои плечи, пока ты засыпал? Я не мог остановиться — тёплый, ускользающий, ты напоминал мне костёр, который я боялся задуть неосторожным движением. Я живу сейчас так, как никогда не жил — на пределе сил, на грани сна и работы. Я таскаю ящики, дремлю в аудиториях, но, когда оказываюсь дома, первым делом беспокоюсь — как ты там? Как твои руки, которые я так любил (и буду любить) целовать? Даже сейчас моя голова болит, словно последняя сволочь. Дождись меня, я прошу. У меня есть план, я справлюсь, я накоплю. Я сниму для нас жильё, и тогда ты приедешь. Никто не узнает. Никто нас не увидит. Мы продолжим пить чай и читать книги вечерами, а ночами я буду слушать, как ты дышишь рядом».

Твой всегдашний Максим, который не может без тебя,

хоть иногда и ведёт себя по-идиотски.

*** Андрей стоял посреди комнаты, небрежно оперевшись о подоконник. Утренний холод просачивался сквозь щели в рамах, обжигая его обнажённую грудь. На нём были только брюки и ремень — неизменная часть униформы, а в его губах лениво тлела папироса. Лена вошла в комнату осторожно, как в клетку к дикому зверю — нет, Андрей никогда не причинял ей вреда и даже не повышал на неё голос, но сейчас она боялась; правда, не мужа, а их предстоящей беседы. — Андрей, тебе не кажется, что мы живём как-то не так? — с плеча рубанула Елена и вцепилась в пояс своего халата, как в последнюю веточку посреди болота. Воронцов сделал глубокую затяжку: дым обнял его лицо, превратил его в абстрактную тень. — Лен, давай потом? — В твоей жизни всё «потом». Кроме службы, — Лена как-то стыдливо посмотрела на полуобнажённое тело супруга и почувствовала болезненный укол в самое сердце — она помнила, как его сильные руки ласкали и обнимали её раньше, а теперь они, казалось, принадлежали кому-то чужому. — А если я попрошу тебя остаться и приступить к своим обязанностям хотя бы на час позже? Задержись, пожалуйста. Мы можем не разговаривать, но просто побудем вместе, выпьем чаю, почувствуем, что мы — всё ещё муж и жена, и что у нас осталось хоть что-то общее. Андрею захотелось заткнуть уши, потому что слова Лены прозвучали слишком громко — не только для него, но и, в целом, для их дома. Последние два года здесь не слышалось ничего, кроме «доброе утро», «как прошёл день?», «ужинать будешь?» и редкого смеха Лизы — та словно понимала, что между родителями происходило что-то нехорошее, и старалась их лишний раз не тревожить. А тут вдруг — «побудем вместе», «муж и жена» и «что-то общее». — Мы давно не ложимся спать вместе, — Елена вдохнула побольше воздуха, чтобы вытолкнуть им всё накопившееся внутри. — Ты живёшь в отдельной комнате и чёрт знает, чем там занимаешься вечерами. Мы встречаемся только на кухне, когда ты выходишь выпить кофе. По-твоему, это нормально? Кто я для тебя? Соседка? Знакомая? — Лена, ты знала, за кого выходила замуж, — ответил Андрей, вдавив окурок в дно стеклянной пепельницы. — Моя служба — это не только патрули и бумаги, а ещё задержания, перестрелки и скандалы с новобранцами и вышестоящими. Без отдыха в одиночестве я свихнусь! Да, мы спим раздельно, но только потому, что у нас — разные режимы дня. Я ложусь в одиннадцать вечера и встаю в шесть утра, а ты сидишь за своими рукописями до трёх часов ночи и просыпаешься ближе к полудню. В этом нет ничего страшного. Напротив, хорошо, что мы не мешаем друг другу. — Дело не в режиме, а в том, что ты не хочешь меня видеть! Раньше ты искал моего общества, заходил в мою комнату, если просыпался среди ночи, спрашивал, о чём я пишу. А теперь тебе на всё плевать! Хотя бы раз в жизни скажи мне правду: у тебя появилась другая женщина? Андрей взглянул на жену так, словно та показала ему снимок водяного и заявила, что такие каждое утро плавают в его чашке с кофе, и впервые за неделю по-доброму рассмеялся. — Да, появилась. И не одна, а сразу десять. Что за ерунда, Лена? Женщины, с которыми я общаюсь, либо закрывают лица на допросе, либо кричат: «Выпусти моего мужа из камеры, сволочь!» Лена тоже позволила себе улыбку, которая, правда, быстро сменилась гримасой отчаяния. Она сама не верила в свою теорию, потому что, несмотря на отсутствие большого опыта в общении с мужчинами, догадывалась, что любовница — это следы косметики и длинные волосы на одежде, запах женских духов, милые записки в карманах, страх разоблачения и нескладные оправдания. За Андреем не водилось ничего вышеперечисленного: его рубашки пахли табаком и мылом, а в его карманах Лена находила только обломки карандашей и гильзы. Но от этого ей не становилось легче. Если бы дело заключалось в другой женщине, она хотя бы понимала, на кого злиться, и с кем бороться. А так она жила в пустоте и растерянности! — Андрей, я не просто так начала сегодняшний разговор, — призналась Лена. Андрей тем временем потянулся к мундиру, и ей стало совсем невмоготу. Она поняла, что сейчас он уйдёт. Снова. — Вчера, пока ты был на службе, я пригласила к нам доктора. — Ты заболела? — Нет. Я беременна. Андрей остолбенел. Он даже не сразу понял смысл услышанного, два простеньких слова застряли где-то на полпути между его головой и сердцем. — Да, у нас давно не было близости, — продолжила Лена, предвидя расспросы мужа. — Но и срок беременности — немаленький. Просто ты так редко на меня смотришь, что не замечаешь очевидного, — мысли молодой женщины закипели, как колдовское зелье в котле: — «Он больше не хочет меня. Не прикасается ко мне, не нуждается в моём тепле. Но если он не спит со мной, то с кем спит? Разве здоровый мужчина станет так долго держать целибат? И почему нет ни одного женского следа? Может, его любовница не пользуется косметикой?» Воронцов присмотрелся к фигуре жены — к плавным, чуть округлившимся очертаниях, которые ранее казались ему частью обманчивого полумрака их дома. — Лена, — начал он, тщательно подбирая слова, — сейчас тяжёлое время. У нас уже есть Лиза, и я не уверен… — Что ты хочешь сказать? — насторожилась Лена и прикрыла ладонями свой пока ещё плоский живот. — Ничего, кроме того, что уже сказал. Лиза ещё мала, а новый ребёнок — это… — Что? Лишние хлопоты? Обуза? Проблема? — Возможно, нам стоит подождать. Лена подошла к мужу и ударила его по щеке, но с таким же успехом можно было бы бороться со скалой. Ей же стало хуже: ладонь обожгло болью, на глаза навернулись слёзы. — Ты совсем с ума сошёл? Ты понимаешь, что предлагаешь своей законной жене?! Как у тебя язык повернулся?! Господи, ну и чудовище… Угораздило же меня так замуж выйти! Андрей даже не попытался отвернуться — принял удар с достоинством, зная, что заслужил его. Сошёл ли он с ума? Да. А что ещё можно было сказать о человеке, который не любил красивейшую, порядочную и умную женщину, для которой он стал первым и единственным мужчиной, но любил Вадима, которого когда-то тягал весь Нижний Новгород, который пил водку с горла, ходил в рубашке нараспашку и использовал выражения «твою мать» и «сука» для связки мыслей? Андрей давно знал, что это — уже не просто похоть и увлечение, а глубокая, полновесная любовь. Его первая, чёрт возьми, любовь! Даже сейчас он думал не о своей семье, не о будущем ребёнке, а о Вознесенском. Как ему сказать о случившемся? Что сказать? Лена озвучила правду. Он — чудовище. — Наш ребёнок будет жить, — приняла решение Елена. — И неважно, хочешь ты этого или нет. Если семья тебе не нужна — можешь не выходить из своей комнаты и не пересекаться со мной и малышами. Я сама их выращу и обеспечу всем необходимым. Вот только подумай… Кому ты будешь нужен в старости, Андрей? Она не так далеко, как тебе кажется. Со мной останутся дети, а потом — внуки. А с тобой — кто? Не боишься, что тебе даже стакан воды никто не подаст? Я больше не стану тебя задерживать. Иди на службу, а я займусь тем, что на самом деле важно. *** Вадим застёгивал свой мундир и, пока каждый щелчок медной пуговицы звучал как выстрел в глухой тишине, смотрел в сторону лежащего на кровати Лёвы — казалось, жизнь давно покинула его тонкое тело, но зачем-то оставила дыхание — еле слышное, как механизм старых часов, которые вот-вот остановятся. Вадим сжал кожаный ремень в кулаке, и тот жалобно скрипнул, будто пожаловавшись на свою нелёгкую долю: являться свидетелем чужого молчаливого падения. — Лёва, — позвал Вадим, но не услышал ответа. Это началось сразу после отъезда Максима. Лёвушка сдал экзамены, окончил реальное училище, но вместо того, чтобы отдохнуть и развеяться, или же, наоборот, найти работу и накопить денег, начал лежать пластом. Он ничем не занимался, ни с кем не общался и не выходил из дома, даже в торговую лавку — продукты по вечерам приносил Вадим, а если забывал, Лёва мог вовсе не есть. Вадиму хотелось сорваться и высказать брату всё, что он думал о происходящем: что негоже взрослому и здоровому парню целыми днями пролёживать бока, что пора работать и приносить в дом деньги, потому что он, Вадим, и так долго его обеспечивал, и, в конце концов, что Максим не стоит таких душевных терзаний, но он не мог. Вадим всегда выстраивал свои отношения с людьми с позиции: «Сначала я, а потом — кто-то ещё: любовники, друзья, родители, другие родственники». И только с Лёвой всё было иначе: его Вадим любил сильнее, чем самого себя. Любил с самого детства, с того дня, как впервые увидел его крохотным, завёрнутым в пуховое одеяло и вопящим то ли от сквозняка, то ли от страха. Вадим в то время сам мало что понимал в окружающем мире, несмотря на умения ходить и разговаривать, часто бедокурил и крушил всё вокруг, но к этому зеленоглазому клубку с рыжей макушкой прикоснулся с трепетом. Лёва тогда не перестал плакать, но в его плаче прозвучала какая-то особенная, заинтересованная нотка, и если бы Вадим был чуть постарше, то решил бы, что это — отклик на его присутствие. С годами родственная нежность Вадима только усилилась, хотя он не всегда это показывал, а после ухода из родительского дома он уже не представлял свою жизнь без Лёвы. После службы Вадим возвращался не просто в съёмную квартиру — он возвращался именно к брату, которого знал, как свои пять пальцев. Он знал, что Лёва ест бутерброды только с толстым слоем масла, а засыпает, только когда простыня гладко натянута, а подушка — взбита. Знал, что Лёва не очень любит вкус яблок, но очень любит их запах, что снег за окном заставляет его чувствовать себя спокойнее, а гроза — тревожнее, и прочее, прочее, прочее. И сказать, что нынешнее состояние брата просто расстраивало Вадима — значит, не сказать ничего. — Лёва, — снова позвал Вадим, — ты не можешь и дальше так лежать. Ты меня пугаешь, слышишь? Максим не уехал бесследно. Так зачем убиваться? Думаешь, он бы порадовался, если бы узнал, как ты проводишь своё время? Ты меня доведёшь, я сам ему напишу и всё расскажу! Лёва чуть сдвинулся к краю кровати. — Я не гоню тебя на работу — денег нам хватает, к тому же, я наивно надеюсь, что чем дольше буду служить, тем больше мне станут платить. Но займись хоть чем-нибудь! Выйди из дома, пообщайся с людьми, подыши свежим воздухом. Или наведайся к нашему бывшему соседу Митьке — помнишь, он искал помощника в свою книжную лавку? Почему бы тебе не попробовать? Это же не работа в полную силу, а просто интересная деятельность. — Ладно, — вдруг прозвучало из-под одеяла. — Я схожу к Митьке. — Лёва?! — не поверил своим ушам Вадим. — Ты не представляешь, как я рад слышать твой голос! — Знаешь, Вадь, мне плохо не оттого, что Максим уехал. — А от чего тогда? — Оттого, что нам с ним не суждено быть вместе. — Кто тебе сказал такую чушь? — Я сам всё вижу, чувствую и понимаю. Даже если мы снова встретимся, это не закончится ничем хорошим. Но я всё равно от него не откажусь и попробую смириться. Короткая, но яркая и сильная любовь лучше, чем отсутствие любви. Правда ведь? — Ну… — А я люблю Максима. Так люблю, что мне даже страшно! Он болит у меня где-то внутри, я не представляю, как буду жить, если с ним что-нибудь случится: наверное, никак. Вадим отвернулся, чтобы Лёва не заметил, как влажно заблестели его глаза, и бросил будто невзначай: — Если всё-таки попадёшь в книжную лавку, купи мне там что-нибудь, пожалуйста. Но повеселее, без трагедий и страданий, вроде «Истории Тома Джонса, найдёныша». Оказавшись во дворе корпуса жандарма, Вадим первым делом решил покурить. Это был его личный ритуал: если он с утра не слижет со своих губ горечь табака, весь дальнейший день пойдёт насмарку. Чиркнув зажигалкой, молодой жандарм поднял глаза к небу, которое сегодня было особенно серым и висело низко, почти касаясь крыш домов. — Я уже второй раз за неделю ловлю тебя за курением в одиночестве, — вдруг послышалось рядом. Вадим посмотрел в сторону. К нему подошёл один из его сослуживцев, имени которого он не помнил, а может, никогда и не знал. — Ты сегодня какой-то потрёпанный, — продолжил его знакомый незнакомец, сунув руки в карманы мундира. — Неужто ночь выдалась неспокойной? — Да ну тебя к чёрту, — ответил Вознесенский. — Просто чувствую себя неважно. А значит, и выгляжу так же. — Понимаю. Жизнь иногда нарочно пытается довести нас до белого каления. — Верно подметил. — Не хочешь позавтракать? Вадим засмеялся, но не успел дать ответ, как во дворе появился Андрей. — Доброе утро, сослуживцы, — поздоровался тот. — О чём болтаете? — Доброе, Андрей Валентинович, — лукаво улыбнулся Вадим. — Обсуждаем, как несправедлива жизнь к бедным жандармам. Присоединитесь? — Нет, спасибо. Лучше поторопитесь приступить к своим утренним обязанностям, — тон Воронцова был слишком ровным, чтобы выдать раздражение, но достаточно прохладным, чтобы нарушитель спокойствия Вадима понял, что ему лучше ретироваться. — Ладно, не буду вам мешать, — сказал третий лишний и отступил. — До встречи, Вадим. — Тебя ни на минуту нельзя бросить без присмотра? — выпалил Андрей, оставшись наедине со своим возлюбленным. — Ты хоть знаешь, кто это был? — Наш сослуживец, предложивший мне позавтракать, — ответил Вадим и кинул окурок в урну неподалёку — надо же, даже не промахнулся! — И ты хотел согласиться? — Нет, конечно. Но ты забавно отреагировал: прямо как ревнивый муж! — Может, потому что я и есть — ревнивый муж. — Вот только не мой. — У меня есть для тебя новость, — Андрею было очень тяжело говорить и даже думать о беременности Лены, но он знал, что должен во всём признаться Вадиму — прямо и честно, как положено мужчине. — Хорошая? — Боюсь, что нет. — Тогда давай отложим её на потом? Лучше скажи, какие у тебя планы на сегодняшний вечер? — Вроде никаких. — Замечательно, — Вознесенский вынул из внутреннего кармана мундира два аккуратно сложенных билета и протянул один из них Андрею. — Составишь мне компанию на премьере спектакля? Воронцов вздёрнул брови, будто Вадим предложил ему путешествие к звёздам. — Ты купил билеты в театр? Серьёзно? — Ну да. На «Горе от ума». Не то чтобы я увлекаюсь искусством, но ты ведь говорил, что хочешь… нормальных отношений. — И ты выбрал комедию Грибоедова для «нормальных отношений»? — засмеялся Андрей, ощутив, как в его солнечном сплетении что-то заворочалось, затрепетало и заныло — это была чуждая ему ранее, перекрывающая дыхание нежность. — А ты бы предпочёл трагедию? — С тобой я готов смотреть что угодно. Спасибо, Вадим. Мне чертовски приятно. — Значит, будем ждать вечера? — Именно. И, Вадим… — Да? — Я рад, что ты мой, — голос Воронцова опустился на несколько тонов, — пусть и неофициально. *** Огни театра отражались в лужах на мостовой, играя со своими собственными отблесками, как будто весь мир являлся размытой дождем акварелью. Вадим поправил воротник своей сорочки и мазнул взглядом по фигуре Андрея — тот выглядел так, словно только что сошел с портрета: лаконичный фрак, гладко причёсанные волосы, серебряные украшения и многоговорящий взор, способный проникнуть в самую суть почти любого человека. Но сегодня Андрея интересовал только один человек — тот, что стоял рядом с ним. — Ты надел этот костюм, — не смог не заметить Воронцов. — Да, тебе ведь нравится, когда я выгляжу прилично. — Я думал, что ты выбросишь его сразу же, как мы вернёмся из Ярославля. — Нет, он мне очень нравится. И эти слова прозвучали для Андрея гораздо громче любых признаний. — Надо же, как красиво он на тебе сидит. Я хорошо понимаю, что тебе идёт. — Да ты, кажется, всё на свете понимаешь. Мужчины быстро заняли свои места. Шёлк театральных портьер зашелестел за их спинами, а на сцене начали разворачиваться страсти Чацкого и Софьи, но Вадим едва ли обратил на это внимание. — Андрей, — неожиданно заговорил он и коснулся руки своего спутника, — а то дело с контрабандой… — Ты серьёзно? Прямо во время «Горя от ума»? — удивился Воронцов. — А что? Мы же оба знаем, чем закончится эта комедия. — Точно так же, как знаем, чем закончилось дело с контрабандой. — Но мне кажется, что есть смысл обсудить это ещё раз. — Вадим, не превращай театр в главный государственный полицейский орган. — Да ладно, я же не служебные секреты здесь собираюсь обсуждать! Хотя помнишь, как мы в прошлом месяце чуть не взорвали винный склад? — С тобой никогда не будет тихого вечера! — Да, тишина — это не про нас, Андрей Валентинович. Слушай, а ты вообще любишь театр? — Люблю, — засмеялся Андрей, хотя на самом деле никогда об этом не задумывался. — Пусть и посещаю его не очень часто. И ты бы полюбил, если бы рассматривал его как искусство, а не как способ убить вечер. — Но сюжет комедии, конечно, сомнительный, — не желал замолкать Вадим, глядя на сцену. — Либо восхищайся тем, как прекрасна Москва, либо заткнись и живи в немилости. В чём тут искусство? — Искусство — это не только сюжет, а ещё игра актёров, их способность чувствовать героев, и эмоции, которые испытывают зрители. Но тебе, видимо, больше по душе едва не взорванный винный склад. — Ты хочешь сказать, что у меня нет вкуса? Сцена погрузилась в темноту — акт закончился и тени зала потянулись друг к другу. Андрей наклонился к Вадиму и накрыл его губы неспешным, почти галантным поцелуем. Всё оказалось идеальным в своей простоте: их обоюдно задержавшиеся дыхания, мурашки вдоль позвоночников, сгустившийся до текстуры падевого мёда воздух и ладонь Вадима, сначала сжавшаяся на подлокотнике кресла, а после — опустившаяся на бедро Андрея. Когда свет вернулся на сцену, Воронцов удовлетворённо откинулся на спинку своего кресла: — Так-то лучше. — Это было некультурно, Андрей Валентинович! — Зато ты замолчал. — Только до антракта. Жандармы досмотрели спектакль в относительной тишине, если не считать колких фраз Вадима в перерывах между репликами актёров. Когда занавес окончательно опустился, а зал разорвал звук разномастных аплодисментов, они сразу вышли в фойе, а оттуда — на улицу, где было свежо, но не холодно: идеальная погода для прогулки. — Спасибо за вечер, Вадим, — сказал Андрея. — Я отлично провёл время. Куда ты теперь? Домой? — Нет, я не хочу сидеть в четырёх стенах. — Тогда я последую твоему примеру. И они пошли — не обговаривая маршрут и не следя за временем, но понимая, что им совсем не хочется расставаться. — Наверное, я бы всё-таки не смог часто бывать в культурных местах, — признался Вознесенский, пнув носком сапога маленький камушек. Тот жалобно перекатился и исчез в сточной решётке. — Ответь честно, тебя не впечатлила актёрская игра? — полюбопытствовал Андрей. — Нет, актёры — молодцы. Просто всё это искусство, вдохновение, тонкие материи… Мне тревожно от этого. — Но ты ведь когда-то хотел стать музыкантом. — Хорошо, что не стал. Вокруг меня всегда было достаточно творческих людей — начиная от брата и заканчивая любовниками. — И чем же они тебе не угодили? — Да всем. У каждого своё «я так вижу», «мне нужно вдохновение» и «я не могу творить в такой обстановке». Лёвушке, например, необходимо, чтобы всё вокруг замерло к чёртовой матери — и только тогда он лепит свои фигурки. А на нашей службе всё по-другому: чётко и ясно. Есть правила, есть устав — и баста. Поймал преступника — хорошо работаешь, не поймал — плохо. Безо всяких «я не нашёл свою музу» и «у меня нет настроения». Есть настроение или нет — закрой рот и иди на дежурство. Куда уж проще? — Однажды эта «простота» обернётся против тебя. Ты ещё не бывал на опасных заданиях. А вот я — бывал. У меня очень много грамот: большинство из них раньше висели на видных местах, но сейчас — распиханы по коробкам. У меня также достаточно медалей и орденов: за отвагу, за благотворительность и общественную деятельность, за заслуги перед государством… Я всего и не вспомню. Одни награды мне вручали торжественно, под аплодисменты сослуживцев, другие — небрежно и второпях. Вся моя жизнь — это сплошные бумаги и сплавы металлов. — Ты жалуешься на свои награды? — Нет. Просто с годами это становится похоже на наркоманию: зависимость от вечного движения, волнения и балансирования на грани между жизнью и смертью. Но однажды и это сменяется равнодушием. В двадцать пять лет я бежал в пекло, дрожа от эмоций, а в тридцать на крик сослуживца «Сейчас нападут, прячься!» ответил: «Да не буду я прятаться. Убьют, так убьют». Вадим не заметил особой связи между монологом Андрея и тем, что он сам рассказал ранее, и напрягся: к чему это было? Может, Андрей просто захотел поделиться чем-то личным? Может, у него тяжело на душе? — Андрей, посмотри на меня, — попросил Вознесенский. Но Андрей не послушался, поэтому юноша сам взял его лицо в свои ладони, провёл пальцами по его вискам и убрал налипшую на лоб прядь волос. — Возможно, тебе просто не хотелось жить? Воронцов не отвёл взгляд. — Возможно. — А сейчас? — А сейчас — хочется, ведь у меня появился ты. Вадим огляделся по сторонам — улица была почти пустой: никаких любопытных глаз, только группа смеющихся подростков вдалеке. Это дало Вознесенскому карт-бланш на дальнейшие действия: он схватил Андрея за плечи, притянул к себе и глубоко поцеловал. Ветер гнал по дороге клочья тумана, фонари светили тускло, явно не желая мешать развернувшемуся перед ними действу, а тени от двух мужественных, рослых фигур легли на обочину, как напоминание о чём-то вечном и неизменном. — Я люблю тебя, — промолвил Вадим, разорвав поцелуй. — Я раньше никого не любил. Ну, только Лёву и маму, когда маленьким был. А с тобой понял, что такое настоящие чувства. — Ты в этом уверен? — Безусловно. — Тогда, может, продолжим наш вечер в гостинице? — Это намёк? — Это предложение. — Я надеялся, что ты так скажешь. *** Андрей держал запястья Вадима, прижимая его к кровати — крепко, но почти безболезненно, и дышал ему прямо в шею. Вадим давно знал, какая у Андрея кожа, как та меняла температуру и влажность, как откликалась на каждое его прикосновение, знал все его шрамы, как те немели от прохлады гостиничных номеров, пока сам Андрей вглядывался в побелевший с наступлением рассвета потолок, и как оживали, когда Вадим проводил по ним языком, затирая их в тепле. Вадим знал, что с обратной стороны шеи Андрей скрывал крошечную родинку — впрочем, «скрывал» — не самое подходящее слово, ведь Вадим научился находить её вслепую, почти маниакально точно, как стрелок, поражающий цель. Вадим знал, что Андрей всегда пах чем-то горьковатым — то ли табаком, то ли железом, а иногда — ещё настоявшимся в дубовой бочке вином. Вадим знал, что Андрей никогда не раздевался сразу: сначала — рубашка, потом — ремень — элемент повседневной униформы, чуть потёртый, словно он уже увидел десяток чужих жизней и пропитался каждой, и в конце — всё остальное. Вадим знал всё, но этого всего ему было мало: мало, как голодающему — одной ложки супа, как алчному собирателю — медных монет, как отчаявшемуся бедолаге — утешительных слов, как смертельно больному — прожитых лет. Или… не всё? Ладони Вадима скользнули по талии партнёра и вдруг наткнулись на свежую царапину. — Откуда это? — насторожился юноша. — Да чёрт знает, — беззаботно отозвался Андрей. — Жена оставила? — Нет, что ты. Наверное, зацепился, когда поднимал ящики у участка. — А может, не ящики? Но и не жена? Андрей, если я узнаю, что ты с кем-то за моей спиной… — И что тогда? Устроишь мне допрос с пристрастием? — Устрою, — Вознесенский попытался извернуться, но Андрей ловко удержал его под собой. — Знаешь, чем ты отличаешься от всех, кто был у меня раньше? — Тем, что я — твой сослуживец? — Не только. Тем, что ты настоящий. С тобой я чувствую абсолютно всё. В полусвете творожной луны, где шторы рисовали на стенах зыбкие тени, каждый звук нарастал эхом. Это эхо отзывалось в теле Вадима, словно кто-то бросил камень в озеро, и круги пошли до самого дна, а сам юноша начал некстати думать о сияющих в чёрной пустоте звёздах — те ведь тоже обнажены, лишены всяких покровов, а их свет — это болезненный, но неизбежный крик, пронзающий всё живое. Звёзды никогда не прятались, они всегда оставались на виду, притягивая чужие взгляды и желания. — Вадим, тебя тревожит каждая мелочь, — голос Андрея раскатом прошёл сквозь сердцебиение Вознесенского. — Хочешь услышать, что я никого, кроме тебя, не впускаю в свои мысли? Услышишь. — Никого? — Вадим старался дышать ровно, но не мог: губы Андрея уже скользнули к его подбородку и губам, чтобы приоткрыть их языком и почувствовать знакомый, но каждый раз новый вкус. — Никого. Вознесенский подался вперёд, и тогда Андрей перевернул его. Теперь в маленьком просвете между их телами, где-то на уровне сердец, царила темнота — и вместе с тем странное тепло, будто бы вспышка внутреннего пламени. — Допроса не будет? — спросил Андрей, пробегая губами вдоль чужой шеи и обрисовывая контур кадыка. — Уже идёт… — и Вадим закрыл глаза, провалившись в полупьяное забытье. Андрей касался его так, будто пытался передать нечто невидимое, но ощутимое — может, свою силу, может, верность. Поцелуи оставались щедрыми, текучими, со стальным привкусом, и оборвались лишь в ту секунду, когда Воронцов снял ремень и бросил его в сухой шорох постельного белья. Глубокой ночью мужчины лежали на влажной, измятой простыне, как два загнанных зверя, получившие короткую передышку. Воздух гостиничного номера пропитался ароматами шоколада и табака — Вадим ел конфеты из коробки, которую держал на своих коленях, а Андрей курил, наблюдая, как дым тонкой ленточкой ускользал в приоткрытое окно. — Ты не устал? — спросил Воронцов. — Устал, — пожал плечами его лучший любовник. — Но это сладкая усталость: будто я всю ночь разгружал сокровища на корабле, а теперь могу растянуться на палубе. — Ты меня изводишь. Каждое твоё слово, каждый жест… Я не знаю, что с тобой делать, кроме как желать снова и снова. — Нет, это ты меня изводишь. Посмотри на себя: вроде холодный и неприступный, как гранит, а со мной — мягкий, как топлёное масло. Андрей затушил папиросу в пепельнице, а потом подвинулся к Вадиму и чмокнул его в висок, пощадив запёкшиеся от поцелуев губы. — Если бы я мог, я бы запер тебя в этом моменте навсегда. Ведь здесь нет ничего, кроме нас, — ни службы, ни обязательств, ни масок. — А который час? — простонал Вадим, облизнув растаявший шоколад с подушечки безымянного пальца. — Два часа ночи. У нас осталось четыре часа на сон. — Я понимаю, что это не моё дело, но как ты объяснишь жене своё отсутствие дома? — Честно? Понятия не имею. — Давай что-нибудь придумаем? Я не хочу, чтобы у тебя появились проблемы. Как насчёт истории про ночное дежурство? Мол, начальство потребовало, чтобы ты остался. — В таком случае, меня бы отпустили домой утром. Кто станет работать после ночи на ногах? Вадим поднялся с кровати и пошёл к окну. Лунный свет обрисовал его фигуру, и Андрей едва удержался от желания снова притянуть его к себе. — Тогда соври, что под вечер разговорился с одним из своих сослуживцев, а потом вы пошли в таверну и напились в память о вашем общем погибшем товарище. — Не слишком ли драматично? — Наоборот, идеально. — Ты — настоящий фантазёр, Вадим. А ещё говоришь, что далёк от творчества. По-моему, из тебя бы получился замечательный писатель или режиссёр. — Слушай, может, всё-таки попробуем поспать? — резко перевёл тему Вознесенский. — Я не смогу уснуть, — потёр виски Андрей. — Тогда давай где-нибудь поедим? И на службе будем полуживыми, но хотя бы сытыми? — С радостью. Вадим начал одеваться. Воронцов пока не спешил следовать его примеру, а просто наблюдал со стороны. Ему хотелось, чтобы всё происходящее однажды стало не служебным романом, не правом на украденные ночи, а их жизнью. И Вознесенский, видимо, это почувствовал. — Как думаешь, мы когда-нибудь сможем жить вместе? — спросил юноша. Пальцы Андрея замерли на простыне. Слова Вадима прозвучали слишком неожиданно и болезненно в свете того, что он утаивал. — Вадим, дорогой мой… — Что? Воронцов хотел открыть своему возлюбленному правду, но глаза Вадима засветились такой надеждой, что он запнулся, с мыслью: — «Не нужно ему ничего знать. Это — не его проблема. Ещё один ребёнок ни на что не повлияет, я всё равно уйду из семьи, хотя и продолжу её обеспечивать. Нужно просто подождать. Мало ли, как Вадим отреагирует. У нас с ним ведь только-только всё наладилось!» — Ты хочешь чем-то поделиться? — напрягся Вознесенский. Андрей подошёл к нему, чтобы помочь поправить воротник сорочки. — Нет, забудь. — Точно? — Да. Я планировал обсудить с тобой детали последнего дела, но передумал. — Странный ты сегодня. Но, может, так и правильно: служебные вопросы нужно решать в служебное время. Одевайся и пойдём уже, пока я не взвыл от голода. И жандармы ушли в ночь, оставив за собой только разобранный уют кровати и дым, медленно растворяющийся в серости, которая скоро обещала смениться перламутровым предрассветьем. *** Дни Вадима продолжали сливаться в одно несовершенное существо из дыма и громких ночей, когда отблеск луны ложился на белый, как сахарная пыль, потолок, и во всём этом молодой жандарм понимал одну простую истину: рядом с ним находился поистине необыкновенный и, в сравнении со всеми теми, кого он, Вадим, знал раньше — даже великий человек. В груди Вознесенского постоянно горел стыд, уходящий корнями в прошлое. Там, в пьяных сходках и переплетениях тел, он искал хоть тень тепла, а теперь понимал, насколько бесполезной была та погоня. Все его прежние любовники, нелепые слова, брошенные в ласковых и не очень объятьях… — Если бы я раньше знал, что мы встретимся, — говорил Вознесенский, с военной осторожностью цепляясь за предплечье своего возлюбленного, — я бы жил затворником, свято храня для тебя свои мысли и тело. Но вышло иначе. Я — как грязная монета, которой все успели расплатиться. — Ну и сравнения у тебя, — удивлялся Андрей. — Забудь об этом. У всех нас в прошлом случалось «что-то не то». Но главное — кто мы теперь. — А кто мы? — уточнял Вадим, не в силах избавиться от желания обругать себя последними словами — и вслух, и мысленно, как уже поступал раньше, в ванной, представляя Андрея, покусывая костяшки согнутых пальцев и одновременно делая то, что не полагалось делать порядочному жандарму. — Те, кто вовремя нашли друг друга. — Просто ты для меня — какой-то благородный дух из древних легенд, умеющий залечивать чужие раны, даже не прикасаясь к ним напрямую. Мне бы очень хотелось начать всё с чистого листа, иначе обыграть ночь, когда я впервые увидел твои глаза. Что до Лёвы, то он чувствовал себя гораздо лучше. Рыжеволосый юнец больше не лежал пластом на кровати, а работал в книжной лавке: сортировал и продавал романы и повести, подклеивал и сшивал страницы старых изданий и слушал мелодичное позвякивание колокольчика на входной двери. — Эта работа мне подходит, — однажды поделился он с Вадимом своими мыслями. — Там всё уютно и размеренно. Можно подолгу сидеть в тишине и мечтать о Петербурге. — Всё-таки решился? — спросил Вадим. — Да. Я уже коплю деньги на переезд. Буду жить с Максимом. Лёва вёл активную переписку со своим возлюбленным, но, что самое необычное, ему удалось наладить отношения с родителями. Это оказалось болезненно и странно, но всё же возможно. Придя к ним в первый раз, он долго стоял в дверях и чувствовал себя так, словно находился в открытом море, но при этом не умел плавать. Мать улыбнулась ему, а отец только кивнул, отложив газету. — Ты всё ещё сердишься на нас? — спросила Светлана Игоревна. Лёва пригляделся к матери и понял, что та беременна. — Не сержусь. Я просто понял, что вы нас с Вадимом здесь никогда по-настоящему не ждали. А теперь вам совсем не до нас. Поздравляю со скорым прибавлением. — Ты несправедлив, — возразила Светлана Игоревна, но её слова прозвучали как-то вяло. Лёва наведался к родителям ещё дважды, но это ничего не изменило. Мать жила будущим ребёнком, отец — своими собственными делами, а для самого Лёвушки этот дом уже ничего не значил. — Я всё-таки останусь с Вадимом, — принял решение юноша. — По крайней мере, до отъезда в столицу. Родители — это, увы, прошлое. А брат — моя настоящая семья. Заручившись такими рассуждениями, Лёва потратил всё следующее жалование на подарок для Вадима. В тот вечер Вознесенский-старший сидел за кухонный столом, разбирая свой служебный пистолет и готовя его к чистке. Лёва подошёл к брату, прижимая к груди бархатный футляр продолговатой формы, но даже не успел что-либо сказать, как услышал: — Подожди минутку, я занят. — Я просто хотел… — Сказал же — подожди! — отрезал жандарм, внимательно глядя в ствол оружия. — Я пружинку аккуратно поставлю, а то отлетит куда-нибудь. — Ну Вадим! Это срочно! — Пистолет сейчас выстрелит! Ложись! Лёва моментально рухнул на пол и накрыл голову руками, а Вадим рассмеялся, как кот из добрых сказок, поймавший мышь за хвост: — Испугался? Впредь будешь знать, как отвлекать меня от важного дела. Лёвушка поднялся на ноги и насупился. — Зачем ты так? Я хотел сделать тебе подарок , а ты… — Какой ещё подарок? Что ты выдумал? Лёва положил футляр на стол и аккуратно откинул крышку. В свете керосиновой лампы блеснули латунные ободки подзорной трубы. — Вот. Старинная и красивая, но не слишком тяжёлая вещица. Пожилой торговец в лавке сказал мне, что раньше хозяином этой трубы являлся знаменитый путешественник. Он постоянно смотрел через неё на заморские берега. Представляешь? — Ты с ума сошёл? — округлил глаза Вадим; и эти глаза были светлы и влажны, как леденящий губы грушевый сидр. — Подзорная труба? — он хотел продолжить: «Зачем она мне? На что мне через неё смотреть? В моей жизни не появится заморских берегов», но вовремя осекся. — Будешь глядеть на крыши, звёзды и горизонты, — подсказал Лёва, будто прочитав мысли брата. — Лёва, она же наверняка дорогущая! — Ну да, недешёвая. — Но ты же копил на переезд! — И что? Ещё накоплю. Вадим взял трубу в руки, и её лёгкость показалась ему почти обманчивой. Затем он поднёс её к глазам, навёл на окно и отшатнулся — ближайшая крыша вдруг заполнила всё поле его зрения. Каждая черепица, каждая мелочь ожили перед ним с какой-то пугающей чёткостью. — Лёв, что к чему… Я уже забыл, когда получал подарки от кого-то из нашей семьи. Ты же работал, старался… Лучше бы… Вадим положил трубу обратно на стол и закрыл лицо ладонями. — Ты чего? — замешкался Лёва. Он привык видеть Вадима либо дерзким и весёлым, либо уверенным и боевым, а теперь тот… плакал? И не из-за Андрея, как случалось раньше, а из-за… подарка? — Спасибо. Но не стоило, правда. — Может, попробуем посмотреть на звёзды? Я всегда хотел узнать, где там Большая Медведица, а где Малая, и что это за странное созвездие «Кассиопея». Максим объяснял, но, признаюсь, я уже многое подзабыл. Вот и повторишь мне, если знаешь, конечно. — Знаток из меня так себе. Но я не против. И ребята вышли на улицу, где Лёва сразу взял трубу, чтобы использовать её по назначению и восхититься: — Ух ты, я вижу целое скопление звёзд с левой стороны! — Покажи-ка. Действительно! Кажется, это плеяды. — Они похожи на капельки росы! Вадь, когда я уеду, я буду очень скучать по тебе. — Соскучишься — возвращайся: хоть с Максимом, хоть один. — Знаешь, звёзды такие далёкие, но всё равно мы их видим. Может, и мы с тобой, когда будем далеко друг от друга, всё равно найдём способ стать ближе. Вадим положил руку на спину брата. — Лёвушка, ты для меня и так ближе, чем кто-либо. И это не изменится, даже если станешь жить на другом конце света. *** В палате было холодно, как в монастырском склепе. Пахло мокрым тряпьём, бинтами и отчаянием. У стены стояли койки, на которых шевелились серые фигуры, укутанные в тонкие одеяла. Максимилиан двигался между кроватями, словно сомнамбула. Его руки работали механически — смазывали, перевязывали, делали уколы. Он с трудом заставлял себя всматриваться в лица пациентов. Эти лица были как страницы забытой книги: смятые, давно прочитанные и одинаково безрадостные. В один из дней, когда Максимилиан уже собирался уходить домой, его окликнул один из докторов: — Аграновский, задержись на минуту. Максим насторожился и даже испугался, однако это оказалось зря — глаза его старшего коллеги выражали тяжёлое любопытство, а не раздражение или негодование. — Ты уверен, что медицина — это твоё? Работаешь ты без интереса, от вида крови тебя мутит. Изнеженный ты какой-то, а здесь такие не выживают. — Интереса у меня действительно нет, — признался Максимилиан. — Но со своими обязанностями я справляюсь, а к виду крови потихоньку привыкаю. — Привыкаешь? А зачем тебе это? Ты хочешь доказать что-то другим? Или себе? — Я хочу жить. А для этого нужно работать. — Жить, говоришь? А сам выглядишь не лучше мертвеца. — Я просто устаю, — Аграновский опустил взгляд, еле удерживая бинт в руках. — И не только от работы, но и от сострадания. Раз уж мы разговорились, ответьте, почему мы позволяем нашим пациентам мучиться? Почему у нас так мало обезболивающих? Когда к нам в последний раз завозили экстракт белладонны, маковый сок или хотя бы лауданум от кашля и бессонницы? По лицу доктора прошлась тень чего-то сложного — то ли удивления, то ли отвращения к столь наивным юношеским вопросам. — А зачем мешать людям страдать, Аграновский? — Что вы имеете в виду? — Страдания очищают душу — это древнее поверье, которое и поныне не утратило свою силу. Смерть — неизбежный конец всего сущего, а мы, доктора, — лишь свидетели естественного порядка вещей. Боль обостряет мысли, заставляет иначе смотреть на многие вещи, кроме того, я уверен, что чем больше мучений выпало на долю человека в этом мире, тем легче ему станет там, за гранью. Максиму подумалось, что он, должно быть, уснул в коридоре, под «колыбельную» из разномастных стонов пациентов, и во сне к нему явился любящий разглагольствовать Сатана. — Если бы люди всегда избавлялись от страданий отварами и пилюлями, они бы совсем забросили философию, религию и поиск правды. Вспомни историю, судьбы великих людей. Разве не боль и лишения рождали шедевры? Подумай о Сенеке. Ты знаешь, как он умер? Покончил с собой по приказу Нерона, сначала перерезал вены, а потом — выпил яд. Смерть была долгой и болезненной. А Бетховен? Незадолго до кончины ему, бедолаге, пришлось пережить несколько операций по удалению жидкости из брюшной полости. А Пушкин? А Вольтер? А Цезарь Август? Им никто не помог, Аграновский. Так почему бы не поболеть и не потерпеть нашим пациентам, которые ничем не отличились и ничего не дали миру? Максим попытался проглотить слюну, чтобы хоть как-то облегчить разлившуюся по горлу горечь — точь-в-точь лауданум, но не смог. Он был поражён, оглушён, он не понимал… Это — рассуждения доктора? Человека, призванного спасать, лечить и оберегать? Или это — философия со всех сторон хваленого Петербурга — города просвещения и культуры, который на деле оказался колыбелью равнодушия? — Вы понимаете, что говорите? — спросил юноша. — Ваша философия — это оправдание бездействия и чёрствости, предательство тех, кто доверяет нам свои жизни. Мы — не судьи, и, тем более, не молчаливые свидетели. Мы — те, кто обязаны приходить на помощь людям, независимо от их величия. Зачем вы носите халат доктора? Почему вы не сидите дома с книгой Сенеки и бокалом вина, рассуждая о благородстве принятия боли? — Как ты смеешь?! — сразу вышел из себя доктор. — Ты, новичок, учишь того, кто посвятил медицине десятилетия своей жизни?! Думаешь, что ты знаешь больше? Понимаешь глубже? Убирайся, Аграновский! И подумай, что значит бросать вызов тому, кто выжил там, где тебя бы перемололо! И Максим ушёл. Когда он добрался до своей квартиры, в его висках всё ещё стучало: «С тобой бы так, падла! Тебе бы так помучиться, я бы потом посмотрел на твоё благородство!» Аграновский рухнул на кровать и какое-то время просто лежал, прислушиваясь к собственному дыханию. Затем он встал, сел за стол и, щурясь в полутьме, начал писать письмо Лёвушке: «Здравствуй, мой бесценный Вознесёнок. Сегодня в больнице случилось нечто странное. Один из докторов говорил такие вещи, что я едва не вышел из себя. Нет, я не буду описывать их здесь — твоё мягкое, как у птенчика, сердце не вынесет этой тяжести. Может быть, он — просто жестокий человек. А может, все петербургские доктора такие. Не знаю, Лёвушка. Я уже ничего не знаю. Но догадываешься, кто спасает меня? Ты. Только ты. Я сижу сейчас за этим дурацким столом, на котором даже чернильница выглядит чужой, и думаю: что бы я делал, если бы не твои глаза, твой голос, твои веснушки, которые я в бессонные ночи перебираю в своих мыслях, как чётки? Ты знаешь, как я скучаю? Нет, не знаешь. Это невозможно передать словами. Ты будешь смеяться, но я почти всё подготовил для нашей встречи. Скоро я позову тебя сюда, в город с ледяными улицами, но тёплыми комнатами. Я не обещаю тебе роскоши, но обещаю сделать всё, что в моих силах, чтобы ты был счастлив. Я буду заваривать тебе чай, читать книги вслух, гладить твои плечи, колени и прозрачные вены. А потом, ночью… Ночью, Лёвушка, я стану исследовать тебя заново, каждый раз, словно первый. Ты будешь плавиться в моих руках, как серебро на огне, а я буду слушать, как твой голос ломает тишину, и благодарить Бога, судьбу — всё, что угодно, — за то, что ты есть, и за то, что ты выбрал меня. Знаешь, я никогда не любил никого, кроме тебя. Ты — моя первая и последняя любовь, Вознесёнок». И где-то далеко, возможно, в мыслях Максимилиана, Лёва уже улыбался ему — светло, нежно, как умели только ангелы. Идиллия нарушилась стуком в дверь, вызвавшим в душе Аграновского волну неприятного предчувствия. Юноша отложил перо, смахнул капельку чернил, так и норовившую превратиться в жирную кляксу рядом со словом «Вознесёнок», и пошёл открывать. В квартиру ввалились двое мужчин в добротных пальто. Глаза у обоих были холодными и какими-то оловянными, а в чертах лиц виднелось что-то машинное, служебное. — Доброй ночи, — поздоровался один из незваных визитёров. — Вы и есть господин Максимилиан? Второй уже прошёл в прихожую, даже не подумав снять обувь. — Вы от семьи Аграновских? — уточнил Максим и на секунду прикрыл глаза — ему очень хотелось спать. — Верно. Нас послали проверить, как вы живёте. — Что ж, осматривайтесь. Один из мужчин толкнул дверь в ванную, а другой — распахнул шкаф. При этом они оба продолжали ходить в обуви, не замечая или намеренно игнорируя грязные следы, которые оставляли на полу. — Что это за книга? — поинтересовался первый гость, указав на лежащий на столе учебник. — Мой учебник по анатомии. — А почему на тумбочке грязная кружка? Могли бы и вымыть за целый-то день! Да и в комнате, признаться, душновато. Вы что, не открываете окна? — Открываю, но не ночью. — А ещё, вон, дверца у шкафчика покосилась. Починить бы неплохо! Но в целом, нормально тут у вас, — вдруг сменил гнев на милость нежелательный визитёр. — Чисто и прилично: нет ни пустых бутылок, ни окурков, ни следов присутствия кого-то второго. Максимилиан понял: пора. — Господа хорошие, — откашлялся он. — Я хочу предупредить вас о том, что скоро отсюда съеду. Я не могу жить в таких условиях, я — дворянин, доктор, а не заключенный или подопытный. Я хочу дышать полной грудью, завести друзей и наладить личную жизнь, которой у меня ещё никогда не было. Разве вы сами не были молодыми? Разве не знаете, что это — время, когда хочется летать, а не ползать? Мужчины переглянулись. — Не было личной жизни? А у меня в вашем возрасте уже была любимая жена, — поделился первый. — Я не прошу у вас поддержки, а хочу договориться на взаимовыгодных условиях, — продолжил прощупывать почву Аграновский. — Сколько мой дедушка вам платит? — К чему этот вопрос? — К тому, что я тоже могу платить. Но за молчание. Вы не скажете дедушке, что я съехал, и начнёте получать прибыль с обеих сторон. Мужчины задумались. По-человечески они понимали младшего Аграновского: какому юноше понравится жить в клетке, без развлечений, дружбы и любви, но что начнётся, если Михаил Сергеевич обо всём узнает? — Это риск, Максимилиан. — Как насчёт того, чтобы встречаться со мной пару раз в месяц, в условленном месте? — пошёл на очередной компромисс Аграновский. — Так вы сможете видеть, что со мной всё в порядке, а я — рассказывать вам последние новости. — Хорошо, попробуем. Но помните: если что-то пойдёт не так, вы за всё ответите. — Всё будет так. Благодарю за понимание. Когда мужчины ушли, Максим едва не расплакался от радости. — Я сделал это, Лёва, — сказал он. *** Звон сабель эхом раскатывался по двору. Сверкающая на солнце сталь оставляла едва заметные дуги в воздухе, будто подписывая невидимый договор между жизнью и смертью. Вадим двигался уверенно, но не слишком рьяно — сегодня тренировка была для него больше рутиной, чем страстью. Мысли молодого жандарма витали где-то далеко, пока он не услышал чужие шаги — явно женские, лёгкие, элегантные. Вадим повернул голову, и его сердце рухнуло вниз, чтобы потом застучать где-то в горле — неподалёку от него стояла супруга Андрея. — Здравствуйте, молодой человек, — заговорила с ним неожиданная гостья. — Вы меня не помните? А я сразу вас узнала. Вы ездили в Ярославль с моим мужем, верно? Вознесенский едва не выронил саблю. Ему захотелось убежать, спрятаться в тени, провалиться под землю — что угодно, но только не встречаться глазами с женщиной, чьё существование заставляло его внутренности сжиматься от стыда. — Здравствуйте, — отозвался он, смотря чуть ниже плеч Елены. — Вы выглядите испуганным. У вас всё хорошо? — Да, — соврал Вадим, пока по его спине катился липкий пот. — Я сейчас позову Андрея Валентиновича. — Подождите, — Елена достала из тканевой сумки что-то завернутое в полотенце. — Возьмите вишнёвый пирог: думаю, вам не повредит перекус. — Спасибо, но я, пожалуй, откажусь, — сейчас Вадим видел перед собой не просто женщину, а настоящую святую — воплощение того, что они с Андреем оскверняли чуть ли не каждую ночь. Елена никогда раньше не приходила к мужу на службу; даже мыслей таких не допускала, но намедни пожаловалась на проблемы в браке своей матери и близкой подруге, а те посоветовали ей «выбросить дурь из головы и постараться наладить отношения с супругом, хотя бы ради детей». — Андрей тебя не обижает, — говорила мать, сжимая и разжимая сухонькие пальцы на потёртой скатерти, — не бьёт, не кричит, деньги даёт, за Лизой присматривает. Азартными играми не увлекается, до поросячьего визга не напивается, так что ещё тебе нужно? Любовницы у него нет, а даже если и есть — ничего страшного, можно пережить, ты — не первая и не последняя женщина с такой проблемой. Холоден — ну и что же? Он — жандарм, ему страстей на службе хватает. Тебе нужно быть для него тихой гаванью. — Да что ты жалуешься, Лена? — недоумевала подруга. — Такой муж, сякой — столько лет прожито, какого бог послал, такой и есть. Уйти от него ты не сможешь, а даже если попытаешься, это не обернётся ничем хорошим. Значит, найди к нему подход. С вояками всегда труднее уживаться, чем с обычными мужчинами, ты знала, на что подписывалась. И Лена с болью в сердце признала, что они правы. Очередь из принцев на белых конях за ней, тридцатидвухлетней женщиной с кольцом на безымянном пальце правой руки, маленькой дочкой и почти округлившимся животом, не стояла, так к чему эти разговоры? Андрей, возможно, и отпустил бы её и детей, но разве сама Лена могла обрекать малышей на жизнь без отца? Да ещё без такого — важного, сильного, героического? К тому же, Лена всё ещё любила Андрея — пусть это были и не такие страстные и красивые чувства, какие она привыкла описывать в своих книгах. — Ты, дочка, сама — не подарок, — вздыхала мать. — Зачиталась, записалась, зарылась в бумагах, а ещё жена! Какому мужу это понравится? Андрей чувствует себя ненужным, вот и не хочет проводить с тобой время. Когда ты в последний раз делала для него что-то приятное? И вот сегодня Лена принесла мужу обед. Ей было здесь очень неловко, мрачные стены корпуса и гул голосов во дворе давили на неё, явно желая выставить обратно за порог. — Скажите, пожалуйста, у Андрея всё хорошо на службе? — задала она новый вопрос Вадиму. — А то он со мной почти ничем не делится. — Мне он тоже далеко не всегда открывается. В целом, у нас всё штатно, без происшествий, но я побеседую с ним, попытаюсь выведать, что у него на душе. — Только сделайте это ненавязчиво и без упоминания меня, ладно? Я вижу, что вы хороший человек. У вас добрые глаза — прямо как у моего брата, царство ему небесное. Когда Елена отошла подальше, Вадим опустился на землю, ибо ноги перестали ему повиноваться. Казалось, ещё чуть-чуть — и он начнёт дышать так громко и хрипло, что на этот звук сбегутся все жандармы. Мимо как раз проходил один из корнетов. — Эй, Вознесенский, всё нормально? — спросил тот. — Нет. Предупреди кого-нибудь из офицеров, что мне стало плохо, и я был вынужден уйти. Только обязательно, хорошо? — Конечно, я сейчас же найду кого-нибудь из старших. Вадим собрал остатки сил в кулак и покинул двор. Саблю он оставил у ворот, даже не заметив этого. Жандарм вернулся домой как раз вовремя, чтобы застать полевые сборы Лёвушки: тот укладывал в сумку свёрнутые рубашки и жилеты, чтобы потом с удивительным для его натуры старанием проверить, всё ли на месте, не забыл ли он чего. — Ты что делаешь? — спросил Вадим, забыв о приветствии. — Собираюсь в Петербург, — Лёвушка повернулся к нему, сияя, как молодой месяц. — Максим написал мне письмо! Он наконец-то пригласил меня к себе, Вадь! Вадима снова прошиб пот. Казалось бы, куда ещё хуже? А вот туда! — Ты сказал родителям? — Да, я объяснил им, что поеду в столицу на работу. — На работу, значит… Врать плохо, Лёвушка. А если я не отпущу тебя? — Если ты меня любишь и хочешь, чтобы я жил счастливо, — отпустишь. Вадим понял, что дальнейшая дискуссия с братом будет бесполезной — тот уже всё решил. А если он, Вадим, начнёт досаждать ему советами и предостережениями, то навсегда потеряет своего Таракашку: Лёва всё равно уедет, но перестанет поддерживать с ним связь и никогда не вернётся обратно. — Может, ты ещё подумаешь? — уточнил Вадим больным от опустошения голосом. — Такие серьёзные решения с бухты-барахты не принимаются. Или поедешь к Максиму, но не насовсем, а на пару дней, чтобы оценить обстановку? В конце концов, вдруг тебе там не понравится? — Мне понравится везде, где будет Максим. — А если он окажется не тем, кем ты его видишь? Сердце одеревенело в груди Вадима так сильно, что тот испугался умереть прямо сию секунду, рухнув на свежевымытый пол. Его терзали тревожные сигналы, которые многие игнорировали и списывали на бурное воображение. Вот только те, для кого такое пренебрежение закончилось печально, были уже не в силах уберечь других от своей участи — покойники не могли сказать: «перед тем, как мне всадили нож под ребро, я подумал, что зря решил прогуляться в том странном переулке» или «незадолго до того, как на меня налетела колесница, я пожалел, что никогда не смотрел по сторонам». — Я доверяю Максиму, — возразил Лёва. — Он — мой человек. — Чем он, чёрт возьми, заслужил твоё доверие? Что он сделал для тебя? Подарил свою ношеную шубу и букет роз? Разве этого достаточно, чтобы бросаться за ним в огонь и воду? Он так и не выполнил моё требование, не познакомил тебя со своей семьёй. Тебя это не смущает? Не уезжай, Лёв! Я чувствую, случится что-то плохое. — И это мне говорит тот, кто спит с женатым мужчиной? Тот, кого приглашают в гостиницу на ночь, как платного любовника? Вадь, ты от своего Андрея даже букета роз дождаться не можешь, а ещё смеешь в чём-то обвинять Максима! Доктора, благороднейшего, надежнейшего человека! — Может, ты и прав. Я — идиот. Но я не хочу, чтобы и ты стал идиотом! — Всё, мне пора. Вадим остался в опустевшей, похолодевшей квартире, с ощущением, что от его сердца оторвали аорту. Не выдержав, он бросился за братом. — Лёва! — крикнул жандарм, но беглец не остановился. Тогда Вадим сам его догнал и схватил за плечо. — Что ещё тебе нужно? Хочешь вернуть меня домой? — голос Лёвы был грустным, но не злым. — Хочу, но не верну. Уезжай, но не пропадай, пожалуйста. Пиши мне. И не вздумай скрывать, если что-то пойдёт не так. Помни, что я готов приехать и помочь тебе в любое время дня и ночи. Я люблю тебя, Лёва. — Конечно, — сразу повеселел Вознесёнок. — Я тоже люблю тебя. И когда мы с Максимом обживёмся, ты станешь первым, кого мы позовём в гости. — Береги себя. — И ты — тоже. Лёва пошёл своей дорогой, а Вадим смотрел ему вслед, пока тот не растаял в дрожащем мареве. Неожиданно начался дождь, и с каждым ударом капель по брусчатке старшего Вознесенского всё сильнее пробирала горькая и неотвратная, как приговор, против которого не существовало апелляции, правда: без брата ему станет ещё сложнее жить. *** Максимилиан стоял на перроне, кутаясь в весеннее пальто, впитавшее в себя петербургский воздух. Вечерний свет был странным, каким-то лениво-серым, да и сам город казался абсолютно безучастным к судьбам всех этих приезжих. В правой руке Аграновского был зажат чуть потрёпанный листок — последнее письмо Лёвы, которое закрепившийся в столице доктор перечитывал уже в сотый раз, хватаясь за каждую буковку, точечку и чёрточку, надеясь отыскать в них что-то новое и ещё более живое. «Здравствуй, мой дорогой Максюта. Читая твои послания, я чуть не плачу от сострадания. Холодно, говоришь? А мне — тепло, потому что я постоянно думаю о тебе. Я считаю дни до нашей встречи, каждый вечер представляю, как это случится: я выйду из поезда, а ты уже будешь ждать меня на перроне, и всё вокруг исчезнет. А потом ты обнимешь меня прямо перед толпой — ты ведь осмелишься? Максим, ты даже не представляешь, как мне не хватает твоих глаз, твоих ладоней на моей талии, твоих шуток (пусть даже они иногда неуклюжие). Я хочу, чтобы ты знал: я еду к тебе не на денёк, а насовсем. Ты — моя новая родина. И я решил привезти с собой немного лета. В моей сумке — оранжевые леденцы и носовой платок с вышитым солнышком. Скоро увидимся. Дыши глубже, мой доктор». Вдалеке зашипел поезд, и перрон ожил: люди засуетились, откуда-то донёсся крик кондуктора. Лёва выскочил из вагона, как пружинка, озираясь по сторонам и боясь, что его сейчас схватят и засунут обратно в транспорт. Растрепанные волосы, широкий шарф и блестящие от волнения глаза делали его похожим на потерявшегося птенца. Пока Максим пробирался сквозь толпу, Лёву успела заметить молодая пара — парень и девушка. Они подошли к нему, светясь неподдельным любопытством. — Здравствуй. Ты чего такой яркий? — засмеялась юная леди. — У нас такие краски — редкость. — Ты прямо как лучик, — подхватил парень. — Откуда ты такой? Может, ты потерялся? Тебя проводить? — Я не потерялся, — Лёва наморщил нос, не понимая, что от него нужно этим незнакомцам. — Я приехал. Но тут он увидел Максима, и всё остальное стало неважным. Бросив сумку на землю, Вознесёнок рванул к своему возлюбленному, как ребёнок, наконец-то нашедший блудного родителя. — Максюта! — воскликнул он. — Я так скучал! Я думал, поезд никогда не доедет! — Лёва, ты в порядке? — Максимилиан обнял его за плечи и с подозрением посмотрел на пару. — Тебя никто не обидел? — Нет-нет, — засмеялась девушка. — Мы не обидели, а восхитились: такое солнышко в столицу пожаловало! Разве возможно было пройти мимо? Аграновский выдохнул и погладил Лёвушку по голове. — Да, теперь я наконец-то начну жить, а не прозябать. А то Петербург меня совсем не радовал: вечно тут холодно и мокро, а ещё я сам — вечно голодный и уставший. Бытовая безысходность в крайней степени! Парень и девушка пожелали им удачи и скрылись за углом. — Посмотри на меня, — попросил Максимилиан, коснувшись подбородка Вознесёнка. — Я уж боялся, что ты осенним утёнком улетишь обратно, прежде чем я до тебя доберусь. Лёвушка вдруг ощутил сильную неловкость, ибо Максим изменился: стал сильнее, спокойнее и вроде бы даже выше — самостоятельная жизнь и работа в суровых условиях сделали своё дело. — Ты засмущался? — догадался Максим, рассматривая задорные рыжие прядки, разметавшиеся по шее его дорогого гостя. — Нет, просто… Ты какой-то другой. — Да брось. Я как был влюблённым дураком, так и остался. Разве что руки подкачал и лицо обветрил. Но всё это — для тебя: чтобы защищать, заботиться и делать твою жизнь хоть немного легче, чем моя. Ну что, рыжий котёнок, пойдём, где-нибудь погреемся и поедим? До дома нам добираться долго — денег на аренду жилья в центре у меня, к сожалению, не хватило. Максим наконец-то поднял сумку Лёвы и повёл его самого к ближайшему кафе. Вознесёнок только вертел головой по сторонам, позволяя глазам впитывать непривычные виды Петербурга, а, оказавшись в уютном заведении с тёплым светом и поскрипывающими деревянными столами и стульями, сразу забился в уголок у окна, чтобы продолжать наблюдать за людьми на улице и комментировать: — Максюта, смотри! Там лошадь везёт телегу, а за ней мальчишки бегут! А там женщина открыла зонтик прямо под фонарём. Максим снял пальто и сел напротив своего спутника. — Знаешь, я, может быть, немного изменился, но зато ты всё такой же — светящийся изнутри. Официант принёс поднос с чаем и пирожными, и Лёва сразу схватил чашку обеими руками, но отпил из неё так резко, что обжёг губы и отдёрнулся. — Осторожнее, шкодник, — засмеялся Максим. — Максюта, а расскажи про наш дом, — попросил Лёвушка, попробовав пирожное. — Он простой: одна спальня, кухня и ванная. Из окна видно крыши соседних домов, а во дворе — новый фонарь. Из минусов — тонкие стены и соседи, любящие устраивать шумные застолья. Но это ведь не очень страшно, правда? Главное — там мы будем в тепле и безопасности. — Всё это так странно, — еле слышно прошептал Вознесёнок. — Мы начнём жить вместе. Я уже не верил, что это когда-нибудь случится. В нашем родном городе всё было… как во сне: объятия, поцелуи, а потом утро — и снова разлука. — Зато теперь утро будет только нашим. И ночи — тоже. — Тонкие стены, значит… Надеюсь, мы не потревожим никого, когда… — Когда? — Будем вместе, как… Ну, в общем, как это обычно происходит. Лёва покраснел от кончиков ушей до скрытых шарфом ключиц, а Максим одарил его особенно долгим, обволакивающим взором, который говорил о многом: о его тоске, желании и ожидании той ночи, когда они наконец-то отпустят все сомнения и решатся на настоящую близость, а не только на тайные ласки губами и руками под мерцанием старых ламп. — Мы попробуем соблюдать тишину. А пока — приятного аппетита. Лёва снова откусил пирожное, и сахарная пудра тут же налипла на его губы, отчего он стал ещё больше похож на маленького ангела, таскающего конфеты из родительской небесной кладовой. И никто вокруг не мог предположить, что в обычной кафешке началась настоящая сказка: две чашки, два человека, их долгожданная встреча и страсть, которая теперь стала вопросом нескольких часов. Ребята добрались до своего нового жилища только ночью. Квартира была небольшой, как и говорил Максим, но удивительно уютной. Здесь всё находилось на своих местах: лёгкие шторы, комод с резными ручками, круглый стол с клетчатой скатертью, а на нём — огромный букет красных роз. Простая кровать была застелена хрустящим от чистоты покрывалом, а на подушках лежали антикварные игрушки. Лёва молча прошёл вглубь спальни и первым делом потрогал цветы. — Это для меня? — спросил он, обернувшись к Максиму. — А для кого же ещё? — Ты самый лучший. Вознесёнок смахнул слезинку со щеки, и Максимилиан, увидев это, подошёл к нему, чтобы обнять и поцеловать в висок. — Не плачь, дорогой. Ты дома. Их губы встретились — сначала осторожно, будто они ещё не до конца верили в реальность происходящего, а потом смелее. Влюблённые шаг за шагом приближались к кровати, пока не рухнули на неё, по-прежнему не отпуская друг друга. Но тут за стеной раздался женский крик: — Петька, ты опять всё жалование в карты проиграл?! — Ты бы, Машка, лучше за собой следила, — отозвался мужской голос. — Думаешь, я не видел и не слышал, как ты вчера с Витькой кокетничала?! Лёва хихикнул, а Максимилиан, наоборот, посерьезнел: — Вот чёрт. Наши соседи — настоящее испытание для нервов. — Зато не скучно. — Нет, Вознесёнок. Так не пойдёт. Сегодня нам нужно что-то по-настоящему особенное: красота, дороговизна и полное спокойствие. Мы найдём место, где сможем расслабиться. — Ты намекаешь на гостиницу? — догадался Лёва. — Да. Я понимаю, что это ударит по моему карману, но плевать. Отметим начало нашей совместной жизни по-королевски. — Хорошо, Максюта. Я доверяю тебе. Веди меня хоть на край света. *** Максим отпер дверь номера, а Лёва вошёл следом, машинально теребя свой шарф. Комната оказалась намного просторнее, чем ожидали парни: высокие потолки, зеркала с вычурными рамами, огромная кровать, застланная шёлковым покрывалом… Тяжёлые шторы спускались с карниза, как театральный занавес, обещающий зрителям не то сказку, не то трагедию. — Располагайся, Вознесёнок, — хохотнул Максимилиан, сняв пальто. — Красиво, правда? Лёвушка поплёлся к кровати. Паркет заскрипел под его ногами, будто обвинив его в нарушении гармонии этого места. — «Красиво? Возможно. Но как-то… слишком пошло и вычурно», — подумал рыжеволосый юнец. Всего два дня назад он сказал Вадиму: «Тебя приглашают в гостиницу на ночь, как платного любовника», а сегодня сам пошёл по его стопам. — Ты чем-то расстроен, мой рыжик? — спросил Максим. — Нет, просто такая обстановка… Тебе она вправду нравится? Как-то чересчур… — Лёва опустил взгляд на алый, как кровь христианских мучеников, ковёр под их ногами. — Можно и без этого обходиться. — Конечно, можно. Но разве мы не заслуживаем изредка наслаждаться жизнью? Вознесёнок снова осмотрелся. Все детали номера показались ему насмешкой над его невинностью. — «Зачем я согласился? — не понимал он. — Почему не взвесил все «за» и «против»? Но я думал, что всё будет иначе… Господи, да что я вообще мог об этом думать?! Я и гостиницы-то прежде видел только издалека! Но эта кровать… Сколько на ней уже побывало таких, как я? Сколько ещё побывает?! Нет-нет, так нельзя! Нужно взять себя в руки, я не имею права расстраивать Максима!» — Вознесёнок, с тобой точно всё в порядке? — заволновался Максимилиан. — Если ты не готов, мы можем просто полежать в обнимку. Или, возможно, ты хочешь спать? Или есть? — Всё хорошо. Но мне нужно время, чтобы прийти в себя. — Я помоюсь, а ты пока отдохни. Максим вышел из номера, а Лёва приблизился к окну, но не стал глазеть наружу. Теперь гостя столицы пугало и смущало абсолютно всё. Он вспомнил администратора на ресепшене: тот сразу посмотрел на новых постояльцев подозрительно, словно догадываясь… — А если он донесёт на нас властям? — прошептал Вознесенский. — Если прямо сейчас к нам кто-нибудь ворвётся, чтобы обвинить во всех смертных грехах? Юноша схватил свой шарф, выскочил в коридор и, преодолев ступеньки лестницы, оказался на улице. Шуба прилипла к его взмокшей от пота спине, а дыхание сбилось. Ему отчаянно хотелось заплакать, но слёзы не шли, поэтому он просто стоял на обочине, чувствуя себя самым неблагодарным человеком на свете. — Что я наделал? — простонал он. — Зачем так подставил Максима? Вряд ли он на меня разозлится, но расстроится — это точно. А если он вообще больше не захочет меня видеть? У нас ещё ничего толком не началось, а уже закончится! Нет, я не могу… Я ведь люблю его. Лёва стоял так ещё пять минут, пока не услышал шаги позади — конечно, это был Максим. — Лёва? — позвал тот. — Что случилось? Почему ты убежал? — Прости меня. Мне там… слишком. Всё это — дорогой номер, большая кровать, шёлковое постельное бельё… Это не про нас, Максюта. Не про меня, не про мою любовь к тебе. Всё такое взрослое, пошлое. Я почувствовал себя очень глупым и грязным. А ещё мне не понравилось, как на нас посмотрел администратор: неприветливо, насмешливо, будто понял, кто мы такие. Максимилиан осторожно подошёл к своему Вознесёнку, заглянул ему прямо в глаза и уточнил: — И кто же мы? — Мы… Ну… — Лёва хотел ответить быстро, но слова застряли в горле, как рыбьи кости. — Не такие, как все. — Ты думаешь, что мы — неправильные? — Нет! Но что мы будем делать, если кто-то узнает? Аграновский задумался, а потом разочарованно вздохнул. — Лёва, если тебе неуютно в наших отношениях, может, имеет смысл ещё раз всё обдумать? Может, ты ещё не готов? — Нет-нет! Я готов! Я просто испугался, прости меня! — Это я должен извиниться. Я, наверное, давил на тебя, но, клянусь, я не хотел этого. Мне было важно, чтобы ты почувствовал себя особенным, чтобы мы смогли расслабиться, а получилось наоборот. Если ты захочешь вернуться домой — я пойму. Но, пожалуйста, помни одно: ты — моя первая и последняя любовь. — Домой? Какой домой? — Лёвушка едва не подавился подступившими к горлу рыданиями. — Я не смогу без тебя! Я не должен был убегать, не должен был… Боже, как теперь всё это исправить?! Ты расстарался, потратил столько денег, а я… — Здесь нечего исправлять, — перебил его Максим. — Деньги можно заработать снова, а про гостиницу — забыть. Всё, что по-настоящему важно, — ты, твоя безопасность и радость от нашей встречи. Если честно, мне самому не очень понравился тот номер. И я рад, что мы всё обговорили. Может, просто погуляем? — Погулять? С удовольствием! Максим протянул Лёве руку, и они зашагали по улице. Обычно суетливый и громкий Петербург в эту весеннюю ночь отступил подальше на цыпочках, оставив лишь шёпот листвы и всплески воды где-то далеко. Похожая на серебряную монету луна стояла высоко в небе. Через несколько кварталов ребята вышли к узкому притоку Невы и сразу мысленно сравнили его с блестящей лентой, которую кто-то небрежно обронил около пологого берега. — Ты только посмотри, — первым заговорил Вознесенский. — Вот это — настоящая красота. А не всякие гостиничные номера. — Пойдём к самой воде, — предложил Максимилиан. Они спустились по утоптанной тропинке, вымощенной корнями деревьев, и сели на берег, который встретил их мягкой сыростью. Где-то неподалёку запела усталая птица. — Если честно, мне даже сейчас немного страшно, — признался Вознесёнок. — Отчего же? — А вдруг ты однажды поймёшь, что я — не такой, каким ты хотел бы меня видеть: не милый, добрый и нежный, а слабый, глупый и малодушный — в самом презренном смысле этих слов? — Это неправда. Ты сильнее, чем тебе кажется. — А если я всё испорчу? — Ты не сможешь испортить то, что я чувствую к тебе. — Максюта, а как ты представлял то, что должно было случиться в гостинице? — Ты уверен, что хочешь это узнать? Что ж, я представлял, как ты бы смотрел на меня своими зелёными глазами и пунцовел щеками. Как твои дрожащие руки быстро бы успокоились в моих. И как ты бы потом лежал на моей груди, чувствуя, как я целую каждую твою веснушку. Лёва опустил взгляд на свои сложенные на коленях ладони. Максим взял одну из них, поднёс к своему лицу и прижался губами к гладкой коже. — Максюта, я… — начал Вознесёнок, но его слова утонули в поцелуе. Аграновский не спешил — пальцы его свободной руки скользнули по шее Лёвушки, оставив за собой тянущую дрожь, а, добравшись до плеч, ненадолго остановились, чтобы позволить партнёру привыкнуть. — Ты точно соткан из облаков — такой нежный, невесомый. Как я могу тебя не хотеть? — Давай попробуем. Пусть это случится прямо здесь и сейчас. — Это не страшно, Вознесёнок. Страшно — не делать то, что ты хочешь. Страшно — не чувствовать. Максимилиана охватывал странный восторг, когда он переплетался с Лёвой пальцами, сжимал их крепко, но не в полную силу, с особой остротой понимая, что маленький рыжик уже никуда не убежит. Ладони Аграновского заново изучали тело Вознесёнка, линии рёбер, дуги ключиц, синеватые вены под кожей. И Лёва позволял этому происходить — почти безмолвный и испуганный снаружи, но горящий внутри, он только затаил дыхание и раскинул руки. — Я никому не разрешу забрать тебя у меня, — пообещал Максим. — Нет, не говори… Просто… — Просто что? Просто сделать с тобой всё, что подумается? Ты это имеешь в виду, милый? Лёвушка не ответил, только выгнул спину, позволив Максиму забрать всё, что тот хотел. *** Ребята лежали, укутавшись в пальто Максима. Побеги травы вокруг были совсем юными, и до этого горделиво тянулись к весенней луне, но сейчас покорно прижались к чёрному грунту, став свидетелями и соучастниками первой близости двух влюблённых. Лёва вгляделся в уже светлеющее небо. Похожие на беспокойные стайки птиц облака плыли на север. — Максюта, я теперь чувствую себя как-то по-другому, — признался он. И это полное умиротворение, неизбывный трепет, странная гордость, душевный бурелом и сияющая любовь, которая после случившегося стала совсем взрослой и крепкой, — это и было то самое, далеко не всем доступное счастье. — По-другому? — переспросил Максим с явной тревогой. — Надеюсь, ничего не болит? — Нет… Вернее, немного. Но я не об этом. Просто я будто оперился. И к тебе… что-то большее почувствовал. — А раньше тебе было на меня плевать? — Дурак, — засмеялся Лёва. Его волосы растрепались, как пёрышки на крыльях Купидона, а щёки алели так ярко, что, наверное, могли бы осветить весь город. Максим повернулся на бок и прикрыл глаза — он вымотался больше, чем готов был признать, а вот у Лёвы, наоборот, открылось второе дыхание. — Максюта, а давай искупаемся? — предложил последний. — Боже упаси! Вода наверняка ледяная. — Я только освежусь. Ты лежи, я быстро. Максим не успел возразить — Вознесёнок ловко выбрался из их кокона и, сверкая русалочьей кожей в удушливых потёмках, бросился к реке. — Лёва! — воскликнул Аграновский, но его возлюбленный уже нырнул. Вода встретила Лёву ледяной хваткой. Он резко втянул воздух, захлебнулся и пошёл ко дну. Максим подскочил, как пружина, и бросился на помощь. Он почти не умел плавать, благо, река была неглубокой и позволила ему быстро добраться до Вознесёнка, обхватить того за талию и потащить к берегу. — Я держу тебя, мой хороший, — произнёс Максим, прежде чем его зубы начали отбивать чечётку. Лёва обнял его за шею, а, оказавшись на земле, чуть не расплакался. — Дурачок, — забормотал Максим, укутывая его в пальто. — Ты ведь чуть не утонул! Сейчас не лето, чёрт возьми! Посмотри на меня. Тебе больно? Ты не ушибся? — Нет, только булькает внутри, — прохрипел юный авантюрист. — Я не думал, что будет так морозно… Я хотел повеселиться, а получилось… Ноги свело судорогой, и… — Никогда больше так не делай, слышишь?! Лёва вдруг засмеялся — звонко, тонко, хоть и с нотками оборвавшейся истерики. — Ты бы видел своё лицо! Ты так испугался, будто меня схватил водяной! — Вознесёнок, если ты пропадёшь, я тоже пропаду. Мы либо вместе, либо никак. — Вместе. Всегда вместе. Они оба с трудом натянули одежду на промокшие тела и, держась друг за друга, направились домой. *** Два дня прошло с тех пор, как Лёва покинул Нижний Новгород, увезя с собой часть души Вадима. Квартира, которую обычно наполняли шутки, разбросанные ботинки у порога и ароматы травяного чая, превратилась в какую-то гробницу. Возвращаясь сюда после службы, Вадим не мог смириться ни с молчанием комнат, ни с внутренним жжением, которое давало о себе знать всякий раз, когда он думал об Андрее и Елене. Сегодня в полдень Вадим зашёл в кабинет Воронцова, держа подмышкой кипу документов, которую планировал молча бросить на край стола и сбежать, но всё получилось по-другому. — Вадим, ты так и продолжишь меня сторониться? — напрямую спросил Андрей. — Я не сторонюсь. — Конечно. Послушай, ты ведь с самого начала знал, что я женат. Тогда почему ведёшь себя так, будто я тебя предал? Я понимаю, что тебе было неприятно увидеть Лену здесь, но я… — Воронцов прикусил язык: «я не виноват» прозвучало бы совсем по-детски. — Я не приглашал её сюда, не ожидал такого поворота событий. Сердце Вадима ёкнуло, словно в нём кто-то натянул ржавую пружину до предела. Возвращаться к этой теме было невыносимо, но уходить, ничем не поделившись, — ещё невыносимее. — Ты даже представить не можешь, что я чувствую, — промолвил молодой жандарм. Ему казалось, что единственным, кто его понимал, являлся персонаж Пушкина Пётр Гринёв, боящийся «или сойти с ума, или удариться в распутство». — Мне с тобой — тяжело, без тебя — ещё тяжелее, а когда я думаю о твоей жене… Господи, мне, наверное, нужно к доктору. А тут ещё Лёва уехал, в квартире пусто, холодно… Я не хочу возвращаться туда вечерами! А ещё наши сослуживцы… — Вадима замутило от здешней обстановки: от бумаг, стола, часов с маятником и единственного цветка на подоконнике. — Ты не замечаешь, как они на нас иногда смотрят? Будто догадываются, что нас связывает. Я никогда не был трусом, но в минувшую ночь засыпал с животным ужасом! Это всё закончится тем, что я брошусь под поезд! Андрей подошёл к своему развинченному возлюбленному и крепко обнял его за предплечья. — Тише, Вадим. Ты вот-вот сорвёшься, а это опасно — здесь много лишних глаз и ушей. Дыши вместе со мной, слушай стук моего сердца. Вдох-выдох… Молодец. Вспомни, что я говорил тебе ранее: однажды мы будем вместе, не расставаясь. Нужно немного потерпеть. Счастье не даётся просто так, за него всегда приходится бороться. Наши сослуживцы ни о чём не догадываются, а даже если ты и прав — плевать. Они ничего не смогут доказать, слышишь? Давай немного отвлечёмся? Хочешь перекусить? Я принёс пирожные — специально для тебя, между прочим. — Я не очень люблю пирожные, — признался Вознесенский, выровняв дыхание. — Да и мучное, в целом. — А в кафе ты частенько заказывал фруктовый пирог. — Только потому, что ты делал то же самое. — Ну и новости! — от души развеселился Андрей. — Тебе так хотелось быть похожим на меня? А что ты на самом деле любишь? — Маленькие леденцы в красивых обёртках, которые продают на ярмарках. Они сладкие, но не приторные, их удобно носить в кармане и грызть хоть горстями, при этом не чувствуя себя прожорливым поросёнком. — Маленькие, в красивых обёртках? — Андрей запустил ладонь в карман своего мундира и достал те самые леденцы. — Такие? Вадим около минуты смотрел то на своего собеседника, то на сладости в его руке. — Откуда они у тебя? — Я изредка рассасываю их, чтобы отбить запах табака. — Скажу по секрету, это не помогает. Андрей слегка наклонился и поймал губы Вознесенского в короткий, но тёплый поцелуй. — Скажи, чем я ещё могу тебя порадовать? — Даже не знаю. Просто будь рядом. — Только этим? А что-нибудь материальное? Неужели тебе совсем ничего не хочется? — Если честно, я бы не отказался от новых сапог. — Замечательно. Сейчас я не держу при себе больших денег, но вечером смогу передать тебе хоть всю казну. Ты ведь не против встретиться в восемь часов, в ресторане «Вкус столетия»? — Ты ещё спрашиваешь? С радостью! — Только не передумай. Вадим усмехнулся, но ничего не ответил. Ему не хотелось портить сию сцену ни единой лишней фразой. Однако вечером всё пошло совсем не так, как запланировал Андрей. Едва подполковник переступил порог своей квартиры, как к нему навстречу выбежала Лиза — очень весёлая и нарядная, похожая на оленёнка, в оранжевом платье с пятнышками и огромным бантом на голове. — Пап, а что ты подаришь маме? — спросила она, крутанувшись вокруг своей оси. — Надо же, какая ты сегодня яркая, — с удовольствием отметил Андрей. — Как тебе идёт это платье! А ну-ка, повернись ещё раз. Настоящая русская красавица! — Так ты купил подарок? — Лизонька, а разве есть повод? — У мамы день рождения. Ты забыл? Слова дочери донеслись до Андрея словно сквозь толстый слой ваты, с другого материка, из параллельной Вселенной, где не существовало нерадивых отцов и мужей-изменщиков. — Что ты, дочка, как я мог о таком забыть? Действительно, мать твою, как? Совсем заработался и заблядовался! Лиза так и смотрела на папу своими янтарными глазёнками, и Андрей понял, что сегодня точно останется дома. Взглянув в сторону кухни, он заметил Лену — в тёмно-синем платье, с убранными в сложную причёску волосами и лёгким макияжем на красивом лице. Она накрывала на стол. Жгучее и липкое, как кипящая смола, чувство вины растеклось по всему нутру Воронцова. Женщина, вступившая с ним в законный брак, воспитывающая его дочь и носящая под сердцем его второго ребёнка, в свой главный праздник хлопотала у тарелок в полном одиночестве! А он даже не поздравил её утром, перед уходом на службу! — Лизонька, иди сюда, — попросил Андрей. — Сейчас я тебе одену, и мы отправимся в ювелирную лавку — вместе выберем для мамы что-нибудь дорогое и красивое. Без твоего совета я не обойдусь. *** Часы на стене ресторана безмолвно отсчитывали время, словно издеваясь над Вадимом. Полчаса. Чёртовы полчаса опоздания. Он мог бы оправдывать Андрея — мало ли, что у того произошло дома: возможно, жена закатила скандал и потребовала остаться с ней, возможно, дочку пришлось куда-то вести. Но от этого ему, брошенному любовнику, не становилось проще. Спустя ещё полчаса Вадим перестал ждать и теперь просто смотрел на накрытый белоснежной скатертью стол, борясь со злостью и болью. За этот треклятый вечер он успел десять раз поправить накрахмаленный воротник своего пиджака и семь раз поймать на себе полные сочувствия взгляды официантов. — Принесите мне бутылку вина, пожалуйста, — наконец не выдержал он. — Что-нибудь ещё? — уточнил официант. — И ещё одну бутылку. Вино оказалось крепче, чем предполагал Вознесенский, а может, нервы подвели — он опустошил бутылку в одиночестве, но отчаяние стало ещё ощутимее, словно боль в свежей ране от соприкосновения со спиртом. Юноша всхлипнул, но вовремя зажал себе рот ладонью — ещё не хватало превратиться в сопливого пьяницу на глазах у изящных дам и их кавалеров! С трудом поднявшись на ноги и прижав к груди вторую бутылку, он пошёл к выходу. На улице снова похолодало, спички отчего-то промокли, зажечь папиросу удалось лишь с третьей попытки. — Извините, молодой человек, — вдруг раздалось рядом с Вадимом, — не подскажете, как пройти на улицу Рождественскую? Голос был приятным, как и его обладатель — высокий, стройный мужчина, с правильными чертами лица и васильковыми, смеющимися глазами. Его светлые волосы были аккуратно уложены, а верхняя одежда подчёркивала не только богатство, но и безупречный вкус. — Подскажу, — кивнул Вознесенский, сделав пару затяжек. — Идите прямо, а потом, как увидите главную дорогу… — но вдруг замолчал и с подозрением уставился на незнакомца: что-то во взгляде и улыбке оного показалось ему давно изученным, почти родным. — А зачем вам Рождественская улица? Ищете светский салон господина Белозёрова? Вадим оказывался в этом салоне лишь однажды, во время своего непродолжительного романа с Константином Артамоновым. Это было крохотное, но красивое место с дурной репутацией, где под покровом ночи собирались люди, не нашедшие понимания в обычном обществе. Конечно, официально об этом никто не объявлял, но те, кому нужно, обо всём знали. — Да, — не поколебался мужчина. — А вы там бывали? — Один раз. Уверяю вас, там нет ничего хорошего. — Ничего хорошего? Тогда, может, пойдём ко мне? Тем более, мне уже не нужны эти светские посиделки — я, кажется, нашёл то, что искал. Вадим захохотал, глядя на красавца сквозь вуаль дыма. — А как у вас дома с выпивкой и едой? — У меня всего достаточно: вина, табака, разных блюд. А ещё есть рояль. Вы любите музыку? Я с удовольствием что-нибудь для вас сыграю. — Я с подозрением отношусь к творческим людям — они уже не раз превращали мою жизнь в катастрофу. — Кажется, нас свела судьба: вы недовольны своей жизнью, а я — психиатр, врач по человеческим душам. — Серьёзно? Возможно, вы будете мне полезны. Но заранее хочу предупредить: случай тяжёлый. — Меня сложно испугать. Как вас зовут, таинственный незнакомец? — Вадим. — А я — Дмитрий. Ну что, пойдёмте? — Пойдёмте, — согласился Вознесенский и глубоко затянулся в последний раз, перед тем, как бросить окурок на землю. Утром жандарму пришлось проснуться в чистой, дорогой квартире, обставленной мебелью цвета слоновой кости, медицинскими инструментами и книгами. Воспоминания об уплывшей ночи пришли к нему обрывками, целой картины в голове не сложилось: только звон бокалов, вкус рома на языке, смех его нового знакомого и… ничего. Вадим сел на кровати и сдул упавшую на лоб чёлку. Его тело болело, как после большой драки, и он догадывался, почему. Дверь в комнату приоткрылась, на пороге появился Дмитрий. — Доброе утро, — поприветствовал тот своего гостя. — Как самочувствие? — Ужасно, — не стал притворяться Вадим. — Где мои брюки? — На спинке стула. Ты торопишься? Может, останешься на завтрак? Мы ведь так и не обсудили твоё душевное состояние, не подобрали для тебя методы лечения. — Ты уже показал свои методы. И они мне не понравились. — Правда? А мне показалось, что всё наоборот. — Ключевое и главное слово — «показалось». Дмитрий положил на журнальный столик несколько купюр. — Возьми компенсацию за то, что ты назвал «моими методами лечения». — Засунь эту компенсацию себе в карман. Или ещё куда-нибудь, если удобно. Дмитрий рассмеялся, приняв отказ за шутку. — Ты — хороший человек, Вадим. Не падай духом, держись. А если снова захочешь увидеться — ты знаешь, где меня найти. Уже через двадцать минут Вознесенский шёл домой. Душевная тошнота перекрывала физическую, а ещё он весь взмок каким-то особенно противным, липким потом. Когда жандарм запустил руку в карман пальто и нащупал там деньги, его чуть не вырвало. — Он всё-таки подсунул мне свои купюры, — отплюнулся Вадим. — И когда успел? Ввалившись в квартиру, он хотел по привычке позвать Лёву и отдать всё «честно заработанное» ему — на пирожные, книги и глину, но брата здесь, конечно, не было. Никого не было. — Гадость какая! Вознесенский прошёл на кухню и достал из шкафчика бутылку водку, припасённую на «чёрный день». Сегодняшний день был именно таким. *** Услышав стук в дверь, Вадим до боли в пальцах вцепился в стакан. — Кого там черти принесли? — буркнул он, хотя догадывался, кого. Начинающий алкоголик пошёл в прихожую — в этот ранний час квартира казалась ему особенно пустой и зловещей, как заброшенная сцена, на которой больше некому играть. — Вадим, открой, пожалуйста, — попросил Андрей из-за двери. — Уходи, — мотнул головой Вознесенский. — Я знаю, что ты ждёшь объяснений, и я их дам. Вадим повозился с внутренним замком и открыл дверь, тотчас встретившись глазами со своим единственным возлюбленным. — Прости меня, — сразу начал тот. — Вчера был день рождения Лены, а я про это совсем забыл. Мне нужно было остаться, понимаешь? Она — мать моего единственного ребёнка. К тому же, Лена собрала у нас всех своих подруг, а те — настоящие сплетницы. Если бы я не присутствовал на празднике, сегодня бы весь город узнал о разладе в семье Воронцовых. Вадим молча поплёлся на кухню. Андрей закрыл дверь и последовал за ним. — Я понимаю, что кругом виноват, но, клянусь, это не повторится. Поверь мне, пожалуйста, дай ещё один шанс. Посмотри, я принёс тебе леденцы, — гость протянул подавленному хозяину дома маленькую коробочку, перевязанную красной лентой. — Те самые, которые ты любишь. И деньги — вот, в конверте: здесь хватит не только на сапоги, но и на что-нибудь ещё. — Мне не нужны твои деньги, — ответил Вознесенский, глядя в сторону. — Вчера у ресторана я познакомился с одним мужчиной. Мы пошли к нему, пили ром и смеялись, а утром он дал мне пятьдесят рублей. — За что дал? — уточнил Андрей опасно низким голосом. Он знал ответ на свой вопрос, но не хотел в это верить. — Что вы там делали? Только пили ром и смеялись? — Не только. Знаешь, у него такая интересная спальня: много книг, медицинская атрибутика… Эти слова прошлись по нервам Воронцова, как бритва. В одно мгновение он оказался рядом с Вадимом, схватил его за воротник рубашки и грубо притянул к себе. — Если я один раз не пришёл в ресторан, это значит, что тебе нужно было переспать с первым встречным?! — Ты оставил меня одного, а я не умею быть один. Если меня бросают, я тоже бросаюсь — в чужую кровать. — Зачем ты мне это рассказываешь? — А ты не догадываешься? Я хочу, чтобы тебе стало больно — так же, как мне вчера. Андрей ослабил хватку, но не отступил. — Ты понимаешь, что с собой делаешь, Вадим? Ты опускаешься на дно. — На дно? Я всегда там был, дорогой. Ты забыл, с чего началась наша история? С пьяной близости на одну ночь. И если бы мы после случайно не встретились на службе, то сейчас уже бы и не помнили друг друга. — Зачем ты это вспоминаешь? С тех пор утекло много воды, я уже понял, что ты — не такой, как мне изначально показалось… Вадим стряхнул с себя чужие руки и снова потянулся к бутылке. — Тебе ничего не показалось. Я — именно такой. И знаешь, что самое интересное? То, что тебе это нравится. В противном случае, ты бы тихо — мирно жил со своей женой, занимался бы с нею любовью раз в неделю, в одной и той же позе, и чувствовал бы себя самым счастливым человеком на свете… — Замолчи! — А что? Правда глаза колет? Если хочешь меня ударить, давай, не сдерживайся. Боль в груди Вадима стала невыносимой, он задыхался от отвращения, злости, ревности и одиночества, но даже этот ураган не превзошёл неистовство любви. Вадим ждал, что Андрей обнимет его, уделит внимание его измотанному до основания телу, соврёт, что всё будет хорошо, но Воронцов лишь произнёс четыре слова, от которых всё существо Вадима окончательно охватило чёрным огнём: — Я тебя сейчас ненавижу. — Это взаимно. — У меня к тебе последний вопрос: ты завтра придёшь на службу? — Не знаю. Может, приду, а может, напьюсь до чёртиков и просплю всё на свете. Когда дверь за гостем закрылась, Вознесенский опустился на колени. Бутылка в его руке задребезжала, ударившись об пол, но он не обратил на это внимания, только закрыл глаза и беззвучно заплакал. *** Максимилиан сидел за письменным столом и сердито морщил лоб — перед ним лежали открытые конспекты и учебники по анатомии. Карандаш скрипел по бумаге, вырисовывая кости и нервные импульсы, а сам молодой доктор чувствовал, как его мозг закипает, точно колдовское варево из жабьих лап и лисьих глаз на костре из полыни и розмарина. — Опять эти латинские термины… — проворчал Максимилиан, как вдруг услышал сопение рядом. У его плеча появился Лёва — он наклонился над листами, тронул один из глоссариев и спросил: — Максюта, а что значит «гиппокамп»? У него есть родственники — гипо-слоник и гипо-ёжик? Аграновский улыбнулся — смеяться и отвлекаться ему не хотелось, потому что задание нужно было закончить до наступления ночи. — Вознесёнок, гиппокамп — это часть мозга, отвечающая за память и ориентацию в пространстве. Никаких ёжиков там нет. — Наверное, у тебя он в гиперразвитом состоянии, раз ты умеешь запоминать столько информации. Максимилиан поставил карандаш в стакан и потёр глаза. — Это очень остроумно, но мне нужно продолжать. Лёва, не прислушавшись, снова ткнул пальцем в конспект: — Ого, «лошадиный хвост» — это что, реальный хвост?! У человека?! — Это название нижнего сплетения нервов. — Почему ты становишься таким скучным, когда читаешь свои книги? Хочешь, я принесу тебе кофе? Или чай? — Если ты не угомонишься, мой гиппокамп лопнет, как переспелый помидор! Лёва около минуты молчал, но потом накрыл ладонью страницу тетради и промурлыкал: — Я хочу тебе помочь. «Артериальное давление… регулируется…» — Лёва, ты доводишь меня до белого каления! — Ой, всё, понял-понял! Я просто соскучился. И немножко ревную тебя к учебникам. И тут Максимилиан сорвался, схватил своего возлюбленного за запястья и опрокинул его прямо на стол, в гору учебных материалов, которые сразу взлетели в воздух и закружились, как белые бабочки. — Ты чего? — притворно испугался Вознесёнок. — Ты же сам хотел моего внимания. И Лёва ощутил на своих губах тёплый, настойчивый поцелуй. — Так уж и быть, — подытожил Максим. — Сегодня учёба подождёт. Считай это милосердным актом от моего «лошадиного хвоста». Книги и конспекты так и остались лежать полу, настольная лампа мигала, наблюдая за происходящим с тихим смущением и одобрением, а посреди всего этого беспорядка расцветало нечто важное: любовь, которая могла исцелять любые раны — в том числе, и те, что оставались в душе после многочасовых занятий и вечных тревог. Ночь ребят мало чем отличалась от вечера: разве что Максим уже не выполнял задания, а читал энциклопедию, сидя на кровати, а Лёва ворочался рядом; одна его рука обнимала избранника за талию, а другая — утопала в складках пледа. Максим провёл ладонью по чужим волосам цвета расплавленной меди, и Лёва прижался к нему ближе, стиснул край пледа, будто боясь, что кто-то отнимет у него покой. — Как ты умудряешься быть таким беззащитным и важным одновременно? — спросил Максимилиан. Сильный порыв ветра на улице заставил дрогнуть оконное стекло, и доктор плотнее укутал своё маленькое сокровище. Здесь, в этой комнатке, царил другой мир — мир света, приглушённых звуков и уютной близости. — Максюта, ты чего ещё не спишь? — спросил Лёва, шевельнувшись: его голос был пропитан хрипотцой. — А ты? — засмеялся Максимилиан, поцеловав его в макушку. — Я сплю. Но всё чувствую и знаю: как ты двигаешься, как дышишь, и даже, о чём ты думаешь. — И о чём же я думаю? — О том, что я похож на котёнка: крохотного, мягкого и вредного. Но ты любишь меня за это. — Верно, Вознесёнок. Ты — мой самый упрямый и милый котёнок. Лёвушка довольно вздохнул и снова обмяк, погрузившись в дремоту. Максимилиан убрал налипшую на его лоб прядь волос и ещё раз проверил, надёжно ли плед укрывает тонкие плечи. *** Утром Вознесёнок проснулся в одиночестве: Максим ушёл на работу ещё на рассвете, и его возлюбленный услышал лишь позвякивание ключей и хлопок двери. Откинув плед, Лёва потянулся во весь рост, чуть не свалившись с кровати, и наконец-то ощутил прилив сил. — Чего же я валяюсь? — заволновался он. — Нужно вставать, обустраиваться в новом мире. Решив начать с малого, юноша пошёл к шкафу, чтобы достать оттуда полотенца, простыни и салфетки. Стирая их в жестяном тазу, Лёва вспоминал, как учился этой науке ещё у своей ныне покойной бабушки. Мыльные пузыри летали над его головой, лопались и оседали на стенах брызгами. После стирки настало время мытья полов. Склонившись к стареньким, поскрипывающим доскам, Лёвушка воображал себя то ли рыцарем, чистящим оружие, то ли художником, наносящим широкие мазки на необработанный холст. — Максюта бы посмеялся, увидев меня с тряпкой, — самому себе сказал Вознесенский. Он быстро устал, но не отступил, твёрдо решив навести чистоту во всей квартире и доказать Максиму, что он — не только изнеженный котёнок, но и настоящий помощник. Через полчаса, наконец-то завершив возню с тряпкой и ведром, Лёва встал перед книжной полкой, на которой всё находилось в беспорядке: толстенные медицинские справочники, потрепанные тетради и даже сборники стихов. Лёвушка расставил всё в порядке возрастания: от самых маленьких книг до самых больших, и нашёл много интересного: из томов то и дело выпадали закладки, билеты, засушенные листья и бумажки с каракулями. — «Это же целый секретный мир Максюты», — подумал Вознесёнок и улыбнулся так искренне, что сам себе позавидовал. Ещё через пару часов он задумался: а не приготовить ли что-нибудь вкусненькое? Сначала Лёвушка почистил картошку, и в процессе кухню атаковал настоящий шквал летящих кожурок. Одна из них даже застряла между шкафом и стеной. Потом настала очередь котлет, но плита выпустила на юного кулинара целую армию брызг раскалённого масла, и тот, отпрыгнув, плюхнулся на пятую точку. Но котлеты всё-таки получились, пусть и подгоревшие по краям. И только после всех домашних дел Вознесёнок занялся тем, что приносило ему настоящее удовольствие, — лепкой фигурок. — Что бы такое придумать? — гадал он, вертя в руках заготовку. — Наверное, слеплю Максюту-доктора, в белом фартуке и с весёлыми глазами. Обмакнув кисть в воду, Лёвушка вывел мягкие контуры, добавил аккуратную бородку (шутки ради) и, конечно, не забыл про улыбку. Когда закат разлил свои розовые краски по стенам, в квартиру наконец-то вернулся Максимилиан. Лёва выбежал к нему навстречу — в испачканных мукой штанах, в рваной рубашке, и с пятном краски на щеке. — Ты тут войну выигрывал в одиночку, да? — подколол Аграновский. — Скорее, проигрывал. Но посмотри, что я успел сделать, — и Лёва протянул ему маленькую, ещё не до конца высохшую фигурку. — Это я? Потрясающе, Вознесёнок! — Да, ты. Теперь я смогу тебя видеть, даже когда ты будешь на работе. А сейчас — давай ужинать. За ужином Лёва принялся расспрашивать Максимилиана о делах в больнице, а тот рассказал, жуя котлету: — Обычный день — пациенты, споры, бумажная волокита. Хотя был один мальчишка, который сильно поранился, катаясь на санках. Он испугался медицинских инструментов, но держался молодцом, а ещё сказал, что он — будущий богатырь. Лёвушка улыбнулся, подлив кипяток в кружку возлюбленного. — А ты что ему ответил? — Что даже богатырям иногда полезно бояться — так они становятся умнее. А ещё пообещал, что зашью рану аккуратно, не причинив ему ни малейшей боли. Вознесёнок взял ладонь Максима в свою и прижался к ней губами, без слов напомнив: «Я тебя люблю, я горжусь тобой, я тебе благодарен». — Лёвуш, ты меня смущаешь, — признался Аграновский. — Зато смотри, как быстро ты забыл о своих заботах. — Ты просто невероятный. Иногда я думаю, что ты понимаешь меня лучше, чем я сам. — Конечно. Это — моя работа. И вечер продолжился, под шум кипящего чайника и разговоры в полумраке. *** В выходной день Вадим проснулся после обеда — он опять забыл зашторить окна и теперь злился на то, что свет беспощадно бил ему в глаза. Молодой жандарм потянулся и убрал прилипшее к щеке письмо от Лёвы. Вчера он вернулся домой затемно и на полусогнутых ногах, нашарил конверт на кровати, но ничего более сделать не смог: слишком кружилась голова. Теперь же он вскрыл конверт и принялся читать. Почерк Лёвы, как обычно, был неровным, крупным, и в каждой строчке чувствовалась торопливая улыбка, будто Таракашка одновременно писал и смеялся. «Дорогой Вадим! Как у тебя дела? Надеюсь, служба не сильно тебя изматывает? У нас тут всё идёт тихо, но счастливо. Максимилиан трудится изо всех сил и каждый день рассказывает мне весёлые, грустные и даже невероятные истории из больницы: вчера, например, он рассказал про крестьянина, который, несмотря на ужасную рану на ноге, пришёл в больницу пешком. Представляешь? А я пока отдыхаю. Совсем ничего не делаю, хотя мне немного неловко быть таким «паразитом». Максим говорит, что попозже я смогу найти себе работу по душе, но пока он хочет, чтобы я наслаждался тишиной. Он даже научил меня играть в шахматы! Правда, я ещё ни разу не победил. А ещё мы недавно гуляли по Невскому проспекту, и Максюта купил мне деревянного медведя. Я поставил его на комод в спальне, и почему-то, когда смотрю на него, непременно вспоминаю тебя. Возможно, потому, что ты — такой же сильный? Я скучаю по тебе, Вадь. Надеюсь, ты не сильно огорчаешься тому, что мы далеко друг от друга? Береги себя. Люблю и обнимаю». Вадим невольно сравнил слова полученного послания с угольками в печи: поначалу они — тёплые, живые, приятные, а присмотришься получше, постоишь рядом подольше — и кожу обжигают, и глазам больно. Он радовался за брата, но эта радость смешивалась с горечью: у Лёвы всё было так хорошо, а у него — и сказать-то стыдно! Жизнь Вадима состояла из пустых стен, службы и мимолётных переглядываний с Андреем, которые, наверное, едва ли что-то значили для них обоих, но были наполнены извращённой нежностью. Они научились избегать совместных заданий и отмалчиваться на вопросы сослуживцев: «между вами опять чёрная кошка пробежала?» и «ваше обоюдное молчание — не затишье перед бурей?» — Надо бы поговорить с ним по-человечески, — прошептал Вадим, убрав письмо Лёвы обратно в конверт. — Но чего я этим добьюсь? Если бы он хотел — сам бы давно ко мне подошёл. Жандарм приблизился к окну. Там, снаружи, кипела жизнь: подростки смеялись, сидя на лавке, вихрастый мальчишка пинал мяч, припозднившийся экипаж двигался на скрипящих колёсах. — Надо бы выпить… Хотя нет, не надо! А то совсем в животное превращусь! Именно страх «превратиться в животное» пока удерживал Вознесенского от переезда в общежитие. Он понимал, что это бы решило проблему одиночества и тоски — соседи, скандалы, курьезные ситуации, но общежитий с приличной репутацией в округе не было: во всех жили либо пьяницы, либо те, кто не знали, куда ещё податься. Существование бок о бок с таким контингентом повлекло бы за собой окончательное падение в бездну. Но и оставаться здесь — значило продолжать сходить с ума, наблюдая за стенами и отматывая в голове беседы, которые уже никогда не воплотятся в реальность. — А может, пойти к тому психиатру, будь он неладен? — вдруг осенило Вадима. Он вспомнил красивую спальню с обилием книг и медицинских инструментов. Там всё было легче, без узлов жандармской службы, разговоров о чужих жёнах и скрытой под надменным прищуром ревности. Дмитрий, скорее всего, встретит его у двери, протянет ему бокал рома или вина, сыграет что-нибудь на рояле… Утром, конечно, станет мерзко, но хотя бы сегодня не придётся жрать пустоту полной ложкой. — Собака сутулая, — выругался Вознесенский, проведя ладонью по лицу. — Вот сейчас напялю пальто и пойду! Вот сейчас… Нет, нельзя! Или всё-таки можно? К чёрту! И вскоре в дверь психиатра Дмитрия раздался стук. — Вадим? — удивился хозяин дома, с подозрением глянув на незваного, но желанного гостя. В одной руке он держал салфетку, а в другой — бокал красного вина. — Не ожидал, что ты придёшь. — Я и сам не ожидал, — ответил Вознесенский. В коридоре пахло ладаном и бальзамическими настойками, из гостиной доносились голоса, перебиваемые звоном бутылок. — Я не вовремя, да? — Очень даже вовремя, — Дмитрий коснулся плеча визитёра, будто попытавшись успокоить испуганного зверька. — Проходи, у меня сегодня неформальные посиделки. Вадим разулся и направился в гостиную, где за круглым столом расположились пятеро людей из интеллигентного сословия: трое пожилых господ в аккуратных сюртуках, одна женщина в чёрном платье, и растерянный юноша в презабавном смокинге. — Друзья, это Вадим, мой новый гость, — объявил Дмитрий. — Добрый вечер, — первой промолвила женщина. Остальные кратко кивнули, а Вадим ответил им невнятным бормотанием, чувствуя себя себя грязной вороной в стае белоснежных аистов. — Пей, — велел Дмитрий, протянув ему бокал. — Вижу, тебе нужно. — Я говорю вам, — тем временем начал один из господ, размахивая вилкой, — что электротерапия способна творить чудеса! Представьте только — воздействовать на человеческий разум с помощью тока! — Да, — согласился юноша, — но это может обернуться губительными последствиями для души. Вадим отпил из бокала и решил задать медикам особо интересующий его вопрос: — Скажите, если человек боится одиночества, но и среди людей чувствует себя плохо, — он нормален? Собравшиеся переглянулись, а Дмитрий поднял брови, удивлённый тем, что Вадим вообще заговорил. — Я полагаю, у каждого человека внутри скрывается своя пропасть, — мягко улыбнулась женщина в чёрном. — И не всегда нужно закрывать её толпой знакомых. Одиночество может оказаться лекарством, если использовать его правильно. — Но если тоска носит острый характер, — вмешался сероглазый господин в очках, — то оставлять человека наедине с собой опасно: подобно тому, как давать больному с лихорадкой сидеть в холодном помещении. — Вы считаете, что всё зависит от того, насколько человек вынослив? — уточнил Вадим. — Или от того, найдётся ли кто-то, кто примчится к нему с одеялом? — Всё в нашем мире — дело совокупности обстоятельств, — продолжила сыпать умными словами дама в платье. — Но в тяжёлых случаях, как верно заметил Василий Николаевич, необходима поддержка извне: друзья, близкие, иногда — медицинское вмешательство. — Вот только у кого-то нет близких, — бросил Вознесенский. — Простите, я не хотел портить вам вечер. И вдруг он ощутил на себе тёплый взгляд Дмитрия — тот стоял рядом, облокотившись на спинку стула. — Вадим, тебе налить ещё? — спросил хозяин дома. Вадим согласился. Вино горчило, но потихоньку отогревало его сердце. — Полегче на поворотах, — вставил свои пять копеек Василий Николаевич. — А то можно напиться и наговорить лишнего. Хотя здесь, знаете ли, собрание врачей — мы частенько выслушиваем «лишнее» и извлекаем из этого новые знания. — Да, господа, иногда наши пациенты говорят вещи, от которых волосы встают дыбом. Но, поймите, они — люди, а не животные, и им куда нужнее нежность и понимание, чем электрошоки. — Опять эти вечные споры… — закатил глаза юноша в смокинге. — Вы же сами видите, что некоторые случаи не поддаются мягким методам. К сознанию Вознесенского прикоснулась волна то ли облегчения, то ли любопытства. Наверное, он и сам являлся «психом» — каждую ночь корёжил душу, лез в бутылку, добивался чужой любви, а потом сам её отталкивал… Может, ему действительно требовалась помощь? Но мысль об официальном лечении его пугала: «лежать в общей палате с теми, кто всерьёз не осознаёт, кто они и где» — звучало страшно. Разговор за столом шёл своим чередом, а Вадим раз за разом прикладывался к бокалу, который всё никак не пустел, благодаря Дмитрию — тот как раз рассказывал, как однажды успокоил женщину в истерике одной лишь ласковой интонацией. Услышав слово «ласка», Вадим вспомнил Андрея и уставился в пол. — Ты в порядке? — спросил Дмитрий. — Может, хочешь проветриться? — Да, было бы неплохо. Извините, господа и мадам, мне нужно выйти. Не дождавшись ответа гостей, Вознесенский выскользнул в коридор и уже потянул руку к двери, как перед ним снова возник Дмитрий. Здесь горела всего одна керосиновая лампа, и Вадим вздрогнул: в полутени глаза психиатра показались ему тёмными омутами. — Вадим, я хотел бы попросить у тебя прощения, — сказал мужчина. — За тот вечер. Ты был слишком пьян, а я этим воспользовался. — Забудь, — ответил Вознесенский так просто, словно речь шла об упавшей на пол ложке, а не о надругательстве над его телом. — В моей жизни и не такое случалось. Просто не думай, что теперь я — твоя собственность. — Конечно, нет. Но если ты останешься здесь на ночь, я обрадуюсь. — Останусь. Я не хочу домой. *** После вышеописанного вечера Вадим ещё дважды приходил к Дмитрию, и оба раза это было похоже на странный ритуал: короткое приветствие, надменная улыбка хозяина дома и пропитанный вином и табаком до самых пружин диван в гостиной. Дмитрий говорил о последних открытиях в психиатрии, делился историями из своей практики, задавал гостю вопросы о его детстве, страхах и ночных видениях, но Вадим на всё отвечал односложно и неохотно. А потом они занимались любовью — если это можно было так назвать. Это была скорее техническая демонстрация навыков Дмитрия, в которой Вадим занимал роль молчаливого наблюдателя, попутно получая сухое и суровое, но отвлекающее удовольствие. Дмитрий действовал искуснее Андрея, словно венский виртуоз, старательно вычёркивающий из композиций все сбивающие пульс паузы, но именно этих «пауз» — живого дыхания, нежности и тепла — Вадиму и не хватало. Под утро жандарм уходил на службу с головокружением и вкусом переспелого винограда на губах. На третье «свидание» с психиатром Вознесенский явился только глубоко за полночь. В знакомой ему гостиной опять горела керосиновая лампа и витал запах ладанных палочек — Дмитрий говорил, что очищал ими «ауру дома». Вадим сел на диван, и когда Дмитрий поцеловал его в шею, понял, что его сердце уже не скачет, а бьётся в едином ритме, будто оттачивая погребальный марш. — Я не хочу этого, — сказал юноша. — Ладно, — Дмитрий отодвинулся, но в его взоре промелькнула обида. — Что-то ты совсем невесёлый. Может, развеемся, сходим куда-нибудь? Ты знаешь, что скоро к нам приедут ученые из столицы, с грандиозной медицинской выставкой, демонстрацией новейших хирургических методов и гипнотических практик? Для Нижнего Новгорода это — редкое и любопытное событие. Я не могу его пропустить. Составишь мне компанию? — Я? Почему бы тебе не позвать кого-нибудь из своих коллег? — Они — скучны, а ты — любопытен. — Звучит так, будто ты планируешь понаблюдать за экзотическим зверем в новой для него обстановке. — А даже если и так, что плохого? — Я могу расценивать это как приглашение на свидание? — Можешь. И тут внутри Вознесенского всё затрепетало от какой-то мрачной решимости. — А когда будет эта выставка? — Послезавтра, в шесть часов вечера. — Хорошо, я попробую уйти со службы раньше обычного. А ты меня встретишь? — Возле корпуса жандармов? — Да. И, желательно, не с пустыми руками. Раз уж у нас свидание, я думаю, что могу хотеть от тебя галантности и красивых жестов. — С чем именно? С букетом красных роз? Или с коробкой конфет? — Нет. Мои сослуживцы этого не поймут. Принеси что-нибудь нейтральное: например, книгу. — А ты предпочитаешь классическую или современную литературу? — Всё равно. В тот день, когда должна была состояться выставка, Вадим и Андрей вместе отправились на выполнение простого, но важного задания: сопроводить крупную поставку медикаментов в местный госпиталь. Груз был дорогим и мог привлечь внимание любителей лёгкой наживы. Задание прошло без неприятных инцидентов, и когда карета госпиталя скрылась за воротами, Андрей снял перчатки и улыбнулся своему напарнику: — Отличная работа, Вадим. — Стараюсь, — ответил Вознесенский. — Серьёзно, иногда мне кажется, что ты всегда на шаг впереди остальных служителей закона. — Тебе не кажется. Вернувшись в корпус жандармов, Вадим подозвал к себе одного из сослуживцев — Николая Агеева, и обратился к нему с просьбой: — Коль, пожалуйста, вымани Андрея Воронцова на улицу через двадцать минут. Найди какой-нибудь предлог — например, скажи, что его искал кто-то из вышестоящих. — Зачем тебе это? — удивился Агеев. — Позже расскажу. Когда Воронцов вышел на улицу, то, конечно, не увидел там никого из вышестоящих. Зато увидел Вадима, порхнувшего в объятия высокого, но не мощного мужчины, от которого веяло эстетикой странствующего учёного, работавшего над научным трактатом до глубокой ночи, а потом вышедшего к публике, но забывшего причесаться. В руках господин держал чёрную коробочку, перевязанную серебристой лентой. — Дмитрий, наконец-то! — воскликнул Вадим, обняв своего гостя. — Что ты принёс? — Редкое издание лекций по психиатрии. Думаю, тебе это пригодится, хотя бы как пресс-папье. Взгляд Андрея сузился, а дыхание превратилось в хрип. Заревновал ли он? Нет, это слово не подошло бы к тому, что случилось в его сознании. Ревность — это когда больно в груди и хочется кричать. А то, что он испытал, походило на погружение в мясорубку, которая перемолола всё: от гордости до остатков разума. — Я хочу познакомить тебя со своим сослуживцем и наставником, — произнёс Вознесенский, не убирая ладони с плеча Дмитрия. — Подойдите сюда, Андрей Валентинович. Андрей медленно подошёл. — Вот, это Андрей Воронцов, — голос Вадима стал ещё ласковее. — Незаменимый для меня человек на службе. Андрей Валентинович, а это — Дмитрий, психиатр, мой близкий друг. Дмитрий протянул подполковнику ладонь, на которую Андрей сначала глянул, как на ядовитую змею, но потом всё-таки пожал, да так крепко, что врач по человеческим душам охнул. На лице Вадима заиграла смесь триумфа и горечи. Всё это было не просто игрой, а попыткой понять, чьё же сердце он рвал на части: Андрея или своё собственное? — Мы с Дмитрием прямо сейчас пойдём на медицинскую выставку. Мы бы и вас пригласили, но вас наверняка ждут семейные дела. — Нет, сегодня я совершенно свободен, — процедил Воронцов. — И с удовольствием к вам присоединюсь. Выставка проходила в большом зале. Белые стены украшали гравюры анатомических зарисовок, выставочные столы были завалены инструментами и приборами. Дмитрий сразу принялся рассказывать своим спутникам об экспонатах: — Вот, например, это — электродиагностический аппарат. Он позволяет с невероятной точностью определять поражения нервной системы. А это — новый тип хирургического зажима, который снижает кровопотери… Андрей смотрел на все эти вещи, но его мысли блуждали исключительно вокруг Вадима. — Всё это забавно, — соврал опытный жандарм. — Но не для нас, простых смертных. Пользоваться такими приборами могут только те, у кого имеются огромные деньги и недюжинный ум. — Не стану спорить. Но деньги и ум — это ещё не всё. Главное — желание понимать природу вещей. В одной из секций зала началась демонстрация гипноза. Врач вывел на сцену добровольца и принялся водить перед его глазами металлическим маятником, попутно говоря что-то ласковое. — Это больше похоже на фокус, чем на науку, — вынес вердикт Андрей. — Нет, это наука, — не согласился Дмитрий, — которая может быть полезной и в вашей службе. Разве вам не хотелось бы допросить таким образом свидетеля-лгуна? Или подозреваемого, который ничего не помнит? Вадим стоял поодаль, разглядывая маятник и представляя, каково это — забыть всё, что терзало его душу. — Тебе это действительно интересно? — повернулся к нему Воронцов. — Гипноз — это не фокус, а способ раскрыть то, что человек прячет даже от самого себя, — продолжил Дмитрий, не дав Вознесенскому ответить. — Но мы, жандармы, привыкли добиваться признаний через факты и доказательства, а не через ваши… штучки, — распалился Андрей. — Вы слишком идеализируете свою профессию. Ваша форма, ваше звание — всё это создано, чтобы вы могли влиять на других. Разве не так? — Возможно. Но я не пытаюсь внушить людям, что они видели то, чего не было. Я ищу правду, а не выдумываю её. Дмитрий посмотрел на своего оппонента, как на ребёнка, не понимающего элементарных вещей. — О, правда — это такое удобное понятие. Я могу заставить кого угодно поверить в любую правду. Даже вас. — Вы слишком самоуверенны, доктор. — А вы вправду считаете себя неприступным? Или просто боитесь признать, что вас тоже можно сломать? — Я видел, как люди ломаются, как они теряют себя в страхе. Но не видел, чтобы кто-то спасался словами, вроде тех, что вы шепчете своим пациентам. Ваши методы — не помощь, а цирк. — Тогда ваша служба — балаган. Это было последнее, что Андрей мог вытерпеть. Он резко шагнул вперёд и ударил Дмитрия по лицу. Доктор пошатнулся, на его губе заалела кровь, а Вадим встал между двумя мужчинами, вскинув руки: — Немедленно разойдитесь! Андрей, вы… ты… Ты понимаешь, что сделал?! — Понимаю, — невозмутимо подтвердил Воронцов. — Ты не мог промолчать?! — Нет. Твой друг слишком долго испытывал моё терпение. Вознесенский выбежал на улицу, на воздух, который показался ему особенно холодным, потому что он вспотел; ещё и мышца на шее судорожно пульсировала. Вечер дышал паром из сотен трещин на небосводе. У крыльца Вадима настиг Андрей, схватил за руку и притянул к себе. — Пусти, — попытался отвернуть лицо Вознесенский, но Воронцов уже коснулся его губ своими. Сначала это было резко и даже больно — как удар в солнечное сплетение, а потом — нежнее. Вадим зажмурился, но поддался, обхватил своего возлюбленного за плечи и почувствовал его тепло даже через ткань мундирного кителя. — Хочешь, чтобы я тебя отпустил? — спросил Андрей. — Нет. — Тогда молчи и наслаждайся. *** На службе Вадим не мог сосредоточиться ни на бумагах, ни даже на постукивании дождевых капель по оконному стеклу. Он перелистывал отчёты, но непрерывно думал о событиях минувшего вечера и поцелуе с Андреем — терпком, сладком, смешанном с ветром и страхом быть застигнутыми. Вдруг дверь приоткрылась, и в кабинет ввалился Воронцов. — Мы на службе, — сразу предостерёг Вадим. — Нас могут услышать. — Знаю. Прости, что так долго молчал. Я не могу без тебя. Андрей положил ладонь на кипу бумаг, отодвинул их в сторону и поманил Вадима к себе. Тот приподнялся и сам не понял, как оказался на коленях у своего избранника, заключённый в капкан богатырских рук. Пальцы Вознесенского потерялись в складках чужого мундира, прорвались к Андрею, желая стянуть с него все символы дисциплины и порядка, оставив только живую плоть. — Хороший мальчик, — засмеялся Андрей, когда Вадим откинулся назад, подставив шею под его поцелуи. — Я так долго ждал этого утра. — Я думал, мы уже не повторим. После всех этих обид, ссор, ревности… — Это было вчера. А сегодня — всё иначе: пусть наши души говорят за нас. Но всё нарушил стук в дверь. Мужчины отпрянули друг от друга, как ошпаренные кипятком, а Вадим даже шлепнулся на пол. Андрей помог ему встать, вернул бумаги на место и крикнул: — Войдите! В кабинет вошёл Корнилов, сразу приметивший взлохмаченные волосы Андрея и смятение на лице Вадима. — Что у вас тут за возня? — поинтересовался генерал. — Мы тренировались задерживать предполагаемого нарушителя, — ответил Вознесенский. — Отрабатывали приёмы. — Слабо верится, но ладно. У меня для вас новость: один из наших бойцов завтра женится. Наверное, вы сами понимаете, что подобные мероприятия, как ни странно, носят не личный, а общественный характер, поэтому приглашены все: новички и вышестоящие, холостяки и семейные. — Здорово, — натянуто улыбнулся Воронцов, хотя не понял, почему новость сообщил Корнилов, а не сам будущий молодожён. — В общем, прошу вас явиться. Андрей Валентинович, можете привести свою супругу. А вы, Вадим Дмитриевич… — Корнилов ещё пристальнее посмотрел на Вознесенского. — Не понимаю я вас: молодой, здоровый, красивый парень — чего ж не женитесь? — Я ещё не нашёл ту самую, — отрапортовал юноша. — Вот на мероприятии, возможно, и присмотрим вам невесту. Генерал втянул носом воздух, точно проверив помещение на наличие пороховых или амурных ароматов, и ушёл, позволив Вадиму и Андрею обменяться полными облегчения взглядами. — Как же не вовремя он нагрянул, — проворчал Воронцов. — И что мы будем делать с приглашением? Ты ведь… — Я не приведу туда свою жену. — Но тогда сослуживцы начнут задавать тебе неприятные вопросы. — Я совру им, что Лена заболела, а ей самой скажу, что на торжество пригласили исключительно жандармов. Но взамен, пожалуйста, пообещай прекратить встречи с Дмитрием. Вадим поочередно провёл указательным пальцем по всем пуговицам своего мундира, от которого, казалось, даже сейчас пахло ладанными палочками. — Хорошо. Это условие было легковыполнимым: Вознесенский воспринимал Дмитрия не как любовника, а как экспериментатора, обожающего изучать его тело, как вивисектор — функции организма крысы, пока та лежала на спине, пришпиленная к столу, с распоротым брюхом, и тщетно искала спасение от боли. — Спасибо. И прости, если я веду себя эгоистично. Но мне невыносимо видеть тебя с кем-то ещё. Свадьба жандарма, о которой сказал Корнилов, состоялась через четыре дня. Арендованный зал озаряли десятки свечей, гости прибывали, принося с собой разговоры и смех. Но при появлении Вадима весь шум превратился в фоновую мелодию общего восхищения. На Вознесенском был короткий фрак цвета лавандового тумана, с вставками из полупрозрачной ткани на плечах и вышивкой по мотивам извилистых стеблей и бутонов на воротнике. Вместо стандартного пояса юноша повязал на талию шёлковый шарф. Его брюки тоже были нетипичными — то ли винного, то ли тёмно-бардового оттенка, и даже место привычных ботинок занимали высокие штиблеты. — Вот дьяволёнок, — прошептал Андрей и обратился напрямую к сослуживцу: — Вадим, это — не вы, а взрыв красок в застоявшемся воздухе зала! Я думал, вы выберете что-то более сдержанное. — Я не привык быть сдержанным, — ответил Вадим. Андрей почувствовал, как горячечная волна поднялась от его груди к самому горлу. Все эти завитки и оттенки, несомненно, будоражили его воображение, но особенно успешно с этим справлялся румянец на скулах Вознесенского. — Пойду, выпью вина, — промолвил парень. — Только не переусердствуйте. Пир шёл своим чередом: музыканты играли марши, молодожёны принимали поздравления, гости нахваливали блюда. Но Вознесенский быстро потерял к этому интерес — алкоголь начал разносить его мысли по каким-то таинственным коридорам, где триумф путался с безысходностью. — Дамы и господа! — провозгласил ведущий. — Приглашаем всех на паркет для танцев! Музыка стала более плавной, почти все мужчины двинулись к своим жёнам, и только Андрей, полунасмешливо приподняв бровь, пошёл к Вадиму. — Господин Вознесенский, — сказал он так вкрадчиво, что находящийся неподалёку майор Вербицкий поперхнулся вином, — могу ли я пригласить вас на танец? В обществе, где даже мужские объятия не всегда приветствовались, это прозвучало безумно. Юные леди захихикали, а несколько жандармов зачем-то выпрямились. — Андрей Валентинович, вы спятили? — нарочито громко спросил Вознесенский. — Я просто хочу потешить публику. Что ещё нам остаётся? Моя жена захворала и не смогла прийти, а вы — холостяк. Но это ведь не повод отказываться от веселья. — Господа, вы совсем пьяны! — прокричал мужчина слева. — Может, вас заодно поженить? — засмеялась дама справа. — Прекратите это свинство, — из последних сил отпирался Вадим, но Андрей уже тащил его на середину зала. Поначалу танец пары выглядел странно: Воронцов держал своего тайного возлюбленного чуть выше талии, а тот старался не уронить бокал и не споткнуться о собственные ноги. Пряный шум крови в висках Вознесенского сливался с аккордами, наполнял его щемящей тоской по настоящему счастью — или тому, что он принимал за счастье. — Ты захотел скандала? — пробормотал Вадим и, почувствовав тошноту, дал себе клятву: никогда больше не прикасаться к алкоголю. — Я захотел потанцевать с тобой, — отозвался Андрей и увлёк его в очередной пируэт. Вокруг разгорались обсуждения, но мужчинам было уже всё равно. Чем больше они кружились, тем быстрее хмелили от собственной смелости. — Мне… в голову бьёт, — признался Вадим. — Желаешь выйти на свежий воздух? — Нет. Просто держи меня. И тут Вознесенский, потеряв равновесие, склонил голову на плечо партнёра. Андрей провёл ладонью по его спине и потянулся к шее, чтобы коснуться губами кожи за воротником. — Господа, вы заигрались! — разрезал воздух голос Корнилова. Генерал подошёл к своим сослуживцам и почти насильно оторвал их друг от друга. — Вы нажили себе огромные проблемы. Завтра в девять утра я буду ждать вас в своём кабинете, — продолжил Корнилов, а потом повернулся к остальным присутствующим: — Инцидент исчерпан. Продолжайте веселиться. — Довольны, Андрей Валентинович? — усмехнулся Вознесенский. — Это того стоило, — тихо, но твёрдо ответил Воронцов. — А вы считаете иначе? *** Лёва брёл по булыжным улочкам, с нежной неохотой погружающимся в сияние фонарей. Город шептал ему приветствия: здесь звякала упряжь лошади, там торговец зазывал покупателей в свою лавку пряностей. Отовсюду пахло пылью, тёплым хлебом и суетой. Вознесёнок даже не заметил, как ноги привели его к птичьему рынку — интересному месту, где голоса пернатых сливались в пёструю какофонию. Вспомнив, что Максим когда-то говорил ему о своём желании завести попугая, мальчишка решил двинуться в гущу событий и осмотреться. В первых рядах, конечно, красовались клетки с самыми редкими и красивыми птицами, но написанные на деревянных табличках цены заставили Лёвушку повздыхать: таких денег у него не водилось. — Тебе нужен попугай? — спросил торговец — молодой мужчина в яркой шляпе и пыльном кафтане. — Да, — пролепетал Лёвушка. — Так выбирай быстрее. Чего ты здесь расхаживаешь, как по музею? Вон, какие красавцы — на любой вкус и кошелёк! Красные, синие, длиннохвостые… — На любой, но не на мой. Простите, они все слишком дорогие. Лёва уже хотел уйти, как вдруг торговец достал из-под прилавка совсем старую, тесную клетку. Там сидел крошечный попугайчик — весь серо-зеленый, но с нежно-лимонными крылышками. Казалось, это было не живое существо, а пушинка, которую мог унести даже самый слабый ветер. — Забирай за полцены, — разрешил торговец. — Не думаю, что он ещё кому-нибудь приглянется. Малыш с надеждой посмотрел на Лёву через ржавые прутья: одинокий, грустный, замёрзший. — У него искривлён клюв, — продолжил мужчина. — Но это ведь не очень страшно, верно? — Я возьму его, — решил Вознесёнок. — Я люблю и ценю жизнь во всех её проявлениях. Расставшись с деньгами и получив взамен настоящее сокровище, Лёва ощутил в сердце трепетную радость — этим птенчиком нельзя будет похвастаться перед гостями, он не споёт громких песен, но станет для них с Максимом настоящим другом. — Что, милый, справимся вместе? — спросил Лёва, приподняв клетку. А попугайчик лишь наклонил голову, смущённо разглядывая своего нового хозяина. Вернувшись домой, Лёвушка первым делом поставил клетку на письменный стол. В свете лампы пёрышки пичужки поблёскивали, будто кто-то посыпал их медовой пыльцой. — Сейчас я разогрею ужин, а потом познакомлю тебя с Максютой, — разговорился юноша. Попугай перебирал лапками по жердочке, как музыкант, оттачивающий свою первую композицию, и изучал «необъятные просторы» своей новой обители. А Лёва тем временем отправился на кухню, где начался водоворот из чашек, мисок и кастрюль. Он разогрел суп, заварил чай, обжарил ломтики хлеба до румяной корочки и взял баночку с перцем, как вдруг услышал писк из спальни, куда сразу бросился со всех ног. — Что с тобой, дружок? — спросил Лёва, склонившись на клеткой. — Всё хорошо? Оказалось, что птенчик испугался шума кипящей воды. Вознесёнок хотел сказать ему что-то успокаивающее, но тут, по законам нелепых случайностей, выронил ёмкость с перцем, и в воздух взметнулось облако пряной пыли. Послышался звук повернувшегося в замочной скважине ключа — Максим вернулся домой. — Ну и денёк, — с порога начал он. — Вознесёнок, у тебя всё хорошо? Что-то здесь странно пахнет. — Да! — крикнул Лёвушка, выбежав к нему навстречу. — Я просто рассыпал перец! И это — не единственный сюрприз на сегодня! — Опять твои сюрпризы, — шутливо проворчал Аграновский. — Что там ещё? Новый глиняный баран? — Лучше! Закрой глаза и иди за мной, — и Лёва повёл своего возлюбленного в спальню. — Всё, открывай. Максим изумлённо уставился на клетку. Попугайчик, словно поняв всё происходящее, издал приветственное: «Чирик!» — Это птичка? Лёвушка, дорогой, но у тебя ведь и так было мало денег… — Этот малыш оказался мне по карману, — возразил Вознесенский. — И главное — не его цена, а то, что он очень милый и особенный. Надеюсь, тебя не смутил его кривоватый клювик? Максимилиан открыл клетку и поднёс руку к жердочке, а попугай сразу взобрался на его палец. — Вознесёнок, только посмотри, какой он смелый и умный! — Да, он сразу понял, что тебе можно доверять. Глаза Максима наполнись слезами, которые он даже не попытался скрыть. — Максюта, ты чего? — спросил Лёва. — Для меня ещё никто не делал ничего подобного. Родственники всегда дарили мне что-то полезное и практичное: книги, учебные принадлежности, одежду. А ты исполнил мою детскую мечту. Попугайчик взмахнул лимонными крылышками, а Максим поцеловал Лёву в губы. — Я никогда никому не отдам ни тебя, ни нашего общего маленького героя. — Давай придумаем ему имя? — Хм. Пусть он будет Крошкой. — Это ему точно подойдёт! — Ты сделал настоящее чудо, Вознесёнок. А теперь я хочу узнать, точно ли у тебя всё в порядке? Я вижу, что ты тревожен. — Не совсем. Максюта, мне надоело сидеть дома. Ты каждый день помогаешь людям, спасаешь жизни, а я — глупею и трачу время впустую. Я хочу работать и чувствовать себя полезным. И желательно, тоже в больнице, чтобы находиться поближе к тебе. Я могу наняться туда кем-нибудь, без опыта и образования? — Я люблю тебя не за «полезность», а за то, что ты — это ты. Но если тебе вправду так скучно, ты можешь попробовать наняться канцелярским помощником: помогать больничному персоналу с документами и вести записи. Работа скучная, но важная. А если боишься, что не справишься, ещё свободно место уборщика. Многие стыдятся такой деятельности, но я считаю, что это глупо, потому что, чистота — основа всего на свете. — Хорошо! — ни на секунду не поколебался Вознесёнок. — Я готов! Главное, чтобы ты оставался неподалёку. *** На этот раз Вадим вошёл в кабинет особенно быстро, как боящийся быть застигнутым вор, и сразу захлопнул за собой дверь. Андрей уже ждал его — он был бледен и измотан, а меж его бровей залегла глубокая складка. — Я боюсь представить, что нас ждёт, — признался он. А вот Вознесенский, напротив, ничего не боялся. Он подошёл вплотную к своему напарнику и глянул на него из-под томно опущенных ресниц. Пальто сидело на нём слишком странно: свободно, чуть перекошено, а в вырезе виднелось сретение ключиц. — Что на тебе? — начал Андрей, но все дальнейшие вопросы отпали сами собой, когда Вадим распахнул полы своего одеяния. Под ним не было ничего, кроме наготы. Андрей резко поднялся, стул отъехал и заскрипел. — Ты совсем сумасшедший? — взгляд мужчины заметался по телу дерзкого юнца, пытаясь найти хоть какую-то точку опоры в этом безумии. Точку опоры, о которую легко споткнуться. — Удивлены моей смелости, Андрей Валентинович? — поинтересовался Вадим опасным голосом. — Вадим, прикройся. — Зачем? Ты этого не хочешь. — Ты понимаешь, что творишь? — А ты? Ты всё понимаешь, Андрей? Вадим поцеловал своего любовника в ухо, а тот обхватил его за талию. — Ты снова играешь с огнём. — И разве это не забавно? И их тела снова соприкоснулись: горячие, ненасытные, не способные ждать ни секунды. — Знаешь, что самое страшное? — хрипло засмеялся Андрей, и Вадим понял, что страшным здесь было абсолютно всё, но особенно — режущий контраст между недавней напряжённостью Воронцова и этой нежностью и абсолютнейшей честностью. — Я не могу тебя отпустить, даже догадываясь, что сейчас это уничтожит нас обоих. Вадим крепко сжал бёдра своего партнёра, и помещение наполнилось их едва сдерживаемыми сквозь стиснутые зубы стонами. Но, к сожалению, реальность находила лазейки даже в самые потаённые уголки животной страсти. В коридоре послышались быстрые шаги, а потом — короткое движение, будто кто-то прижал ладонь к двери, готовясь распахнуть её, но передумал. — Генерал Корнилов ждёт вас у себя, — прозвучало снаружи. Андрей выругался, а Вадим наконец-то запахнул пальто. — Ну вот, нас догнало возмездие, — в голосе последнего не присутствовало ни лёгкости, ни бравады, а только опьянение и голод: хотя есть ему совсем не хотелось. Мужчины вышли в коридор. Генерал Корнилов уже сидел на месте, постукивая пальцами по столешнице, и, дождавшись визитёров, посмотрел на них с нескрываемым отвращением. — Ваше поведение на свадьбе Лебедева перешло всякие границы, — с плеча рубанул он. — Вы хоть понимаете, как это выглядело со стороны? Танец двух мужчин на публике — с таким я на своём веку ещё не сталкивался! Вы думали о последствиях? — Мне кажется, вы восприняли всё слишком остро, — ответил Андрей. — Это была дружеская шутка. — Не держите меня за идиота, Воронцов. Вадим приготовился изворачиваться и стоять на своём до последнего. Что бы ни происходило, что бы он ни услышал, твердить одно и то же: я ничего не знаю, ни с кем не якшаюсь и никого не люблю. — Какие отношения связывают вас на самом деле? — не отступал генерал. — Мы — сослуживцы, — соврал Вознесенский. — Только и всего. Воздух в кабинете стал вязким, как смоляной дым. — Мне с вами всё ясно, — постановил Корнилов. — Учтите, господа, вас будут терпеть, пока терпится. До тех пор, пока у вас есть заслуги и нет скандалов. Но если ещё раз хоть что-то всплывёт на публике, вас лишат не только чинов и должностей, но и свободы. Вы поедете на каторгу. Вадим едва не вцепился в руку Андрея, ибо в его сознании сразу возникли железные цепи, потёртые фуфайки, лопаты и полные безысходности и холода годы. — Можете идти, — разрешил генерал. — И не забывайте, что то, чем вы занимаетесь, — противозаконно, а значит, полностью разнится с вашей деятельностью. — Нам нужно быть осторожнее, — сказал Андрей Вадиму уже в коридоре. — Прости, что перепил и подвёл тебя под монастырь. — Не получится, — не поддержал его тот. — Мы погибнем Андрей. Вопрос только в том, как скоро. И Воронцов понял — это правда. Они сгорят. Но интересно, вместе или по одиночке? *** Прошло две недели с тех пор, как Лёва впервые появился в канцелярии больницы, сверкая своими медовыми прядями среди стопок бумаг и чернильных клякс. Первые дни он путал отделения, терял бланки и упрямо складывал все документы в одну кучу, по-видимому пытаясь соорудить из них пирамиду Хеопса, но к концу второй недели работа сама начала крутиться у него в руках, как покорная глина. Лёва стал увереннее делать отметки в журналах, раскладывать карточки по шкафам и разносить документы в кабинеты, попутно испытывая детское удовольствие от значимости и аккуратности своего труда. Но особенно ему нравилось скрипучее перо, которым он иногда выправлял формуляры: оно издавало звук, похожий на скрипичный аккорд в небольшом театре. Когда вся больница дрожала от многоголосого гомона пациентов и докторов, когда в коридорах растягивались очереди, а каталки с больными мчались по давно немытому полу, как колесницы, Максимилиан на свой страх и риск выскальзывал из процедурной в канцелярию и, убедившись, что поблизости нет никого, кроме него и его любимого работника, прижимался к тому сзади и оставлял скромный поцелуй у основания веснушчатой шеи. Лёва в ответ вздрагивал и смеялся: — Ну зачем вы, молодой человек, отвлекаете сотрудника при исполнении? И тут же умудрялся засунуть в карман фартука Максима конфету или записку с текстом: «Мечтаю о тебе», «люблю», «жду через час». Однако больница не прощала влюблённым полной беззаботности: стоило им попытаться спрятаться в пустой палате, чтобы тайком слиться в объятиях, как из коридора тут же доносились гневные возгласы дежурного хирурга или грохот каталок. Короткие свидания сгорали, оставляя после себя лишь шаловливый привкус несбывшегося. — Чёртова жизнь, — ругался Максим, выныривая из палаты. — Не злись, — суетился Вознесёнок, поправляя воротник его рубашки. — После работы всё наверстаем. Домой они почти всегда уходили вместе, а там их ждал Крошка — попугайчик. Лёвушка первым делом ставил ботинки у двери и притягивал Максима к себе, чтобы повторить тот поцелуй, которого им не хватило среди шума. Попугай при этом смешно чирикал, а Максимилиан грозил ему пальцем: — Эй, шалун, дай нам хоть пару минут наедине! Птичка отвечала очередным «Чирик!», которое звучало как «А вот хрен тебе!», а Лёва хохотал, уткнувшись в плечо возлюбленного. И так текли дни: по утрам они спешили к больнице, каждый к своей роли, днём искали короткие мгновения для прикосновений, а вечерами уже полностью растворялись друг в друге. И пускай никто в больнице ещё не догадывался, что эти юноши связаны не только общими коридорами, они уже чувствовали: их история с каждым днём становилась крепче, а голос Крошки звучал в унисон с их счастьем.