Грех под светом свечей

Тот, кто имеет, зачем жить, может вынести почти любое как.

Фридрих Ницше.

Вокзал Петербурга дрожал в летнем мареве, как раскалённый медный котёл. Лёва крутился на перроне и подпрыгивал на носках, то и дело заглядывая в лица выходящих из вагонов пассажиров. Стоящий рядом Максимилиан тихо посмеивался над его нетерпением. — Вознесёнок, стой на месте, — попросил последний. — Я боюсь, что ты упадёшь. Но Лёвушка не послушался: в его груди плясал восторженный сквозняк, не дающий ему вести себя спокойно и заставляющий сердце биться в три раза быстрее обычного. И вот, наконец, из тенистой глубины вагона вышел высокий молодой человек. Его шаги были тяжёлыми, движения — скупыми, осанка — неправильной. — Вадим! — воскликнул Лёва и бросился к брату. Визитёр посмотрел на него глазами, полными тоски и изумления, и прежде чем сам Лёвушка успел произнести хоть слово, его лицо оказалось в шершавых, но ласковых ладонях. — Господи… — пальцы Вадима скользнули по чужим вискам, быстро добрались до скул и подбородка. Он словно проверил, правда ли перед ним — Лёва, правда ли тот — живой, тёплый и настоящий. — Ты похорошел: щеки румяные, круглые, глаза сияют. Лёвушка доверчиво вжался в руку брата. — Ну, меня неплохо кормят. Вадим усмехнулся, внезапно осознав, как сильно его собственная кожа контрастировала с кожей Таракашки: шершавость против мягкости, сила против трепета. — Серьёзно, как у вас тут? Максимилиан протянул гостю ладонь, и Вадим сжал её с излишней резкостью — явно проверив, достаточно ли силы в том, кто держал в своих объятиях самое дорогое ему существо. — У нас всё замечательно, — поделился Аграновский. — Мы раньше даже не думали, что счастье может быть настолько простым. — Да-да, — закивал Лёва. — Всё идеально. — Я рад за вас, — искренне ответил Вадим. Он сам выглядел и чувствовал себя изможденным: под его глазами пролегли тёмные тени, пальцы подрагивали, а плечи были ссутулены, будто молодой жандарм нёс на них целый немилосердный мир. Его сильно подкосили обстоятельства: тяжёлая служба, запретная любовь к Андрею и нависшие над ними дамокловым мечем угрозы. — Вадюш, — позвал Лёва, и Вадим, очнувшись, помотал головой. — Я слышу тебя, мой солнечный лучик. Давайте пойдём куда-нибудь. Мне нужен кофе. — Или что покрепче? — Нет, я теперь не пью алкоголь. — Совсем?! — Совсем. Как и Андрей. Весной вино сыграло с нами очень злую шутку, из-за которой начальство до сих пор смотрит на нас исподлобья. Мы отбрыкиваемся как можем, но вокруг всё такое чужое, сплошные насмешки и перешептывания. Дома я тоже не чувствую себя в безопасности, там — стены, которые холоднее самой реальности. И Андрей… он тоже не знает, куда двигаться. — Не того человека ты полюбил, — голос младшего Вознесенского наполнился сочувствием. Вадим не обиделся — он никогда не обижался на правду. — Иногда мне хочется всё бросить и махнуть на юг или в Сибирь, но я понимаю, что проблемы нужно решать, а не бежать от них. Попытки начать новую жизнь, не разобравшись со старой, приведут лишь к новым ошибкам и боли. Да и это будет предательством по отношению к Андрею: я не привык оставлять своих, а он — мой. Мы срослись, у нас одно дело и одна жизнь — да, тяжкая, изломанная, но другой не будет. В обрывках этих фраз и последующем молчании появилось что-то тягучее, как смола. Потом Лёва наклонился и потерся лбом о плечо брата. — Раз ты откликнулся на предложение приехать, погости у нас ещё хотя бы недельку. Вот увидишь, мы здорово проведём время! Сходим на фонтаны, в музеи, покатаемся на конке. — Хорошо, — легко согласился Вадим. — Останусь. — Побежали в кафе! Заведение, в котором подавали ароматный кофе и горячие булочки, было небольшим, укрытым в тени лип. Возле окна сидел пожилой господин с газетой, за дальним столиком спорили два студента, а официанты сновали туда-сюда, ловко подхватывая подносы. Лёва тут же принялся болтать о своей работе в канцелярии, о том, что сначала он ничего не понимал, но теперь стал настолько ловким, что коллеги хвалят его почти каждый день. — Представляешь, — смеялся юнец, размахивая ложечкой, — недавно я нашёл журнал за прошлый год, который считался утерянным! А там — такие интересные записи! Один пациент явился в больницу со своей собакой и начал всех убежать, что она умеет читать! А ещё — что ей необходима отдельная койка! Однако Вадим посмотрел вправо и напрягся: там сидели двое дюжих мужчин. Со стороны могло показаться, что они просто пили чай, от скуки осматривая окружающую обстановку, но старший Вознесенский, как и всякий служитель закона, не был обделён интуицией, посему обратился к своим ребятам: — Вы знаете этих людей? — Нет, — почти в один голос ответили Лёва и Максим. — А что? — Они слишком часто поворачивают головы к нашему столику. Максим, может, это кто-то из прислужников твоей семьи? Может, они следят за вами? — Перестань, — нахмурился Аграновский. — Не пугай Лёвушку. — Это просто случайные посетители, — поддакнул Лёва. — Ты ищешь заговоры там, где их нет. — Возможно, вы правы. Но всё равно: будьте осторожны, птенчики. Когда парни вышли из кафе, дневная жара уже уступила место сумеркам. — Вадь, у нас есть ещё одна новость, — сказал Лёвушка, не переставая скакать возле гостя столицы. — Максюта, кто признается: ты или я? — Я, если позволишь, — ответил Максим и сжал его ладонь: так держались друг за друга люди, решившиеся вместе сигануть с обрыва. — Мы хотим тайно обвенчаться. — Это шутка? — наивно уточнил Вадим. — Нет. Мы знаем, что такое невозможно официально, и понимаем, чем это грозит. Но мы нашли священника, готового нам помочь. — В какой церкви? Когда? — Через четыре дня, на окраине города. Вадим долго молчал, убрав руки в карманы. — Вряд ли вы в полной мере осознаёте, на что идёте, — наконец отрезал он. — Я люблю Максима, а он любит меня, — шёпотом поделился Вознесёнок. — Для нас важен этот ритуал, мы желаем быть вместе по-настоящему. — А сейчас вы как вместе? По-игрушечному? Откуда вам известно, что этот священник — надёжный человек? Вас могут убить за такое. Не просто порицать и презирать, а… Если кто-то узнает… Но будущие «молодожёны» только улыбнулись — не беспечно, но уверенно, зная, что это — их путь, с которого они никогда не свернут. — Я бы мог на вас накричать, но, чувствую, это не будет иметь смысла, — подытожил Вадим. — Вы просто поставили меня перед фактом. И кого же вы выберете свидетелем? — Тебя. Если ты, конечно, согласишься. — Ладно. Вы, чёрт возьми, сумасшедшие, но я вас поддержу. И Петербург — город пышный, город бедный — благословил ещё одно маленькое, но важное чудо. *** Четыре дня пролетели быстро. По утрам Лёва и Максим уходили в больницу, оставляя своего дорогого гостя наедине с Крошкой — попугайчиком, под испещренным трещинами в форме карт неизвестных островов потолком, в воздухе, пропитанном любовью и аптечной ромашкой. На кухне Вадим обнаруживал записки с Лёвиными каракулями: «Вадь, щи в печи, кофейник — на подоконнике. Не смей мыть посуду — я вечером сам этим займусь!» или «Розовая каша съедобна — я просто случайно добавил в неё свёклу. Ключ от шкафа с чаем — под цветочным горшком. Пожалуйста, не давай Крошке сахар, а то он опять устроит танцы на шкафу!» — Под цветочным горшком? — смеялся Вадим. — Шпионские страсти! — а, подняв герань, находил под ней ещё одну записку: «Я пошутил. Ключ — в вазочке слева». Вечерами хозяева дома возвращались, но ненадолго — переодевались и снова ныряли в тепло петербургских сумерек, таща Вадима за собой. А последний и не помнил, когда в последний раз чувствовал себя так спокойно. От прогулок по цветастым проспектам вместе с братом, который указывал на каждую мелочь (то оборванная афиша, то купающийся в фонтане голубь) и его без пяти минут супругом у молодого жандарма оттаивала душа. Если бы не одно «но»: он сильно скучал по Андрею. Большой день уже лежал на горизонте и обещал перемены. На четвёртое утро в доме царила тишина, если не считать нового скандала соседей. Проснувшись, Лёва долго сидел на подоконнике и глядел на двор, где заспанные кошки крались к дощатым ящикам с пищевыми отходами. Его сердечко стучало, как маленькая кузнечная кувалда. — Пора готовиться, — промолвил Максимилиан, обняв его за плечи. Они решили повенчаться в скромной церквушке на окраине: купола там были старыми, а фрески — выцветшими, но от этого место только приобретало особый шарм, казалось невероятно настоящим. Лёвушка облачился в льняную рубашку, вышитую орнаментом по вороту и запястьям, а поверх накинул старенький жилет. Волосы он оставил неприбранными, дабы не выглядеть «прилизанным». Максим надел почти такой же наряд: кафтан, что родился в крестьянском доме, но был доделан руками городского портного, брюки с тёмно-синими узорами и, как завершение образа, — скромный букет полевых ромашек и васильков. Вадим, в отличие от молодожёнов, не отдал предпочтение чему-то деревенскому: он надел строгий сюртук и не менее строгие штаны. За пару минут до выхода он посмотрел на своё отражение в зеркале и сказал: «Что ж, подпоручик жандармерии, ты неплохо выглядишь, даже для столь безумного мероприятия». Священник уже ждал гостей у входа в церковь, облокотившись на покосившийся столб. Когда парни приблизились, он задержал на них взгляд, в котором читалось явное смятение — такая юность, такая дерзость, и всё это — в рамках священных обетов, да ещё под страхом общественного порицания. Но потом кивнул и указал на дверь. Внутри здания пахло сыростью и воском. Половицы скрипели, а единственная прихожанка — девушка в черном платье — мельком взглянула на компанию и ускользнула, словно почуяв, что сейчас здесь свершится что-то, не вписывающееся в обычную церковную канву. Свечи вспыхнули. Священник заговорил: — Любите друг друга, поддерживайте, не отвергайте ближнего вашего… Максимилиан держал Лёву за руку и был бледен, но спокоен, словно воин перед боем, знающий, что другой исход, кроме победы, для него немыслим. А Вадим, стоя чуть в стороне, сжимал кулаки и осматривался: если вдруг ворвётся кто-то снаружи, всё полетит к чёрту… Но ничего не случилось. Когда священник завершил свою речь, молодожёны выдохнули и коснулись друг друга лбами. — Ну что, — засмеялся Вадим, когда они втроем вышли на улицу, окунувшись в яркое солнце, — теперь вы навеки связаны невидимыми узами. — Именно этого мы и хотели, — подтвердил Максим, а Лёва улыбнулся, прижимая к груди букет. В стенах церкви отныне хранилась их тайна. А над ними, в июльском небе, кричали ласточки. *** Дом дышал тишиной. Вадима не было — он ушёл без просьб и расспросов, оставив молодожёнов наедине с ночью, трепетом и их новыми именами друг для друга. Лёва вжимался в простыню, не зная, куда себя деть, а кольцо на безымянном пальце его правой руки переливалось бликами обещаний. Максимилиан смахнул крохотную слезинку со щеки своего суженого и усмехнулся, начав заново исследовать его лицо — раскрасневшееся, осоловелое и почти иконописное. — Ты даже плачешь от удовольствия, — заметил молодой доктор и едва не потерял остатки самообладания от вида столь покорной, готовой к поцелую «жертвы». — Такой сладкий, неповторимый мальчик. Что же мне с тобой делать? — Молчи, — попросил Лёва, обняв его за шею. — Лучше просто целуй. — Целовать? — Максимилиан склонил голову к покрытой веснушками груди партнёра, обвёл языком контуры его рёбер, и Лёвушка выгнулся, как кошка под тёплой ладонью. — А может, ты хочешь чего-то большего? — Вот… — голос Вознесёнка наполнился каким-то детским, неподдельным восторгом. — Там… Так приятно… — Ты же понимаешь, что я пока ничего не делаю, — Максим сжал худенькие плечи Лёвы, чуть приподняв его над матрасом, — это всё ты сам, мой искуситель. Посмотри, как ты извиваешься… — Это ты меня заставляешь… — Заставляю? — засмеялся Аграновский и впился в губы Лёвы. Поцелуй получился глубоким, всепоглощающим, вызвавшим у влюблённых обоюдную путаницу в мыслях и онемение в дёснах. — Ты таешь в моих руках. Что же ты такой чувствительный, супруг? Лёва вскрикнул, когда Максимилиан поочередно поцеловал его пальцы, от оснований до кончиков ногтей. — Какой у тебя вкус. Тебе тоже стоит попробовать. Вознесёнок безропотно приоткрыл рот. — Видишь, какой ты послушный: делаешь всё, что я прошу, сам того не понимая. — Умоляю, Максюта… Доведи меня, я весь горю. Максимилиан задержал дыхание. Каждый раз он думал, что уже узнал пределы этого мальчика, увидел его насквозь, привык к его беззастенчивой искренности, но тот снова умудрялся разрывать его на части, делая беспомощным перед самим собой. — Какой ты нетерпеливый. Максим склонился ещё ниже, и Лёва буквально встал в мостик на кровати, вцепившись в его волосы. Серебряный ободок чужого обручального кольца заскользил по бедру рыжеволосого парнишки, напоминая, что теперь они с Максютой связаны чем-то большим, чем любовь — чем-то, что останется, даже когда они закончатся. Проснулся Лёва в одиночестве и уже днём — это стало понятно по свету, который разливался по постели и его изнурённому, покрытому поцелуями телу. Секунду или две молодожён блуждал сознанием в каком-то послевкусии, где всё оставалось влажным, громким, святым и порочным одновременно. Простыни ещё хранили в себе тепло Максима, а на подушке остались прядки светлых волос. Лёвушка потянулся и нащупал рядом тетрадный лист с текстом: «Не ходи сегодня на работу, Лучик, отдохни. Я вернусь поздно — после больницы пойду на практические занятия при академии, но зато потом принесу тебе много вкусностей. Спасибо за незабываемую ночь». — Вот зачем Максюта меня смущает? Вряд ли он целовал записку перед уходом, но бумага и буквы всё равно дышат его нежностью. Так и не приступивший к своим обязанностям канцелярский работник с трудом поднялся с кровати, натянул рубашку, криво-косо застегнул пуговицы и начал перестилать простыни и одеяла. Всё выглядело чрезмерно красноречивым, непристойным, скомканным — в пододеяльник каким-то чудесным образом вплелись даже комнатные тапочки. — Чирик! — подал голос Крошка, усевшись на плечо хозяина. — Чего ты? — спросил Лёва. — Обижаешься, что мы вчера выгнали тебя из комнаты? Попугайчик доверительно ткнулся клювом в его шею. — Ну вот, мир? Дверь в квартиру открылась — пришёл Вадим. — О, вот это я понимаю: молодоженский вид! — засмеялся он, кольнув брата голубыми, как надкусанные морозом стёкла, глазами. — Перестань! — попросил Лёва, но румянец уже достиг не только его щёк, но и ушей. — Да ладно, я всё понимаю. — Спасибо, что дал нам… ну… побыть наедине. — Не стоит благодарности, Таракашка. Просто живите так, как вам хочется. Пока это возможно, — в голосе Вадима зазвучало что-то странное — то ли тревога, то ли предчувствие, то ли сожаление. После обеда братья играли в шахматы. — Если я сейчас двину коня… — начал Лёва, смотря на фигурки. — То я тебя съем, — подытожил Вадим. — Ты просто блефуешь! — Таракашка, тебе не хватает дальновидности! — Мне хватает лучшего мужа и чудесного брата. А шахматы — так, ерунда. — То есть, ты не собираешься выигрывать? — Нет. Но после шахматного позора младший Вознесенский восстановил свою честь тем, что испёк гору печенья, хотя в процессе и обсыпал кухонный пол мукой. Когда солнце пошло на спад, Лёва надел тёплый кардиган, зажал в зубах пряник и направился туда, где у Максима проходила практика при академии. Здание возвышалось над улицей торжественно и неприветливо, поэтому гость не поспешил заходить — он просто сел на скамейку и спрятал ладони в рукава. И тут возле него, как по команде кого-то свыше, возникла стайка молодых людей. — Посмотрите, кто здесь! — восхитился самой худой и высокий из них. — Миниатюрная модель человека! — Да, такой крошечный, рыженький, — подхватил другой, — и веснушчатый! Лёва засмеялся и зачем-то похлопал себя по щекам. — Я — не открытка, а живой юноша! — Видели? Он ещё и дерзкий! — Сколько тебе лет? — поинтересовался самый добрый из парней. — Ты студент? — По возрасту — да, по состоянию души — не уверен. — Ты кого-то ждёшь? — Да. Максюту. — Что это за имя такое? — Максимилиана Аграновского. — А, знаем-знаем. А кто ты ему? — Я — его Лёва. Будущие медики обменялись многозначительными взглядами. — Его Лёва? Как интересно. — Друг, — поправился Лёвушка, осознав, что брякнул лишнего. — А вы что подумали? — Ты как солнечный зайчик, — продолжил тот юноша, что ранее восхитился его миниатюрностью. — Я бы спрятал тебя в свой карман. — Меня нельзя в карман! Я там затоскую! — А что же тебе нужно, чтобы не тосковать? — Не что, а кто: Максюта. Ровно в этот момент из здания вышел Максимилиан, и Лёвушка вскинул голову, потянулся к нему, как подсолнух — к солнцу. — О, а вот и твой друг! — не смог промолчать один из переговорщиков. Аграновский заметил студентов, их взгляды и выражение лица Лёвушки — и всё понял. — Пойдём домой, супруг, — сказал он так, чтобы услышал только Вознесёнок. *** Вадим провёл с ребятами ещё два дня — тёплых, медленных, семейных, наполненных разговорами, сюрпризами и вечерними прогулками, во время которых Лёва убегал вперёд, запутывая свет фонарей в своих волосах, а Максимилиан, смеясь, ловил его за плечи. Они прохаживались по сыроватым аллеям Летнего сада, пили сладкий чай у окна, играли в шахматы и карты, слушали ругань соседей из-за пропавшей ложки, а однажды даже стояли на пристани и смотрели на уходящие в финляндскую даль баржи. Но время истекло, и Вадим покинул столицу, потеряв на ступнях вокзала последние тени сомнений. Родной город встретил его привычной суровостью, криками носильщиков и запахом меди. Андрея на перроне не оказалось. Поначалу Вадим не придал этому значения и решил подождать — строгий с виду, но нежный в душе подполковник не был обязан появиться здесь секунда в секунду, человеческий фактор никто не отменял, но спустя пятнадцать минут нахмурился, а спустя двадцать — шагнул в тень колонны и прислушался, явно ожидая, что сейчас рядом раздастся знакомый голос: «Мой хороший, ты не замёрз?» Но нет. Никого. И тут Вадима осенило: он назвал Андрею неправильную дату своего возвращения! — Охренеть, — выдохнул подпоручик. — Вот я идиот! Теперь ему оставалось только пойти домой, а там — дождаться утра. Следующий день с самого начала выдался каким-то скомканным, как рубашка, на которой спали. — «А что, если снова рискнуть?» — подумал Вадим. Это было безумием. Неслыханной глупостью. Но он всё-таки надел только пальто, которое пахло дождём, табаком и чем-то ещё — давно знакомым, родным, как память о руках Андрея, что сжимали его запястья над кроватью. Воронцов иногда шутил, что его любовнику идёт смелость. — Смелость, — вдруг хмыкнул Вадим. — Нет, милый, это не смелость, а чистейший расчёт. Ты ведь любишь риск, не так ли? По дороге на службу его сердце колотилось неровно, но не потому, что он боялся. Нет. Это было что-то другое — предвкушение и отчаянная потребность побыстрее оказаться в поле зрения Андрея, услышав его подбитый утомлением голос: — «Ты снова пришёл так? Ничего под пальто?» Но судьба сыграла с юным романтиком злую шутку: придя в корпус жандармов, он сразу столкнулся с одним из старших сослуживцев, а тот выдал: — Вознесенский, почему вы не в зале? У нас сегодня внеплановое собрание. — Как?! — Вот так. Генералы решили в пух и прах разнести наш бардак. — «И что делать? Уходить нельзя, оставаться — тоже». — Быстрее! — Подождите, мне нужно переодеться. У меня… рубашка под униформой грязная. — Вы издеваетесь? Не до этого сейчас! И Вадим всё-таки пошёл в зал. Там уже сидели склонившиеся над бумагами офицеры и что-то оживлённо обсуждающие генералы. — Вознесенский, снимите пальто! — прозвучало как гром среди ясного неба. — Вы не на улице! — Я… — начал очень молодой и очень бестолковый жандарм. Снять пальто?! Это было невозможно. Немыслимо. — Вы намеренно тянете время? И тут раздался хрипловатый смех. — Андрей Валентинович! — возрадовался Вадим, повернув голову в сторону. — Оставьте Вадима Дмитриевича, господа, — попросил Воронцов. — Полагаю, он просто стесняется своей измятой униформы. — Да-да, — подтвердил Вадим, пока его пульс скакал где-то в области горла. — Так давайте не будем смущать его ещё сильнее и займёмся своими прямыми обязанностями. Но когда все отвернулись, губы Андрея шевельнулись в беззвучном: «Ты безумец». А по венам Вадима разлился чистейший, оголённый восторг. Собрание пошло своим чередом. Вознесенский сидел в пальто, сжимал в руках сложенный вдвое лист бумаги и слушал, как генералы клеймят жандармов за нерешительность, хаос в делопроизводстве и отсутствие инициативы в расследованиях. — Последнее особенно касается молодого поколения, — распалялся один из ораторов, сверкая золотыми эполетами. — Подпоручики и корнеты, что с вами? Почему вы не чувствуете себя личностями, не высказываете своего мнения, а только курите под лестницей? Но, должен признать, есть и исключения: например, Вадим Вознесенский. Он не боится серьёзных расследований и уверенно ведёт дела с документацией. Хоть один человек понимает, что делает! — Благодарю, — отозвался Вадим. — Так может, отправим нашего исполнительного сотрудника на задание? — вдруг вмешался Корнилов. — В деревню Чермошку. Там у одной старушки пропали драгоценности: дело незначительное, но шуму много. — Я с радостью поеду, — не стал спорить Вознесенский. Он готов был включиться во что угодно, лишь бы не сидеть в пустой квартире вечерами; особенно теперь, после того, как побывал в гостях у Лёвы и Максима. — Но только если меня будет сопровождать Воронцов. Корнилов стиснул зубы. — С какой стати? Он нужен вам в качестве наставника или друга? — А разве одно мешает другому? Мне легче работать с тем, кто обучал меня с самого начала, кроме того, мы понимаем друг друга с полуслова. Вы сами нас за это хвалили. — Хвалил… — на лице Корнилова появилось нечто такое, отчего могло стать не по себе даже самому опытному блюстителю правопорядка. Он, чёрт возьми, всё знал. Андрей сделал вид, что всерьёз размышляет над предложением, и что очарование его ученика здесь не играет роли, а потом дал ответ: — Если требуется моя помощь, я не против поехать. — Вознесенский, вам всё-таки нужно научиться работать не только с Воронцовым, — сказал Корнилов. — Но я не стану назначать вам другого напарника; по крайней мере, пока. Завтра с утра отправьте рапорт и заберите документы. Надеюсь, вы не подведёте. — Не подведём, — улыбнулся Андрей. И день перестал быть скомканным.