Грех под светом свечей

Человек всегда становится жертвой своих обстоятельств.

Истинная борьба начинается, когда он решает стать их хозяином.

Альберт Камю.

Вадим шагал домой с таким выражением лица, будто нёс на своих плечах не только ответственность за жандармский корпус, но и весь груз мира. Его мышцы болели, а мысли теснились в голове, как воробьи под козырьком крыши во время грозы. — Новые ученики, значит, — на ходу ворчал он. — Как бы не так! У двери дома настроение Вадима немного улучшилось — он вспомнил про Лёвушку и понадеялся, что тот его чем-нибудь порадует. Но, как только он переступил порог, от надежд не осталось ни следа, а раздражение усилилось. Лёва сидел на подоконнике, закутавшись в шубу, которую Вадим ранее видел на Максиме. Шуба смотрелась на нём как королевский плащ на мальчике-подростке, смешно спадала с узких плеч, но сам Лёва выглядел счастливым, как котёнок, устроившийся в удобной коробке. — Вадим, ты пришёл! — обрадовался сорванец. — Смотри, какая у меня шуба! Это подарок Максима! Представляешь? — Ну и что теперь, обосраться от счастья? — бросил Вадим. — Ещё полгода назад ты был равнодушен к тряпкам, а едва связался со своим Максимом, разбаловался дальше некуда. То деньги на новые рубашки у меня просишь, то в шубе щеголяешь. Зачем ты сейчас-то её нацепил? У нас дома, слава богу, не Северный полюс. — Она пахнет Максимом, — ответил Лёвушка, прижав к себе меховые полы. — Дважды обосраться. Твой Максим сам целыми днями ничем не занимается и тебя этому научил. Ты когда учебники в последний раз открывал? А чем у нас пахнет? Опять твоей горячей окрошкой? Лёва, если я зайду на кухню и увижу грязную плиту, я не знаю, что с тобой сделаю. И в прихожей опять натоптано! Реакция Лёвы на этот монолог была, мягко говоря, необычной: вместо возмущения или слёз — звонкий смех. Он показал Вадиму язык и убежал в комнату, где бросился на кровать и спрятался в шубу так, что наружу теперь торчал только вихор его волос. Лёвушка прекрасно понимал, что брат не хотел его обидеть — просто у того, видимо, был тяжёлый день. Да и он, младшенький, действительно вёл себя отвратительно. Раньше он и учился более-менее; хотя бы по гуманитарным предметам не отставал от своих однокурсников, и с домашними делами справлялся; даже любил по вечерам готовить салаты и мыть полы. Но теперь на всё махнул рукой и жил одной романтикой. — Я не договорил! — продолжил Вадим и тоже вошёл в комнату. — Ты даже постель не заправил? — Я не мог её заправить. Она тоже пахнет Максимом, и это так… — Ты ещё простыню на улицу вынеси, пусть соседи тоже понюхают. — Вадим, перестань! — Всё, убирай это любовное гнездо. А то я сам расскажу Максиму, какой ты поросёнок. — Ты этого не сделаешь! — Ещё как сделаю. Я для тебя, вижу, уже не авторитет, а вот он — очень даже. — Вадь, а знаешь, что будет весной? Я поеду в Петербург! Вместе с Максимом! Всю иронию Вадима в тот же миг как ветром сдуло. Что же получалось? Утром Андрей поставил его перед фактом: у меня будут новые ученики — и всё, хоть трава не расти, а теперь и Лёва сделал то же самое? — Уедете? — переспросил Вознесенский-старший. — Интересно, кто тебе такое сказал? — Что значит «кто сказал»? Мы сами решили. — Нет, мой дорогой. Максим может ехать хоть на Кудыкину гору, но ты останешься здесь. Лёва поднял на брата глаза, полные шока. Вадим никогда ранее не пытался его ограничивать. Ворчал, возмущался, ругался — да, но вот так, категорично? Это было ново и очень-очень болезненно. — Почему? — Если Максим хочет жить с тобой в Петербурге, пусть для начала приведёт тебя к своей семье и скажет им: «Это мой человек, и вы, дорогие мама и папа, примите его». Пусть они дадут мне слово, что не сделают вам ничего плохого, а Максим — расскажет, где, в каких условиях и на какие средства вы станете существовать. — Но это невозможно! Ты требуешь слишком многого! Максим не сможет показать меня своей семье, они не одобрят его выбор! — И ты, зная это, всё равно собираешься куда-то ехать? Ты, который никогда прежде не бывал за пределами нашего города, не жил самостоятельно и не заработал ни копейки? Лёва, ты даже не соображаешь, куда хочешь засунуть свой нос. И на что способны толстосумы, когда речь идёт об угрозе их семье. — Но я — не угроза! Я… — Ты — маленький и глупый мышонок, которого возможно раздавить одной левой. Романтический герой, который прыгает в дурацкую шубу, нюхает подушки, лепит фигурки из глины, но не имеет ни имени, ни денег, ни положения. Ты для них — пятно на идеальной картине. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как тебя сотрут, точно мел с доски. А я не могу допустить такого исхода. — Я всё равно уеду, — заявил Лёва с таким пылом, будто собирался бросить вызов всему миру. — Хоть через окно сбегу, но буду с Максимом! — Ты, смотрю, совсем отбился от рук, — окончательно вышел из себя Вадим. — И потерял разум. Уже самые элементарные вещи перестал понимать! Один Максим в голове остался! Иди в ванную, умойся, а потом — принимайся за учёбу! А то сидишь до трёх часов ночи на кухне, как пень, лепишь свои фигурки, а днём — витаешь в облаках и клюёшь носом! Если ты не пересмотришь своё поведение, никакого Максима в нашем доме больше не будет! Лёва, всхлипывая, подбежал к окну и уткнулся в стекло, словно надеясь, что ледяная поверхность остудит его боль. Тем временем Максим стоял во дворе медицинского училища, окружённый несколькими однокурсниками. Двор был засыпан давно утоптанным снегом, по краям виднелись глыбы льда, наполовину растаявшие под солнечными лучами. Стены училища, покрытые трещинами, напоминали карту с паутиной рек и дорог. Холодную статичность здания резали голоса — напористые, насмешливые, требовательные. — Максимилиан, ты сегодня странный, — начал один из студентов, высокий юноша с острыми чертами лица, по имени Борис. — Смотришь в никуда, улыбаешься сам себе. Ночь была бурной, а? — Вы за этим меня позвали? — засмеялся Аграновский, поочередно посмотрев на всех собравшихся. — Чтобы спросить какую-то чушь? — Чушь? Да ты посмотри на себя! — вмешался другой парень, блондин по имени Семён. — Рубашка помятая, под глазами круги, пахнешь цветочным парфюмом — явно не твой стиль. Да и пальто на тебе чужое. Откуда ты его взял? — Ребят, вам бы книги писать, — подбородок Максимилиана был приподнят, а серые, как два зеркала под вековой пылью, глаза смотрели прямо и уверенно. Но вот в его душе творилось черти-что. — С такой-то фантазией! Я вчера просто засиделся у друга. — У друга? У того, который приходил сюда однажды? — Какая вам разница? Я не желаю продолжать этот странный разговор, — Максимилиан хотел уйти, но один из переговорщиков схватил его за запястье. — Полегче, Аграновский. Мы ещё не закончили. Ещё один из студентов, невысокий шатен с дерзкой ухмылкой, сделал шаг вперёд, подливая масла в огонь: — Да, помнишь тот день, когда он сюда заявился? Я звал тебя тогда. А ты меня проигнорировал. По-твоему, это нормально? — Я просто не услышал, — Максимилиан отбросил от себя чужую руку. — Нужно было звать громче, не моя вина, что ты пищал, как мышь. — А почему ты не познакомил нас со столь интересным молодым человеком? Мы с тобой давно учимся вместе, часто гуляем компанией. Возможно, нам тоже было бы приятно с ним пообщаться. Или ты что-то скрываешь? — Этот юноша принадлежит к иному кругу людей. Он — творец, ему было бы скучно в компании медиков. — Но ведь с тобой он нашёл какие-то точки соприкосновения, — засмеялся Борис, и Максимилиан понял, что сам подвёл себя под монастырь. — Вот нам и интересно, какие именно. Сферы деятельности у вас разнятся, социальные положения — тоже. Но обнимались вы так, словно были готовы разорвать весь мир и оставить в нём только друг друга. Присутствующие рассмеялись. Максимилиан сжал кулаки и зло прошипел: — Боря, если ты не замолчишь, я тебе врежу. — О, ничего себе! — всплеснул руками Семён. — Что за бурная реакция? Успокойся, мы просто беседуем. Если наши подозрения неправдивы, почему ты кричишь? Или на воре и шапка горит? — Не смей меня успокаивать! — услышанное стало для Максимилиана последней каплей — Семён будто кинул спичку в бочку с керосином. Краем глаза Аграновский заметил, как к ним подошли ещё четверо ребят. Ситуация накалялась. — Вы устроили тут какой-то императорский суд, набросились на меня ни за что ни про что, а я, значит, должен всё стерпеть?! Если вы настолько глупые, что не поняли моих слов с первого раза, это — ваша беда. А я — не попугай, и не собираюсь повторять одно и то же. — Да ладно, Аграновский, — Семён развёл руками, предлагая мир. — Даже если ты любишь парней — это твоё дело. Но ты с утра до вечера находишься здесь, среди нас. А это — уже проблема. О таких особенностях нужно предупреждать заранее. Я, например, однажды раздевался перед тобой до пояса — ну, когда нужно было сменить одежду на практике. Если бы я знал, что ты — не такой, как все, я бы так не делал. Не очень-то приятно осознавать, что ты тогда на меня пялился. — Ты соображаешь, что несёшь? Мужчина, будущий доктор, а сплетничаешь, как базарная бабка! Может, тебе просто хочется думать, что на тебя хоть кто-то когда-то «пялился»? Потому что, на самом деле ты никого не интересуешь! — Слушай, а твой рыжий мальчишка — хоть совершеннолетний? — спросил Борис. — Он выглядит так, будто у него на губах ещё молоко не обсохло. Ещё мгновение — и что-то внутри Максима сломалось. Он рванул вперёд, замахнувшись кулаком. Удар, тяжёлый и неуклюжий, пришёлся Борису в челюсть. Вокруг раздались крики. — Ты совсем с ума сошёл?! Но Максим ничего не слышал, ни на что не обращал внимания — даже на саднящую боль в кулаке. Он снова двинулся на Бориса, но тот увернулся, а кто-то из стоящих рядом парней решил защитить своего товарища. Нос Аграновского вдруг взорвался жаром, а в глазах потемнело. Он покачнулся, схватился за лицо и почувствовал липкость крови на пальцах. — Ты что творишь, идиот? — прорезался сквозь бордовое марево голос Семёна. — За такую выходку тебя с лёгкостью отчислят! — Пусть отчисляют! — прохрипел Максим, утирая кровь с носа тыльной стороной ладони. — Зато вам не придётся больше видеть того, кто вас так пугает! Он обвёл взглядом всех собравшихся — их лица не выражали ни капли поддержки. Лишь холодный, осуждающий интерес. Аграновский развернулся и пошёл прочь, оставляя за собой алые капли на снегу. *** Вадим пришёл в корпус жандармов в состоянии полнейшего душевного раздрая. У него снова болела голова, все звуки раздражали, люди — тем более. Ещё во дворе Вознесенский сорвался на одного из сослуживцев, который, как ему показалось, пожелал ему доброго утра с насмешливой интонацией, а в самом здании бедолаге стало совсем невмоготу: свет, слова, лица — всё пульсировало, лезло в уши, почти доводило до слёз. Вадим еле доволок ноги до нужного кабинета, как вдруг, ещё не войдя внутрь, заметил Андрея — тот стоял у залитой зимним солнцем двери, опираясь на саблю так, будто та была продолжением его самого. Рядом с ним мялся какой-то юнец — его узкое лицо пестрело веснушками — почти такими же яркими, как у Лёвы, — а униформа была ему явно не по размеру. Парнишка старался держать осанку, но его нервозность выдавали подрагивающие плечи и взгляд, что скакал от Андрея к полу и обратно. На фоне Воронцова он выглядел особенно нелепо, как детский рисунок рядом с картиной великого мастера. Андрей что-то объяснял новичку, и этот контраст — грубоватая мужская мощь и тихая, почти заботливая интонация — разлился по телу Вознесенского сладкой горечью. — «Со мной Андрей на первых порах так не разговаривал, — подумал Вадим. — Только кричал и заставлял отжиматься. Интересно, этот птенчик понимает, насколько ему повезло?» Когда Андрей, закончив наставления, развернулся и пошёл прочь, Вознесенский решил, что настала пора действовать. — Здравствуй, птенчик. Голос Вадима прозвучал низко, вкрадчиво, как шаги охотника в траве. Мальчишка вздрогнул, резко повернувшись. — Я что-то не так сделал? — Нет, что ты, — протянул Вадим, а потом вдруг остановился и, глядя прямо в глаза пареньку, начал расстёгивать верхние пуговицы своего мундира. — Я просто хотел узнать, как тебе наше великое начальство. — Я не совсем понимаю, о чём вы. — О ком, — Вадим склонился ближе, его дыхание легло на ухо новобранца. — О нашем Андрее Валентиновиче. Он же тот ещё диктатор. Неужели ты этого не заметил? — Он не показался мне таким уж строгим, — пролепетал юнец, намереваясь попятиться назад. Но Вознесенский не дал ему уйти: опёрся рукой на стену, полностью запирая птенца. Его свободная ладонь нашла путь к волосам парня и взъерошила их. — Строгим? — голос Вадим упал до шёпота, насыщенного бархатом. — Малыш, он не просто строгий. Он ломает тех, кто слабее него. — Я постараюсь не быть слабым. — Постараешься, говоришь? — Вадим сжал чужое плечо — не сильно, но достаточно, чтобы юноша охнул. — Ты видел, как он смотрел на тебя? Нет? Конечно, не видел. Слепой птенчик, — и усмехнулся, обжигая дыханием чувствительную кожу у тоненькой шеи. — Я справлюсь, — новобранец уже не осознавал, что говорил, но старался не смотреть на Вадима. — Справишься? — Вознесенский сделал вид, что раздумывает, а затем провёл пальцами по линии мундира юнца. — Андрей любит тех, кто дышит, как он, а ты — мягкий и нежный. Кстати, тебе никто не говорил, что ты краснеешь, когда волнуешься? — Вы… — Знаешь, ты — просто прелесть, — Вадим наклонился ещё ближе, едва не коснувшись губами щеки своего немногословного собеседника. — Но послушай меня внимательно. Если я ещё хоть раз увижу тебя рядом с Андреем, последствия тебе точно не понравятся. — Я не… я ничего… — Тихо, птенчик. Просто подойди к кому-нибудь из вышестоящих и попроси себе нового наставника. Скажи, что Андрей Валентинович тебе не подходит. Придумай что угодно: что боишься, что не справишься, — неважно. Парень закивал, лёгкий страх в его взоре сменился детской обидой. Вадим отошёл, наконец-то дав своему новому знакомому пространство. Вместо стыда за своё поведение он почувствовал удовлетворение. Ему удалось взять верх. — Вы странный, — беззлобно усмехнулся веснушчатый жандарм. — Но мне бы хотелось увидеться с вами ещё раз. — Думаю, это неминуемо. Но лучше тебе не попадаться мне под горячую руку. А то я могу стать… ещё страннее. Парнишка вновь кивнул и почти побежал прочь, цепляясь за край своей униформы. Вадим проводил его взглядом и запрокинул голову, испустив тихий, но полный эмоций стон: — Если я перед каждым буду разыгрывать такой спектакль, у меня никаких сил не хватит. Но едва он успел отдышаться от собственных манёвров, как в поле его зрения снова появился Андрей. — О, Андрей Валентинович, свет очей моих! — хлопнул в ладоши Вознесенский. — Хотите загадку? — Да что ж тебе с утра неймётся? — вздохнул Воронцов. — Ладно, хочу. — А она вас не хочет. — Остроумно, но невежливо. — Зато я — хочу. Очень. — Вадим, что за перевозбуждение в начале рабочего дня? — К слову, ответ на загадку: чем ближе к концу, тем приятнее. — Немедленно замолчи! — велел Андрей и протянул своему самому проблемному, но самому близкому ученику кипу исписанных чернилами страниц. — Лучше посмотри эти рапорты. Надеюсь, ты найдёшь ошибки быстрее, чем я успею рассердиться окончательно. — Посмотрим, что тут у нас. На первой же странице Вознесенский заметил явное несоответствие. — Что за красота? — засмеялся он, ткнув пальцем в строку с фамилией подозреваемого. — Пишется «Серебров», а тут — «Серебрянов». Вы же понимаете, что это разные люди? — Продолжай. На следующей странице Вадим нашёл ошибку в указании даты. — Ах, какой конфуз! В графе указано десятое января, а в сопроводительном письме — девятое. Воронцов качнул головой, подавив улыбку. — Ещё что-нибудь? — Ну, конечно. Вот здесь, — Вадим указал на графу о количестве конфискованных вещей, — всего три предмета: нож, часы и кошелёк. А в протоколе упомянут ещё какой-то таинственный браслет. — Быстро, чётко, как всегда. Хотя задача и была пустяковой. Вадим шутливо поклонился, поправляя мундир. — Вы же давно знаете, что я не только дьявольски красив, но и умён. Андрей проигнорировал подначку, расправил бумаги и скомандовал: — Хватит разговаривать. Собирайся, сейчас выезжаем. — Выезжаем? Куда? — Проверим подозреваемого по данным рапортам. Его дом в трёх верстах отсюда. — Прекрасно, — Вадим тотчас начал надевать перчатки, подтягивая их так, чтобы ткань плотно облегала пальцы. — Люблю такие выезды. Напоминает охоту. — Только не забывай, Вознесенский, что иногда охотник сам становится добычей. — Что ж, посмотрим, кто окажется кем. *** Зима медленно, но верно подходила к концу, теряла свою белизну, как стареющая актриса — былой шарм. Жандармская тройка двигалась по неровному снежному покрывалу. Вадим сидел рядом с Андреем и украдкой поглядывал на него, словно подросток, никак не решающийся признаться в своих чувствах. Тонкие перчатки на руках Вознесенского чуть скрипели, когда он теребил края рукавов, стремясь скрыть волнение. — Андрей Валентинович, — вдруг нарушил он тишину. — Мы едем просто поговорить? Или есть шанс, что будет заварушка? — Вадим, — ответил Воронцов, не отворачиваясь от дороги, — не каждый выезд заканчивается стрельбой. Но если ты не будешь держать себя в руках, заварушка точно начнётся. — Я всегда держу себя в руках! Вы наверняка могли бы привести десяток примеров, когда я был идеально дисциплинирован. Дом подозреваемого оказался обыкновенным серым строением с обшарпанными ставнями. Вадим первым спрыгнул с повозки и протянул руку Андрею, чтобы помочь тому спуститься. — Спасибо, я справлюсь, — не принял помощи Воронцов. Вознесенский пожал плечами и направился к крыльцу. Когда дверь открылась, перед жандармами предстал мужчина лет сорока — сутулый, с густыми бровями и рассеянным взглядом. Вадим мысленно сравнил его с попавшим в западню волком. — Добрый день, — начал Андрей. — Я подполковник Воронцов. А это мой напарник, Вадим Вознесенский. Мы пришли задать вам несколько вопросов. — По какому поводу? — нервно заморгал мужчина. — Вчера неподалёку от вашего дома нашли чужие вещи. Мы подозреваем, что вы можете быть причастны к краже. — Я? Это какая-то ошибка! Я ничего не крал! — Можем ли мы узнать, где вы находились вчера вечером? — Андрей Валентинович, можно я ему врежу? — то ли в шутку, то ли всерьёз вмешался Вадим. — Угомонись, — шикнул Андрей. — Мы здесь, чтобы поговорить. — Хорошо, поговорим. Но скажите, господин, где вы всё-таки были вчера? Или предпочтёте, чтобы мы нашли свидетелей, которые вас выдадут? — Я был дома, — мужчина заёрзал, точно сидел на раскалённой сковородке. — В одиночестве? — уточнил Андрей. — Да. — А что, если я скажу, что кое-кто видел, как вы выходили из дома около восьми часов? — вдруг спросил Вадим, склонив голову набок, будто барс, готовящийся к прыжку. — Это ложь. Никто не мог меня видеть! — Значит, вы всё-таки были на улице. Так где именно? Но учтите, что если вы соврёте, мы об этом очень быстро узнаем. — Вознесенский, ты перегибаешь палку, — сказал Андрей. — Дай человеку спокойно ответить. Вадим шагнул ближе к своему наставнику, чтобы коснуться его руки. — Хорошо, я больше не буду никого перебивать. Но это оказалось неправдой. Когда мужчина начал рассказывать, что он «находился в сарае и чинил инструменты», Вадим снова не сдержался: — Чинили инструменты? В такую погоду? Да ещё и поздним вечером? Через полчаса жандармы направились обратно к повозке. — Ну и? — спросил Вознесенский. — Верите ему? — Нет, — ответил Андрей. — Но у нас недостаточно доказательств. Придётся копать глубже. — Эх, надо было всё-таки ему врезать! — Вадим, ты — ураган, который может разрушить почти любую преграду. Но иногда лучше быть тихим ручейком, который медленно точит камень. — Андрей Валентинович, мне нужно вам кое-что сказать, — вдруг перевёл тему Вадим. — Я понимаю, что этим, возможно, всё испорчу, но очень хочу, чтобы вы знали: когда вы вернулись на службу, я вернулся к жизни. Воронцов чуть заметно дёрнул головой, но промолчал, позволяя Вадиму продолжить. — Когда я узнал, что вы попали в больницу, я чуть не сошёл с ума. Если бы с вами случилось что-то серьёзное, я бы этого не вынес. И я жду нашей поездки в Ярославль, как огромного праздника. Во взгляде Андрея застыло что-то среднее между нежностью и усталостью. — Вознесенский, ты иногда говоришь такие вещи, что мне становится трудно оставаться строгим, — наконец произнёс он. Вадим слегка наклонился к своему собеседнику, чтобы коснуться его щеки губами, но Воронцов отстранился, вовремя потушил начавшее разгораться пламя. — Вадим, мне очень приятно твоё внимание, и, должен признаться, я ждал твоих визитов в палату даже больше, чем визитов жены. Ты всегда приносил с собой лёгкость, которая помогала мне чувствовать себя лучше. Но наша предстоящая поездка в Ярославль — служебная. У нас будет много дел, и тебе не стоит рассчитывать на… развлечения. Но в голове Вознесенского уже крутилась мысль о том, что Ярославль — это совсем другая история. Новый город, новые обстоятельства, больше времени вместе. Он знал, что там обязательно «дожмёт» своего наставника. Ведь Андрей уже давно поплыл — его голос, взгляд, даже руки, которые вместо грубого отталкивания аккуратно возвращали его, Вадима, на место, — всё это было доказательствами. — Конечно, Андрей Валентинович, — согласился Вознесенский, едва удерживаясь от гомерического хохота. — Только служба. Как же иначе? *** Уже через несколько дней единственная спальня в квартире братьев Вознесенских выглядела так, будто по ней пронёсся ураган: открытые шкафы, разбросанные наряды, торчащие из-под кровати сапоги — всё говорило о том, что Вадим собирался в Ярославль. — Так, — волновался жандарм, перебирая рубашки. — Эту возьму. Мне пригодится что-то поярче. — Зачем тебе яркое? — шмыгнул носом Лёва, который сидел на краю кровати, как брошенный котёнок. — Ты же едешь работать, а не танцевать. — Кто знает, Лёвушка, — усмехнулся Вадим, достав с полки ещё одну рубашку с золотистой вышивкой на воротнике. — Вдруг подвернётся случай щегольнуть? Лёва не ответил, только сильнее сжал в руках краешек пледа. Вадим заметил это и закатил глаза. — Хватит хандрить, Таракашка. Я же ненадолго. Да и ты уже не маленький, справишься. — Ненадолго? А если тебе понравится в Ярославле? Если ты вообще не вернёшься? — Глупости, — Вадим подошёл к столу, где лежали бумаги, и начал перекладывать их в сумку. — А ещё я давно не получал писем от Максима. А вдруг с ним что-то случилось? — Если бы что-то случилось, ты бы уже знал. Наверное, родители снова посадили его под замок, вот и всё. Но я уверен, что он найдёт способ связаться с тобой. — А если всё хуже? — Лёвушка, не надумывай себе всякие ужасы, — Вадим закончил с бумагами, сел рядом с братом и взял его за руки. — Максим найдётся. Я оставлю тебе деньги на кухонном столе. Но постарайся не тратить их на ерунду, хорошо? — Я не трачу на ерунду! — обиженно запротестовал Лёва. — Крупы — в шкафу. Овощи — в кладовке. На ночь обязательно запирай дверь. И не забывай каждый вечер проветривать комнаты. Вадим снова вернулся к нарядам, вытащил из шкафа пиджак с глубоким, почти театральным вырезом и прищурился, оценивая его. — А как насчёт этого? Помнишь, как я мерял его в павильоне? Ко мне тогда сразу две девушки подошли с предложением познакомиться. Но меня это, конечно, не интересует, — Лёва промолчал, а Вадим продолжил: — От тебя сегодня помощи не дождёшься. Вот эта рубашка вроде бы ничего, но мятая. Впрочем, я тоже не очень свежо выгляжу, и мы с ней гармонируем. Лёва, ну что с тобой? Я буду тебе писать. И ты мне пиши, но только по делу. — По делу? А если я просто соскучусь? — Ну, если соскучишься, тоже пиши. Но, пожалуйста, без подробностей о том, как ты, например, нашёл пуговицу на полу или съел лишний пирожок. Разговор братьев нарушил стук в дверь. — Я открою, — произнёс Вадим, направившись к двери. Распахнув её, он увидел молодого человека, лицо которого уже успел запомнить ранее: это был прислужник Аграновских — тот самый, что передавал Лёве сладости и фиалку. — Лёвушка, — позвал Вадим, — это к тебе. Вознесенский-младший подбежал к порогу и уставился на Гришу так, словно увидел перед собой чудом спасшегося царевича Дмитрия. — Что-то случилось? — спросил он. — С Максимом всё в порядке? — Почти, — дал ответ визитёр. — Он не болен, если вы об этом. Но родители и дедушка его никуда не отпускают, а из училища его грозятся отчислить из-за драки. — Из-за драки? Не может быть! Максим бы никогда не стал размахивать кулаками! — Ну, не совсем так, — Гриша почесал затылок. — Я ничего не видел, но говорят, что господин Максимилиан кого-то ударил первым. Лёва не мог прийти в себя. — Это всё, что вы хотели сказать? Максимилиан мне ничего не написал, не передал? — Почему же? Вот записка, — и Гриша отдал Лёве лист бумаги. Вознесенский принялся читать. «Мой любимый Вознесёнок, я очень скучаю по тебе. Обстоятельства пока против нас: семья и училище не дают мне покоя. Но я думаю о тебе каждую минуту и люблю только тебя. Потерпи немного. Я найду способ увидеться. Обещаю.

Твой Максим».

Лёва прижал записку к сердцу и наконец-то почувствовал себя лучше. — Спасибо. Не хотите ли зайти, выпить чаю? — Благодарю, господин Лев, но, к сожалению, я не могу задерживаться. У меня ещё много дел. — Но всё равно подождите немного, пожалуйста. Я напишу ответ Максиму. Гриша вежливо улыбнулся. Лёва ринулся в комнату, выдвинул ящик стола и вытащил оттуда лист бумаги и чернильницу. Сев за стол, он принялся торопливо писать, точно боялся, что визитёр вдруг передумает ждать. «Мой дорогой Максюта, я был очень рад получить от тебя весточку, пусть и такую короткую. Я безумно скучаю и жду твоего возвращения. Вадим уезжает в Ярославль, и мне придётся остаться одному. Мне страшно, но, надеюсь, я справлюсь. Береги себя и помни, что я всегда с тобой — хотя бы мысленно.

С любовью, твой Лёвушка».

Лёва свернул записку и вернулся к Грише. — Вот, передайте это Максиму. — Конечно, господин, — с лёгким поклоном ответил Гриша. — Постарайтесь не грустить. — Ну вот, — раздался голос Вадима из спальни. — Видишь, всё не так плохо. — А если Максим попадёт в ещё большие неприятности? — спросил Лёвушка, закрыв дверь за гостем. — Как он мог начать драку? В голове не укладывается! — Твой Максим — упрямый, как баран. Он выберется из любого болота. А ты пока следи за домом и не раскисай, слышишь? Лёва вернулся в комнату, поднёс письмо Максима к губам и прошептал: — Только бы он был в безопасности… *** Поздним вечером того же дня Лёва сидел на кухне, закутавшись в плед — в старый, с затёртыми краями, но являющейся единственной преградой между самим Лёвушкой и холодом пустого дома. Пальцы юноши нервно перебирали бахрому, а глаза — то и дело косились на окно, за которым гулял ветер, завывая, как голодный волк. Стук в дверь раздался внезапно, точно раскат грома в середине ясного дня. Лёва вздрогнул, плед сполз с его плеч, обнажив худенькие ключицы. — Кто там? — пискнул мальчишка. Ответа не последовало. Лёва поднялся и прошлёпал босыми ногами в прихожую, напоминая самому себе крохотного зайчонка, который вылез из своей норки, чтобы посмотреть, нет ли поблизости хищника. — Кто это? Собравшись с духом, Лёва приоткрыл дверь, но в следующий миг её толкнули с другой стороны. В дом ввалился Максим, и Вознесенский едва не рухнул на пол. — Максим! Максюта! Аграновский бесцеремонно обхватил Лёву за талию и впился в его губы. Сейчас он не был нежен. Он целовал того, за кого так долго сражался с обществом и самим собой, как оголодавший зверь, напавший на невинную жертву. Лёва закрыл глаза и вцепился в воротник того самого пальто, которое отдал Максиму. Он чувствовал, как его возлюбленный, этот чудесный «барчук» с огромным сердцем и чистой душой, окончательно терял над собой контроль, как его руки становились всё смелее, а дыхание — чаще, а ведь причина этого возбуждения — он: маленький, едва ли не игрушечный, трогательно-уязвимый человечек. Лёва позволил Максиму буквально распластать себя по стене — белой, как луна, поднимающаяся вверх пустым колодцем несбывшихся желаний, позволил себе забыть о горестях и вспомнить о любви. Максимилиан держал подмышкой букет красных роз, но они быстро упали и рассыпались по полу, как капли крови, усилив драматичную красоту момента. Лёва задыхался, как-то обречённо понимая, что уже никогда не сможет принадлежать ни самому себе, ни кому-то другому. Он открылся для одного Максимилиана — так естественно, небрежно и беззастенчиво, словно всю жизнь ждал подходящего момента. Словно его сердце все эти годы билось лишь для одного-единственного человека. Человека, чьё лицо он сейчас изучал заново — улавливал подушечками пальцев мельчайшие детали, гладил высокие скулы, касался острого подбородка и уголков губ, которые ещё горели от их поцелуя, мял мочку уха и утыкался в белокурый висок. — Ты настоящий, — прошептал Лёвушка. — Как ты сбежал? — Мне пришлось устроить целый спектакль. Я переоделся в одежду одного из слуг и ушёл через задний двор. Думаю, до утра меня точно не хватятся. Максимилиан вдруг наклонился, собираясь поднять Вознесёнка на руки, но не рассчитал сил. Лёва испуганно вскрикнул, а потом захохотал. — Максюта, мы чуть не упали! — Когда-нибудь я подниму тебя, Лёвушка. Я обещаю. — Может, выпьем чаю? Ты ведь замёрз. Но Максим не мог отвести взгляд от ключиц Лёвы, робко выглядывающих из-под ночной сорочки и подрагивающих в такт дыханию их обладателя. Кожа на этих птичьих косточках была почти прозрачной, будто бы её могло повредить любое неосторожное прикосновение. — Максюта? — позвал Лёвушка, не понимая, почему его дорогой гость вдруг замолчал. — Вознесёнок, ты не представляешь, как сильно я скучал. Ты снился мне. Каждый раз я видел тебя таким — как сейчас. Лёва отвёл взгляд к полу, усеянному лепестками роз, но Максим приподнял его подбородок, вынудив не прятаться. Едва ли Вознесёнок мог думать или сопротивляться — он только чувствовал, как его накрывали волны тепла и желания. Максимилиан потянул своего избранника в спальню. Запах роз ещё витал в воздухе, но они так и остались лежать забытыми, как символ чего-то, что только начиналось. Полумрак комнаты окутал ребят, словно кокон. — Я знаю, что ты хочешь, — сказал Лёва, уткнувшись лицом в грудь Максимилиана. — И я тоже этого хочу. Но я не уверен, что готов. — Не бойся. Я никогда не причиню тебе боль и не зайду туда, куда ты не позволишь. Аграновский ловко расстегнул пуговицы чужой сорочки, не переставая следить за реакцией Лёвы — тот не противился, но настороженно оглядывался по сторонам. — Ты очень красивый, — сказал Максим и провёл ладонью по спине Вознесенского, притянул его к теплу своей кожи. — Не смотри так на меня. — Как? Как на самое дорогое в мире? Как на смысл моей жизни? Тело Лёвы поддавалось ласкам, как корабль, ведомый сильным течением. Ладони Максима находились в полном контакте с его кожей: исследовали, разогревали, совершали круговые движения, слегка надавливали. Но когда место рук заняли губ, Лёва окончательно потерялся в ощущениях. Максимилиан покрыл поцелуями каждую его клеточку, каждый мускул и каждый изгиб, и когда он достиг живота, Лёва затрепетал, как мотылёк на игле, прикрыв рот ладонью, чтобы не сорваться на слишком громкий стон. — Тебе нравится? — шепнул Аграновский. Он чувствовал себя победителем, но отнюдь не в грубом смысле; просто для него было очень важно раскрыть эту сторону своего возлюбленного, подарить тому что-то новое и значимое. — Ты хочешь ещё, мой маленький? Лёва судорожно кивнул, и Максимилиан опустился ещё ниже. Тело Лёвы напряглось, как гитарная струна, а бёдра сами подались навстречу горячим губам. Он прижался ладонями к макушке Максима, не желая терять этот контакт ни на мгновение и понимая одно — даже если сейчас поблизости начнётся пожар, он этого не заметит. Максим, не прерывая своих действий, поднял взгляд, и это немое пересечение — глаза в глаза — заставило Лёву окончательно потерять голову. Его пальцы сжали волосы возлюбленного, а тело выгнулось в последнем рывке. Максим невольно поперхнулся и отстранился, но после сглотнул и оставил на бедре своего партнёра прощальный поцелуй. Лёва поднял сорочку с пола и прижал её к себе, как спасательный круг. — Я… — начал рыжеволосый юноша. — Максюта, это было так… Я не думал, что ты… — Помнишь, я говорил, что однажды сделаю это губами? — не без нотки смущения спросил Максимилиан. — Я сдержал своё слово. Знаешь, ты невероятно чувственный. — Мне так неловко. Я не знаю, что сказать. — Не нужно ничего говорить, малыш. Просто знай, что я горжусь тобой. Только я немного… как бы сказать… на пределе. — Максюта, я не уверен, что у меня получится так же. Аграновский рассмеялся и, коснувшись пальцами щеки Лёвы, вынудил его посмотреть на себя. — Не переживай. Я не заставлю тебя делать что-либо против твоей воли. Но мне нужно облегчить это напряжение. Максимилиан переместился чуть вперёд, расстегнув собственные брюки. Его движения были быстрыми, но не грубыми, так как он боялся напугать Лёву. Пока Максим занимался собой, его дыхание оставалось неровным, точно он пробежал стометровку, а свободная ладонь лежала на бедре Лёвушки, как на единственном якоре, удерживающем его в реальности. — Ты даже не представляешь, как сильно я тебя хочу. Финальное усилие, и Максим сдался под натиском собственного желания, стиснув зубы и умудрившись сдержать стон. — В следующий раз я точно буду готов, — сказал Лёва через несколько секунд. — Я сделаю что-нибудь для тебя, правда. Просто я пока только учусь. И я не понимаю, как у тебя всё так быстро и отлично получается. — Я чуть смелее тебя, малыш, — объяснил Аграновский, придя в себя. — И мне с тобой очень легко. Ты — чувственный и впечатлительный. Ты умеешь слушать своё тело, а это — редкий дар. Каждый твой вздох и стон — это музыка. Как я могу ошибиться, если ты так откликаешься? Я уверен, многим гораздо сложнее угодить, чем тебе. Но ты будто создан для любви. И для меня. — Это звучит немного странно. — Нет, это звучит прекрасно. И знаешь, кто бы тобой гордился? — Кто? — Платон. Великий древнегреческий философ. — Платон? Который про идеи и всё такое? — Именно. А ещё он писал о любви — и о такой, как наша, — Максим обвил Лёву за талию, притянув ближе. — Он считал, что это — самая чистая форма привязанности. Любовь не ради страсти, а ради взаимного возвышения и стремления к прекрасному. — Неужели он действительно писал про… мужчин? — Конечно. Он бы сказал, что наша связь — это союз душ. Лёва хихикнул, спрятав лицо у Максима на груди. — Значит, мы — пример философской любви? — Безусловно, — Максим нежно поцеловал его в макушку. — Платон сказал бы, что ты — мой идеал, а я — твой. — Если даже Платон был бы не против, значит, я могу перестать стесняться. — Вот именно, Вознесёнок. А за окном между тем лениво таяла ночь. *** Максим сидел на краю кровати, глядя в темноту. Лёва спал, свернувшись калачиком, его волосы слегка трепал ветерок из приоткрытого окна. Вдруг внимание Аграновского привлекла оставленная Вадимом на подоконнике пачка папирос. Гость дома поднялся, подошёл и задумался — нужно ли? Лежащая рядом зажигалка оказалась тяжеловатой, но щёлкнула с первого раза, и вскоре воздух заполнился горьковатым дымом. Максимилиан сделал короткую затяжку, кашлянул и усмехнулся — наверное, курение ему действительно не шло. Но вкус табака успокоил его мысли и распутал узлы тревоги. Едва заметные проблески света на горизонте начали стирать контуры мебели. Максим подумал, что скоро Лёва проснётся, и весь этот момент сладости, смешанной с болью предстоящего расставания, растворится, как дым папиросы, который сейчас плыл над потолком, словно ленивый призрак. — Максюта? — вдруг раздалось из-за спины Аграновского. — Ты что, куришь? — Я тебя разбудил? Прости. Максимилиан выбросил окурок в окно и вернулся к Лёве, который разглядывал его, приподнявшись на локтях. — Я никогда не видел, чтобы ты это делал. Ты переживаешь? А из-за чего? Из-за скорого переезда в Петербург? — Да, из-за него. А ещё из-за нас. Ты не представляешь, как я ненавижу оставлять тебя одного. — Но тебе не стоит успокаиваться через папиросы. Ты слишком хороший для них. Аграновский ответно смотрел на своего возлюбленного, пытаясь запомнить каждую черточку его лица, каждую крапинку в радужке изумрудных глаз, каждый его вдох и выдох. — Ладно, Вознесёнок. Я больше не буду курить. Он сел на кровать, и Лёва устроился на его коленях, укутанный в плед, как огонёк в надёжном фонаре, положил руки на его плечи и прижался губами к его скуле. — Максюта, а когда ты успел прочитать Платона? — поинтересовался Вознесенский. — Года два назад. Правда, я тогда считал, что это лишь скучные философские разглагольствования. Но меня быстро зацепили его рассуждения о любви. — О такой любви, как наша? И ты не задумался, почему тебя это зацепило? Максимилиан провёл пальцами по линии Лёвиной челюсти. — Знаешь, когда мне было четырнадцать лет, у меня был компаньон. Мы не так часто виделись, но при каждой встрече крепко обнимались и делали друг другу причёски. Иногда мне казалось, что наши отношения выходили за рамки дружбы, но я был слишком мал, чтобы принять подобное. Потом друг переехал в Москву вместе со своей семьёй, и я выбросил всё это из головы. Но сейчас я понимаю, что это уже тогда было частью меня. Просто я не знал, как это назвать. — Получается, в те времена ты ещё не был самим собой? — Можно сказать и так. Но рядом с тобой я смог раскрыться. — Теперь ты точно знаешь, кто ты? — Теперь я знаю одно: я твой. Только твой. Их новый поцелуй был особенно медленным и почти болезненным. — Ты пахнешь свободой, — заметил Максимилиан, прервавшись. — И я впервые чувствую, что она мне доступна. — А ты пахнешь дымом. И это даже приятно. Через двадцать минут на кухне раздавался стук ножа о доску. Максим нарезал хлеб и следил за жарящимся на сковородке омлетом. В какой-то момент юный кулинар поймал себя на мысли, что насвистывает знакомую мелодию. Насвистывание постепенно перешло в неуверенное пение. Но когда на пороге кухни появился Лёва, Максим сразу извинился и замолк. — За что ты извинился? Ты ведь просто пел, — уставился на него Вознесёнок. — Да разве это пение? Мне медведь на ухо наступил — так сказал мой несостоявшийся учитель музыки ещё десять лет назад. В моей семье всегда существовало правило: если что-то делаешь — делай это хорошо, а ещё лучше — отлично. Поэтому я обычно не пою. — Но сейчас ты со мной, а не со своей семьёй, — Лёва сел на ближайший стул и подпёр подбородок кулаком, приготовившись слушать. — Спой ещё раз, пожалуйста. Максим отмахнулся, заправив прядь волос за ухо. — Уже не получится, Вознесёнок. Я вспомнил обо всём этом и теперь чувствую, что на меня кто-то смотрит исподлобья и осуждает. — Никто тебя не осуждает. Представь, что все критики ушли в концертный зал — слушать опытных певцов. А мы — просто веселимся и наслаждаемся жизнью. Аграновский засмеялся и взял Лёву за руку, чтобы почувствовать себя увереннее. — Хорошо. Но только не потешайся, — попросил он, прежде чем запеть: — Не осенний мелкий дождик надо мной звенит-звенит. То не дождь, а слёзы льются из-под чёрных чьих-то плит, — и закрыл лицо ладонями, как подросток, случайно оказавшийся в центре внимания. — Всё, хватит, Лёвушка. Меня даже в жар бросило от таких экспериментов. — Мне очень понравилось. Ты напрасно себя недооцениваешь. Слушай, ты же говорил, что хотел стать журналистом. Почему бы тебе не потренироваться на мне? Возьми у меня интервью. — Интервью? Это интересно, но я не представляю, о чём тебя расспросить. — Например, о том, как я леплю свои фигурки. Или о том, почему я люблю запах дождя, и почему ты — мой самый главный человек. — Но мне нужно подготовиться… — Нет, не нужно. Просто спроси, что придёт в голову. Ну же, я жду! И Максим капитулировал. — Хорошо. Расскажи, что ты чувствуешь, когда держишь в руках кусок глины? — Я чувствую, что в моих ладонях — целая вселенная, — ответил Вознесёнок, задумчиво перебирая край своего пледа. — Мне нравится думать, что каждая фигурка — это нечто уникальное, как маленькая история, застывшая во времени. Максим уже открыл рот, чтобы задать следующий вопрос, но вдруг учуял запах гари. — О боже! Омлет! — воскликнул он. Ребята подбежали к плите. Максим снял сковороду, а Лёва снова расхохотался. — Ну что, журналист, первый блин комом? — пошутил последний, глядя на их несостоявшийся завтрак. — Давай поедим что-нибудь другое? Например, хлеб с молоком, как в рассказах про деревенских детишек? Максим закатал рукава повыше и достал кружки. — А скажи, тебе совсем-совсем не нравится в медицинском училище? — не умолкал Лёвушка. — Или там всё-таки есть что-то увлекательное? — Не знаю, Вознесёнок. Мне всё там кажется чужим. Но я давно привык и со всем справляюсь. — А что за конфликт у тебя был с другими студентами? Этот вопрос вызвал в душе Максима нетипичную смесь волнения и раздражения. Он поставил кружки на стол и ответил: — Лёвушка, это было очень глупо и неприятно. Однокурсники хотели вывести меня на эмоции, и у них всё получилось. — Но тебя ведь не отчислят? — Нет. Я слишком толковый студент. Но кое-что беспокоило Максимилиана куда больше, чем возможное отчисление: предстоящий юбилей деда. Отец заранее дал ему деньги на подарок, но Максим, ведомый своими чувствами, потратил их на розы для Лёвы — сначала на белые, а потом на красные. Теперь Аграновский-младший чувствовал, что попал в ловушку, которую сам же соорудил, но эта ловушка была естественной и оправданной. Его дед не заслуживал ни дорогих подарков, ни лишних усилий, а вот Лёва — заслуживал всего самого лучшего. — Давай быстрее позавтракаем, — перевёл тему Максим. — И я пойду домой. — А когда ты вернёшься? — задал Лёва свой извечный вопрос. — Если мне сейчас удастся тихо пробраться в свою комнату, и если никто не заметит, что меня не было дома, то в дальнейшем я буду сбегать хоть каждую ночь. — Каждую ночь не нужно, Максюта. Это слишком опасно, и тебе всё-таки необходимо высыпаться. Но приходи хотя бы изредка. Я буду ждать. А потом наступит весна, и мы вместе окажемся в Петербурге. Как думаешь, нам там понравится? Ты бывал там раньше? Лёва загорелся мечтами, как пятилетний ребёнок, и взгляд Максима потеплел. — Да, бывал, но лишь однажды. Петербург — это не совсем сказка, мой милый Вознесёнок. Это — город, где дует ледяной ветер, а люди там ещё холоднее. Главное, чтобы ты не разочаровался. — Но я буду с тобой. А значит, никакой холод мне не страшен. Максим ничего не ответил, только обнял своего возлюбленного. *** А вот у Вадима дела шли из рук вон плохо. Всё началось ещё на вокзале, где гул голосов сливался с шумом великана паровоза. Тогда Вознесенский стоял у одного из вагонов, морщась от криков разносчика газет и хохота пары, что прощалась неподалёку, но особенно — от вида жены Андрея Валентиновича. Елена поправляла шарф на шее мужа, касалась его рук и прижималась к его груди, а Вадиму хотелось то ли умереть, то ли просто прорыдаться. Вознесенский ощущал себя полуразрушенной, изъеденной временем мельницей, которую вот-вот окончательно разберут на доски. Скрип — отломился один брус, скрип — второй. Опоры прогнулись, каркас застонал, а вместе с ним — крыша. Когда Андрей наконец-то подошёл к транспорту, Вадим язвительно фыркнул: — Всё, попрощались? Или ещё будет горячий поцелуй? — Вадим, ты ведёшь себя как ребёнок, — голос Воронцова прозвучал неуверенно — он сам был обескуражен устроенным Леной «любовным шоу». Первые часы в пути Вадим провёл, молча уставившись в окно. Андрей тоже не стремился заводить беседу и всё изучал какие-то бумаги, но на остановке оживился: — Я хочу подышать свежим воздухом. Тебе что-нибудь купить? Тут неподалёку есть торговая лавка. — Нет. Но едва Воронцов вышел из вагона, как Вознесенский устремился за ним — и вовсе не для того, чтобы окунуться в атмосферу природы. Андрей зажёг папиросу, и это стало для Вадима последней каплей: сей спокойный жест и ринувшийся вверх дым выглядели как насмешка над его израненными чувствами. — Не курите здесь, — потребовал Вознесенский. — Что? — вздёрнул брови подполковник. — С каких пор тебе это мешает? Ты же сам курящий. — С недавних пор. — Странный ты сегодня. Не нравится — отойди. Зачем ссориться из-за пустяка? Эти слова возымели эффект воды, попавшей на сковородку с кипящим маслом. — А вы совсем не меняетесь, Андрей Валентинович, — прошипел Вадим. — Как всегда, думаете, что мир крутится вокруг вас, и что все должны принимать вас таким, какой вы есть. Андрей медленно опустил руку с папиросой. — Вадим, я понимаю, что тебе хочется на ком-то сорваться. Но я — не самый удачный вариант для этого. Не забывай, нам ещё работать вместе. Вадим сделал пару шагов вперёд и замахнулся кулаком, но Воронцов резко перехватил его руку и прижал к своей груди. — Ты вправду собираешься драться со мной? — подполковник удерживал своего напарника легко, словно зверя, которого не хотел ранить, не показывая ни раздражения, ни злости — только какое-то добродушное превосходство. — Ты понимаешь, что я раза в три сильнее тебя? — Зато я — раз в десять злее! — Выдохни, Вознесенский. Если ты продолжишь этот спектакль, нам обоим станет очень стыдно. — Отпустите. — Только если ты пообещаешь впредь вести себя как взрослый человек. Вадим промолчал. Андрей, выждав ещё минуту, отошёл, стряхивая пылинки с мундира. — Возвращайся в вагон, Вадим. Я докурю и приду. — Надеюсь, вы задохнётесь дымом. В вагоне Вознесенский вновь сел у окна и сцепил руки на коленях, чтобы те не дрожали. Собственное отражение в стекле показалось ему чужим: напряжённым, измученным, с детской обидой во взгляде. — «У меня разлад в сознании», — с ужасом понял Вадим. Совсем недавно он видел в ярославской поездке уйму возможностей, строил в своей голове идиотские сценарии и тщательно подбирал наряды, но теперь до него дошло, что если это путешествие и станет началом чего-то, то только началом конца. В Ярославле не будет ни новых шансов, ни признаний, ни близости. Только холод, служба и его жалкое состояние. — Соберись, — приказал Вознесенский самому себе. — Переживи эти дни, а потом всё закончится. У Андрея появятся новые дела и новые ученики, он станет реже мелькать у тебя перед глазами, и ты снова обретёшь душевное равновесие. Хватит мучиться и позориться. Просто смирись и дыши. Это не конец света, чёрт возьми! Дверь скрипнула. Андрей появился в проходе, держа в руках два стакана с кофе, и протянул один из них своему подопечному: — Угощайся. — Там нет яда? — Вадим с подозрением посмотрел на напиток. — Не поверишь, но я туда даже не плюнул. На следующей остановке Вознесенский схватил свою сумку — ту самую, в которую так заботливо собирал яркие наряды — и пошёл к выходу. Станция выглядела как забытое всеми место: старая лавка с облупившейся вывеской, несколько прохожих, кутающихся в шарфы, и самотканые сумерки, давящие с небес. Вадим оставил сумку неподалёку от урны, напоследок пнул её и направился к киоску, где купил одну бутылку водки и ещё пару маленьких фляжек с чем-то крепким. Спрятав своё добро за пазухой, он вернулся в вагон. Андрей дремал, откинувшись на спинку кресла. Вадим сел напротив и начал вливать в себя адское пойло. Пустота внутри быстро заполнилась густым, тёплым туманом. Посему первым, что увидел Андрей, открыв глаза, оказались красные щёки Вознесенского и бутылка, которую тот держал на уровне бедра. — Вадим? — нахмурился подполковник. — Что за чёрт? Ты напился? — А что? — Вадим снова подвинул к себе стакан и забулькал водкой. — Я взрослый человек, могу себе позволить. — Мы на службе, твою мать! Где ты это взял?! И как я за тобой не уследил! — Андрей Валентинович, вы меня всё равно не замечаете. Так какая вам разница, пьяный я или трезвый? Зато я наконец-то чувствую себя нормально. — Отдай мне бутылку. — А ещё что? Я купил её на свои честно заработанные деньги. Попробуйте, отнимите, но я закричу, и все здесь узнают, какой вы тиран! — Наша совместная поездка была ошибкой, Вознесенский. Впредь я тебя никуда с собой не возьму. И не пытайся извиняться — слишком поздно. — Ой, как я напугался! — фальшиво застонал молодой жандарм. — Какое горе! Я теперь даже уснуть не смогу! А хотите загадку, Андрей Валентинович? — Нет, — Воронцов понял, что дальнейшая дискуссия с Вадимом не будет иметь смысла, но всё равно пристально наблюдал за ним. — Что это такое: длинное, твёрдое и иногда мокрое? — Вадим, прекрати. — Нет, вы подумайте! — Железнодорожный рельс. — Ах, вы догадались! А что может быть жёстким, если его потрогать, но мягким, если его облизать? — Ты серьёзно? — Абсолютно! — Возможно, мороженое. — Правильно! А я думал, вы не ответите. У вас, знаете ли, такой вид, как будто вы в жизни ничего сладкого не ели. Андрей молча встал, взял полупустую бутылку со стола и направился к двери. — Эй, куда?! — возмутился Вадим. — Куда нужно. Когда дверь купе закрылась, начинающий алкоголик уткнулся лицом в столик и пробормотал: — Ну и пусть. Всё равно он не догадается, что я спрятал ещё две фляжки под пальто. *** Ночь Ярославля встретила жандармов, как хозяйка, неожиданно захваченная врасплох. Ветер подвывал в переулках и запутывался в узких улочках, что отличало этот город от просторных площадей и широких проспектов Нижнего Новгорода. Здесь всё было камернее, возникало ощущение, что каждый камень на мостовой хранил какие-то секреты. На привокзальной площади пахло угольным дымом и сырыми дровами. Фонари, казалось, пытались разглядеть путников, вырывая их из темноты конусами света. Вадим спрыгнул с повозки, пошатнулся, но тут же снова выровнялся. Он ещё чувствовал головокружение после своей импровизированной дегустации водки, но старался держаться достойно. — Ну что, Андрей Валентинович, — заговорил Вознесенский. — Ярославль! Город, где начнётся наша славная карьера великих сыщиков. Или ночлег в сарае? — Если в гостинице всё будет занято, тебе этот вариант подойдёт, — пошутил Андрей. — Ты, кстати, до конца протрезвел? — Нет, — не стал лгать Вадим. — Но приставать к вам не буду, не переживайте. Едва повозка отъехала, мужчины направились к ближайшей гостинице. — В Нижнем Новгороде люди по ночам часто играют в карты и танцуют. А тут — все словно вымерли, — отметил Вознесенский. — Может, это город — призрак? — Или просто город, где у людей есть приличия. Внутри гостиницы было тепло и пахло воском. — Доброй ночи, — поприветствовал Андрей дежурного за стойкой. — Мы хотим у вас остановиться. Тот засунул нос в книгу записей и вскоре дал неутешительный ответ: — Остался один номер на двоих. — Один? — переспросил Воронцов. — Это точно? — Да, остальные уже заняты. Извините, господа. Я могу поставить ширму, если вас это устроит. В душе Вадима вспыхнул огонёк злорадства. — Андрей Валентинович, вы же всегда говорили, что жандарм должен быть готов ко всему, — протянул он с таким видом, будто только что выиграл дуэль. — Вадим, иногда ты воспринимаешь мои слова слишком буквально, — вздохнул Воронцов и снова обратился к дежурному: — Ладно, покажите нам наш «дворец». Комната оказалась небольшой: две кровати, стоящие параллельно друг другу, узкий шкаф с облупившейся дверцей и маленький столик неподалёку от окна. — Уютно, — подытожил Вадим, скинув пальто. — Это временно. И не расслабляйся. — Только не говорите, что хотите лечь на кровать у окна! — Мне всё равно. Выбирай себе любую. Андрей ушёл в ванную, а вернулся оттуда в явно приподнятом настроении. Его обычно строгий вид смягчался неожиданной домашностью: влажные волосы прядями падали на лоб, а из-под махрового халата, завязанного небрежным узлом, выглядывали крепкие ключицы. Вадим мелком посмотрел в его сторону и тут же спрятал лицо в ладонях. — Вадим, ты будешь мыться? — спросил Воронцов. — Нет, — его напарник даже не поднял головы. — Тебе плохо? — Нет. — Твои поза и голос говорят об обратном. Хочешь, я принесу тебе воды? Или тазик? — Не хочу. — Хватит мучиться. Ложись спать. — Я пока не могу. — Упрямец. Андрей направился к своей кровати, сдвинул в сторону покрывало, уселся на край и достал из сумки папку с документами. Но сосредоточиться на работе ему было трудно. Через несколько минут он понял, что неотрывно смотрит на Вадима. Тот по-прежнему сидел неподвижно, обхватив голову руками. — Вадим, ложись уже, — Воронцов постарался говорить строго. — Ты хочешь меня довести? У нас на завтра запланировано много работы, нужно будет встать пораньше, а ты ерундой маешься. Речь идёт о деле о контрабанде. По предварительным данным, через Волгу переправляют партии запрещённых товаров: спиртное, ткани, а возможно, и оружие. Завтра мы пойдём на пристань, проверим склады и допросим грузчиков. Вадим резко оторвал взгляд от пола. — На пристань? Серьёзно? Это же самое очевидное место! — И что? Очевидное — не значит неправильное. — Да бог с вами! Преступники не будут хранить там ничего компрометирующего! — Ты всерьёз думаешь, что лучше меня знаешь, как начинать расследование? — голос Андрея стал значительно холоднее. — Знаю, — ни на толику не засомневался в себе Вознесенский. — Мы должны искать там, где никто не подумает смотреть: на складах в центре города, в лавках, в чёртовых подвалах! — Никто не подумает смотреть? Ты снова выдаёшь свои предположения за факты. Что тебе может быть известно о «правильных» и «неправильных» местах? Мы даже ещё не приступили к делу! — Мне многое известно. У меня, знаете ли, есть голова на плечах. А у вас — только дурацкие инструкции, которые вы зачитываете, как мантру. — Ты забываешься, Вознесенский, — на этот раз голос Андрея прозвучал опасно тихо. — Я, в первую очередь, — твой наставник. — И что? Я — тоже жандарм! И имею полное право высказывать своё мнение! — Твоё право на собственное мнение не обязывает меня выслушивать чушь. Я уже решил, что завтра пойду на пристань. А ты можешь остаться здесь и беспрепятственно раздумывать о том, какой ты умный. Вадим вдруг встал с кровати и направился к двери. — Если ты сейчас уйдёшь, можешь не возвращаться, — предупредил Андрей. — Отлично. Не вернусь. И юноша ушёл, хлопнув дверью так громко, что с потолка осыпалась пыль. Воронцов бросил папку с документами на стол, потуже затянул пояс халата и лёг на кровать, почти насильно закрыв глаза. — Чёрт с ним, — пробормотал он в пустоту. — Пусть остынет, упёртый мальчишка. Проснувшись, Андрей первым делом посмотрел на настенные часы — те показывали половину четвёртого утра. В гостинице стояла абсолютная тишина, если не считать редких скрипов половиц где-то вдали. Воронцов сел на кровати и уставился на вещи Вадима, которые так и остались лежать там, где тот их бросил. Ощущение тревоги, которое Андрей старался подавить ещё вечером, теперь захватило его полностью. Он быстро оделся и вышел из номера, прямо в городскую темень. На улице, на первый взгляд, было безлюдно, лишь ветер гнал по мостовой клочки мусора. Но не успел подполковник сделать и десяти шагов, как из ближайшего переулка раздались голоса. Там выпивали трое мужчин. Один из них был широкоплеч и грузен, двое других — тощие, с впалыми щеками и тусклыми взглядами. Андрей остановился. Вряд ли это была та компания, у которой стоило искать ответы, но выбора у него не оставалось. — Доброй ночи, господа, — поздоровался служитель закона. Смех мужчин тут же утих, уступив место настороженности. — Чего тебе, начальник? — спросил самый высокий из них, разглядев униформу незнакомца. — Я ищу одного человека — голубоглазого брюнета двадцати лет. Он немного вспыльчивый, но не из тех, кто открыто ищет неприятностей. Скорее упрямый, как ребёнок, любящий отстаивать свою правду. Вы его не видели? — Голубоглазый брюнет? Да у нас таких полгорода! — Нет, таких, как мой напарник, у вас нет. Он слишком живой, заполняющий собой всё пространство, и… — И, похоже, не очень умный, раз шатается один по ночам. Мы никого не видели. Но ты бы сам здесь осторожнее ходил. В потёмках на таких, как ты, всякие наброситься могут. Две последние услышанные фразы потрясли Воронцова, как удар по черепу. Ведь действительно, в округе наверняка хватало таких же пьяниц, и Вадим мог попасться кому-то из них под руку. — Не желаешь выпить, начальник? — спросил один из мужиков. — Я не пью на службе. — А какая здесь служба? Ты ведь просто ищешь друга. Андрей махнул рукой и залпом опустошил протянутый ему стакан. Водка без закуски обожгла горло, но жандарм тут же налил себе второй стакан. Его новые знакомые восхищённо загоготали. — Если увидите поблизости молодого человека, который подходит под моё описание, скажите ему, чтобы он вернулся в гостиницу, — попросил Воронцов. — Пожалуйста. — Ладно. Да не переживай так, никуда твой дружок не денется. Андрей не ответил и пошёл дальше, оставив за собой выжженный тревогой след. *** Спустя ещё полчаса безуспешных поисков Воронцов решил, что Вадим мог отправиться туда, где им завтра… вернее, уже сегодня предстояло работать, а именно — на пристань. Но там его напарника тоже не оказалось. Зато оказался небольшой трактир, куда Андрей и зашёл. Здание уже не пустовало — несколько грузчиков и матросов, похоже, обмывали удачное завершение рабочего дня, а в углу кто-то хрипло наигрывал на гармошке. — Эй, господин! — выкрикнул один из присутствующих. — Заблудился, что ли? Непохоже, чтоб ты местный был. Андрей поднял руку в примирительном жесте и подошёл поближе. — Я ищу молодого человека, — сказал он. — Голубоглазого брюнета. На нём… — У нас тут брюнетов полно! Да садись, господин, выпей с нами! Андрей хмуро вздохнул, но сел. — Выпью, но совсем немного, — бросил он, мысленно повторяя себе, что надо во что бы то ни стало держать голову холодной. Первый стакан оказался обжигающе крепким. — Ну, что за брюнет такой? — спросил один из грузчиков, вытирая усы. — Ты с ним поругался? — Мой напарник. — Напарник? И ты о нём так заботишься? — Забочусь, — Андрей резко поставил стакан на стол. — Потому что знаю, что он может натворить. Он очень упрямый, горячий и самоуверенный. — Такой горячий, что ты из-за него даже пить сел. Воронцов ненадолго замолчал, а потом посмотрел на своих собеседников поверх стакана, который для него снова наполнили. — Да, горячий и дерзкий, иногда до глупости. Но в этом — его сила. — Да ты его прямо как влюблённый описываешь, господин! На щеках Андрея проступил румянец, и что-то подсказало ему, что это — вовсе не от выпивки. — Я же сам его прогнал. Подлец! Сказал, что он может не возвращаться! Матросы переглянулись и хотели в третий раз плеснуть водку в стакан своего неожиданного компаньона, но Воронцов мотнул головой: — Мне хватит. Спасибо. Именно в эту секунду дверь трактира с грохотом распахнулась, и внутрь вошёл Вадим. Он выглядел растрёпанным и помятым, как после заварушки, но весёлым, а его походка выдавала полное отсутствие трезвости. — Вадим! — рявкнул Андрей, поднявшись со стула так резко, что тот скрипнул. — Где ты был?! Вадим сощурился, попытавшись сосредоточиться на лице своего наставника. — Там, где мне хотелось. А вы что тут делаете, Андрей Валентинович? Сидите, пьёте? Мужики за столом хохотнули, наслаждаясь незапланированным представлением. — Немедленно возвращайся в гостиницу! — приказал Воронцов, хотя сам уже с трудом ворочал языком. Он выпил не так много, но зато на абсолютно пустой желудок, из-за чего тошнота и головокружение пришли к нему не гостями, а захватчиками. — Нам пора начинать работу, а ты в таком состоянии. Хотя, господи, я сам не лучше. — Я в отличном состоянии, — Вадим раскинул руки, шатаясь на месте, как плохо закрепленный флюгер. — Наконец-то я не чувствую, что разваливаюсь. Кто-то из грузчиков опять подтолкнул к Андрею бутылку, и тот уже без колебаний выпил, так как чувствовал, что если перестанет это делать, его красноречие и серьёзность тотчас уступят место смущению и бессилию. — Хватит, Вадим. Мы уходим. — Нет, — упёрся Вадим, будто это было последним принципиальным решением в его жизни. — Да. — Чёрта с два! Воронцов понял, что его терпению пришёл конец. Он приблизился к своему ученику, наклонился, подхватил его за талию и перебросил через плечо. — Что вы делаете?! — воскликнул Вадим, будучи слишком ошеломлённым, чтобы сопротивляться. — То, что должен был сделать ещё в самом начале, — ответил Андрей, не обращая внимания на удивлённые улюлюканья завсегдатаев трактира. — Поставьте меня на землю! Я вам не мешок с картошкой! — Вознесенский, если ты не прекратишь извиваться, я уроню тебя в сугроб у порога! — Да как вам такое в голову пришло?! Зал взорвался смехом и аплодисментами, а кто-то даже крикнул: — Вот это чувства, начальник! Забирай своего красавца, береги его. — Андрей Валентинович, это унизительно! — голос Вадима взлетел ещё на пару октав. — Это спасительно, — не согласился Андрей и понёс своего подопечного к выходу. Вознесенский, наконец, обмяк, осознав, что сопротивляться бесполезно. Но перед тем, как потерять связь с реальностью, прошептал: — Вы правда… меня несёте… Когда они добрались до своего гостиничного номера, тамошний воздух показался им затхлым и слишком тёплым. Узкое окно едва впускало свет луны, растекшейся по полу, как парное молоко. — Вот сейчас… — пробормотал Вадим, упав на кровать. — Отдохну… пять минут… и пойду сворачивать горы. Его голос был смазан, как акварель от слёз, а глаза блестели точь-в-точь, как в лихорадке. Андрей пока стоял рядом, не зная, смеяться или рвать на себе волосы. — Какие горы, Вознесенский? Ты даже ботинки снять не можешь. — Огромные! Настоящие! — Вадим приподнялся на локтях, но тут же плюхнулся обратно. Его нездоровый румянец, растрепанные волосы, приоткрытые губы, не способные выговорить ни одной здравой мысли, — всё это вызывало у Андрея не раздражение, а почти болезненное тепло. — Ты невозможный, — улыбнулся Воронцов и рухнул рядом со своим напарником. Его руки словно случайно коснулись тела Вадима, но тот не отстранился, а, напротив, притянулся ближе, будто ища спасения. — Что вы… — начал было Вознесенский, но не договорил, потому что Андрей наклонился и поцеловал его в губы. Поцелуй оказался не таким, о каком мечтал Вадим, но от этого не менее прекрасным. Никакой грубости, никакой поспешности. Только мягкость, только обволакивающая нежность, которая пробилась сквозь пьяную дымку, как отблеск фонаря сквозь кружевной абажур. Вадим сначала замер, не в силах поверить в происходящее, а потом ответил, закрыв глаза и вцепившись побелевшими пальцами в воротник чужого пальто. — Чёрт, — выдохнул юноша, когда Андрей скользнул губами к его шее и задержался там, где кожа была особенно чувствительной. — Ты всегда был таким… Я знал. Андрей усмехнулся, приподняв руку Вадима, удержал её, как ценный артефакт, и поцеловал раскрытую ладонь. — Что ты творишь? — Вознесенский разговаривал шёпотом, но внутри него всё клокотало. — Почему это так удивительно? — Тебе нравится? — Воронцов не смотрел на своего партнёра, но продолжал покрывать его руку изучающими, осторожными поцелуями. — Нравится? Да это лучшее, что со мной случалось. Чёрт… ты такой… — голос Вадима сорвался на стон, когда Андрей провёл языком по подушечке его большого пальца. — Ласковый… — Тихо. Ты даже не представляешь, как давно я хотел это сделать. Разум Вознесенского тонул в этом моменте, всё вокруг теряло форму. Его сердце колотилось так сильно, что казалось, этот стук можно было услышать даже за стенами гостиницы. Когда Андрей вновь коснулся его шеи, Вадим выгнулся навстречу, желая большего. — Андрей, я хочу тебя. Давай же… Но Воронцов вдруг уткнулся в его грудь и затих. — Ты чего? — встрепенулся Вадим, не показывая злости, а только растерянность и недоумение. — Ты уснул?! Да ты охренел! Андрей, конечно, ничего не ответил, а его ученик засмеялся, откинув голову обратно на подушку. — Да что с тобой делать? Спи, идиот. Я почти добился своего. *** Максимилиан сидел за столом, устремив взгляд на разложенные перед ним анатомические зарисовки. Чернила ложились на страницы, как паутинка, соединяющая между собой мысли будущего доктора. Рядом с его рукою стояла крохотная фигурка человечка — слегка перекошенная, но поистине прекрасная. Подарок Лёвы. Аграновский время от времени отрывался от работы, чтобы улыбнуться своему молчаливому другу и поправить наклон его головы. И вот дверь в комнату с лёгким скрипом приоткрылась. — А, сын, ты здесь. Максим напрягся, заметив отца, и прикрыл тетрадь ладонью, словно писал в ней что-то неприличное. Константин Георгиевич, как всегда, был статен, точно готическая башня, с налётом строгости во всём облике. — Пап, ты что-то хотел? — Нет, просто заглянул. Что тут у тебя? — Константин вальяжно прошёлся по спальне, приблизился к окну, выглянул наружу, пробурчал что-то о снеге, задумчиво постоял на ковре и покрутил ключ в замочной скважине, видимо, проверив, исправна ли дверь. — Учишься? Молодец. Мы всей семьёй давно говорили, что тебе пора взяться за голову. — Да, пишу заметки по анатомии, — ответил Максимилиан, незаметно закатив глаза. Константин обошёл стол и заглянул через плечо сына. — А это что за кривоватый чудик? — спросил он, кивнув на фигурку Лёвушки. Внутри Максима что-то оборвалось. Он потянулся к своему подарку, но опоздал: отец уже взял его в руки и начал рассматривать с таким выражением лица, будто для него на всём белом свете не существовало ничего интереснее и забавнее. — Папа, пожалуйста, осторожнее! — взмолился Максимилиан. — Хм… любопытная работа. Неидеальна, но с душой. Кто это сделал? Ты? — Нет. Один мой однокурсник, — соврал юноша, из последних сил подавляя в себе желание отнять фигурку у отца самым варварским способом. В его голове бился один-единственный вопрос: «А если она сломается?» Константин повернул фигурку к свету и слегка надавил на соединение её шеи и головы. Это оказалось лишним. Голова маленького чудика накренилась и упала, а за ней — рука. Максим вскочил со стула и прижал ладони ко рту. Комната замерла вместе с его дыханием. — Ох, что же это такое, — виновато вздохнул Константин. — Я ведь едва коснулся. Какая некачественная глина! — Как ты мог, отец! Ты сломал её! Это был подарок! — Прости, сын. Я не хотел. Юноша опустился на колени и принялся собирать осколки. Глина обжигала его пальцы своей издевательской хрупкостью. — Не убивайся так, — Константин хотел погладить сына по спине, но тот отстранился. — В конце концов, ты можешь уговорить своего однокурсника сделать для тебя новую фигурку. — Я ведь раньше уже просил тебя не трогать моих вещей! — напомнил Максим грубее, чем следовало бы. — Неужели нельзя хотя бы раз отнестись к моим словам всерьёз? — Будь добр, не разговаривай со мной в таком тоне. Кстати, ты не забыл, что завтра юбилей твоего деда? Ты купил ему подарок? — Не купил! У меня нет на это денег! Максимилиан чувствовал, что погибал — словно вместе с фигуркой Вознесёнка разрушилась его душа, и поэтому не видел смысла придерживаться правил приличия. Это была грубость в ответ на безнадёжные обстоятельства, когда становилось плевать, кто и что о тебе подумает. — Как? — Константин поднял брови, точно его сын заявил, что собрался уйти в монастырь. — Я ведь давал тебе деньги! Лично! В конверте! — Я их потратил. — На что? — Папа, пожалуйста, перестань меня допрашивать. Мне сейчас и так плохо! Я верну тебе эти деньги! Заработаю в Петербурге и вышлю! — Ты в последнее время много болтаешь о Петербурге. А ведь ещё полгода назад ты и слышать о нём не хотел. Столица — это не чудесная сказка, — Константин облокотился на стол и вперил взор в сгорбленную фигуру наследника. — Я понимаю твоё желание вырваться из усадьбы, но тут ты хотя бы знаешь, как жить и что делать. А там тебя будет ждать неизвестность — холодная, чужая, недружелюбная. Максим повернул голову, бросил на отца взгляд, полный молчаливого вызова, но ответить так и не решился. Он осознавал, что родитель прав. — Что ты с собой делаешь, сынок? Всё это… — Константин помахал в воздухе рукой, не желая напрямую озвучивать то, о чём давно догадывался, — приведёт к очень нехорошему концу. Если твои мысли выйдут наружу, мать и дед этого просто не переживут. — Откуда тебе известно, какие у меня мысли? — Не ёрничай. Деньги можешь не возвращать. Ты поедешь в столицу для того, чтобы сосредоточиться на учёбе, а не перебиваться случайными заработками. Но подарок для Михаила Сергеевича завтра должен быть. Где ты его возьмёшь — уже не моя забота. Если ты научился по-своему распоряжаться тем, что было не тобой заработано, то научись и нести ответственность за это. — Я найду выход. — Вот и замечательно, — Константин хотел сказать ещё что-то, но не смог. Вместо этого он развернулся и направился к двери. Максим утёр нос и потянулся к ящику стола, чтобы достать оттуда клей. Ему нужно было спасти подарок Лёвушки. Пузырёк оказался наполовину пустым, а крышку пришлось вскрывать ножницами. После Максим взял кисть с тонким ворсом и принялся соединять части фигурки. Капля за каплей клей ложился на края обломков и заполнял трещины. Максим работал медленно, будто каждая ошибка могла стоить фигурке ещё одной невидимой раны, и даже на его лице отражалось сосредоточение хирурга во время сложнейшей операции. Когда подошла очередь головы, Аграновский прошептал: — Потерпи, маленький. Закончив работу, он поставил фигурку на стол, под свет лампы, и сел напротив: — Вот, мой дорогой. Ты цел. Пусть и немного иначе. Мысли Максимилиана уже унеслись к Лёве — туда, где сердце находило покой и смысл, и, прижав к груди тетрадь с заметками, он окончательно решил: сегодня он снова сбежит. *** Утро стекало по стенам гостиницы, как расплавленный воск. Вадим лежал, спрятавшись под одеялом, которое защищало его от внешнего мира и особенно — от предстоящих служебных обязанностей. Андрей сидел рядом, оперевшись локтями о колени. — Вознесенский, как тебя поднять? — простонал подполковник. В руках он держал кружку с кофе — на вкус напиток был пустым и горьким, но, как ни странно, помогал ему чувствовать себя лучше. Ответа не последовало. Вадим только фыркнул и натянул одеяло до уровня глаз. — Вадим, вставай, — не собирался сдаваться Андрей. — Мы и так проспали! Ты хочешь, чтобы нас отстранили от службы? Юноша протянул к нему руки, ухватился за подол его рубашки, и в груди Воронцова поднялась волна паники — не яркой, а холодной и парализующей: он, опытный жандарм не привык, чтобы к нему тянулись, как к камину в зимний день. Да, Вадим и раньше так делал, но в иной обстановке. — Вставай, — в последний раз велел Андрей. Вадим разлепил затуманенные недосыпом и болью глаза. Он заметил до отвращения знакомую отчуждённость во взгляде Андрея, в этих плотно сжатых губах и опущенных ресницах, под которыми пряталась неудобная правда. — Андрей, то, что было ночью… — начал Вознесенский, но не договорил. — Вадим, я был пьян! Я с трудом осознавал, что делал! Да я и сейчас-то не совсем трезв. Расслабься, не принимай это близко к сердцу… Вадим откинул от себя одеяло и встал так молниеносно, что кровать протестующее скрипнула. — Ты с ума сошёл?! Всего пару часов назад ты целовал мои руки, губы и шею, шептал всякие нежности, а сейчас снова ведёшь себя, как сухарь?! Скулы Андрея побледнели, ладони сжались в кулаки. Он чувствовал себя отвратительно — на его долю выпало слишком мало отдыха, но слишком много алкоголя, тумана, нерастраченной нежности и, главное, тихой надежды в словах Вадима. — Я — не игрушка, — продолжал справедливо возмущаться Вознесенский. — Ты хочешь, чтобы я забыл о том, как наконец-то почувствовал себя живым и нужным? Чёрт возьми, Андрей! Если это ошибка, то дай мне ошибиться вместе с тобой! — Я не хотел тебя ранить. Я просто… — Ты просто подарил надежду человеку, который давно в тебя влюблён, а потом забрал её. Что ж, я это переживу, покреплюсь. Ты — взрослый, умный мужчина, и если ты так поступил, значит, это было необходимо. Но я не понимаю, как тебе не противно от самого себя. — А с чего ты взял, что мне не противно? Каждый раз, когда я смотрю в зеркало, мне хочется ударить себя по лицу мокрой тряпкой. Руки Вадима бессильно упали вдоль тела, а губы искривились в сардонической улыбке — да, Андрей даже в эту минуту смог поднять ему настроение. — Сейчас не лучшее время, чтобы это обсуждать, — озвучил очередную истину Воронцов. — У нас очень много дел. Давай поговорим вечером? — Хорошо, ловлю тебя на слове. И жандармы направились на пристань. Зимняя река — лента потерянной дороги, спящая под кружевом инея — явно что-то скрывала и замышляла. Грузчики сновали туда-сюда, перекрикивая грохот тележек. Андрей сразу почувствовал себя на своём месте — каждый здешний звук и запах казались ему частью увлекательнейшей головоломки, которую ему только предстояло собрать. — Итак, Вадим, — сказал он, доставав тетрадь. — Сначала мы проверим склад у западного причала. Вадим пока не стал возражать. Когда они подошли к складу, Андрей завёл беседу с управляющим, а Вадим прислонился к деревянной балке, ощущая себя здесь абсолютно чужим. Его наставник разговаривал спокойно, с примесью мрачной насмешки в интонации, и записывал ответы своего оппонента с точностью гитариста, настраивающего струны. И эта педантичность застряла у Вознесенского в горле, как рыбная кость. — Мы останемся тут на весь день? — спросил юноша. Андрей бросил на него предупреждающий взгляд, но это ничего не изменило. — Андрей Валентинович, всё это — пустая трата времени! Пока вы перелистываете свои записи, контрабандисты смеются над нами где-то в центре города! — Вадим, у нас есть чёткий план, и мы его выполним. — Да это не план, а мёртвая рыба! — Вадим оттолкнулся от балки и подошёл к своему напарнику. — Довольно. — Нет, не «довольно». Вы не можете сделать и лишнего шага в сторону — только бы не сбиться с ритма «идеальной» службы! А мир не работает по вашим правилам! — Вознесенский, ты перешёл границу! — Да хоть десять границ! Я, как ваш сослуживец, имею полное право высказываться, если вижу, что вы допускаете ошибки. — Вот несносный мальчишка! Только вчера надел униформу, а уже… — Если я — мальчишка, то вы — великовозрастный балбес, который никогда не смотрит дальше своего носа. Молчание, наступившее после этих слов, оказалось оглушительным. Даже грузчики отступили как можно дальше, стремясь слиться с окружающей обстановкой. — Возвращайся в гостиницу, — в голосе Воронцова теперь не было ни мягкости, ни понимания. — С какой радости? — Это приказ. Или ты хочешь, чтобы я, вместо этого, снова велел тебе отжиматься на людях? — Если вам так важно, чтобы я заткнулся, заставьте меня сделать это другим способом. — Ты снова меня разочаровал. Прости, но обещанного вечернего разговора не будет. И Вадим побрёл в гостиницу, пока пропитанный безысходностью воздух резал его лёгкие. Юноша понимал, что проиграл не просто словесный бой, а целую войну. По пути он увидел торговую лавку и встал у её дверей, как фигурка в сломанной музыкальной шкатулке. — Если уж чувствовать себя говном, то до конца, — постановил Вадим и вошёл внутрь, чтобы купить две бутылки водки. Через полчаса он добрался до своего номера, который встретил его равнодушным полумраком. Вознесенский закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Временное, чуждое и безжизненное окружающее пространство отлично гармонировало с его внутренним состоянием. Через несколько часов комната превратилась в нечто среднее между полем боя и сценой из дешёвой пьесы. Пустая бутылка валялась на полу, её горлышко выглядывало из-под кровати, как глаз полуслепого старика. Вадим сидел у окна, обхватив колени руками. Но когда дверь распахнулась, впустив Андрея, Вознесенский почувствовал резкий прилив сил. — Здравствуй, Андрей Валентинович, — хмыкнул юноша. Андрей ничего не ответил, только открыл шкаф и начал переодеваться. — Куда ты собираешься? — спросил Вадим. Воронцов провёл по лицу ладонями, будто стремясь стереть с кожи что-то невидимое, но приносящее неудобство, а затем достал из сумки флакончик с парфюмом и нанёс несколько капель на запястья и шею. — О, даже так, — не удержался от нового комментария Вознесенский. Андрей пошёл к двери и ухватился за ручку. — От меня ты, возможно, и убежишь, — еле ворочал языком Вадим. — Но от себя — нет. — Это не твоё дело. — А чьё же? Того, к кому ты сейчас пойдёшь? — Хватит. — Тебе вправду наплевать? Или ты просто пытаешься заглушить то, что чувствуешь? Конечно, ведь лечь в постель с чужим человеком проще, чем остаться здесь и попытаться поговорить. — Ты ничего не понимаешь. — Я понимаю больше, чем ты думаешь. И знаешь, что самое отвратительное? Я всё равно… Андрей повернул ручку двери и ушёл, оставив после себя только запах парфюма и пустоту. Вадим доковылял до кровати и упал лицом в подушку, но через пять минут снова вскочил на ноги. — Нельзя засыпать! — отчеканил он и, накинув пальто на плечи, вышел за Воронцовым. К счастью, идти пришлось недолго — Андрей, не оглядываясь, пересёк улицу и скрылся за поворотом — там, где находилась ещё одна гостиница. Сумерки вылизывали мостовую северным ветром, а снег искрился под редкими фонарями, насмехаясь над Вадимом. Молодой жандарм дрожал, но не от холода, а от ревности и тоски, помноженных на сильное опьянение. Каждый, кто заходил в гостиницу после Воронцова, вызывал у него подозрения. Он догадывался, что Андрей не сбежал бы сюда, чтобы побыть наедине с собой, как и не стал бы прихорашиваться и душиться, зная, что ему здесь никто не составит компанию. — «Если Андрей кого-то ждёт, то этот «кто-то» — наверняка красивый, — раздумывал Вознесенский, выискивая свою цель среди толпы. — Взрослые мужчины сразу отпадают — Воронцов не из тех, кто ищет любовников среди себе подобных. Женщины? Простоватые, в длинных пальто — точно нет. Зачем они Андрею, если его жена — настоящая красавица?» Вдруг внимание наблюдателя привлёк грациозно вышедший из-за угла молодой человек, лет двадцати, с изящным, но при этом достаточно мужественным лицом. Но главное — его глаза, которые Вадим описал бы как «томные», излучающие обещание чего-то запретного. На незнакомце была пушистая шубка, и весь он выглядел до отвращения свеженьким и ухоженным. Парень заметил, что его рассматривают, и повернулся к Вадиму с вопросом: — Чего тебе? Вознесенский вздрогнул, будто его поймали за чем-то постыдным, но быстро собрался. — Ты к Андрею? — К какому ещё Андрею? — Ему лет тридцать — тридцать пять на вид. Высокий, с тёмными волосами и янтарными глазами. Его невозможно не заметить в толпе. — Ну, по описанию вроде подходит. — Где ты с ним познакомился? Парень рассмеялся — низко, мягко, как человек, привыкший смешивать сарказм с кокетством. — Ты ещё не догадался, кто я? — Нет, — пробормотал Вадим, не понимая, почему его вдруг начало тошнить. — Я — тот, кого просто приглашают. Без знакомства. — Погоди… платный любовник, что ли? — Тише! Но вообще, да. Пару секунд Вознесенский молчал, переваривая услышанное, а потом согнулся пополам от хохота. — Вот так новость! Великий моралист, который хаял меня за «неправильный» образ жизни, опустился до такого скотства! — Эй, ты чего? — в ответ на слово «скотство» молодой человек насупился, но не обиделся. — У тебя истерика? — Ты только послушай! Он говорил, что надо быть примером, что честь — превыше всего! А теперь… Какое лицемерие! — Это твой возлюбленный? — севшим до шёпота голосом поинтересовался парень. — Успокойся. Это ещё не значит, что ты стал ему безразличен. Возможно, он просто захотел забыться. — Сколько он тебе предложил? — Почему я должен тебе это сказать? — Потому что, я — служитель закона. Если ты не будешь отвечать на мои вопросы, у тебя появятся большие проблемы. — Пятьдесят рублей. — Отлично. Вот тебе деньги, — Вадим засунул руку в карман пальто и вытащил оттуда смятую купюру. — Считай, что на сегодня твоя смена закончена. Парень пожал плечами и спрятал деньги в кошелек. — Что ж, ты меня выручил. Я сегодня как раз не в лучшем состоянии — голова с самого утра болит. Иди, романтик. Номер двести четыре. Надеюсь, ты осознаешь, что делаешь. Вознесенский мрачно кивнул и направился к гостинице. На ресепшене дежурный поднял глаза от книги записей и дружелюбно улыбнулся визитёру, но тот жестко бросил: — Я к господину Воронцову. В двести четвёртый номер. — А кем вы ему приходитесь? — Другом. У меня к нему срочное дело. — Второй этаж, направо. Вадим поднялся по лестнице и без стука открыл дверь нужной комнаты. Андрей сидел в кресле, его взор устремился на вошедшего, и небеса разверзлись. — Ты?! Как ты здесь оказался, Вадим?! Вадим закрыл дверь и облокотился о стену. — Спокойно, Андрей Валентинович. Твой мальчик не придёт. Но я его заменю. *** Лёвушка и Максимилиан лежали на маленьком диване, обнявшись так тесно, что между ними не осталось ни капли расстояния. Они выглядели как два котёнка, свернувшихся клубочками в общем коконе, неразделимые и совершенно очаровательные. Максим одной рукой прижимал Лёву к себе, а другой — гладил его по спине, чертил невидимые узоры на тёплой коже . Огненные пряди Вознесёнка щекотали подбородок Аграновского, а тонкие пальцы время от времени касались его шеи, словно проверяя: «Ты здесь? Ты настоящий?» — Максюта, — вдруг позвал Лёвушка с ноткой заигрывающей задумчивости. — Мм? — Максим лениво открыл глаза. — А ты бы любил меня, если бы я стал… гусем? Гусем, который гулял бы в поле подсолнухов? Максимилиан издал хрипловатый смешок. — Почему именно гусем, а не уткой? — Ты не ответил, — обиженно засопел Лёвушка. — Так уткой или гусем? Это важно. Потому что, если уткой, то да, а если гусем… тоже да. — А если я стал бы хомячком с клубничкой? — Хомячком? С клубничкой? Вознесёнок, ты вообще понимаешь, что это за вопрос? — уже громче засмеялся Максим, наслаждаясь этим одновременно трогательным и абсурдным моментом. — Очень важный вопрос! Ты бы любил? — Конечно. Даже если клубничка была бы больше тебя. — А если бы я стал воробьём? Маленьким, с мокрыми крылышками? Ты бы взял меня домой? — Безусловно. Я бы построил тебе самый тёплый домик из веток и вытер бы каждую каплю с твоих крылышек. Но воробьём ты мне нравился бы меньше, чем человеком. Знаешь, почему? — Почему? — Потому что мой человек, мой Лёвушка, умеет говорить странные и смешные вещи, которые заставляют меня любить его ещё сильнее. Вознесёнок уткнулся лицом в грудь своего избранника, явно пытаясь спрятаться от собственной неловкости, но через минуту у него назрел новый вопрос: — А что ты бы сделал, если бы я стал мышкой, накрытой печенькой? Аграновский выдержал паузу, нагнетая интригу. — Думаю, я бы поднял печеньку, чтобы она тебе не мешала, и накормил бы тебя тёплым молочком. А потом… — Что? — Вознесёнок сдвинул бровки к переносице, как строгий учитель. — Потом я бы носил тебя в кармане, чтобы ты всегда оставался рядом. И если бы ты пискнул, я бы понял, что тебе опять нужно молочко. — Максют, — Лёва поднял на своего возлюбленного глаза, полные абсолютно детской хитрости, — я хочу пышек. С малиновым вареньем. — Пышек? Сейчас? — Да, я даже чувствую их запах. Они такие сладкие, горячие… Максим ткнулся носом в его щеку. — Вознесёнок, у нас нет ни варенья, ни муки. Мы не сможем их приготовить. — Но я хочу! — повторил Лёва и ещё плотнее свернулся в родных объятиях. — Ты — настоящее чудо. Ладно, сейчас что-нибудь сообразим. Максимилиан приподнялся и начал обдумывать все возможные варианты. — А что, если мы отправимся на поиски? — Ты предлагаешь куда-то пойти? В такое время? — А почему бы и нет? В ночных тавернах наверняка что-то найдётся — даже если не пышки, то другие вкусности. — Правда? Ты думаешь, нам повезет? — Я думаю, что готов обойти хоть весь город, лишь бы улыбался. Лёва выбежал в прихожую и накинул шубу прямо поверх ночной сорочки. — Лёва, шапку надень, — напомнил Максим. — Я и без неё не замёрзну! — Нет, надень. Я не хочу, чтобы ты простудился. Лёвушка наморщил веснушчатый нос, но послушно нахлобучил шапку — так, что она почти закрыла его глаза. — Теперь сапоги, — кивнул Максим. — Я сам справлюсь! — попытался воспротивиться Вознесёнок, но Максимилиан уже опустился перед ним на одно колено и натянул на его ноги тёплую обувь. — Готов? — Готов! — Подожди пару минут, я тоже оденусь. На улице было свежо, деревья бросали длинные тени на узкие мостовые, а где-то вдали слышался едва различимый звук колокольчика. Лёва задрал голову вверх и вгляделся в россыпь звёзд. — Максюта, а эти звёзды — они все одинаковые? — спросил он. — Нет, Вознесёнок, они совсем разные. Некоторые из них — гораздо больше, чем наша Земля. — Правда? А почему они тогда кажутся нам маленькими? — Потому что они далеко, — терпеливо объяснил Максим. — Свет от них идёт к нам годами, а иногда и тысячами лет. — А если звезда погаснет, мы это сразу увидим? — Нет, её свет будет идти к нам даже после того, как она погаснет. — Ух ты! Они прошли ещё несколько шагов, прежде чем Лёва снова заговорил: — А что это за созвездие? — и указал на знакомую многим фигуру. — Я часто видел его раньше, но забыл название. — Это Большая Медведица. — Надо же, совсем не похоже на медведицу! Это скорее ковш! — Люди назвали его медведицей из-за древних мифов. Греки верили, что это была нимфа, превращённая в животное богами, а потом вознесённая на небо. — Бедная медведица! Ей, наверное, грустно одной на небе. — Ты говоришь так, будто чувствуешь её одиночество. — А разве это не так? Если бы я был звёздной медведицей, я бы хотел, чтобы кто-нибудь пришёл ко мне в гости. Они дошли до небольшой таверны, и Лёва застыл на пороге, опасливо глядя на покачивающуюся на ветру вывеску. — Там, наверное, много людей, — прошептал он. — Это всего лишь люди. Со мной тебе нечего бояться, — ответил Максимилиан. Ребята вошли внутрь. За здешними столами сидели несколько работяг — двое с кружками пива громко спорили о чём-то, а третий лениво играл на гармошке. Лёвушка испугался пуще прежнего. И тут один из мужчин, обратив внимание на юных посетителей, крикнул: — Эй, вы боитесь? Не бойтесь, проходите! Мы не кусаемся! Остальные присутствующие захохотали, а Лёва спрятался за плечом Максима со словами: — Максюта, они какие-то… не такие. — Они просто громкие, — мягко улыбнулся Аграновский и пошёл к стойке. Он заказал пышки с малиновым вареньем и чай, а затем оглядел зал и выбрал самый укромный столик у окна. Лёва сел напротив своего спутника, уже чувствуя себя чуть спокойнее. Но окончательно он развеселился и расслабился, когда им принесли заказ. — Ну что, приступим к трапезе? — засмеялся Максим. — Пышки! И варенье! Настоящее! Максюта, это же самое вкусное, что есть на свете! — Даже вкуснее моих поцелуев? — тихо-тихо пошутил Максим. Лёвушка покраснел, прямо как варенье в блюдце. — Это совсем другое. — И всё-таки, что ты выберешь: первое или второе? — Второе. Но не зазнавайся! Максим наблюдал за тем, как Лёва, сосредоточенно намазывая варенье на пышку, то и дело облизывал пальцы, сияя, как солнце сквозь осеннюю листву. Его улыбка была тихой, но в ней присутствовало всё — и благодарность, и счастье, и ощущение защищённости. *** Максимилиан едва ли успел заметить, как дверь таверны отворилась, впустив высокого человека, окутанного гнётом зимней ночи. Константин Георгиевич, как и многие другие представители рода Аграновских, всегда умел заполнять собой пространство — словно кто-то нарочно приглушал свет, чтобы подчеркивать его присутствие. И теперь, когда тени отбрасывали на стены чёткие очертания его фигуры, Максим ощутил резкое головокружение. Он вскочил с места и схватил Лёву за руку. Тот ещё не успел осознать происходящее, но уже почувствовал укол ужаса, переданный через напряжённые пальцы Максюты. — Лёва, побежали! Быстрее! — велел Максимилиан, но бежать было уже поздно. И некуда. Он опустился на стул, потянул за собой Лёвушку и накрыл его своим пальто. — Сиди тихо, пожалуйста, — прошептал Аграновский. — Что бы ни случилось, держись за меня. — В чём дело? — с трудом разлепил губы Лёва. — Кто это? Константин подошёл к их столику и сел напротив. — Здравствуй, сын, — произнёс он, авторитетно сложив руки на груди. Максим обнимал Лёву так крепко, что у того даже закололо под рёбрами, и неустанно шептал: — Всё будет хорошо, главное, держись за меня. Константин молча смотрел на сию сцену. Его взгляд оставался тяжёлым и проникновенным, словно он видел ребят насквозь, считывая их чувства, как опытный хирург, разрезающий плоть для извлечения истины. — Максимилиан, отпусти его, — наконец попросил он. — Не срамись на людях. Максим мотнул головой и предупредил: — Если ты нас хоть пальцем тронешь, я позову на помощь! — Успокойся, — Константин тяжело откинулся на спинку стула. — Я пришёл сюда один. Никто из семьи не знает, где я. И я не собираюсь на вас нападать. Но его слова никому не принесли облегчения. Максимилиан продолжал держать возлюбленного в своих руках, словно тот был фарфоровой вазой, которую могло разбить любое неловкое движение. Лёва сжимал в кулачке край его пальто, и этот жест разрывал сердце Максима на части — он бы отдал всё, чтобы избавить своего человечка от страха. Вокруг нарастал шёпот — люди за другими столиками бросали на троицу косые взгляды, но не решались вмешаться. Но постепенно напряжение спало. Максимилиан разжал объятия, но не до конца — его ладонь так и осталась на спине Лёвушки. Константин посмотрел на незнакомого ему юнца. Лёва тоже приподнял голову и взглянул на незваного гостя таверны из-под рыжих ресниц, как загнанный в угол зверек. Его глаза отражали многое: тревогу, непонимание, неуверенность, но, самое главное, — абсолютнейшее доверие к Максиму. Константин увидел не того, кого ожидал: это был не наглый, развязный балбес, которого впору было бы осудить. Нет, это был совсем иной образ — трогательный и хрупкий, будто лепесток розы, случайно упавший на острые камни. По венам Константина растеклось болезненное тепло, которое не утешило, а, напротив, вытравило из него остатки внутреннего покоя. Он понял, что не сможет причинить этому мальчику вред — ни сейчас, ни когда-либо ещё. — Как вас зовут, молодой человек? — спросил мужчина. — Лёва, — ответил Вознесенский. — А чем вы занимаетесь? — Учусь в реальном училище, а в свободное время леплю фигурки из глины и солёного теста. Константин вспомнил «кривоватого чудика», которого держал в руках совсем недавно. Значит, Лёва — тот самый творец, чей подарок он уничтожил. Вот почему Максим так расстроился! — А из какой вы семьи? Внешность Лёвы не давала никаких подсказок — грустное, уставшее, но благородное лицо, рыжие волосы, зелёные глаза. Такой юноша мог принадлежать как к дворянскому, так и к простому роду. Вознесёнок ещё сильнее прижался к Максиму, но всё же рассказал: — Я живу со своим старшим братом. Он жандарм. — С братом? А где ваши родители? — Хватит, отец! — не выдержал Максимилиан. — Что за допрос? Чего ты хочешь? — Не надо так реагировать, — голос Константина остался ровным, хотя в нём и проскользнуло подавленное раздражение. — Я хочу понять, с кем ты связался. Хочу узнать, что этот… мальчик значит для тебя. — Всё, — коротко и честно ответил Максим. — Он значит для меня всё. Константин потряс головой, не желая долго обдумывать ответ сына, и снова обратился к Лёве: — Лев, а что вы любите лепить? У вас есть любимая тема для фигурок? Вопрос получился таким неожиданным, что страх Лёвушки уступил место удивлению. — О-ой… — пролепетал он и опустил взгляд на свои руки. — Ну… больше всего я люблю лепить животных: кошек, например. Они такие грациозные! Ещё я однажды слепил ёжика, но у него почему-то отпали все иголки. Кроме этого, я часто леплю птиц. У меня есть сова — она не очень ровная, но я её всё равно люблю. — Любопытно, — Константин не мог не признать, что его собеседник рассказывал всё так искренне и тепло, что даже воздух вокруг него становился мягче. — А для чего вы это делаете? Вы хотите стать известным скульптором? — Наверное, мне просто нравится, когда что-то получается. Когда из кусочка теста вдруг выходит… ну, что-то настоящее. Я бы даже сравнил это с волшебством: ты смотришь на кусок глины — он такой серый и скучный, а потом хоп! — и превращается в котика. — А кто вас этому научил? — Никто. Я сам! В детстве я однажды упал в лужу и увидел, как там плавала глина. Я принёс её домой, и… ну… испачкал весь стол. Все вокруг ругались, а я сделал что-то вроде мышки. Лёва засмеялся, и люди за соседними столиками тоже начали улыбаться — пусть и украдкой. — Скажите, а что вы обычно дарите своим близким? — додумался до нового вопроса Константин. — Тоже фигурки? Лёва кивнул, едва не уронив волосы в чашку с чаем. — Конечно! Однажды я слепил для брата лошадь. Ну, почти лошадь… просто она почему-то получилась больше похожей на собаку. Но брат всё равно поставил её на тумбочку! — Всё это звучит так, будто вы живёте для того, чтобы радовать других. — Может быть. Но разве это плохо? Разве не в этом смысл всего? Ведь если кто-то улыбается из-за тебя, значит, ты сделал что-то правильное. Константин чуть подался вперёд. — Лёва, и всё-таки, почему вы живёте с братом? — Так получилось. Брат считал, что отец плохо с нами обращался, а мать не могла нас защитить, — голос Вознесенского лишился нежности. Обсуждать эту тему ему было гораздо неприятнее и сложнее, чем творчество. — Поэтому он и сам ушёл, и меня забрал. — А отец действительно дурно к вам относился? — Да я бы так не сказал. Да, иногда кричал и выпивал, но этим многие грешат. Просто брат его недолюбливал, не уживались они вместе. А я слушал брата, потому что тот всегда желал мне только добра. Максиму хотелось вмешаться, но он видел, что отец разговаривал с Лёвой доброжелательно и уважительно, а значит, всё пока было в порядке. — А родители пытались с вами связаться? Хотели помириться? — Отец высылал деньги, но брат возвращал их обратно. Возможно, родители ещё писали письма, но брат мне их не показывал. — И вы считаете, что это правильно? Тут Максим всё-таки откашлялся и шепнул: — Отец, ты перегибаешь палку. Константин принял замечание и задал следующий вопрос уже не Лёве, а сыну: — Максимилиан, это с ним ты хочешь уехать в Петербург? — Да, — не стал отрицать очевидное Максим. — Не только хочу, но и уеду. Как ты вообще сюда попал? Как узнал, где я? Константин поправил манжеты своего пиджака. — Сын, твои ночные исчезновения — не такая уж тайна, как тебе кажется. Скажем так, я кое с кем договорился и провёл проверку. — Ты нанял лазутчика? — Нет. Я нанял наблюдателя. Это разные понятия. — Эта разница понятна только тебе. А реальность такова, что ты просто следил за мной, как за беглым каторжником. — Возможно. Но ты не оставил мне выбора. А теперь скажите, ребята, кто из вас был инициатором… всего этого? Лёва и Максим, не сговариваясь, предпочли промолчать. Они не знали ответа на данный вопрос. Это всё получилось как-то само собой. — Вы же знаете, что это незаконно? — прошептал Константин. Он прекрасно понимал, что произойдёт, если о связи ребят узнают остальные Аграновские. Они посчитают Лёву извращенцем, несущим угрозу благородному роду, заклеймят его позором и превратят в изгоя, а Максима — в жертву. — «Станут сравнивать моего сына с племянником Михаила Сергеевича, — подумал Аграновский-старший, — с тем самым полоумным, который умер в одиночестве. Скажут, что Максим — новое проклятие рода». Константин не собирался рвать и метать, защищая отношения своего наследника, ибо всё ещё считал, что происходящее — противоестественно, греховно и не от здравого ума, но и трагедии ему не хотелось. — О вас никто не должен узнать, — предупредил он. — Поняли? Ни одна живая душа. — Ты хочешь… — начал Максимилиан, но не договорил. — Я хочу, чтобы вы остались живы и здоровы. А для этого необходимо молчать. *** Вадим стоял напротив Андрея, словно пострадавший и судья одновременно. — Ты же понимаешь, что никто из этих мальчиков не угодит тебе так, как я. Они не знают тебя так, как знаю я. Почему ты так поступил? — Я устал, Вадим! Устал до чёртиков. А ещё… — Ещё? — Вознесенский не позволил своему собеседнику уйти в спасительную тишину. Они оба и так чересчур долго молчали. — А ещё я до сих пор чувствую на себе последствия пьянки в трактире, — Андрей подошёл к окну и прижался лбом к холодному стеклу, чтобы унять головокружение. — Я хотел забыться, перестать думать обо всём, что меня поглощает. О нас. О тебе. О том, что ты делаешь со мной, сам того не понимая. Я не думал, что ты узнаешь, не хотел причинять тебе боль. — А никто никогда не хочет. Но у всех почему-то получается. Знаешь, Андрей, мне надоело наше идиотское общее несчастье. Если я тебе не нужен, я сейчас развернусь и уйду. Завтра… — Вадим едва не сорвался на плач, но вонзил ногти в ладони и снова обрёл контроль над собой, — завтра я вернусь в Нижний Новгород и попрошу перевести меня на службу в другой город, чтобы навсегда исчезнуть из твоей жизни, — он выдержал паузу, давая Андрею возможность что-то сказать, но тот молчал. — Ответь, мне уйти? Андрей не мог смотреть на своего ученика, не мог встречаться с ним глазами, ибо взгляд Вадима был пыткой — взгляд человека, который отдавал всего себя тому, кого любил, даже если тот этого не заслуживал. — Я не знаю, что с тобой делать, Вадим. — Полюби меня, чёрт возьми! Полюби, или дай мне уйти! Но не держи меня в пустоте! Она меня убивает! Что это за грёбаная ситуация, Андрей Валентинович?! В номере вновь повисло молчание, но не гнетущее и отравленное, а густое и сладкое, как янтарный мед, тёплым потоком стекающий с ложки. Андрей шагнул к Вадиму и притянул его к себе. На этот раз их губы встретились не с осторожностью и мягкостью, а с отчаянием и страстью. Они целовались так, будто завтра их должны были отправить на эшафот, не помня ничего, даже собственных фамилий. — Если ты меня отпустишь, я не вернусь, — предупредил Вадим, прервавшись на мгновение, — скажи, чего ты хочешь. — Я хочу тебя, Вадим. Только тебя. Юноша улыбнулся, не сдерживая слёзы, и снова притянул Андрея к себе, желая стереть всю боль, что ранее существовала между ними. Ночь развернулась для них, как книга, каждая страница которой была исписана языком неуёмного желания. Их истомлённые, дрожащие тела искали друг друга с жадностью, наконец-то сорвавшись с цепей запретов. Они двигались в ритме, выстукиваемом незримым метрономом безумия, разрывая тишину вздохами и стонами через стиснутые зубы. Они не играли, не притворялись и не осторожничали — это было честно и откровенно, до предела, за которым уже не существовало их как отдельных людей, а только одно — целое, неразрывное. Утро застало Вадима раньше, чем он этого хотел. Юноша открыл глаза и сразу почувствовал себя разбитым, но невероятно счастливым. Его кожа пылала от множества следов, оставленных Андреем. Засосы на ключицах и шее, лёгкие укусы на плечах и руках — всё это являлось не только доказательством прошедшей ночи, но и своеобразным клеймом, показывающим, кому он отныне принадлежал. Взгляд Вадима метнулся к Андрею. Тот спал на спине, раскинув руки. Взъерошенные волосы, полуоткрытые губы и такие же бардовые следы на груди делали его невероятно чарующим. — Андрей, — позвал Вадим, но ответа пока не последовало. — Вставай, чёрт побери! — Чего… — пробубнил подполковник. — Ты кто? — Серьёзно? Я — Вадим. Твой ученик, напарник и любовник. — Ох, господи… Вадь, дай поспать. — Да ты охренел? Мы и так опоздали! — Иди сюда. Просто полежи со мной ещё минуту. Вадим уткнулся в широкую грудь. Его тело тоже ещё отказывалось признавать утро, настойчиво требуя продолжения сладкой лени. — Что мы скажем нашему начальству? — Вознесенский повернул голову, чтобы видеть лицо своего наставника. — Что мы сегодня не работали, потому что провели ночь в одной постели ради укрепления командного духа? — У тебя ещё есть силы шутить? — Едва ли. Андрей, если я сейчас не приму ванну и не выпью кофе, я сдохну. — Ну нет, я этого не допущу. Придётся тебя спасать. — Как благородно! Но для спасения тебе нужно отпустить меня. — Нет. Полежи ещё. Командир приказывает. — Андрей Валентинович, ваш приказ приятный, но абсолютно непрактичный! Мы и так уже прилично опоздали. — И что? Могу подписать рапорт: «Подчинённый не вышел на службу в положенное время, потому что был чертовски соблазнительным». Вознесенский залился смехом, но тут же тихо застонал. — Кажется, ты меня сломал. — Не так уж и сильно. Хотя, возможно, немного переборщил. — Немного? Я теперь похож на произведение абстрактного искусства. Ещё и болит всё! — Всё, иди в ванную, пока я не передумал. Горячая вода оказалась как для Вадима как нельзя кстати. Его тело расслабилось, обжигающие капли смыли с него не только пот, но и остатки тревог. Он вышел из ванной, укутанный в полотенце, и нашёл Андрея, сидящего с кружкой кофе за столом. — Мог бы и мне приготовить, — проворчал Вознесенский, усевшись напротив. — Я и приготовил, — ответил Андрей и протянул ему вторую кружку. Вадим сделал щедрый глоток и скривился. — Это что? Смесь угля и земли? — Настоящий жандармский кофе. Терпи. — Боже, я тебя ненавижу! — А ночью ты говорил другое, — и Андрей откинулся на стуле с видом триумфатора. — И вообще, тебе самому не пора в ванную? У тебя на шее след, как будто тебя заел вампир. — Это ты меня заел. И не отказывайся от авторства. Вадим уставился в кружку, словно та могла спасти его от накатившей волны нежности. Андрей поднялся, подошёл к нему и, проведя ладонью по его волосам, добавил: — Ладно, Вадь, иди сюда. Они покинули номер только через час, уже выглядящими более-менее бодрыми.Но вся бодрость улетучилась, когда на выходе из гостиницы Вадим со всего размаха врезался в дверной косяк. — Чёрт возьми! — простонал он, потирая голову. — Ты невыносим, — засмеялся Воронцов. — Я невыносим? А кто меня не предупредил, что тут такая хрень? — Это называется косяк, Вадим, — Андрей подошёл ближе и нежно убрал волосы с лица своего подопечного. — И это самое мягкое из того, во что ты мог врезаться. — Очень смешно. — Всё, пошли. Ещё один такой удар, и ты точно попросишься в отпуск. *** Жандармы шли бок о бок по пустынной мостовой. — Андрей, — заговорил Вадим, попутно раскуривая папиросу, — что теперь с нами будет? — Что будет… Не знаю. Я никогда не был хорош в таких вещах… Ну, в отношениях. А на службе — тем более. — Это не просто «такие вещи»! Я люблю тебя. Слышишь? Люблю! — Именно это и пугает меня больше всего. Я всегда догадывался, что если позволю себе быть с тобой, последствия окажутся разрушительными. — Разрушительными? Потому что я слишком… бурный? Ты думаешь, что я непостоянен? — Да, я так думал раньше, — Андрей остановился и положил ладонь на плечо Вадима. — Я знал о твоём прошлом, и это меня злило. Но со временем я стал относиться ко всему проще. Отныне мне неважно, кто у тебя был до меня, главное, чтобы после меня никого не было. Я ведь тоже не голубь мира. Я женат, у меня есть ребёнок, и я не могу притворяться, что для меня это неважно. Но и притворяться, что не люблю тебя, тоже не могу. — Любишь? Так разведись! Неужели ты хочешь и дальше существовать во лжи? Воронцов покачал головой. Этот жест без слов сказал: ох, мальчик, как у тебя всё просто. — Это невозможно. Если только я сам придумаю историю с изменой с какой-нибудь женщиной и придам её огласке… Но тогда меня наверняка отстранят от службы. Жандармы не прощают подобных грехов. Как я буду жить без своего любимого дела? И на какие средства? Отправлю тебя обеспечивать нас обоих? Вадим выдохнул облако дыма прямо в лицо своему собеседнику. — Деньги, семья, любимое дело… А я? Тебе не кажется, что я заслуживаю к себе отношения получше, чем к игрушке на пару ночей? Чем к мальчишке, которого можно согреть, поиметь, а потом выставить за дверь? — Я никогда не выставлю тебя за дверь. Не говори так. Я просто пытаюсь удержать равновесие. — Какое равновесие?! — взорвался Вадим, отшвырнув папиросу в снег. Её тлеющий огонёк погас с едва слышным шипением. — Ты думаешь, что мне хватит тайных встреч, быстрых поцелуев и взглядов через плечо? Я ведь люблю тебя насмерть, как дурак. — Вадим, я знаю, что тебе этого мало. Как и мне. Но как быть? Как мне разорвать сеть, в которую я сам себя загнал? Они не виноваты, понимаешь? Ни жена, ни дочь. — А я виноват в том, что не могу без тебя? Андрей молчал долго, слишком долго для того, чтобы Вадим не почувствовал тревогу, которая уже стала его постоянной спутницей. И когда он дал ответ, его голос можно было сравнить с остывающим металлом: — Я не уйду из семьи раньше, чем через два года. — Почему именно такой срок? — Потому что тогда я получу всё, ради чего работал столько лет: отставку с честью, награды и благодарности, которые обезопасят моё имя перед обществом и сослуживцами. И, главное, я обеспечу свою дочь. Сейчас я не имею права на слабость. — А тебе не кажется, что это — сказка, в которую ты сам пытаешься поверить? С нашей службой — день прожит, и слава богу, а ты загадываешь на годы вперёд. Как будто у тебя есть… гарантия. — У меня есть уверенность. Я на хорошем счету, Вадим. Ты знаешь, что в моём возрасте подполковниками становятся редко, но я умен, исполнителен и чертовски терпелив. Вышестоящие на многое закроют глаза, если я решу уйти красиво, а не бросить всё на полпути. — А если через два года нас просто не будет? Если твоя «красота» обернётся двумя кусками гранита с датами на кладбище? Не лучше ли жить здесь и сейчас? — Позволь мне поверить в это за нас обоих. — Не позволю, — сострил Вознесенский и скинул ладонь подполковника со своего плеча. — Тогда просто останься. Андрей поцеловал Вадима — в щеку, быстро, но так, что тот замолчал, а после шепнул: — Пойдём. У нас много работы. — И всё? — Пока да. Они молча двинулись дальше. Впереди их ждал день, от которого возможно было ожидать чего угодно. *** День тянулся бесконечной лентой, опоясанной вокруг порта и скрипящих деревянных настилов. Служители закона делали свою работу методично, хоть и по-разному: Андрей — чётко и уверенно, а Вадим — порывисто, с азартом охотника, готового заглянуть в любую щель и перевернуть любой ящик в поисках ответов. — Склад чист, — отчитался Андрей и сделал последнюю заметку в своей тетради. — Вадим, что с западным углом? Вознесенский взмахнул рукой, подгоняя нескольких грузчиков, чтобы те закончили выгрузку мешков. Его лицо было красным от холода и работы, но глаза блестели. — Тоже чист. Всё зря, как я и говорил. — Но мы сделали всё, что могли. На сегодня служба окончена. — Всё? Правда? — Вадим чуть не подпрыгнул от радости. — И что ты теперь предложишь? — Отдохнуть. Прости за прямоту, но ты выглядишь так, будто по тебе вчера проехался обоз. — Может, снова пойдём в трактир? Или соберём людей в нашем гостиничном номере? Принесём выпивку, закуски… — Нет, — резко отозвался Андрей. — Если мы теперь вместе, всё будет по-другому: без криков, пьянок и гулянок до утра. Вместо этого мы пойдем в ресторан и проведём время наедине. На лице Вознесенского отразились удивление, растерянность и какое-то странное восхищение. — В ресторан? Это не входило в мои планы. У меня даже одежды подходящей нет, — юноша скользнул взглядом по своим грязным брюкам и выцветшему пальто. Он так мечтал о моменте, когда их отношения с Андреем сдвинутся с мёртвой точки, но оказался совершенно не готов увидеть это наяву. Ресторан — это не замызганная корчма, не просто место, где можно перекусить, а нечто большее. Это — жест, намерение, знак. Вадим не знал, как вести себя в таких местах, о чём там общаться и что заказываться, чтобы не показаться наглым. — Тогда купим тебе что-нибудь нарядное, — пожал плечами Андрей. — С чего ради? — Вадим даже отступил на несколько шагов. — Я что, похож на содержанца? — Почему ты так реагируешь? Неужели о тебе до меня никогда никто не заботился? Вознесенский негромко засмеялся. Как же всё просто было раньше, когда его жизнь состояла из множества ни к чему не обязывающих, лишенных глубины связей, и как сложно всё стало сейчас. — Смотря что подразумевать под «заботой». Но ещё никто не предлагал мне одежду. — Значит, пора начать. Позволь мне это сделать: не как твоему наставнику и напарнику, а как человеку, который хочет, чтобы ты выглядел достойно и чувствовал себя хорошо. — Ты умеешь задавить своим… этим… Ладно, пойдём. Только без излишеств. Торговый павильон, в который пришли служители закона, оказался небольшим, с приглушённым светом и зеркалами на стенах, отражающими ряды одежды. Продавщицей здесь была пожилая женщина с высокой причёской и пронзительным взглядом. — Вам что-то классическое или необычное? — спросила она. — Простое, но элегантное, — ответил Андрей. Вадим чувствовал себя так, будто его затащили на допрос. — У меня есть одежда дома, — тихо возмущался он. — Зачем я сюда пришёл? Продавщица вытащила из-под прилавка костюм-тройку серо-стального оттенка, в комплекте к которому шли белая сорочка с узким воротником и тёмно-синяя жилетка с едва заметной фактурной вышивкой. Вознесенский взял наряды с явным скепсисом, однако, оказавшись в примерочной, не смог сдержать удивления: костюм сел на него почти идеально, подчеркнул его тонкую талию и широкие плечи, а жилетка добавила его образу лёгкую строгость. Когда Вадим вышел к Андрею, тот ничего не сказал, но одобрительно кивнул. — Ну, как? — нарочито беспечно спросил Вознесенский. — Я не слишком похож на официанта? Или, может, на жениха, сбежавшего с собственной свадьбы? — Нет, ты выглядишь замечательно, — возразил Андрей. — Как человек, который знает себе цену. — Кажется, сегодня я по акции. Ладно, берем. Ресторан встретил мужчин высоким сводчатым потолком, который украшали золотистые люстры. По углам уютно потрескивали камины, на столах лежали белоснежные скатерти и стояли маленькие вазы с живыми цветами. Сквозь огромные окна можно было разглядеть снежные сугробы, которые, казалось, охраняли тишину этого места от внешнего мира. Вадим осмотрел зал и пошёл за Андреем, который выбрал столик у окна. Официант — приветливый парень с безупречной осанкой — подошёл к ним почти сразу. — Здравствуйте, у нас специальное меню на вечер, — начал он, но Вадим перебил его фразой: — Послушайте, а у вас есть картошка? — Да, конечно. — Отлично. Тогда мне побольше картошки, рыбы и что-нибудь попить: например, кофе. — Вадим, ты уверен? — вмешался Андрей. — Здесь столько интересных блюд, а ты заказываешь самое простое. Почему? — Я сильно голоден. Знаешь, когда несколько дней питаешься наспех, лишь бы что-нибудь кинуть в рот, то забываешь о гурманских изысках. Сейчас мне нужен самый обыкновенный ужин. И, если честно, мне не хочется, чтобы ты подумал, что я вижу в тебе спонсора. Официант взглянул на пару с долей иронии, но ничего не сказал — как и многие другие работники подобных заведений, он был профессионально нейтральным и не вмешивался в дела гостей, если их поведение напрямую не нарушало общественный порядок. — Хорошо, — улыбнулся Андрей. — Твои фразы в очередной раз показывают, насколько ты настоящий. — Да, настоящий ценитель картошки. Давай, закажи что-нибудь для себя, а то мне уже стыдно, что ты сидишь и глазеешь на меня, как на диковинку. — Я буду то же самое, что и ты. Когда официант ушёл, Андрей снова внимательно посмотрел на Вадима, который, чуть сутулясь, водил пальцем по краю своего бокала, и спросил: — Ты действительно доволен? Или просто пытаешься быть удобным? — Я доволен, — дал ответ Вадим. — Для меня это место уже на грани фантастики, и я не хочу испортить себе удовольствие всякими сложностями. Мне нравится просто сидеть здесь с тобой. Блюда подали быстро. Картошка на тарелках издавала тонкий аромат жареного масла, а рыба поблёскивала золотистой корочкой. — Вот это я понимаю! — одобрил Вознесенский. И начал есть, практически не прожёвывая пищу и не делая пауз между кусками. — Вадим, не торопись так, — посоветовал Андрей. — Ты можешь подавиться. И вообще, что ты ответишь, если я предложу тебе использовать сегодняшний вечер не только для ужина? Расскажи мне о себе, пожалуйста. О чём ты мечтаешь, что тебе нравится? Я хочу узнать тебя получше. Вадим отложил вилку и схватился за салфетку, чтобы прикрыть рот — его внезапно одолел кашель. — Чего? — прохрипел он, когда приступ прошёл. — Ты ведь уже знаешь обо мне всё, что нужно. — Неправда. Я знаю, каким ты бываешь на службе, но этого недостаточно. Вадим хотел прямо сейчас пойти в гостиницу, закрыть дверь и без разговоров сорвать с Андрея его чёртов костюм. Вадим хотел тепла, тела и близости. Но теперь у них всё было иначе. Теперь они — не просто два человека, которые могли позволить себе забыться на одну ночь. — Я мечтал стать музыкантом, — приступил к рассказу Вознесенский. — Но так и не стал. Зато стал жандармом. И, пожалуй, это не самое плохое, что со мной случилось. — Музыкантом? Никогда бы не подумал. Надо будет найти тебе инструмент. — Нет, не нужно. Это было давно. А сейчас я мечтаю нормально выспаться. — Тогда, Вадим, поешь спокойно. А потом мы поспим. — Это угроза или обещание? — Это обещание. Вадим вновь взял вилку. — Только имей в виду, что если я всё съем, я не смогу двигаться, и тебе придётся меня нести. — О, не впервой! — Андрей, я очень рад, что ты здесь, со мной. Хотя, если честно, всё это кажется мне странным: ресторан, свечи, разговоры о мечтах… — Привыкай. — Я не думал, что ты отнесёшься ко всему так серьёзно… — пробормотал Вадим и почувствовал, что ему становится тяжело дышать от смущения. Он доел свой ужин, почти не глядя на Андрея, и даже по пути в гостиницу не сказал ему ни слова. В номере Воронцов первым делом протянул руку, чтобы помочь своему возлюбленному снять пальто, но Вадим справился с этим раньше и отступил к кровати. — Ты в порядке? — забеспокоился Андрей. — Я сделал что-то не так? — Нет, ты всё делаешь так, — Вознесенский стиснул одеяло. Его трясло. — Слишком «так». Меня это даже пугает. Ты можешь полежать со мной? Без продолжения. Андрей сел рядом со своим испуганным и растерянным напарником, аккуратно обхватил его за плечи, медленно уложил на кровать и обнял так, чтобы тот почувствовал себя в безопасности. — Спасибо, — прошептал Вадим, зарывшись пальцами в ткань чужой рубашки. — Я не знаю, что со мной творится. Просто… спасибо. — Всё хорошо. Ты не один. Вознесенский прикрыл глаза и понял, что, пожалуй, в первый раз в жизни по-настоящему счастлив. *** Следующий рабочий день Вадима и Андрея мало чем отличался от предыдущих: всё те же документы, разговоры и подозрительные имена и цепочки, которые расползались по городу, как корни старого дерева. Только на этот раз один из присутствующих на новом складе — поджарый, седовласый мужчина в широкополой шляпе, которая делала его похожим на ковбоя, — сильно нервничал, когда жандармы проверяли ящики с маркировкой из Франции. — Здесь не хватает записей, — заметил Андрей, полистав журнал поставок. — Думаешь, их специально выдрали? — уточнил Вадим. — Или что-то вывозят мимо реестра. Среди ящиков с мехами и тканями они обнаружили сумки, из которых разило чем-то сладковатым. В одной из них оказались бутылки вина, явно иностранного происхождения, но без акцизных марок. — У нас наконец-то появилась зацепка, — подытожил Андрей. — И за ней тянется целая цепочка, — добавил Вознесенский. К вечеру бумаги с уликами лежали в сумке подполковника Воронцова. — Товары идут по поддельным накладным, — объяснил он. — Контрабанда очевидна, но пока нет имени того, кто всё это организовал. — Думаю, его можно вытащить, если надавить на хозяина склада, — предположил Вадим. — Возможно. Но этого недостаточно для обвинений. Вознесенский постучал кончиком пера по кожаному переплёту журнала. В его голову неожиданно пришла интересная идея, которая, правда, никак не относилась к службе. — Андрей, а ты не сходишь со мной в торговый павильон? — обратился он к своему спутнику — теперь не только по службе, но и по жизни. — Я хочу выбрать подарок для Лёвы. Ну и для его возлюбленного, если на то пошло. Андрей вдруг засмеялся — громко, искренне, хлопнув рукой по столу. — Для его возлюбленного? Лёва — такой же, как мы? — Да, — в голосе Вадима не появилось ни стеснения, ни раздражения, только твёрдое спокойствие. — Конечно, я мог бы скрыть от тебя правду и назвать избранника Лёвы «другом», но зачем? Ты всё равно их не осудишь. — Я — нет. Но, пожалуйста, не рассказывай об этом другим людям. — Не волнуйся, я же не дурак. Лёва доверил мне своё счастье, и я сделаю всё возможное, чтобы его защитить. — Ну, мало ли. Значит, подарок для брата и его… Как ты сказал? Избранника? — Избранник, возлюбленный — называй как угодно. Мне этот молодой человек не очень нравится, но я хочу показать Лёве, что уважаю его выбор, каким бы он ни был. — Хорошо, пойдём. Найдём ребятам что-нибудь достойное. В торговом павильоне было жарко, пахло шерстью, травами и конфетами. Глаза Вадима тут же зацепились за развешанные вдоль стены шарфы, переливающиеся всеми цветами радуги. — Лёвушке подойдёт зелёный, — сразу понял он, — под цвет его глаз. Андрей стоял чуть в стороне, наблюдая за энтузиазмом своего сослуживца. — Вадим, а ты не находишь, что Лёвушка и так избалован твоим вниманием? — И что? Он же мой брат, — возразил Вознесенский, словно одно простенькое слово из четырёх букв объясняло абсолютно всё. — А вот для Максима… Хм, какой цвет ему понравится? — Может, тёмно-синий? Цвет солидности и занудства? Вадим вытащил синий шарф из ряда и накинул его на свои плечи. — Неплохо! Надеюсь, Максимилиан оценит и не скажет, что ему идёт только золото. Пока он продолжал рыться в товарах, Андрей едва сдерживал смех. Наконец, Вознесенский обратил внимание на стоящие в углу плетёные корзины с ярославскими сладостями: пряниками, пастилой, вареньем, свёрнутыми в ленточки баранками, и даже маленькими баночками с мёдом, — и всё решилось само собой. — Идеально! — обрадовался Вадим, схватив одну из корзин. — Лёва обожает сладкое. Он точно улыбнётся, увидев всё это, а его улыбка… Я не могу подобрать слова, чтобы описать что-то настолько простое и одновременно важное! Он ещё раз осмотрел прилавки и заметил серебристые запонки — они выглядели как нечто совершенно незначительное, но юноша тотчас представил их на рубашке своего возлюбленного и достал кошелек из кармана, но, проверив его содержимое, помрачнел — денег на всё выбранное у него не хватало. — Идём в гостиницу? — бодро спросил Андрей. — Думаю, да, — взгляд Вадима всё ещё тянулся к запонкам, и Воронцов понял причину его расстройства, но решил не сознаваться в этом. — Хочешь, я понесу твою корзину? — Нет уж! — Как скажешь, мой дерзкий и независимый. Мужчины вышли из павильона. Вадим некоторое время молчал, ещё чувствуя неловкость оттого, что ничего не купил Андрею, никак не отблагодарил его за вчерашний ужин и костюм, но потом всё-таки заговорил: — Андрей, мне так понравилось спать с тобой в обнимку. Раньше у меня не было такого опыта. Обычно всё ограничивалось сам понимаешь, чем, а с тобой всё по-другому. Просто лежать, чувствовать, как ты дышишь… Это было… Чёрт, я не знаю, как сказать. Андрей ничего не ответил. Он просто обхватил лицо Вадима ладонями и поцеловал его — глубоко, страстно, вложив в этот жест больше смысла, чем во все слова на свете. Вадим ойкнул от неожиданности и уронил корзину в снег, но ответил на поцелуй. — Ты чрезмерно много говоришь, — усмехнулся Андрей. — А ты мог бы предупредить о своих намерениях! — Разве это не было бы скучно? — Знаешь, мне что-то подсказывает, что сегодня мы будем не только спать. — Тогда нам точно стоит поторопиться в номер. *** Вадим вернулся домой только через пять дней, в момент, когда Лёва и Максим собирались пить чай. Максимилиан разливал кипяток по кружкам, а Лёвушка просто сидел за столом, подперев подбородок ладонью; в его глазах танцевали кадриль маленькие искорки — предвестницы очередного шквала вопросов. — Максюта… — начал он тёплым, как сбитень, голоском. — Что опять? — с притворной усталостью вздохнул Аграновский. — А ты бы любил меня, если бы я стал большим тараканом с блестящими усиками? Который сидел бы на апельсине? — Вознесёнок, откуда в твоей рыженькой головушке появляются подобные идеи? — Так ты бы любил? — Лёва сдвинул бровки к переносице, сделав вид, что его задело отсутствие прямого ответа. — Да, но только если бы ты пообещал не шевелить усиками слишком часто. — А если бы я стал гусеницей? Толстенькой, полосатой, и сидел бы на листочке? — Ох, счастье моё, — Максим облокотился о стол. Его взгляд был полон нежности и шутливого укора, — ты бы ел мяту на моём подоконнике? — Без твоего разрешения — нет! Я был бы примерной гусеницей! — Тогда да, я бы любил тебя. А теперь, пожалуйста, помолчи хотя бы пару минут. Мне нужно повторить учебный материал. Весна уже на носу, а у меня в голове — одна романтика и твои тараканы с апельсинами! — Ну ладно-ладно, — согласился Вознесёнок Максим взял толстую тетрадь, открыл её на середине и начал вслух повторять: — «Ganglion ciliare располагается рядом с…» — Постой! — перебил его Лёва. — Что за ганглион? Это какой-то злодей из романа? — Ганглион — это нервный узел. — У-узел? Как у сапога? — Нет, Лёвушка, не как у сапога. Это внутри человека. — Признавайся, ты издеваешься? — «Артерия каротис…» — А это что за штука? Каротис? — Лёвушка, — произнёс Максимилиан медленно и внушительно, — если ты сейчас замолчишь, то получишь пирожок с вареньем. — С каким? — С малиновым. — А если я не замолчу? — Тогда я отдам пирожок соседскому коту. — А ты бы любил меня, если бы я стал котом? Аграновский открыл рот, чтобы ответить, но тут входная дверь хлопнула так громко, что даже кружки на столе задребезжали. Лёва мгновенно подался вперёд и прижался к Максиму, а тот прикрыл его собой и приготовился сражаться с кем угодно: хоть с грабителем, хоть с тигром. Но в прихожей появился Вадим — уставший с дороги, чуть нетрезвый, но очень счастливый. — Что, мышата, испугались? — засмеялся он, сняв перчатки и бросив ключи на тумбочку. — Вадим! — возрадовался Лёва, выглянув из-за спины своего защитника. — Ты вернулся! — Я вернулся другим человеком! — Вадим прошёл на кухню и сел на стул, по-хозяйски закинув ногу на ногу. Его пальто всё ещё болталось на плечах, а сапоги оставляли влажные следы на полу, но ему было всё равно — он был полон решимости поведать своим ребятам нечто из ряда вон выходящее. — Мы с Андреем… — Вадь, тут Максим, — напомнил Лёва. — Ну и что? Он уже свой! Правда, Максим? Аграновский только пожал плечами, не понимая, к чему ведут братья. — Так вот, — продолжил Вадим, — в гостиничном номере… Слушатели переглянулись, но промолчали. Лёва слегка придвинулся к столу, как будто хотел спрятаться за кружкой чая, а Максим кивнул, подбадривая рассказчика продолжать. — Это был вечер откровений, если вы понимаете, о чём я. Дальнейшая получасовая речь Вадима содержала в себе самые разнообразные фразы, от «Он начал снимать с меня пальто, а я едва стоял на ногах» до «Я в той позе чуть не сдох» и «Я сказал: «Ой, нет, мне страшно», но, в целом, я был не против». Оживлённые жесты сопровождали каждое слово: Вадим показывал что-то руками, наклонялся вперёд, дабы добавить драматизма, и время от времени широко ухмылялся, наблюдая за реакцией своих зрителей. Ребята напротив него сидели в немом шоке. Лёва несколько раз прикладывал ладонь ко рту, пунцовея щеками и хлопая ресницами, а Максим то и дело кивал поднимал брови, словно отказываясь верить в услышанное. Когда Вадим, наконец, закончил, он достал из пачки папиросу, закурил и с чувством выдохнул: — Ну что, вопросы есть? Лёва хотел ответить, но вместо слов из его горла вырвалась громкая икота. — Ты чего? — забеспокоился Максим. Он сам старался сохранять твёрдость, но его выдавали дрожащие руки, которые с трудом удерживали кружку. — Птенчики, что вы такие нежные? — засмеялся довольный собой Вадим. — Сидите тут, как дети, которые только что узнали, что драконов не существует. — Заканчивал бы ты пить, Вадь, — наконец обрёл голос Лёвушка и приложил ладонь к горлу, сдержав новый приступ икоты. — У тебя уже не язык, а помело! — Кошмар, просто кошмар! — подытожил Максимилиан и расхохотался не тише Вадима. Вознесенский-старший, заметив, что его компаньоны окончательно погрузились в состояние смешанного шока и веселья, внезапно хлопнул себя по лбу: — Ах, да! Чуть не забыл! Я привёз вам подарки! — Подарки? — почти в один голос переспросили Лёва и Максим. Вадим встал и пошёл к своей сумке, которую бросил у входа. Его движения были одновременно торжественными неуклюжими. — Лёва, это тебе, — сказал он, достав насыщенно-зелёный шарф, — а это тебе, Максим, — и тут же достал другой шарф: тёмно-синий, строгий и элегантный. Лёва выхватил свой подарок из рук брата с восторженным писком и сразу завернулся в него так, чтобы остались видны только его глаза и макушка. Максим же отреагировал менее бурно, но с явной благодарностью в голосе: — Спасибо, Вадим. Теперь я буду сдавать экзамены с царским видом. — И это — вам, — с гордостью объявил Вадим, поставив на пол плетеную корзину. — Тут пряники, пастила, баранки, варенье… Лёва бросился к брату и обнял его, крепко прижавшись, как в раннем детстве. — Ты просто чудо! Теперь мы точно тебе всё простили! Даже твою… лекцию! А Вадим, слегка покачиваясь от собственной важности, лишь поправил шарф на Лёве, точно закрепил орден за все свои заслуги. *** — Вадим, — Максимилиан отсмеялся и начал поглаживать край своего нового шарфа, — а этот Андрей — он ведь старше тебя, да? — Старше, — ответил Вадим, немного удивившись тому, что Аграновский обратился к нему напрямую. — Ну и что? Гость дома смутился ещё сильнее, но отступать было поздно. — И у него нет семьи? — Есть. Жена и дочь. Лёва пока не вмешался в этот разговор, но нахмурился. — Максим, ты хочешь ещё что-то сказать? — уточнил Вадим. — Неужели ты меня осуждаешь? В комнате стало неуютно, будто чьи-то невидимые руки распахнули окно и впустили сквозняк. — Нет… То есть, я… — Максим торопливо облизнул губы, подбирая оправдание, — я не осуждаю. Но разве это порядочно? — Максюта, ты лезешь на ссору, — предостерёг своего избранника Лёва. — Через два года Андрей разведётся, и всё встанет на свои места, — пояснил Вадим, но это не заставило Аграновского замолчать: — Но с чего ты взял, что ему кто-то даст развод? Даже через два года? — Максюта… — снова пискнул Лёвушка. — Вознесёнок, разве я сказал что-то обидное? Я просто не хочу, чтобы Вадим попал в неприятности. Как и ты, не правда ли? — Я думаю, он сам разберётся… — Максим, ты дохрена на себя берёшь, — процедил Вадим и устремил взгляд в потолок, словно там были написаны ответы на все терзающие его вопросы. — Вы не понимаете, — вздохнул Максимилиан, который в самом деле начал этот разговор без дурных умыслов, — я не считаю себя важной птицей и не пытаюсь никого учить жизни. Я просто волнуюсь. Вадим, ты — родной брат моего Лёвушки и единственный, кто спокойно отнёсся к нашим с ним отношениям. Ты заботишься о нас, делаешь нам подарки и всячески поддерживаешь. И разве не естественно, что я не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое? Мы с Лёвой скоро уедем в Петербург, а ты останешься здесь совсем один. И мало ли… — Мой брат никуда не поедет, — возразил Вадим — беспощадно и холодно, точно отсёк кому-то голову катаной. Ему не хотелось быть грубым, но Максимилиан задел самую больную струну его души. Он и сам страдал от семейного положения Андрея, но принял это страдание как часть сделки. Да, иногда люди влюбляются не в тех людей, а иногда ещё и не вовремя. Но что с этим поделать? Самое главное, что они с Андреем выбрали друг друга, а всё остальное — лишь небольшие трудности. Если бы счастье само шло к ним в руки, оно не было бы счастьем. — Если ты хочешь жить с Лёвой в Петербурге, представь его членам своей семьи, как настоящий мужчина, — выдвинул условие Вадим. — Мне нужно убедиться, что в дальнейшем они не станут вставлять вам палки в колёса. — Отец Максюты уже знает обо мне, — сообщил Лёвушка раньше, чем его возлюбленный вновь открыл рот. — И он нас не обидел, — в глазах у юноши появилась уверенность — пусть и хрупкая, как первая трава, но от этого не менее живучая. — И что? — ничуть не смягчился Вадим. — Отца мало. А мать, бабушки, дедушки, дядья? — Вадим, ты слишком требовательный, — сделал ему замечание Аграновский. — Мать и дедушка никогда меня не поймут, но это не отразится на моём отношении к Лёве. Ради него я готов пожертвовать всем. Я сделаю для нас рай где угодно. — Как? Будешь ходить по дому, прикрываясь веточками? — засмеялся Вадим. — А ты знаешь, что даже в раю встречаются змеи? Вы, птенчики, послушайте меня, человека, который хоть немного понимает жизнь. Ваши красивые слова — это дым. А реальность — это быт, деньги и осуждающие взгляды. Максим, а если твоя влиятельная семья, узнав всё, отправит вас с Лёвой на каторжные работы? — Вадим, мои родственники — не кровожадные чудовища. Если они и будут с кем-то воевать, то со мной, а не с Лёвой. В самом худшем случае, они вышлют меня в деревню, где я буду перебиваться с хлеба на воду и лечить местных мужиков от алкоголизма, а Лёва вернется к тебе. Но ненадолго, потому что я всё равно найду способ вырваться и воссоединиться с ним. — Слышал, Вадим? — шмыгнул носом Лёва. — Мы с Максимом будем вместе! Всегда! И вообще, я уже взрослый! Я сам могу решать, что мне делать и куда ехать! — Взрослый? Не забывай, что ты всё ещё живёшь за мой счёт, — озвучил непростую истину Вадим. Губы Лёвушки задрожали, он шагнул назад в попытке спрятаться от боли, но было уже поздно. По его щекам наперегонки побежали две солёные капли, и Максим не смог смотреть на это спокойно — у него тоже свело горло. — Вознесёнок, — прошептал Аграновский, обняв своего возлюбленного. От Лёвы пахло чем-то тёплым и сладким — ванилью, смешанной с нотками мандариновой корки. Этот аромат сводил Максима с ума, вызывал в нём желание уберечь своего мальчика от любой боли. — Не плачь, пожалуйста. Я клянусь, что у нас всё будет хорошо. Вадим, ты довёл своего брата до слёз, — он посмотрел на их горе-радетеля без злости, но с глубокой укоризной. — Как ты можешь считать, что заботишься о нём, если делаешь ему больно? Вадим ответил не сразу. Около минуты он просто глазел на Лёву, который тонул в объятиях своего «барчука», а потом потёр виски, как обычно делал, когда его одолевала бессонница. — Мне не стыдно, потому что я тоже хочу, чтобы вы находились хотя бы в относительной безопасности, — наконец высказался он. — А я хочу, чтобы Лёва знал, что любим, — ответил Максимилиан. — Это всё, что ему нужно. Всё, что нам нужно. — Ну вас к чёртовой бабушке, — резюмировал Вадим, ощутив вдруг сильную потребность оказаться где-то не здесь. — Я пойду, встречусь с Андреем. — Вам не хватило времени наедине во время служебной поездки? — пролепетал Лёвушка, захихикав. И Максим, увидев, что его любимый приободрился, облегчённо выдохнул. — Кстати, Вадь, это ты, — сказал Вознесёнок и указал на покрытое инеем окно. Там виднелось что-то похожее на лицо — с кривым носом и растрёпанными волосами. — Я не такой уродливый, — не согласился Вадим и начал застёгивать пальто, которое так и не успел снять до конца. — Нет, это точно ты! Вот здесь — гордый нос, тут — упрямая линия рта… — Всё, я от вас устал, черти. И Вадим ушёл. Вернулся он через пару часов и сразу услышал шёпот из комнаты. Открывшаяся ему картина была настолько уютной, что он чуть не прослезился. Лёва и Максим сидели на диване, накрытые большим одеялом, которое спускалось с их плеч до самого пола. Лёва выглядел совсем маленьким, едва видным из-за складок ткани. Он держал в руках кружку с кофе — и та тоже выглядела слишком громоздкой для его тонких пальцев. Максим же держал на коленях открытую книгу, но больше смотрел на своего Вознесёнка, чем читал. Его лицо излучало что-то почти детское — ту безмятежность, которую можно ощутить только в самых безопасных моментах жизни. — «Влюблённый в прекрасного юношу стремится не к плотскому наслаждению, а к возрастанию добродетели в нём и в себе», — вслух прочёл Аграновский. — Слышишь? Это про нас. — Ты произносишь это так, будто собираешься предложить мне выйти за тебя прямо сейчас, — засмеялся Лёвушка. — А если и так? Ох, Вознесёнок, у тебя все лапки холодные — и передние, и задние, — с этими словами Максим взял одну из ладоней Лёвы и начал греть её своим дыханием. Тот фыркнул, но не отдёрнул руку, а только глубже зарылся в одеяло. — Максюта, я же не котёнок, чтобы ты так со мной возился. — Ещё какой котёнок. Теплее же? — Да, гораздо. — Знаешь, — продолжил Максим, не выпуская уже обе ладони Лёвы из своих, — когда ты приедешь в Петербург, я повезу тебя на санках от вокзала. — На санках?! Весной?! — Даже если снега почти не будет! — Ну конечно. На одних полозьях по мостовой, как герой, — и Лёва засунув ноги под бок Максима. — А теперь я отогрею задние лапки об тебя. Вадим кашлянул, чтобы привлечь внимание ребят, и вошёл в комнату. В руках он держал тарелку, полную фруктов — ярко-жёлтых яблок, груш и слив. — Вот, птенцы, — произнёс он, поставив угощение на столик перед диваном. — Ешьте, пока не озябли окончательно. Максим выразил благодарность кивком головы, но его взгляд по-прежнему не отрывался от Лёвы, который, завидев фрукты, заулыбался, как ребёнок, ожидающий Рождества. — Спасибо, Вадим, — прошептал Лёвушка, потянувшись за сливой, но его руки снова оказались в плену Максима. — Нет, Вознесёнок, я сам тебя покормлю. Вадим сел рядом и потянулся к брату, взъерошил его волосы, а затем так же мягко потрепал по макушке его компаньона. Он не стал напрямую просить прощения за свою утреннюю «выходку», потому что всё ещё не считал себя неправым, но и без слов стало ясно, что в их крохотной компании снова установился мир. — Вадь, а расскажи про ярославское расследование, — попросил Лёва. — Тебе это вправду интересно? — удивился жандарм. — Ну хорошо. Всё началось довольно мирно… *** Когда Вадим и Андрей вернулись на службу, генерал Корнилов лично похвалил их за удачное завершение расследования. — Что могу отметить, господа, — говорил старший блюститель правопорядка, важно расхаживая по своему кабинету, как медведь по клетке: вот только вместо ярости в его движениях читалась гордость. — Вы проделали работу, достойную самых высоких похвал. Контрабандисты разоблачены, улики собраны, а дело передано в суд. Но самое главное — вы, наконец, нашли общий язык, научились служить вместе. А то раньше вы, право слово, были как кошка с собакой! Андрей скосил глаза на Вадима, а тот с трудом подавил усмешку. — Товарищество — это фундамент нашей деятельности, — продолжил Корнилов. — А взаимопонимание — ключ к успеху. И тут Андрей решил воспользоваться моментом и, как в старые добрые времена, испытать терпение Вадима на прочность. — Спасибо вам за добрые слова, — отрапортовал подполковник. — Я долго искал подход к Вадиму… Это было такое вранье, что Вознесенский поперхнулся воздухом, как от толчка в спину. — Андрей Валентинович, вы нашли ко мне подход, когда я построил вам мост, проложил дорогу и поставил указатель, — парировал он. — А вы в это время только швырялись в меня бранными словами и папиросами! — Швырялся? Нет, Вадим Дмитриевич, это вы первым срывались на крики, когда я делился с вами своим мнением. Генерал рассмеялся и даже хлопнул ладонью по столу. — Ладно, господа, вам всё ещё есть над чем работать. Но мне нравится ваш огонь. Главное — направить его в нужное русло. — Чего-чего вам нравится? — переспросил Вадим. — Вознесенский, если вам не слышно, подойдите поближе, — посоветовал Воронцов. — Мне всё слышно! — Правда? А мне кажется… — Ой, вечно вам всё кажется! — Господа, перестаньте, — уже строже попросил генерал. — Я пригласил вас, чтобы похвалить, а вы устроили какое-то театральное представление! — Андрей Валентинович, наверное, предпочёл бы, чтобы вы пригласили его для обсуждения моды. Например, на пиджаки с английским воротником, — в который раз сострил Вадим. Он знал, что его слова были далеки от реальности, и что Воронцова нельзя было назвать коллекционером одежды, но ничего другого он просто не придумал. — Кто бы говорил! — ничуть не оскорбился его оппонент. — А не вы ли недавно хвалились своими новыми ботинками? — Может, и хвалился! Но это было всего один раз! И вообще, хорошая обувь — залог успеха! — Эх, вы! — вздохнул явно разочарованный генерал. — Видимо, я рано радовался. Идите, господа, а то ещё заспорите о том, кто из вас лучше отглаживает рубашки. Вадим и Андрей переглянулись и едва заметно коснулись рук друг друга. — Мы исправимся, — пообещал Воронцов, хотя его взгляд говорил обратное. — Это вряд ли, — улыбнулся Вадим и снова задержал пальцы на локте своего наставника чуть дольше положенного субординацией и приличиями времени. И они покинули кабинет. — Ты нарочно это делаешь, — сказал Вознесенский уже в коридоре, — выводишь меня на конфликт! — А ты нарочно поддаёшься. Разве не прекрасно? Андрей поцеловал Вадима сразу же, как они оказались в привычной для них обоих, уютной обители. Вознесенский издал короткий вздох — то ли удивления, то ли торжества — и тотчас оказался прижат к столу. Сложенные в стопку бумаги с шелестом полетели на пол и рассыпались вокруг влюбленных белыми хлопьями. — Слушай, Андрей, — заговорил Вадим, запустив пальцы в волосы своего партнёра, — а что твоя жена сказала по поводу… ну, следов на твоём теле? Воронцов чуть склонил голову, как часто делал, когда собирался ответить что-то одновременно непринуждённое и дьявольски колкое. — Пока ничего. Она их не видела. Вадим задумчиво потёр лацкан его пиджака. — Получается, ты не ещё не раздевался перед ней? Вы не были близки после нашей поездки? — Тебя это действительно интересует? — А меня, собственно, только это и интересует. — Нет. У нас вообще… не всегда получается. — У тебя — не получается?! — округлил глаза Вознесенский. Он бы скорее поверил в то, что Павел Первый был женщиной! — С тобой — получается, с ней — нет, — голос Андрея прозвучал столь спокойно, что Вадим застеснялся своей странной реакции. — По-моему, всё логично. — Ну да… Извини, если я… — Всё в порядке. У меня давно нет от тебя секретов. — Андрей, а может встретимся ночью? У меня, правда, посидеть не получится — Лёва никуда не денется. Но можем… — Вадим хотел заговорить про посещение корчмы и гостиницы — и неважно, в каком порядке, но вовремя осёкся, вспомнив, что Андрею не нравилось, когда он вёл себя как «мальчик на ночь»: только выпить, переспать, и ничего более, — прогуляться и посетить какое-нибудь приличное заведение — если такие, конечно, работают по ночам. А потом, если захотим отдохнуть, спрячемся в гостинице. На губах Воронцова заиграла лукаво-лениво улыбка. — Мне уже не пятнадцать лет, чтобы тайком уходить из дома и гулять по ночам. Как и тебе, кстати. — Ну и что? Может, пора вспомнить юность? — А, знаешь, давай. Только если мы наткнёмся на кого-то из наших сослуживцев или друзей моей супруги, нам придётся с ними долго объясняться. — Плевать! Значит, мне ждать тебя ночью? — Да, примерно к часу. Андрей сдержал своё слово. Он пришёл в дом Вознесенских немного за полночь, когда Вадим причёсывался в ванной, а Лёва и прибежавший к нему двадцать минут назад Максим — пили чай на кухне и время от времени целовались — нежно, щекотливо, явно проверяя, кто из них не выдержит первым и рассмеётся. — Ты опять весь в крошках, — шепнул Лёва, коснувшись губами виска Максима. — Ничего страшного, — ухмыльнулся тот, ухватив его за подбородок. И тут раздался щелчок входной двери. — Это к Вадиму, — понял Лёвушка и выглянул из кухни, правда, только на секундочку — интересно ведь увидеть Андрея, отметить, что в нём изменилось с их единственной встречи. — Лёва, иди ко мне, — шутливо приказал Максимилиан. — Нечего на чужих мужчин глазеть! Но Вознесёнок уже пробежался взглядом по мощной фигуре гостя, вспомнил рассказ Вадима про гостиницу и покатился со смеху. — Тише! — испугался Аграновский и оттащил своего возлюбленного от дверного косяка. — Максюта, там… — Я знаю. Ну и что? — Вспомни, как Вадим описывал их поездку. — Не хочу такое вспоминать! — открестился Максим, но всё-таки захихикал, прикрыв рот ладошкой. — Андрей, я почти готов! — крикнул Вадим из ванны, чем вызвал у своих «птенцов» новый эмоциональный всплеск. Когда он вышел в коридор, то услышал уже новый диалог: — Максюта, перестань! — Что? Я ничего не делаю. — Я вижу, как ты «ничего не делаешь». Это уже третий за минуту! — Третий что? — Поцелуй! В нос. И ещё два — в лоб. Я скоро весь покроюсь твоими поцелуями! — Это ведь не страшно. — Страшно! Вдруг ты никогда не остановишься? — «Вдруг»? Я и не хочу останавливаться. Когда дверь за Вадимом и Андреем закрылась, Лёва и Максимилиан продолжили уже беспрепятственно веселиться. — Ушли! — обрадовался Вознесёнок. — Теперь мы одни, и нам никто не помешает. — Никто, — подтвердил Максим. Они обнялись и сидели так в тишине кухни, слушая, как стрелка часов отмеряет их уютное счастье.