Грех под светом свечей

Ты — это я, а я — это ты.

Но если бы ты не был тобой, я бы не был мной.

Мигель де Унамуно.

В серебристом свете, похожем на мерцающие отблески инея, небогатая кухня, пропахшая дымом старой печки и ароматом вчерашнего чая, казалась одновременно уютной и убогой. Лёва и Максимилиан ещё лежали на своих матрасах, их дыхания сливались в одно и растворялись в прохладном воздухе. Одеяла сбились где-то у их ног. Лёва проснулся первым и сразу почувствовал покалывание в кончиках пальцев. Его рука невольно коснулась руки Максимилиана. Тот что-то пробормотал, но не отстранился, а, наоборот, подался вперёд, и Лёва понял, что их лица оказались на опасно близком расстоянии. Светлые волосы Максима раскинулись по подушке, а ресницы отбрасывали тени на гладкие и белые щёки. На мгновение Лёвушке показалось, что он смотрит не на человека, а на статую с идеальными пропорциями. И главное — у Максима не было дурацких веснушек, от которых всё детство и по сей день страдал Лёва! Лишь некоторые добросердечные люди говорили, что его солнышко поцеловало. А остальные — что его тараканы обгадили. Лёва забыл, как дышать. Сердце в его груди пропустило удар, и он осознал, насколько сильно привязался к этому человеку. Увидев, что веки Максима дрогнули, он решился нарушить тишину: — Ты пойдёшь сегодня на учёбу? — Не знаю, Вознесёнок. Это прозвище Максимилиан придумал недавно — соединил имя Лёва и фамилию Вознесенский, чтобы получить нечто ласковое и понятное только им двоим. Для самого Лёвы это обращение было как тайное прикосновение к его сердцу. Иногда, в ответ на сей почти интимный жест, он называл Максимилиана Максютой. — Наверное, не пойду, — продолжил Максим. — Я ведь тебе говорил, что учусь в медицинском училище, потому что отец считает, что я должен стать доктором, как он. А у меня к этому душа не лежит. Уже весной мне нужно будет уехать в столицу, чтобы продолжить обучение в Медико-хирургической академии, но, когда я думаю об этом, мне становится дурно. Лёва приподнялся на матрасе и уставился на своего компаньона так, словно впервые его увидел. Столица. Одно слово — как выстрел в сердце. Значит, скоро Максим уедет, а он останется здесь, в Нижнем Новгороде, на маленькой кухне с потемневшими обоями. — Максюта, а кем бы ты на самом деле хотел стать? — Журналистом. Только подумай, как это здорово! Писать о жизни, путешествовать, искать правду в каждой истории. Но это не вписывается в планы моей семьи. — Но ведь это неправильно. Нужно заниматься тем, что тебе по душе, иначе жизнь превратится в сплошное мучение! — А ты? Кем бы ты хотел быть? Лёва почувствовал себя неуютно. Всё, что он делал до этого момента, было не для будущего, а чтобы выжить, чтобы просто существовать. Конечно, у него была мечта. Но, увы, несбыточная. — Скульптором, — ответил он, будто боясь, что слова разобьются о воздух. — Я делаю фигуры из глины и солёного теста. В училище надо мной посмеиваются, говорят, что это детские игрушки. Но когда я леплю, я наконец-то вижу, кто я есть. — А почему я об этом ничего не знал? Ты скрытный тип, Вознесёнок. — Да нечего рассказывать. У нас дома столько всего происходит, что не до скульптур. Вечно то крупа с жуками, то лапша на полу… — Лёва рассмеялся, но как-то натужно. Теперь он не мог не думать о том, что весной ему придётся жить без Максима. Все их совместные планы рассыплются, как вышеупомянутая лапша. — О чём ты задумался? — О том, что ты скоро уедешь. — Лёва, я не хочу уезжать, — Максим неожиданно для самого себя провёл ладонью по голове поникшего друга. — От твоих волос даже в комнате светлее. Как мне повезло — у меня есть своё личное солнышко. Я что-нибудь придумаю, найду способ остаться с тобой. — Да что тут можно придумать? Разве от нас, вчерашних детей, что-то зависит? Мир за окном исчез. Не осталось ни снега, ни кухни, ни учёбы, ни Петербурга — только двое юношей, лежащих на потрепанных матрасах, и их пальцы, которые уже не просто соприкоснулись, а переплелись окончательно и безвозвратно. Но их желудки напомнили о себе — звуки голода нарушили идиллию. — Слушай, мы не можем вечно лежать, — вздохнул Максимилиан. — Вечером придёт Вадим и устроит нам разнос за безделье. — Ладно, пойду поищу что-нибудь поесть. А то ты, Максюта, сгинешь на этом матрасе. Лёвушка поднялся, направился к кухонному шкафчику и начал осматривать его содержимое с видом человека, который искал золото в шахтах, но находил только булыжники. — Плохие новости, — постановил он. — У нас продуктов столько же, сколько у меня шансов стать скульптором, то есть почти ноль. — Прекрати так говорить! У тебя вся жизнь впереди, нужно верить в себя и в свои силы! Лёва продолжил поиски, но наткнулся только на засохшую буханку хлеба, которая бы годилась разве что для метания в супостатов. Нет, они с Вадимом не голодали, просто не имели привычки закупать продукты впрок — всё, что приобреталось, съедалось в тот же день. Но тут его взгляд упал на подоконник. — О! А вот и наша драгоценность! — вскрикнул юноша, взяв в руки завёрнутую в тряпицу рыбу. — Я и забыл, что мы засолили её на чёрный день! Максимилиан подошёл к нему, и они оба, приподняв ткань, озадаченно уставились на речную обитательницу. — Она… — начал Лёва. — Она на нас смотрит. — Да. И не просто смотрит, а осуждает. Вроде как спрашивает: «Вы на самом деле собираетесь меня съесть?» — Максимилиан сделал шаг назад, будто рыба могла ожить и броситься на него. — Может, это плохая идея? — А что ещё ты предложишь? Аграновский вдруг нахмурился, точно что-то тяготило его гораздо больше, чем эта рыба с упрекающим взором. — Лёв, я, должен извиниться перед тобой. Я — человек из обеспеченной семьи, но не делаю тебе подарков, не приглашаю в кафе. А, наоборот, подъедаю ваши с братом запасы. Я бы очень хотел тебя чем-нибудь порадовать! Но у меня нет своих денег. Весь капитал в моей семье контролируют дед и отец. Они считают, что я слишком молод, чтобы распоряжаться чем-либо. Но когда я начну работать и получать жалование, я сделаю тебе очень хороший подарок. Лёва моргнул несколько раз, пытаясь понять, почему его друг завёл этот разговор. — Подъедаешь запасы? Чушь какая! Думаешь, нам жалко чая и хлеба? И зачем мне твои деньги? Я не хочу ни подарков, ни кафе! Мне с тобой и так хорошо. Вот сейчас запечём рыбу, и будет у нас пир! А вечером, глядишь, Вадим ещё что-нибудь принесёт. Ты ведь останешься до вечера? — Останусь, если ты не выгонишь. Мне здесь лучше, чем где-либо. С плеч Максимилиана будто сняли два огромных камня. Ему и самому было сложно говорить о деньгах и социальных статусах, но он очень хотел сделать что-то значимое для человека, который стал ему так дорог. — Вот и замечательно. Давай займёмся рыбой! Я не хочу, чтобы она и дальше на нас пялилась! Держи её за хвост, а я пока открою духовку. И Лёва пошёл к печке, где была маленькая духовка. Она не была предназначенная для больших кулинарных шедевров, но для кое-чего годилась. — Держать? Почему я? И вообще, мне кажется, она обидится! С неохотой, словно собираясь совершить великий грех, Максимилиан взял рыбу за хвост и поместил её в духовку. — Ты справился, — хлопнул в ладоши Лёва. — Теперь предлагаю попробовать сделать салат. У нас есть немного картошки, огурец и два солёных помидора. — Вознесёнок, — поёжился Максимилиан и снова посмотрел в сторону печки, — рыба теперь подглядывает за нами из духовки! Давай, когда она запечётся, начнём есть её с хвоста? Так будет меньше шансов, что она нас укусит! Лёвушка засмеялся и провёл ладонью по предплечью друга; это прикосновение было таким же естественным, как солнечный свет, проникающий сквозь окна. — А что, если ночью она начнёт ходить по квартире, ища свои недостающие части? — зловещим тоном заговорил рыжеволосый юноша. — Тогда придётся оставить Вадима на страже. Он с ней справится. *** Вечер наполнил улицы города мягким светом фонарей, и снег заблестел так, словно звёзды решили поиграть в прятки на земле. Вадим, стоя под дверью своей квартиры, потопал ногами и отряхнул полы пальто. В руках у него была тканевая сумка, из которой торчали грозди винограда и уголок коробки со сладостями. Сегодня он решил побаловать брата и его компаньона. Последнего, как подозревал Вадим, уже было бы проще выписать на постоянное жительство, чем вытолкать за дверь. Вознесенский — старший повернул ключ в замочной скважине и сразу почувствовал запах пряного чая и запеченной рыбы. На кухне, склонившись над тетрадью Лёвы, как преподаватель над заданием своего нерадивого ученика, сидел Максимилиан. Вадим закрыл дверь и поставил сумку на стул. — О, Максим, — сказал он с иронией, — ты скоро к нам с вещами переберешься? Максимилиан оторвал взгляд от тетради. — А что, если и так? С твоим братом, Вадим, жить веселее, чем у себя дома. К тому же, я полезный — вот, уравнения за Лёву решаю. — А где сам Лёва-то? — В ванной. — О, ну конечно, царь-батюшка опять полную ванну воды набрал, небось! — Вадим повесил пальто на вешалку и продолжил ворчать: — В некоторых семьях, бывает, все одним тазом моются, а Лёва кипяток направо и налево расплескивает, будто вырос в хоромах со слугами! Максим лишь пожал плечами, как вдруг дверь ванной отворилась, и на пороге появился Лёва. Он был облачён в старую, но удобную рубашку, из-под которой выглядывали полы узких штанов, а на его лице играла умиротворённая улыбка, как у ребёнка, которому дали сладкий пирог. — Ну вот, — развёл руками Вадим, пока его брат тряс волосами, как львёнок гривой, — что я и говорил! Набрал полную ванну воды, а мне теперь её выплёскивать. — Да ладно тебе, Вадь, — отмахнулся Лёва и направился к Максиму. — Я ведь не каждый день себе такое позволяю! Он шагнул к столу и без лишних церемоний уткнулся головой в лицо своего друга. — Максюта, понюхай, как пахнут мои волосы! Сегодня я воспользовался мылом и парфюмом, которые берёг на случай праздника. Но праздник всё не наступает, а терпеть больше не было сил! Максимилиан чуть смутился от столь внезапной близости, но сделал вдох, ощутив тонкий аромат ванили, смешанной с нотами кедра и чего-то цитрусового. — Прекрасный запах, Лёв. Как капелька весны среди холодной зимы! — Ребят, я дико извиняюсь, что мешаю вашему свиданию, — заговорил Вадим, с трудом сдерживая смех, — но почему вы не сняли бельё с сушилки? Если уж сидите дома целыми днями, могли бы… — но его негодование сменилось умилением, когда он посмотрел на подоконник, где красовались запечённая рыба и простенький салат. В этих мелких жизненных деталях было что-то особенное; что-то, что подсказывало, что вот оно — то самое человеческое тепло, ради которого стоило жить. — Ладно, не буду портить вам вечер. Молодцы, ужин приготовили. Держите, я принёс вам кое-что на десерт. Когда Вадим достал из сумки виноград и сладости, Лёва и Максим разом округлили глаза. — Ты серьёзно?! — подпрыгнул Лёвушка, глядя на конфеты и печенья, как котёнок на блюдце с молоком. — Это нам?! Максим, напротив, сжался в комок и покраснел. — Поужинай сначала, — буркнул Вадим. — Что так неймётся? Лёва кивнул, но через секунду засунул в рот сразу несколько леденцов. — Лёв, я же сказал! — Я просто попробую! После ужина, когда сладости были честно разделены, (если не считать нескольких украденных Лёвой «на пробу») Максимилиан предложил друзьям сыграть в карты. — В карты? — мигом оживился Лёва. — Давай! Вадим, ты с нами? — Ну, почему бы и нет, — отозвался Вадим. — Только без фокусов! Лёва, я помню, как ты в прошлый раз пытался мухлевать! — Сегодня у меня чистый интерес к игре! — заверил Лёвушка и разложил карты на столе. — Для троих подойдёт «деберц». Мы с Вадей знаем правила. А ты, Максюта? Максимилиан кивнул, хотя в его глазах читалась лёгкая неуверенность. Игра началась с шуточек Лёвы, в то время как Максим с несвойственной ему серьёзностью смотрел на свои карты и пытался разобраться во всех тонкостях правил. Вадим тоже старался быть серьёзным, но его старший братский контроль над ситуацией то и дело сбивался, когда Лёва в очередной раз вставлял что-нибудь вроде: — О, Вадим, это заговор! Я точно знаю, что ты подкупил Максима! Вадиму нестерпимо хотелось курить, он даже достал пачку папирос, но поглядел на сидящих напротив него ребят — таких юных, свежих, неиспорченных и недавно закончивших свои водные процедуры — и убрал пачку обратно в карман пальто. — Не буду травить вас дымом. Давайте лучше закончим игру. В этот момент Максим, не удержавшись, выложил свои карты, окончательно «перебив» Лёву. — Ты серьёзно? — Лёвушка с театральным вздохом откинулся на спинку стула. — Вот тебе и дружба! В следующий раз ты будешь играть со мной в шахматы! Вадим улыбнулся и собрал карты в стопку. — Вот видишь, Лёвушка, не всё в жизни решается смекалкой. А теперь давайте-ка я почитаю чего-нибудь полезного для службы. — А почитай вслух! — попросил Лёва. — Нам тоже интересно! Вадим уселся в кресло и раскрыл «Инструкцию по служебным обязанностям жандармского офицера», но уже через несколько минут понял, что слушателей у него двое, но внимательных — ни одного. Лёва и Максим, сидя рядом, только переглядывались и перешептывались, как мартовские котята. Их смех заполнял комнату, как мелодия весеннего ручейка, и Вадим, в конце концов, сдался: — Ну вы и черти. Ваш смех способен расправляться с любыми преступниками быстрее, чем все мои рапорты. Хватит на сегодня. Я пойду мыться, а вы — спать. И предупреждаю, если я из-за вашего ночного шума утром проснусь с головной болью, вы пойдете на службу вместо меня. Лёва зажал рот ладонью, показывая, как они «постараются» быть тихими, а Максим повёл плечами с невинным видом. *** Ночь обняла город шёлковым покрывалом, сотканным из серебряных нитей луны. Сквозь занавески на кухне пробивались звёзды, как светлячки, застрявшие на небосклоне. Лёва и Максим сидели на своих матрасах, касаясь друг друга плечами, их ноги были укутаны одним одеялом, а перед ними, на полу, лежали Лёвины фигурки — маленькие творения из глины и солёного теста. Лёва нервничал — он открывал перед другом свою уязвимую душу. Максимилиан прикасался к фигуркам с осторожностью, как будто те были сделаны из тончайшего фарфора, хотя на самом деле они были простоватыми и неаккуратными. — В этих штуках нет ничего особенного, — пробормотал Лёва, чувствуя покалывания в затылке от близости к Максиму. Его сердце билось неестественно быстро — словно под кожей металась маленькая птица. — Вознесёнок, ты смеёшься? У тебя настоящий талант! Вот эта… — Максимилиан приподнял вверх фигурку всадника на коне. — Кажется, что она вот-вот оживёт и убежит. Лёва не знал, куда деть руки, как быть и что чувствовать. Он знал лишь одно: их совместное времяпровождение с Максимом с каждой минутой становилось всё интимнее. Любое их прикосновение друг к другу, любое слово — всё выглядело и ощущалось как нечто большее, чем дружба. Всё было слишком тесным, слишком ласковым, слишком… Лёве хотелось прямо сейчас сказать Максиму, что это неправильно, что их отношения превратились в пугающе близкие, что им нужно остановиться, разорвать этот незримый канат… Но как? Они уже не представляли своих жизней друг без друга. Максимилиан говорил, что готов отказаться от учёбы в столице, чтобы остаться рядом с тем, кого называл своим лучшим другом. Нет, разлучить их было под силу только катастрофе. Но и пойти дальше они не могли, потому что не умели. Они росли в обществе, где о таком не беседовали вслух. Они не знали, как признавать эти чувства, как существовать в новом пространстве. Лёва жил бок о бок с братом, который любил мужчин всю свою сознательную жизнь, и, наверное, поэтому относился к данной теме лояльно. Но всё равно не мог открыться даже Вадиму! Всё упиралось в какой-то незримый барьер. Вадим часто подшучивал на ним, расспрашивал, намекал, а Лёва только отмахивался, пунцовея щеками и хлопая ресницами. А Максимилиан? Он ведь вообще ничего не знал! Ни о «запретных» отношениях, ни о том, что происходило внутри Лёвы. Для него их дружба была чем-то чистым, искренним и важным, но что за этим стояло — он не понимал; а может, и не хотел понимать. — «Мы застряли в дурацком промежутке между дружбой и чем-то ещё, — подумал рыжеволосый юноша. — В тени, где всё только намёками и догадками, где никто ничего не говорит прямо!» — Лёв, что-то не так? — вдруг спросил Аграновский. — Максим, а тебе не кажется, что наша дружба… немного странная? — рубанул с плеча Лёвушка и почесал подбородок, чтобы хоть чем-то занять ладони. — Что ты имеешь в виду? — Ну, мы сидим здесь, ночью, почти в обнимку… — Тебе не нравится? Я могу отодвинуться. — Нет, не отодвигайся! Просто… меня это пугает, но не потому, что это плохо, а потому, что я не знаю, что с этим делать. Максимилиан развернулся так, что их носы почти соприкоснулись. — А почему ты решил, что с этим нужно что-то делать? Нам хорошо друг с другом, и это единственное, что имеет значение. — Но так не принято… — Кем не принято? Людьми? Но ведь они нас сейчас не видят. Дружба бывает разной. Или, по-твоему, существует какая-то инструкция? Мол, «держись на расстоянии в двадцать сантиметров» или «не прикасайся к плечу друга, а то худо будет»? Тревога Лёвы отступила, но не до конца. Он всеми фибрами души чувствовал, что они упускали что-то важное; что-то, о чём они ещё поговорят, но в другом месте и в другое время. — Вознесёнок, — Максим смотрел прямо в лицо Лёвы, и тот терялся в глубине серых глаз напротив, будто утопал в море при облачной погоде, — а давай в середине зимы съездим в одну деревню? В Пустошкино. Может, слышал о такой? Там живёт старый знакомый моего отца. Он когда-то был известным скульптором, но устал от людей и ушёл в уединение. Я думаю, ему понравятся твои работы. Он сможет тебе помочь, дать советы, как продвинуться в этом деле. Внутри Лёвы всё всколыхнулось. Его очаровательный собеседник снова открыл перед ним дверь в мир, о котором он даже не мечтал. — Ты серьёзно? Думаешь, он согласится посмотреть на мои… игрушки? — Конечно, согласится. Это не «игрушки», Лёва, а настоящее искусство. Вознесенский не мог поверить, что Максимилиан так легко развеивал все его сомнения. Это было похоже на то ветер, уносящий с собой снежинки. Он хотел поблагодарить друга, сказать что-нибудь умное, но вместо этого прошептал: — Я подумаю. — Подумай, но не затягивай с ответом. Нельзя упускать время, нужно хвататься за любой шанс приблизиться к своей мечте. Слова Максима звучали как музыка далёкого оркестра — красиво, но нереально для простой, привычной жизни. С этим светлым и уверенным человеком Лёвушка готов был поехать хоть в Пустошкино, хоть на край света. Но что будет, когда наступит весна, и Максимилиан исчезнет? *** Утро оставило золотистые отблески на обоях. Максимилиан потянулся, пытаясь не задеть спящего на своём матрасе Лёвушку. Но что-то в этом сне было тревожным: Лёва ворочался и вздыхал, словно даже в грезах его не отпускали те мысли, что тяготили и в реальной жизни. Максим не смог удержаться от тени улыбки — всё это казалось ему удивительно хрупким, как ледяная корка, которая могла сломаться при малейшем прикосновении. В воздухе витало нечто невыразимое. Это было утро прощания. Аграновский начал одеваться. Ему не хотелось уходить, но он понимал, что если останется здесь и сегодня, дома его будет ждать скандал. Отец уже не раз высказывался о том, как ему не нравится «новая компания» наследника. Сам Максимилиан в такие моменты молчал, но не потому, что ему было нечего сказать, а потому, что он знал, что отец его не поймёт. Аграновский сел рядом с Лёвой и, как всегда, не удержался — наклонился, чтобы коснуться его лба своей щекой. — Лёвушка, просыпайся, — его голос был тихим, но проникновенным. Лёва зевнул и прищурился на свет. — Уже пора? Максим лишь кивнул. Он не хотел расстраивать друга, не хотел признаваться, что это утро понесёт за собой не окончательную, но ощутимую разлуку. Вместо этого он обнял Лёву, прижал его к себе так крепко, как только мог. В этом объятии была вся его боль, которую он обычно пытался скрыть за улыбками и шутками. Они сидели так несколько минут, дыша друг другом, но не говоря ни слова. Потом Максим отстранился, но их пальцы ещё на мгновение остались переплетёнными. — Вознесёнок, мне пора. — Ты ещё придёшь? — Конечно. Ты же знаешь, я никогда не пропаду. И Аграновский ушёл. Двигаясь по заснеженным улицам Нижнего Новгорода, юноша чувствовал, как каждая минута удаляла его от того тепла, что он нашёл на кухне Лёвы. Его мысли метались между предстоящим разговором с домочадцами и тем, как они с Лёвой смеялись ночью. Вот она, эта разница: мир Вознесёнка был простым, но настоящим, а его собственный мир — блестящим, но холодным. Аграновские владели одной из самых красивых и больших усадеб в Нижнем Новгороде. Главный дом стоял на возвышении, каменные стены сияли под солнцем, а белые колонны были изящны, как шеи лебедей. Огромные окна открывали вид на внутренний сад, в котором даже осенью обычно продолжали цвести редкие растения. Максимилиан открыл тяжёлую дубовую дверь и прошёл внутрь, словно тень, стараясь не разбудить никого из домашних. Но его отец, как оказалось, уже был на ногах. Константин Георгиевич Аграновский стоял у окна, сложив руки за спиной — высокий, стройный, с той осанкой, которую часто можно увидеть у военных или у людей, занимающих руководящие должности. В нём никогда не было того холодного и неприступного величия, что часто присуще богачам, в его сердоликовых глазах плавала не злость, а мудрость и терпение — однозначно положительные качества. И всё же в этот момент он казался Максимилиану воплощением абсолютно другого мира; мира, к которому Аграновский — младший так не хотел принадлежать. Почему не хотел? Как вообще можно было не хотеть оставаться в среде, в которой вырос, которая дала тебе всё — от роскошных залов с паркетными полами до возможности в дальнейшем обучаться в столице, а то и за рубежом? Но Максимилиан не считал эту среду своей, на интуитивном уровне ощущал себя здесь совершенно чужим — новомодным словом, вставленным в середину старинной оперы. Юноша вгляделся в фигуру своего отца — тот будто был не человеком, а памятником дисциплине и достоинству. И Максимилиан не считал это чем-то плохим, он любил папу и других домочадцев, даже деда, но просто… Как он мог быть частью семьи, которая так не похожа на него? И дело было не в воспитании, не в характере, а в самой сути. Максимилиан всегда был неукротимым ветром. Он жаждал свободы, искал чего-то живого, а не отполированного. Так откуда он, чёрт возьми, взялся в этих величественных и замкнутых стенах?! У Константина Георгиевича были ровные черты лица, каштановые волосы с серебристыми прядями у висков, строгая линия подбородка, римский нос с горбинкой и высокие брови. Максимилиан же был тонким, с более мягкими чертами — его мать шутила, что он похож на иностранного поэта. Его оживлённое, подвижное лицо казалось идеальным и «мраморным» только Лёве. Он не мог быть сыном такого мужчины! Это просто невозможно! — «Неужели вся семья скрывает от меня правду о моём происхождении? — подумал Максимилиан. — И если да, то зачем? Или я просто ищу оправдания для своей отчужденности, своей тяге ко всему, что лежит за пределами мира Аграновских?» Отец тем временем повернулся к нему, держа в руках фарфоровую чашку: — Максимилиан, кого я вижу! — Доброе утро, — отозвался юноша. Ему стало физически нехорошо — будто до этого он дышал полной грудью, а сейчас снова был вынужден получать воздух через соломинку. Константин сделал шаг к сыну и поставил чашку на стол. — Ты часто уходишь на ночь. Я не против того, что ты находишь себе новые интересы и людей для общения, но ты уверен, что это та компания, которая тебе подходит? Максимилиан сжал руки в карманах пальто, стараясь не выдать внутреннюю тревогу. — Я не считаю, что должен выбирать компанию по её «подходящести», — начал он и хихикнул. Ну и словечко! — Я просто знаю, что люди, с которыми я провожу время, мне очень дороги. Константин Георгиевич прошёлся по комнате, поглядывая на висящие на стенах портреты предков, которые, казалось, наблюдали за разговором из своих рамок. — Я понимаю, что ты хочешь сам принимать решения. Но ты должен помнить, что наследие семьи — это не только богатство или статус, но и ответственность. Ты не можешь позволить себе связаться с кем-то, кто тянет тебя на дно. Внутри Максимилиана поднялась волна противоречий. «На дно»? Вот как отец видел Лёву? — Отец, ты ведь не знаешь этих людей. Они не такие, как ты думаешь. Улыбка Константина вдруг стала шире, как у человека, который догадался о чём-то важном. — Может быть, я и не знаю их. Но, судя по твоему виду… У меня возникает подозрение, что речь идёт не о «людях», а о ком-то конкретном. Может, у тебя появилась подруга? Юноша покраснел, как варёный рак. Мысль, что отец считал, что он проводил время с «подругой», показалась ему одновременно нелепой и пугающе близкой к правде; хотя правда была совершенно иной. — Отец, ты не так понял… — начал Аграновский-младший, но оборвал сам себя. Ложная отцовская догадка обернулась реальной возможностью сделать что-нибудь запоминающееся для Лёвы. — А если ты и прав, — сказал Максимилиан, смотря в лицо родителя с дерзким огоньком во взгляде, — если у меня кто-то и появился, то что? Думаешь, у меня получится зайти далеко? Отец, у меня нет возможности как-то проявлять себя, ухаживать, делать подарки. Для этого нужны деньги, а вы с дедом не даёте мне ни копейки! Константин Георгиевич явно почувствовал себя победителем в их маленьком семейном поединке. — Делать подарки, говоришь? Это разумно. Я дам тебе деньги, но при одном условии. Максим замер, ожидая продолжения. — Несколько дней ты не будешь выходить никуда, кроме училища. И сразу после учёбы — домой. Юноша кивнул. Это было не так уж сложно, тем более, ради Лёвы. — Хорошо, отец. Константин вынул из кармана сюртука несколько купюр и передал их сыну. — Вот, этого должно хватить на достойный подарок. — Спасибо огромное. Когда отец ушёл в свой кабинет, Максимилиан не удержался от добродушного смеха. Как странно, что далёкий и холодный мир всё же дал ему шанс подарить Лёвушке частичку счастья. Всё вокруг начало пульсировать новыми красками. За пару месяцев Лёва стал для Максима ближе, чем кто-либо другой. Иногда Аграновский видел его лицо среди прохожих на улицах, в своих мечтах. Часто ему думалось, что каждый человек, который к нему добр, — это отражение Лёвы. Ему хотелось назвать всех хороших людей этим именем, ибо само «Лёвушка» стало для него символом всего самого доброго и тёплого в жизни. Максимилиан подманил к себе одного из слуг — молодого парня Гришу, что обычно присматривал за конюшней, но был исполнителен и надёжен. — Гриш, — прошептал Аграновский, — у меня есть просьба. Прислужник встал по стойке смирно, готовый выполнить любой приказ. Максимилиан осмотрел пространство в поисках чего-то, на чём можно было бы записать адрес, но удача ему не улыбнулась. — Я хочу, чтобы ты отправил подарок одному человеку. Что-нибудь сладкое: например, свежие пирожные, пряники и фрукты в сахаре. А ещё цветок в горшке — чем красивее, тем лучше. Пойдём в мою комнату, там я дам тебе записку с нужным адресом. И юноша повёл Гришу в свою обитель, где мог спокойно написать адрес и отдать дальнейшие инструкции. *** Андрей уже пять минут сидел за кухонным столом, смотря в одну точку на стене. Каждое утро он выполнял привычные ритуалы — пил кофе, съедал пару бутербродов и читал газету, но всё это было до отвращения пустым. Его мысли, словно упёртые воробьи, разлетались в разные стороны, но неизменно возвращались к одному — единственному имени: Вадим. К имени того человека, который оживлял его жизнь, заполнял его серые, как старый дедов свитер, будни искрами сарказма, фразами, которые обнажались, как клинки, но никому не причиняли боли. С Вадимом было легко и весело, особенно в обеденный перерыв, когда они уходили в то самое кафе за углом, где сидели за столиком у окна и спорили обо всём, что попадалось на глаза. Всё это так вдохновляло и нравилось Андрею, что вечерами ему совсем не хотелось возвращаться домой. К тому же, Андрей знал, что дома его никто и не ждал. Для Лены счастье заключалось в их дочери, в книгах, которые она попеременно то писала, то читала, и в посиделках с подругами. Супруг попросту не вписывался в её пространство, были лишним на своей собственной территории. Независимость и отчуждённость Лены ощущались в каждом её движении, в каждом слове и в каждом взгляде на мужа. Вот и сейчас Лена вошла на кухню безмолвно. Её волосы были собраны в высокий пучок, как и обычно — аккуратно, без единой выбившейся пряди. Светлая кожа, большие серо-голубые глаза, строгое лицо, лишённое улыбки… Лена двигалась плавно, с той выученной грацией, которой обладала на протяжении всей их совместной жизни. Андрей поднял голову от газеты и решил заговорить первым. — Доброе утро, — сказал он, стараясь вложить в голос всё тепло, на которое был способен. Лена подняла брови, словно его приветствие было чем-то необычным, чем-то, что не вписывалось в их ежедневный сценарий. Андрей помнил, что до брака они общались куда более живо. Лена любила слушать его рассказы о службе, а потом добавляла услышанное в свои книги. Они часто ходили на мероприятия, ужинали в ресторанах, обсуждали новости. Но с тех пор прошло шесть лет. За это время между ними выросла стена. Особенно это ощущалось в последние два года — Лена всё больше погружалась в книги и заботы о дочери, а Андрей всё чаще уходил в себя и на службу, чтобы избежать неловких пауз. Всё это подтверждало мысли Воронцова о том, что им не стоило вступать в брак. Два разных человека наобум выбрали друг друга, поддались давлению общества, «запрыгнули в последний вагон», но точек соприкосновения в семейной жизни так и не нашли; только в дружбе. — Доброе, — ответила Лена через несколько секунд. — Как Лиза? — В порядке. Вчера хорошо поела, я почитала ей сказку. Думаю, раньше десяти она не проснётся. Андрей понял, что Лене более нечего ему сказать. А ему — нечего спросить. Все их слова останавливались в воздухе, не давая никакой зацепки для чего-то приятного. — Я пойду, — сказал Андрей, поднявшись на ноги. Кухня, как и весь их дом, была обставлена со вкусом, но лишена души. Белые стены, светлая мебель, шторы цвета слоновой кости — всё это выглядело настолько правильным, что само помещение казалось выставочным образцом. Полки с фарфоровым сервизом, который редко использовали, и хрустальные бокалы, стоящие в шкафу для особого случая, создавали видимость достатка, но не уюта. — Удачного дня, Андрей. Андрей вышел из кухни, надел пальто и направился к выходу. Он хотел только одного — поскорее оказаться на службе. Там он хотя бы знал, что делать. Там его хоть кто-то ждал. Когда Андрей добрался до здания отдельного корпуса жандармов и вошёл внутрь, он сразу услышал знакомый голос. Вадим уже был там и разговаривал с каким-то молодым сослуживцем. Едва знакомый Андрею новобранец слушал Вознесенского с неподдельным интересом и смеялся над его шутками, и это зрелище вызвало у подполковника почти неконтролируемое раздражение. Он уверенно подошёл к своему подопечному и оттянул его в сторону. — Чем вы заняты в начале рабочего дня, Вадим Дмитриевич? — выпалил Воронцов. — Беседую с нашим сослуживцем, — Вадим, как обычно, вёл себя нагловато. Так, будто прекрасно знал, что стояло за недовольством Андрея. Ревность. Такая маленькая, нелепая ревность, о которой его наставник никогда не заговорит напрямую. — Он очень смешной парень! Ему везде чудятся заговоры! Слушать его — одно удовольствие! — Этот новобранец сам ничего не делает и вас будет тянуть вниз! Вы хоть знаете, кто его отец? Алкоголик! Из-за таких у нас вся система летит к чёрту! — О, вы слишком обострённо к этому относитесь! Вам не нравится, что у меня появился друг, потому что вам не хочется делить меня с кем-то ещё, так ведь? — Я просто я не хочу, чтобы вы окончательно испортили свою репутацию — она у вас и так, мягко говоря, незавидная. А теперь отдайте обратно мой мундир. — Пожалуйста, — легко согласился Вадим и протянул Андрею бессменный предмет его гардероба. — Могли бы и поблагодарить. Я бесплатно оказал вам такую полезную услугу! Потратил своё бесценное время на стирку! — Спасибо. Я ценю это, правда. Воронцов взял вещь в руки и тут же почувствовал странный запах; нет, не неприятный, а даже наоборот. Мундир пах одеколоном Вадима — древесно-пряным, терпким и интригующим ароматом, который невозможно было не заметить. — Зачем вы залили его одеколоном? — спросил Андрей, сам не понимая, что его больше раздражало — сам факт, что кто-то так обошёлся с его вещью, или то, что этот запах теперь будет окружать его весь день, даже в отсутствие Вадима в кабинете. — А что такое? Вам не нравится мой парфюм? А многим нравится. — А я — не «многие». Пока Андрей поправлял воротник, его рука наткнулась на что-то небольшое и твёрдое в кармане мундира. Удивлённо нахмурившись, он достал оттуда конфету, аккуратно завернутую в бумажку с рисунком улыбающегося медведя, и едва удержался от хохота. Что ж, ещё одна из проделок Вадима, его фирменный жест, дразнилка. — Вознесенский, я думал, что мы обо всём договорились, и вы закончили с подобными глупостями. Сладости в кармане? Похоже, вы опять решили заигрывать? — Да ладно, Андрей Валентинович, это дружеский знак внимания. Разве вам не понравилось? Да, они флиртовали. Всегда. Это между ними не менялось даже во время ссор. Протокольный наставник Андрей, увы, не мог не вовлекаться в милые манёвры своего ученика. — Ладно, оставьте свои оправдания, — смягчил голос Воронцов. — Пойдёмте в кафе. Вы подсластили моё утро, и я хочу ответить на добро добром. — Так рано? Вы меня удивляете, Андрей Валентинович! — Можете считать это знаком признания вашей настойчивости. Пойдёмте, пока я не передумал. Они вышли из здания и, обгоняя друг друга, почти побежали по знакомой дороге. И пока с ними были только тишина осеннего утра и запах древесно-пряного одеколона, который будто бы нарочно подчеркивал всё, что было так трудно выразить словами. *** Кафе встретило их теплом и запахом свежего хлеба. В этот час посетителей было немного, большинство столиков пустовали. Андрей занял место у окна, а Вадим последовал его примеру, стараясь не радоваться слишком открыто. Юный жандарм с интересом следил за каждым движением своего учителя — за тем, как тот поправлял столовые приборы, как стучал пальцами по столешнице, и как улыбался подошедшему официанту. — Ну, Вадим Дмитриевич, — начал Андрей, пробежав взглядом по меню, — чем сегодня будем наслаждаться? Снова пирогом с вишней? Или, может, чем-нибудь новым? Вадим подался вперёд, будто собирался сказать нечто интимное. — Да мне всё равно, Андрей Валентинович. С таким собеседником, как вы, любое блюдо будет сладким. Но, если вы настаиваете, так и быть — давайте в этот раз закажем пирог с яблоками. Он, говорят, не менее хорош. Андрей сделал заказ. Вадим начал присматриваться уже не к движением своего спутника, а к теням, что играли на лице оного. Сегодня Воронцов выглядел более расслабленным, чем обычно, и это придавало ему особое очарование. — Служба всё не оставляет нас в покое, — невпопад сказал Вадим, приподняв чашку с кофе. — Но что делать, ведь жандармы — не садоводы, Андрей Валентинович. Нам не выдают мирный клочок земли и не велят выращивать на нём розы. — Что? — почесал подбородок Андрей, но потом, как и всегда, поддержал игру. — Видите ли, Вознесенский, некоторые люди способны найти розы даже там, где их в помине нет. И вы, как мне кажется, преуспели в этом. — А ведь розы — не только прекрасные, но и колючие. Вы знаете об этом? Дотроньтесь — и пальцы обожжёт. Но отчего-то вам это нравится, да? — Это делает их более… настоящими. Тонкие намёки, полуулыбки и тени — всё это было их естественным языком, на котором они могли говорить только здесь, за «семейным» столиком. — Как ваш брат? — вдруг спросил Воронцов. — Мирится с вашей неспокойной натурой? Вадиму показалось, что он попал в сказку. Андрей проявил интерес к его жизни вне службы? Мама дорогая, что творилось-то! — Лёва? Он очень хороший парень, но мы часто спорим. Порой он устраивает скандал, а через минуту успокаивается, как кошка после миски молока. Но, в целом, мы неплохо друг друга понимаем, и я рад, что могу быть ему полезен. — Это очень мило. В моей семье никогда не было ничего подобного. — Да, Андрей Валентинович, не все знают, что такое родственные узы. Сейчас многие предпочитают держаться подальше от семейных забот. Но я бы не променял Лёву ни на что и ни на кого на свете. Вадим хотел продолжить свой рассказ, но тут увидел, как с ложки Андрея соскользнула капля сливочного крема и упала прямо на рубашку. Воронцов чертыхнулся, но не успел что-либо предпринять, как Вадим подался к нему и промокнул пятнышко своим носовым платком. Секундное замешательство Андрея растворилось в теплоте этого прикосновения. — Давайте-ка я помогу, пока вы не натворили ещё бед, — пробормотал Вадим. На его удивление, Воронцов не только не отстранился, но даже наклонился ближе, явно проверяя, как далеко осмелится зайти его боевой товарищ. — Вы и правду мастер по борьбе с пятнами, Вадим Дмитриевич. Должен признать, это было очень неожиданно и заботливо. Андрей поднялся из-за стола, извинившись, что отлучится — что-то насчёт просьбы к официанту, возможно, о счёте. Вадим повертел в руках столовый прибор и уставился в окно. — «Интересно, почему он так резко ушёл? — мысленно усмехнулся новобранец. — Уж не потому ли, что ему теперь неловко в моём обществе?» Но едва Вадим коснулся своей чашки с кофе, как напротив него опустился мужчина, являющийся воплощением его прошлой жизни. — Здравствуй, Вознесенский, — прошептал нарушитель спокойствия. В его голосе прозвучало всё: и горечь давних обид, и железный холод, и та грубость, что когда-то подчинила себе Вадима. Внутри Вознесенского поднялась волна брезгливого ужаса. — Илья? — пролепетал юноша, смотря прямо на своего бывшего любовника — самого непредсказуемого и опасного из всех известных ему мужчин. — Не ждал меня? — усмехнулся Илья, впившись в Вадима взглядом и смакуя его замешательство. — Тебя выпустили из тюрьмы? — А ты думал, я там вечно торчать буду? Чужое пьяное дыхание почти коснулось лица Вознесенского. Запах алкоголя был резким и нестерпимым, как и память о ночах, когда Вадим отказывался пить, а Илья в ответ заявлял, что тот его «не уважает», и вливал водку ему в глотку. — Как ты меня нашёл? И, главное, зачем? — Вадим попытался отодвинуться, но гость из прошлого грубо схватил его за запястье. — Не так быстро, мальчик. Ты забыл, как хорошо мы проводили время? — Да твою же мать… — Как ты смотришь на то, чтобы встретиться сегодня вечером? — глаза Ильи блеснули, как два осколка разбитого зеркала. — Нет, я не смогу. — Откуда столько гонора, Вадик? Ты решил, что стал выше? Нет, дружок, ты всё та же подстилка, только теперь — с мундиром и значком. Думаешь, я не догадываюсь, как ты получил своё место? Страшно представить, как тебя помотало по жандармовским койкам! — Перестань! — Вадим заполошно осмотрелся вокруг. Ещё не хватало, чтобы это кто-то услышал! — Что я тебе сделал? За что ты так со мной? Как будто я виноват, что ты загремел в тюрьму! Воздух вокруг сжался, стал душнее. Слова Ильи резали Вадима посильнее ножа, копотью оседали на столах и стульях заведения. — Считаешь, что твоя новая деятельность стерла ту грязь, что на тебе осталась? Ту грязь, что я на тебе оставил? — не останавливался его бывший любовник. — Забыл, как бегал ко мне? Как вился вокруг меня, точно пёс, просил не наливать тебе водку, потому что тебя якобы тошнило, а когда всё-таки выпивал — был готов абсолютно на всё? Но тут над плечом Ильи возник Андрей. Лицо подполковника осталось спокойным, но в ястребиных глазах проскользнуло предупреждение. — Кто вы и что себе позволяете? — спросил он и положил ладонь на плечо Ильи, заставив того отпустить Вадима. Нарушитель спокойствия окинул Воронцова оценивающим взглядом, затем издевательски хмыкнул, ибо увидел перед собой странный, почти нелепый союз. — Ого, Вознесенский, ты и правда поднялся. Под такого солидного мужчину ноги протянул! Вадим ничего не ответил. Ему хотелось провалиться сквозь землю, спрятаться, исчезнуть. — Уйдите отсюда, — потребовал Андрей. — Сейчас же. — Как грозно! Ну что ж, господин жандарм, береги этого отброса. Только он тебе верен не будет. Как был продажной шавкой, так и останется. Эти слова подточили последние крохи самообладания Вознесенского, и он обмяк на стуле. Илья демонстративно развернулся и вышел, а Андрей наклонился к своему разбитому сослуживцу с поистине идиотским вопросом: — Вы в порядке? — В порядке? — сардонически засмеялся Вадим. — Нет. — Не стоит обращать внимания на всяких… — В моём случае — стоит. Каждое слово этого человека — чистейшая правда. Мне по судьбе написано жить в грязи и стоять на коленях, ублажая всяких ублюдков. Я всегда был таким. Меня вытащили на свет, дали мундир и должность, а что толку? Андрей тронул Вадима за руку и заговорил с ним дружелюбно, почти ласково: — Перестань, Вадим. Никакая это не правда! Просто ничтожные оскорбления от ничтожного человека. Меня тоже за всю мою жизнь по-разному называли. И что же теперь, принимать всё близко к сердцу? Вознесенский прижал ладони к вискам, стараясь унять нарастающую панику, но слова сами срывались с губ, как обличающие раскаты грома: — Мне казалось, что служба — это шанс начать всё с нуля. Но нет! Я притворялся, что это мне нужно, что у меня есть призвание, обязанности… Но на самом деле я просто хотел быть рядом с вами! Ничего не изменилось! Опять привязался к мужчине и пытаюсь под него подлечь! Даже мои заслуги — это не моё. Это мне просто дано. Я могу справляться, потому что я не глуп, но я ничего не чувствую, ничем не горжусь, ничему не радуюсь. Андрей открыл рот, но Вадим не дал ему прервать свой монолог: — Вы ведь прекрасно помните, как началась наша история. Да и сейчас… Что я делаю здесь, в этом кафе, на вашей милости? — Ты несёшь глупости, — отозвался Воронцов, осмотрев всех присутствующих — к счастью, те были заняты своими делами, да и говорил Вадим негромко. Но это всё равно было опасно. Очень. — Не выспался, должно быть, вот и… Ты пришёл на службу, чтобы помогать людям! И у тебя всё отлично получается. Ох, я даже на «ты» перешёл! — А знаете, — Вадим встал, задев стул. — Я прямо сейчас пойду в какую-нибудь корчму и найду себе нового дружка. Как и положено такому, как я, — он ожидал, что после этих фраз Андрей посмотрит на него так же, как смотрел Илья: уничижительно и зло, но нет. Воронцов по-прежнему смотрел на него как на кого-то очень близкого. — Не уходи, Вадим. Ты сейчас в очень дурном расположении духа и можешь наворотить нехороших дел. Но Вознесенский распахнул дверь кафе и, не оглядываясь, вышел в холодный город. *** Лёва сидел на своей кровати и работал над созданием очередной фигурки из глины. Он только-только вылепил лицо человечка — почти крохотное, с невыразительными чертами, но с каким-то внутренним светом. Фигурка задумывалась как подарок для Максимилиана, но Лёва уже сомневался, что вообще осмелится показать её другу. Какое убожество! Слишком банально, слишком криво! Услышав хлопок входной двери, Лёва вздрогнул и порезал палец о край незакреплённого инструмента. В комнату зашёл Вадим, и что-то в его движениях сразу выдало неладное. Лёва замер и вцепился в свою поделку, как в спасательный круг. Он никогда не боялся Вадима, но сегодня тот был другим; Лёва мог поклясться, что увидел в его голубых глазах что-то страшное, дикое и пронзительно горькое. — Почему ты дома, а не на занятиях? — Вадим бросил на брата короткий взгляд, а потом отвернулся и начал расстёгивать свой мундир. — Я… — пробормотал Лёва, внутренне настроившись на волну привычного ворчания. Но Вадим не стал развивать эту тему. Лёва ошарашено наблюдал, как брат бросил мундир на кровать — будто наконец-то сорвал ненужную маску, и подошёл к своему тайнику с украшениями. Бархатный футляр с браслетами, тяжёлыми цепями и кольцами обычно лежал в углу шкафа, забытый вместе с прошлой жизнью новоявленного жандарма. Но сегодня Вадим решил отряхнуть пыль с того, к чему долго не прикасался. — Ты куда-то собираешься? — спросил Лёва и понял, что боится возможного ответа. Но Вадим и на этот раз промолчал. Он стянул с себя форменную рубашку, переоделся в парадный костюм, а потом начал причёсывать волосы и подкрашивать глаза. Лёва часто видел это, когда они жили в родительском доме — брат умел становиться иным, отчуждённым, блестящим, словно актёр перед выходом на сцену. — Вадим, пожалуйста, не надо. Останься дома, — взмолился Лёва. — Оставь меня в покое. Лёва вздрогнул, как от пощёчины, но его решимость лишь усилилась. — Не уходи! Я предчувствую, что это не закончится ничем хорошим! Давай лучше испечём печенье? Или пойдём на набережную, прогуляемся? Вадим только усмехнулся, разглядывая себя в зеркале. — А как же Андрей? — достал последний козырь из рукава Лёвушка. — Он ценит тебя, доверяет. Если ты сделаешь то, что хочешь, ты можешь всё испортить. На мгновение Вадим задумался, но потом отпустил последние сомнения. — Андрею нет дела до того, чем я занимаюсь вне службы. — Пожалуйста, Вадь! Я боюсь за тебя! Но Вадим вышел за порог, оставив после себя лишь лёгкий аромат одеколона и тяжёлую пустоту. Лёвушка заметался по комнате с чувством, что по нему стреляли, но пока промазывали. Когда придёт брат? Под вечер, измотанным и мрачным, с ещё одной скрытой раной? Или вовсе под утро, как часто случалось раньше? Промучившись около часа, юноша вернулся к своему прерванному занятию. Глина была холодной и липкой, но под его пальцами начинала обретать форму и тепло. Лёва старательно выводил линии подбородка, скулы и губы. Но вот беда: ему по-прежнему всё казалось неуклюжим. Он опустил руки, испачкав в глине стол и подол рубашки, и посмотрел в окно, сжимая уже почти готовую фигурку. Ему хотелось, чтобы пришёл Максимилиан, но того не было, как и Вадима. Лёва остался один на один с неизвестностью и ожиданием. Он пообедал супом и хлебом, хотя аппетита не было, и свернулся клубочком на кровати. Свет за окнами тускнел, и Лёва заснул, но и во сне к нему вернулся образ брата — ускользающий, далёкий, потерянный. Проснулся Лёвушка от звуков с улицы. За окном раздавались крики — грубые, пьяные, точно кто-то ввязался в драку. Лёва вскочил на ноги и бросился к окну. Там, на тускло освещённой дороге, трое парней окружили Вадима. Они размахивали руками, а Вадим стоял, глядя на них с ледяным спокойствием. Лёва сразу понял — извиняться первым брат не станет, на примирение не пойдёт — он даже в детстве предпочитал просидеть месяц под домашним арестом, чем один раз сказать: «Простите меня, мама и папа». — Нужно что-то делать! — воскликнул юноша. Он побежал на кухню и схватил веник, но тут же обозлился на самого себя. Разве веник поможет ему одолеть троих громил? Оглядевшись, он наткнулся взглядом на тяжёлую сковородку. Это уже казалось чем-то серьёзным и надёжным — как раз для начинающего воина. Лёва взял её и выбежал на улицу. Тем временем один из парней успел схватить Вадима за воротник. Лёва затаил дыхание, его руки тряслись, но в голове звучал один-единственный приказ: «Спаси брата». Без раздумий он рванул к нападавшему и врезал ему сковородкой по лицу. Звук удара получился глухим, как отбойный молоток по дереву. Парень ахнул и свалился на землю, точь-в-точь как подрубленное дерево. Его товарищи на секунду остолбенели, а затем разразились смехом. Вадим, не понимая, что произошло, тоже застыл с удивлённым выражением на лице, но быстро рассмеялся — не от радости, а от нервной, надломленной отрешённости. — Лёва, ты серьёзно? — Я не мог иначе, — пролепетал Лёва. — Ты ведь был в опасности. — Но это же чёртова сковородка! — Я не нашёл ничего лучше! — Ладно, пойдём домой. А то ещё прибудут мои сослуживцы и арестуют нас за покушение на убийство кухонной утварью. Вадим обнял Лёву за плечи и повёл его прочь, крепко держа, словно тот был его единственным оставшимся якорем в сумасшедшем мире. Когда они добрались до дома, Лёва наконец выдохнул, но его руки ещё дрожали. Вадим достал носовой платок и утёр кровь с носа. — Знаешь, Лёвка, я должен был догадаться, что если кто и будет драться за меня, так это ты. — Ты видел, как я на них летел? Это же шедевр! Я, кажется, изобрёл новый вид оружия! Надо бы мне тоже податься в жандармы, да? Вадим хохотал до спазмов в горле, как вдруг, на пике этого безумного веселья, его лицо исказилось, и смех сорвался на ломкий плач. — Вадим… — Лёва прижался к брату, испугавшись этой оголённой боли, обнял его, стараясь притянуть ближе. — Ты должен был остаться дома. Я чувствовал это! Вадим лишь сильнее разрыдался, словно услышанные слова разбили последние стены его сопротивления. Он полдня провёл в корчме и даже умудрился «подцепить» там мужчину, как и планировал. Да не простого забулдыгу, а весьма состоятельного господина — он был одет с иголочки, с цепью, тяжёлой, как якорь, и золотой, как солнечный свет, и пил самое дорогое вино. Они поговорили, и разговор был неплох — вежливый, почти светский. Но когда мужчина начал намекать Вознесенскому на продолжение вечера, тому стало противно. Желание свободы и новизны обернулось разочарованием. Вадим сбежал. Не зная, куда податься, он отправился в другое питейное заведение, где быстро вступил в конфликт с тремя парнями. Спор начался из-за сущего пустяка, но перерос в жаркую перепалку. Вадиму удалось вырваться и уйти, но он не заметил, что его преследовали до самого дома. — Не могу я, — Вадим утёр слёзы, но те хлынули уже новым потоком. — Не хочу искать никого ни на вечер, ни на пару часов.Я слишком привязан к одному человеку. Я как идиотский ребёнок! Лёва слушал брата, и что-то в груди, тёплое и тяжёлое, как горящее угольное ядро, распирало его от сопереживания и любви. — Это не беда. Это только показывает, какой ты на самом деле. Ты не испорченный, не озлобленный, как тебе кажется. Вадим закрыл глаза и крепче обнял Лёву. Они стояли так, в тишине, и Лёва лишний раз убедился, что его брат — не грозный жандарм, не грубый весельчак, не бунтарь, задирающий всех вокруг. Вадим — просто ребёнок, большой и обиженный миром, человек, потерянный в своём одиночестве, но всё ещё ищущий ту самую искру, что сможет согреть его замёрзшее сердце. *** Ночью Лёва, сидя на кухне, всё ещё возился со своими фигурками. Сна не было ни в одном нерве — после вечерних событий его душа бунтовала и отказывалась отдыхать. Но вдруг тишину нарушил стук в дверь — словно кто-то в темноте щелкнул хлыстом. Лёву бросило в жар. Неужели недоброжелатели Вадима вернулись? Он снова схватил сковородку и вышел в прихожую. Вскоре там появился и Вадим — сонный, но уже настороженный. — Опять ты со своей боевой подругой? — засмеялся последний, посмотрев на вооружение брата. — Думаешь, это поможет? — Это лучшее, что у меня есть. Вадь, вдруг там опять те люди? — Клянусь, сейчас они пожалеют, что на свет родились! Вадим решительно открыл дверь. На пороге стоял кто-то совсем не похожий на дебошира — молодой парень с корзиной и цветочным горшком. Лёва приподнял сковородку, и незнакомец отступил на шаг. — Простите, господа! — заикаясь, проговорил он. — Я от Максимилиана Аграновского. Никакого зла, уверяю вас! Братья переглянулись. Лёва опустил сковородку, но пока не убрал её окончательно, ибо был готов защищать честь дома до последнего вздоха. — От Аграновского? — переспросил Вадим. — Именно так, — подтвердил визитёр. — Простите, что поздно, ну меня была важная работа, и только сейчас получилось выбраться к вам. Сердце Лёвы забилось быстрее, а щёки заметно порозовели. Он взглянул на корзину, где из-под белоснежной ткани выглядывали пирожные и сладости, и на горшок с маленькой фиалкой, которая будто умоляла дать ей место в доме, где её будут любить и беречь. — Простите, что мы встретились вас так воинственно, — попросил Вадим. — Нет-нет, всё в порядке, — молодой человек сделал шаг назад, прощаясь. — Спокойной ночи, господа. Пусть подарок принесёт вам радость. Когда дверь закрылась, Вадим легонько подтолкнул брата: — Ну, распаковывай свой презент! Лёва приподнял ткань. В корзине были нежные кексы с малиной, медовые пряники и тонкие ореховые лепёшки. Между «основными» сладостями лежали пирожные с кремом и крошечные пирожки с вишней. Юноша ощутил, как по его щекам скользнули слёзы — тихие, почти неощутимые; слёзы от счастья и от неожиданной доброты, которую ему преподнесли как нечто святое. На дне корзины лежала записка. Лёва развернул её и не удержался от новой волны слёз. Там было написано: «Дорогой Лёвушка! Надеюсь, что эти скромные дары скрасят твой день. Пусть фиалка напоминает тебе обо мне, даже когда нас разделяют улицы и снег. Жду не дождусь, когда снова смогу прийти к тебе. С нежностью, Максимилиан». Вадим наклонился к брату и шутливо потрепал его по плечу: — Какой ты счастливый парень! Ну что, поделишься своим «сокровищем»? — Конечно, Вадь. Пойдём, я приготовлю чай. Они обменялись ещё несколькими фразами, но остальное ночь додумала за них сама. После чая, отправившись спать, Лёва прижал к груди полученную записку. Свет утра заполнил комнату, как незваный гость. Вадим на редкость легко вскочил со своей постели и начал собираться на службу. — Удачи, Вадь, — пожелал Лёвушка. — Надеюсь, что Андрей не будет злиться на тебя за вчерашний самовольный уход. — Я тоже на это надеюсь. Однако в корпусе жандармов Воронцова не оказалось. Его кабинет, в котором Вадим давно проводил большую часть своей жизни, был закрыт. Во всём здании царила необычная тишина, будто время остановилось. Вадим нашёл знакомого сослуживца и обратился к нему, стараясь скрыть тревогу: — Простите, не подскажете, где найти Андрея Валентиновича Воронцова? — Вы не знали? Он вчера получил ранение, его увезли в Александровскую больницу. Сердце Вознесенского ударилось о грудную клетку и замерло в ужасе. — В больницу? Как? Он сильно ранен? Сослуживец пожал плечами, так как сам не слышал подробностей. — Вам лучше поехать туда и всё узнать лично. Не сказав больше ни слова, Вадим поспешил к выходу, его шаги звенели, как если бы он двигался по стеклу, которое могло треснуть в любой момент. На улице он остановился, чтобы взять себя в руки. Но не смог. Когда Вадим вбежал в больницу, он почти срывался на крик, требуя, чтобы его проводили к палате Воронцова. Персонал отступил перед его настойчивостью. Доктора не осмелились преградить путь человеку, чей взгляд, казалось, был отлит из огня и стали. Вадим прокладывал себе дорогу, словно ничего на свете не существовало, кроме двери в конце коридора — двери, за которой находился его Андрей. Но как только юноша приблизился к нужной палате, он увидел женщину. Она стояла у дверей, словно высеченная из мрамора, в богатой шубе с широким воротом, обрамляющем её красивое, но холодное лицо. Каштановые волосы незнакомки были высоко уложены, глаза — большие, ясные, строгие. Каждая деталь её образа была продумана до мелочей, но в то же время Вадим узрел в ней что-то неуловимое — как будто под всем этим холодом пряталось нечто живое, но бесконечно далёкое от него. — Вы, должно быть, сослуживец моего мужа? — спросила незнакомка. Вадим всегда знал, что у Андрея есть жена и ребёнок — Воронцов никогда не скрывал этого, его жизнь была как раскрытая книга. Но видеть эту женщину воочию стало для Вознесенского невыносимо; до такой степени, что по его телу прокатилась ледяная волна, смешанная с рвущимся наружу чувством, похожим на отчаяние. — Да, я сослуживец Андрея Валентиновича, — ответил Вадим. Он держал себя в руках, но его глаза выдавали всё — страх, боль, ревность. — Я пришёл узнать, как он. — Андрей сейчас спит. Доктора говорят, что его жизни ничего не угрожает, — произнесла женщина с отчётливым вздохом облегчения. — Знаете, я благодарна каждому, кто поддерживает его на службе. Это всё, что он имеет вне нашего дома. Услышанные слова ударили Вадима, как молния. «Наш дом». Елена произнесла это так естественно и безмятежно… Она была с Андреем всё это время, и, наверное, любила его, как жене положено любить своего мужа. Она принадлежала ему, а он принадлежал ей. Вадим столкнулся с реальностью, о которой до сегодняшнего дня старался не думать. Всё, что они делили с Андреем — шутки, взгляды, моменты, когда им казалось, что они понимали друг друга с полуслова, — всё это было размытыми картинками, мерцающими в хрупком сне. Вадим закрыл рот ладонью, дабы удержать крик. — Вы хорошо себя чувствуете? — спросила Елена. — Вам, может, принести воды? — Нет… простите… мне нужно просто… — Вознесенский отвернулся и сделал вид, что поправляет воротник униформы. Всё, что он хотел — заглянуть в палату, увидеть, что Андрей жив. Но теперь он ощущал себя в ловушке. Коридор, белые стены, женщина у двери, боль — всё слилось в тупиковое пространство, из которого не было выхода. Елена отвела взгляд, позволив странному незнакомцу остаться наедине с его мытарствами. Вадим отошёл от двери палаты, даже не попрощавшись. *** Глубоким вечером, когда на улице исчезли последние отблески света, Вадим снова пришёл в больницу, но на этот раз словно призрак — в тёмном плаще, со скрытым под ним желанием прикоснуться к тому, кто так прочно поселился в его мыслях. В руках он держал скромную корзину с фруктами и пряниками. В холле его встретил дежурный доктор, явно утомлённый и не склонный к нарушению правил. Вадим наклонился к нему, достал из кармана несколько купюр и тихо попросил дозволения увидеть Андрея. Деньги, переложенные с руки на руку, смягчили неприступность служителя панацеи, хотя часы посещений давно остались позади. Коридоры были пусты, тишина заполнила каждый уголок. Вадим осторожно приоткрыл дверь палаты и вошёл, задержав дыхание. Андрей дремал на койке. Вознесенский поставил корзину на стул и подошёл ближе. Увидев Андрея таким слабым, он ощутил дрожь в коленях и, поддавшись наплыву чувств, опустился рядом и обнял его. Андрей, почувствовав внезапное тепло, ошеломленно распахнул глаза, но очень быстро понял, что происходит. Через секунду его руки легли на плечи Вадима, отвечая на объятие — не решительно, но и не отстранённо. Тишина в палате стала живой, укрыла их, как плотное одеяло в зимнюю ночь. Вадим дышал неровно, прерывисто, его лицо было так близко к шее Андрея, что он мог ощущать запах чужой кожи и биениепульса. — Андрей Валентинович, — едва вымолвил юноша. — Я не мог иначе. Простите, что так поздно. Этот момент — зыбкий и нежный, как лепесток, едва прикоснувшийся к воде, — стал для них бесценным. Вадим склонился ещё ближе, так, что его губы едва не касались губ Андрея. Но Андрей, заметив это движение, положил руку на плечо сослуживца, остановив его. Глаза Вадима в сотый раз за день наполнились болью и смятением. — Простите. Я, наверное, не должен был приходить. Я понимаю, как всё это выглядит после того, что вы услышали в кафе. Я наверняка вам противен. — Не неси чушь, Вадим. Ты никогда не был мне противен. Просто… этого не нужно, понимаешь? Вадим едва не сорвался на новое признание, но Андрей вовремя перешёл на другую тему, тонким занавесом прикрыл давно обнажившуюся правду: — А теперь поговорим о делах. Пока я тут валяюсь, тебе… Ничего, что я перешёл на «ты»? — Вадим кивнул, и Воронцов продолжил: — тебе предстоит выполнить несколько задач: проверь документы по недавним отчётам и составь план патрулирования на следующую неделю. И, если сможешь, проконтролируй других новобранцев. Особенно тех, кто любит задавать лишние вопросы и строить догадки. — Я всё сделаю. Но вы же понимаете, что я не перестану к вам приходить? — Понимаю. Но постарайся не нарушать больничный режим слишком часто. Я не хочу, чтобы ты навлёк на себя гнев дежурных докторов. — Кстати, я сегодня видел вашу жену. Красивая женщина. Ей очень повезло с вами. — Неудачная шутка, Вадим. — Я не шутил. И Вознесенский попятился к двери, не сводя глаз с лица своего наставника. — Я приду ещё, — прошептал он, не требуя разрешения, а скорее клянясь самому себе Выйдя из палаты, Вадим чувствовал себя опустошённым и, одновременно, переполненным чем-то болезненно трепетным. Покрытая густым туманом улица была намного холоднее больничной палаты. Каждый шаг отдалял его от прикосновений Андрея и от робких надежд. Когда Вадим вернулся домой, в квартире было темно и тихо, но на кухне, скрючившись за столом, плакал Лёвушка. — Что-то мы с тобой в последнее время только и делаем, что ревём, — усмехнулся Вознесенский-старший. — С ума сходим, ей-богу. Что случилось-то, Лёв? — Я скучаю, — откликнулся брат. — Скучаю по нашим родителям, по дому. И по Максиму. Воспоминания о родителях подняли в душе Вадима бурю противоречий, от которых он предпочёл оградиться, а посему сразу заговорил об Аграновском: — Возможно, Максим не приходит, потому что его семья запретила ему общаться с тобой, — Лёва расплакался пуще прежнего, а Вадим мысленно назвал себя идиотом. — Прости, я что-то не то сказал. Я уверен, что Максим ещё найдёт способ вернуться. Он явно не из тех, кто быстро сдаётся. — Я не хочу ждать! И не могу! Вадь, я должен его увидеть! Я ведь даже не поблагодарил его за подарок! Пожалуйста, помоги мне найти его! Вадим глубоко вздохнул, чувствуя, как братское отчаяние Лёвы проникает в его душу, и заставляет сделать невозможное. — Я могу выполнить твою просьбу, но ты должен осознавать, что в дальнейшем вам придётся нелегко. Семья Максима вряд ли будет довольна вашим общением. И не только семья. Его приятели, преподаватели — всем это может показаться вызывающим. Ты к этому готов? — Да. Пожалуйста, просто помоги мне. Вадим кивнул и взялся за дело. Следующим вечером, после службы, он отправился в город, в места, где могли бы собираться студенты-медики, — кофейни, лавки и ближайшие к училищам библиотеки. Быстро собрав несколько наводок от местных завсегдатаев, Вадим нашёл студента, который оказался знакомым Максимилиана и знал, где тот учится. Утром после этого дня Лёва направился к зданию медицинского училища. Он стоял там, кутаясь в шарф и напряжённо всматриваясь в каждый силуэт, появляющийся на дороге. Вся его фигура, вплоть до дрожащих кончиков пальцев, выдавала томление ожидания. Лёве казалось, что он сможет распознать Максима даже издалека, среди сотен других студентов — сердце само бы подсказало ему, где его друг. Любое движение на улице вызывало у юноши то радостный, то разочарованный вздох. И вот он увидел того, ради кого сюда пришёл. Максимилиан шагал к месту получения знаний с сопровождающим — высоким, широкоплечим мужчиной с суровым выражением лица. Лёва догадался, что это кто-то из помощников семьи Аграновских, и наверняка его наняли следить, чтобы Максим не сбегал и не общался ни с кем «неположенным». — Я сам могу дойти! — на ходу возмутился Максимилиан. — Мне приказали сопровождать вас от крыльца до крыльца, — невозмутимо ответил мужчина. — Максим! — громко позвал Лёва. Максимилиан посмотрел в сторону ворот, и его лицо осветилось, как небо после затяжного дождя. Он рванулся к Лёве, и в тот миг, когда они стиснули друг друга в объятиях, весь мир замер, погрузившись в нежную и полную искренности тишину. — Лёвушка… — Максим… Ребята не замечали ничего вокруг, а тем временем несколько находящихся поблизости студентов начали перешёптываться и переглядываться. В их взорах плавала смесь недоумения и насмешки, как будто они стали свидетелями чего-то странного. — Почему ты не приходишь? — спросил Лёва. — Я скучал. А ты? Максимилиан бросил взгляд на своего сопровождающего и прошептал: — Лёвушка, тише! Видишь, за мной теперь следят. Но Вознесенский только прижался к нему ещё крепче. — Я так счастлив тебя видеть! Не могу поверить, что ты здесь! Я жду тебя каждый день. У меня для тебя кое-что есть — помнишь фигурку, которую я начал лепить? Она почти готова! Максим, заметив растущее внимание со стороны студентов, потупился, но не отстранился. Один из наблюдателей, наклонившись к своему товарищу, с ухмылкой шепнул: — Смотри-ка, что за рыжий скоморох прилип к нашему барчуку? — Да уж, — ответил тот. — Интересная сцена. — Так когда мы снова увидимся? — не умолкал Лёва. — Я не знаю, — вымолвил Максим, погладив его по плечу. — Мне нужно много учиться. Родители не хотят, чтобы я отвлекался. Но я что-нибудь придумаю. С этим он неохотно отступил и направился к двери, чувствуя, как его сердце гулко бьётся, оставляя за собой отголоски этой встречи. *** Ночью Лёва лежал на кровати, обхватив голову руками и уставившись в потолок. Каждый раз, когда он закрывал глаза, перед ним вставало одно и то же лицо — светловолосое, с мягкими чертами, гладкими щеками и полузакрытыми веками. Максюта. Лёва мог поклясться, что чувствовал его дыхание на своей коже, как по утрам, когда они лежали рядом. — «Чёрт возьми!» — мысленно ругнулся парень и перевернулся на бок. Его взгляд блуждал по комнате, в попытках найти что-то, что могло отвлечь его от собственных мыслей, но тщетно. Каждая мелочь здесь напоминала ему о Максимилиане. О том, как тот смеялся, как они касались плеч, пальцев и даже бёдер друг друга… Какого хрена это всё теперь настолько важно? Лёва снова и снова прокручивал эти моменты в голове, пока его тело не начало откликаться на навязчивые образы. Руки юноши потянулись вниз, и сначала он просто касался себя через ткань штанов, как будто проверяя, насколько это правильно. — «Да какой же это к чёрту друг?!» Всё это было так интимно и запретно, что Лёву тошнило от желания и одновременно от страха того, что это правда. Его пальцы скользнули под ткань, и он почувствовал резкий прилив тепла, с губ сорвался короткий вздох. Лёве хотелось вновь ощутить этот контраст — холодный воздух ночи и горячее дыхание Максима. Он представлял, как бы Максюта утыкался ему в шею, как бы смотрел на него тем самым взглядом, который пробирал до дрожи, как они могли бы целоваться… — «Да что со мной творится?» — спросил Лёва самого себя. Слова Максима, придуманное им прозвище Вознесёнок — такое ласковое, сокровенное, не просто набор букв, а нечто большее — что-то, что они разделяли только вдвоём — всё было неправильным. Эти чувства не должны были существовать. Не выдержав такого наплыва эмоций, Лёва вскочил с кровати, подбежал к шкафу и, словно одержимый, начал вытаскивать из него свои вещи. В этот момент в комнату, держа в руках незаполненные служебные бумаги, вошёл Вадим. — А что происходит? — спросил последний, зевнув. — Куда ты собираешься на ночь глядя? — К родителям! — ответил Лёва, продолжая бросать одежду на пол. — С чего вдруг? — С того! Я так больше не могу! Ты заразил меня! Вадим помассировал одеревеневшие от долгой работы виски — он понятия не имел, в чём его обвинил брат. — Что ты несёшь? Объясни толком. — Ты в самом деле ничего не понимаешь? — Лёва посмотрел на своего собеседника с тоской и отчаянием, пытаясь пробиться через невидимую стену. — Я фантазирую о своём лучшем друге! Я не могу перестать представлять его рядом, его дыхание, его прикосновения, всё это! Ты во всём виноват! Ты создал вокруг меня неправильную обстановку, и мне нужно вырваться из этого! Вадим взглянул на брата с растущим удивлением, а затем расхохотался. Это было так неожиданно и неуместно, что Лёва окончательно вышел из себя. — Как тебе не стыдно смеяться над моим горем?! — Лёва, утихомирься. Никакое это не горе! Твои чувства — это просто чувства, чёрт возьми! Ну фантазируешь, и что? Разве это кому-то вредит? Никто ни в чём не виноват, особенно я! Тебе станет гораздо легче, если ты примешь ситуацию такой, какая она есть. — Да, вредит! Мне! Я только сейчас осознал, что не хочу быть таким! Если бы ты не забивал мне голову своими дурацкими взглядами, если бы я не видел твою раскованность, всё было бы иначе! Я знал, что Максим мне дорог, но не думал, что это зайдёт так далеко! Я не знаю, как жить дальше! А ты стоишь и улыбаешься! — Так, всё, — Вадим закатил глаза и отвернулся. — Я не могу дальше выслушивать твой бред. Лёва схватил что-то из разбросанных вещей и, не думая, кинул это в брата. Свитер, попавший Вадиму прямо в спину, не причинил ему вреда, но разбудил в нём ярость. — Ты совсем спятил?! Бросаться в меня своими тряпками? Хочешь поговорить?! Хорошо, слушай! Ты сам нашёл Максима, сам позвал его сюда, сам просил его оставаться на ночь и укладывался с ним чуть ли не в обнимку! Так с какой стати виноват я?! Разве я тебе что-то навязывал? Наведи порядок в своей голове, братец. — Может, и не навязывал. Но ты поощрял это всё! Хотя мог бы предостеречь меня, дать какой-то совет, остановить! Ты ведь старше, умнее! Я просто хотел, чтобы у меня был друг! А всё обернулось катастрофой! — И как я, по-твоему, должен был это «остановить»? Выставлять Максима на мороз каждый вечер? Велеть вам не подходить друг к другу ближе, чем на метр? Да если бы я что-то такое сделал, ты бы на меня обозлился во сто крат сильнее, чем сейчас! Да и зачем мне это? Я никогда не хотел быть тем, кто мешал бы твоей дружбе или любви. Лицо Лёвы вдруг смягчилось, а злоба угасла, уступив место смирению. Он опустил плечи и уткнулся взглядом в пол. — Прости, Вадим. Я не знаю, что на меня нашло. Юноша сел на край кровати, сжал рубашку и, не стесняясь, заплакал. Вадим, хоть и был по-прежнему раздражён, не стал подливать масла в огонь. Он опустился рядом с братом и положил руку на его плечо. — Лёв, если ты не хочешь быть таким, как я, можешь быть спокоен — ты и не такой. Меня притягивают мужчины, а тебя — один-единственный человек, и не потому, что он парень, а потому, что он добрый, весёлый и заботливый. Улавливаешь разницу? Твоя любовь — текучая, гибкая, как ты сам. Ты не искал просто… — Вадим остановился, подбирая слова, — человека какого-то пола. Ты искал близость и понимание. И обстоятельства сложились так, что ты нашёл это в Максиме. Но если тебе так тревожно, то, может, тебе и правда стоит поставить точку в вашем общении. Перестанешь видеть Максима — и, возможно, со временем встретишь хорошую девушку. С ней всё будет куда проще, не так ли? Лёва покачал головой, его лицо вновь оживилось. — Нет. Я ни при каких обстоятельствах не откажусь от Максима. — Тогда зачем мучиться? Так и с ума сойти недолго. Не гноби себя за то, что чувствуешь. Ты имеешь право быть счастливым, Лёва. *** Бархат ночного сумрака лёг в каждый угол усадьбы Аграновских, впитал мельчайшие шумы. Константин Георгиевич, стоял, заложив руки за спину, у статуи, что возвышалась посреди комнаты. Взгляд его был угрюм. — Отец, мама, дедушка, что за срочность? — спросил Максимилиан, зайдя в зал и наткнувшись на инквизиторские лица родных. Рядом с Константином стоял его тесть, Михаил Сергеевич, надменный и суровый, как монумент. В его глазах сейчас, наипаче, не было тепла — лишь неукротимая властность. — Мы хотим поговорить о твоём поведении, — голос Михаила Сергеевича был подобен ударам молота. — Сегодня утром к тебе в училище явился рыжий юнец. Кто это, Максимилиан? — Мой друг, — ответил Максим, всеми фибрами души чувствуя, что всё катится к чёртовой матери. — Ты обнимался с ним у всех на виду, — Михаил Сергеевич опёрся на трость с серебряным набалдашником. — По-твоему, это нормально? — А что в этом ненормального? — Сын, как ты разговариваешь с дедушкой? — подала голос Анна Михайловна, мать Максимилиана. — Разве ты не знаешь, что отвечать вопросом на вопрос — дурной тон? Невысокая и полноватая, она стояла немного поодаль, полуобернувшись к наследнику. Сейчас она, как и во время всех предыдущих семейных ссор, старалась работать на два фронта — одновременно поддерживать и отца, и сына. Анна Михайловна была женщиной с красивыми, хоть и простоватыми чертами, высокими скулами и слегка сутулой осанкой, отлично символизирующей её постоянное подчинение. На ней было чёрное платье с жемчужными украшениями — и вся эта аскетичная роскошь подчеркивала её отстранённость. — Дурной тон? — с фальшивым удивлением переспросил Михаил Сергеевич. — Думаешь, ему знакомо такое понятие? До чего я дожился! В своём собственном доме я вижу полное пренебрежение к нашим традициям и родовому достоинству! На нём был бархатный камзол, застёгнутый на все пуговицы, и воротник, сдавливающий шею не хуже кандалов. Лицо его было худым, скулы лишь подчёркивали его возраст, а чуть скрюченный нос придавал этому человеку вид зоркой и хищной птицы. — Да что я такого сказал?! — уточнил Максим и поднял голову к потолку, по-детски надеясь, что это поможет ему не упасть в грязь лицом, что слёзы, если и выступят, то быстро вкатятся обратно. — Максимилиан, на полтона ниже, пожалуйста, — попросил Константин Георгиевич. Он, опытный доктор, настоящий профессионал своего дела, только что вернулся от очередного пациента, и было видно, как ему хотелось поскорее завершить этот неприятный для всех разговор, принять ванну и лечь спать. — Дедушка прав: то, что ты делаешь, может вызвать у людей ложные и опасные предположения. — Возможно, я глуп, — ответил Максимилиан, — но я вправду не понимаю, что ужасного произошло. С каких пор нельзя обниматься с друзьями? Михаил Сергеевич стиснул трость, будто собираясь ударить ею внука по коленям, как когда-то поступал с собственными детьми. — Обниматься у всех на виду — непристойно. Да ещё рядом с училищем! Это тебе не трактир! — Давайте все успокоимся, — попросил Константин Георгиевич. — Иначе мы договоримся бог знает до чего! Максимилиан, раньше у тебя была репутация прилежного студента, который не отвлекался ни на что лишнее и не путался ни с кем неподходящим. А теперь что? Одно дело — похлопать по плечу и улыбнуться приятелю — одногруппнику, и совсем другое — устраивать такие сцены. Для чего? Кто этот мальчишка? Откуда он взялся? — Да, сынок, — закивала головой Анна Михайловна. — Прислушайся к отцу и дедушке. Они старше и мудрее, и знают, как важно оберегать наш род от слухов. Мы живём в очень неспокойное время. Пожалуйста, впредь постарайся быть благоразумнее. — Прекратите с ним любезничать, — потребовал Михаил Сергеевич, намеренно избегая имени внука. — Иначе мой гнев обрушится не только на него, но и на вас. Тут, видно, я один осознаю всю серьёзность ситуации. В последние месяцы мы были сосредоточены на продаже земельных владений и переводе нашей торговли на новые рынки, и дали этому малолетнему выскочке больше свободы, чем было положено. Мы понадеялись на его приличие, решили, что он использует это время с пользой, как взрослый человек: например, начнёт чаще ходить в музеи или на выставки, закроет пробелы в образовании, а если и найдёт новых друзей, то из нашего круга. А он что сделал? Вывалялся в грязи! Что это, если не предательство семьи? Семьи, которая дала ему всё, что у него есть! Которая возлагала на него огромные надежды! Если он даже тут обнимается с каким-то отбросом, что он будет вытворять в Петербурге? Максимилиан готов был вытерпеть многое, но слово «отброс» в адрес Вознесёнка стало для него последней каплей. — Почему вы, дедушка, называете дорогого мне человека отбросом?! — Я попросил твоего сопровождающего описать мне этого мальчишку, — Михаил Сергеевич стукнул тростью по полу. — Он невысокий, худой, рыжий и в поношенном пальто. Явно из бедного сословия. Ни воспитания, ни манер, ни рода за ним нет и быть не может. Константин вновь вмешался, но его голос звучал всё неувереннее: — Михаил Сергеевич, может быть, не следует так резко? В конце концов, мы не можем точно знать, что этот молодой человек дурной. Просто Максиму стоит помнить, что для всего есть своё время и место… — Ах, вот так?! — выпалил Максим, едва ли осознавая, что забивает последний гвоздь в крышку своего же гроба. — Да этот юноша куда благороднее, чем все вы! Его кровь древнее и чище, чем кровь Аграновских, его мысли выше ваших, и он бы никогда не назвал другого человека отбросом! На секунду в комнате воцарилось абсолютное безмолвие. Взгляд Михаила Сергеевича заострился, рука, вцепившаяся в набалдашник трости, задрожала, но не от слабости, а от ярости. Анна Михайловна ахнула, прижав ладонь к губам, а Константин закрыл глаза, смиряясь с неизбежностью. — Это неслыханно! — прорычал Михаил Сергеевич. — Как ты смеешь говорить такое в моём доме? Сравнивать членов своей семьи с каким-то проходимцем?! — Максимилиан, иди в свою комнату, — шикнул Константин, поняв, что происходящее вот-вот выйдет из-под контроля. Максимилиан сжал кулаки, отступая к двери, но неохотно — его взгляд метался между лицами отца и деда, пока он пытался найти в них хоть немного сочувствия. — Видите? Я же говорил, — прохрипел Михаил Сергеевич и вдруг пошатнулся. — Мы дали ему всё, что у него есть, а он позволяет себе такое! — О боже! — ужаснулась Анна Михайловна, подхватив отца за локоть. — Сын, что ты натворил?! Смотрю, ты знаешь, как сделать больно своему ближнему, на что надавить! Максимилиан вышел из зала и поднялся к себе. Злость на домочадцев начала угасать, а вместо неё пришло липкое разочарование. Сев на край кровати, Максимилиан обхватил голову обеими руками. Его всё-таки подломили, заставили усомниться в своей правоте. Михаил Сергеевич умел влиять на людей, особенно на юнцов с неокрепшей душевной организацией, и Аграновский-младший начал думать, что перегнул палку. Ведь со стороны всё действительно выглядело так, будто он поочередно плюнул в лица почти всем членам своей семьи. Они его вырастили, воспитали, окружили всем самым лучшим и дорогим, похлопотали о том, чтобы он в дальнейшем обучался в столице, а потом — носил гордое звание доктора, помогал людям и зарабатывал приличные деньги. А он не смог этого оценить. Он словно сошёл с ума — родственники ему не нужны, образование не нужно, дом не нужен, зато Лёва нужен до зарезу. Разве так можно? Что за помешательство? Что за раскол сознания с привкусом того остывшего чая, что они вдвоём пили на тесной кухне, пока он, Максимилиан, разглядывал все веснушки на лице Лёвы, вплоть до той, что пряталась около его правого уха? — Дед, конечно, суров и требователен, — пробормотал Аграновский-младший, — но зачем обижаться и злиться на пожилого человека? Кто знает, каким я буду в его возрасте! У него характер испортился не на пустом месте, а от постоянных переживаний за семью. Но и отказаться от Лёвы он не мог. Проще было бы оторвать кусок от своего собственного тела! Максимилиан всхлипнул. Этот внутренний раздор оказался для него слишком тяжёлым. *** Глубокой ночью Максимилиан лежал в своей комнате с широко открытыми глазами. Бессонница сегодня не была случайной — в голове юноши пульсировала мысль, что он должен увидеть Лёву. И чем больше он размышлял, тем яснее становился дерзкий план. Днём, едва дождавшись окончания занятий, Аграновский подошёл к одному из своих однокурсников. Этот парень был лёгок на подъём и нуждался в деньгах, поэтому не задал ни одного вопроса, лишь принял несколько купюр и на всякий случай уточнил инструкцию. — Итак, — проговорил Максим, наклонившись к приятелю, — тебе нужно пройти в реальное училище, найти там рыжеволосого юношу по фамилии Вознесенский и передать ему это. Запомни: ни слова об отправителе. Примерно через час записка оказалась в руках Лёвы. Ровный почерк, лаконичные слова — ничего лишнего, только интрига: «Вы очень интересный молодой человек. Может, проведём время вместе? Приходите завтра в семь вечера по этому адресу…» Цедулка показалась Вознесенскому очень нелепой, но он всё же заинтересовался. Кто бы это мог написать? Может, это просто розыгрыш? Но в каждом слове, в каждом завитке почерка скрывалось что-то… искреннее? Лёва собирался выкинуть записку, но передумал. Смесь смущения и подозрения сопровождала его весь оставшийся день. — «Даже если это и розыгрыш — пусть, — подумал он под вечер. — Посмеёмся и разойдёмся», — но не сказал об этом никому, даже Вадиму, оставив в своей душе ощущение тайны. Максимилиан же с утра следующего дня был как на иголках и несколько раз пожалел, что не подписал записку своим именем — вдруг Лёва испугается и не придёт? Эта задумка была его личным маленьким восстанием, шагом к свободе и к самому важному человеку. Когда занятия в медицинском училище закончились, Аграновский, как всегда, направился к выходу, где его поджидал сопровождающий. — Мне нужно вернуть книгу, — сказал Максимилиан. — Подождёте ещё немного? Надсмотрщик безразлично кивнул, а юноша пошёл в расположенную рядом с училищем библиотеку. Оказавшись там, он миновал книжные стеллажи инаправился к чёрному ходу, выходящему на боковую аллею. Дверь поддалась легко, Максимилиан вышел в сумеречный полумрак, и, убедившись, что его никто не видит, зашагал к кафе. Лёва уже был на месте, ждал своего таинственного отправителя, но с каждой секундой чувствовал себя всё неуютнее. Его сомнения разрастались, как бурьян. А что, если это розыгрыш, как он изначально и предполагал, но не дружеский, а отнюдь наоборот? Вдруг всё подстроили те, кто насмехались над ним из-за его отстранённости и дешёвой одежды? Но тут дверь кафе распахнулась, и Лёва увидел Максимилиана. Рыжеволосый студент так резко подскочил со своего места, что даже уронил стул, и без раздумий бросился к визитёру. Максим поймал его в объятия, и мир снова остановился: шумное кафе, голоса, тени других людей — всё исчезло, оставив только свет и долгожданную близость. — Ты здесь! Это ты написал мне записку? — Да. Доволен «тайным отправителем»? Взгляды ребят встретились, словно две кометы в тёмном небе, разогретые до белого огня и летящие навстречу друг другу. — Боже, ты ещё спрашиваешь! Это самый лучший сюрприз на свете! — но тут Лёва встревожился и огляделся вокруг. — Ты сбежал, да? Максюта, это может плохо кончиться. — Я знаю. Но встреча с тобой этого стоила. Снаружи всё сильнее смеркалось, тени длинными прядями падали на лица парней. — Давай возьмём что-нибудь с собой и уйдём, — предложил Максимилиан, отстранившись от Лёвы, но ещё держа его ладонь в своей. — Здесь нас могут найти. Лёва застеснялся, но согласился. Они заказали пироги и чай, и, забрав заказ, вышли на улицу. Максим сжимал руку друга, боясь отпустить этот момент — словно Вознесёнок был не человеком, а светлячком, озаряющим их путь в зимний вечер. Они пошли к реке, расплываясь в улыбках и пытаясь унять обоюдную дрожь — то ли от ветра, то ли от счастья. — Готов устроить здесь самый уютный пикник на свете? — спросил Максимилиан, когда они добрались до берега. — Отведать, как это называют в моих, но чужих кругах, самый «аристократический» пирог? — Конечно, господин барчук! — засмеялся Лёва, протягивая руки к теплу бумажного пакета. Он откусил первый кусочек пирога и зажмурился от удовольствия. Вкус малины слился с медовой сладостью теста и растаял на языке. — Знаешь, — сказал Максим, прихлёбывая чай, — мне всегда казалось, что зимой у реки страшно, как будто всё замёрзшее пытается тебя проглотить. Но сейчас мне спокойно. Лёва наклонился вперёд и коснулся лбом его лба — просто так, сердечно и невесомо. — Это потому, что ты не один. После небольшой трапезы им захотелось слепить снеговика. Их пальцы быстро одеревенели, но они продолжали трудиться, пока снеговик не принял форму то ли человечка, то ли мифического зверя. Лёва дал ему имя Мистер Пушок. — Ну ты и фантазёр, Лёвка! — поддразнил Максим. — Знаешь, я всегда хотел попробовать закопаться в снег. — Зачем? Ты же промёрзнешь. Но Лёвушка, не дожидаясь дальнейших возражений, рухнул в сугроб. Сначала он посмеивался, но вскоре начал по-настоящему зябнуть. Максим вздохнул, опустился на колени и принялся аккуратно разгребать снег. Он вытянул своего компаньона из белоснежного плена и накинул на него свой плотный и мягкий шарф. Лёва с удивлением посмотрел на предмет чужого гардероба, который показался ему частичкой другого мира — зажиточного и красивого. Он никогда прежде не носил ничего подобного. — Тебе идёт, — заметил Максимилиан. — Это самый роскошный шарф, который я когда-либо видел. Пальцы Лёвы продолжали дрожать, и Максим уловил этот сигнал. — Дай их сюда, — сказал последний и поднёс руки друга к своему лицу. Его дыхание оказалось горячим, как весенний ветер, пробуждающий почки на деревьях, и Лёва не знал, что ему предпринять — рассыпаться в благодарностях или просто закрыть глаза и раствориться в новых ощущениях. Каждое прикосновение Максима к его коже казалось рыжеволосому юноше маленьким чудом. Он и подумать не мог, что кто-то будет делать для него что-то такое. — Тебя никогда так не грели? — спросил Максимилиан, смотря в изумлённые зелёные глаза напротив; глаза, в которых прятался целый мир с бескрайними лесами, радугами, звёздами и млечными туманами над таинственными полями. Мир, полный радостей, тревог, мечтаний и скрытых страстей. — Никогда, — признался Вознесенский; эти слова сами сорвались с его губ, оголённые и бесконечно личные. — Никто. Только ты. Они снова притянулись друг к другу, сами того не замечая, и всё вокруг потускнело: только свет огоньков вдали, их дыхания, смешанные с паром в воздухе, и тишина, в которой они могли слышать, как бились их сердца. Все их откровения, взгляды и касания соединились в невыразимую новизну. Лёва боялся пошевелиться, чтобы не разрушить волшебную атмосферу, а Максим, наоборот, притиснулся к нему. В какой-то момент ребята столкнулись лбами, оба от неожиданности отпрянули назад, ошарашенно переглянулись и одновременно рассмеялись. — Прости, — пробормотал Лёва, коснувшись своей шапки, под которой, казалось, горели уши. — Я, наверное, всё испортил. Я не умею… — Ты не один такой, Вознесёнок. У меня тоже нет никакого опыта. Услышанное признание потрясло Лёву до глубины души. Он думал, что Максимилиан — красивый, весёлый, образованный и нагловатый парень — не испытывал проблем с романтическими связями. Но это открыло ему ещё одну грань Максюты, сделало оного ещё ближе и дороже. — Правда? Но как так вышло? — Не знаю. Как-то не находилось никого… подходящего. До тебя. — Я думал, что тебе с этим проще. Ты ведь всегда такой уверенный, а я рядом с тобой — обыкновенный мальчишка. — Я тоже мальчишка. Просто хороший притворщик. И теперь я в твоей власти, Вознесёнок. Что мне делать дальше? Максим снова заключил руки Лёвушки в цепкий, но безболезненный хват и оставил поцелуи на каждом пальце — это было до боли трогательно, почти торжественно и бесконечно значимо. — Ты не представляешь, как это для меня… — прошептал Лёва, но завершить фразу не решился. — Думаю, я должен проводить тебя до дома. Иначе нас совсем засыплет снегом. *** Лёва шагал рядом с Максимилианом, уткнувшись в ткань его пальто. Город выдохся, погрузился в хрустальный сон. Дойдя до нужного дома, Максим замедлил шаг. Лёва тоже притормозил и затрепетал, когда Максим, наклонившись, поцеловал его в висок. — О чём ты мечтаешь, Максют? Максимилиан задумался и растерялся — он никак не мог привыкнуть, что кто-то из его окружения искренне интересовался его желаниями и стремлениями. И когда он заговорил, голос его звучал бархатно и убаюкивающе, как звук далёкого прибоя: — Я всегда мечтал увидеть море — настоящее, бескрайнее, чтобы волны были выше человеческого роста. Мечтал спать на чердаке, под самой крышей, слушая, как дождь барабанит по черепице. И давно планировал завести попугая, который бы сидел на моём плече и повторял моё имя. — Когда-нибудь я подарю тебе попугая. Обещаю. Максим доверчиво улыбнулся, а Лёва, закутавшись в своё обещание, наконец пошёл домой, не отрывая взгляда от своего возлюбленного до последнего мгновения, пока тот не исчез за углом. Лёва был полон энергии, словно в нём зажгли десятки свечей. Едва переступив порог, он закричал: — Вадим! Ты не поверишь, что произошло! Вадим! Но ответом ему была тишина — Вадим ещё не вернулся со службы. Лёва слегка расстроился — ему так хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью! Он принялся бегать по комнате, от стены к стене, напевая что-то весёлое, сочинённое на ходу, и пританцовывая. А ещё через полчаса — не выдержал и снова выбежал из дома. Юноша быстро нашёл ямщика и, добираясь до корпуса жандармов, не мог перестать улыбаться. Всё усевшиеся на его щеках веснушки, казалось, светились изнутри. Здание главного государственного полицейского оказалось высоким и величественным, как чёрный монолит, с массивными колоннами и узкими окнами, напоминающими бойницы. Лёва никогда прежде не был здесь и почувствовал себя неуютно. Редкие служители закона лениво прогуливались по двору и переговаривались о своём. Один из них — высокий, с окладистой бородой и добрыми глазами, обратил внимание на юного визитёра и решил подойти поближе. — Ты кто такой, рыжик? К кому пожаловал? — спросил он. — Я к Вадиму! — выпалил Лёва, глядя на блюстителя правопорядка с доверчивостью, какую редко встретишь в таких местах. — А к какому Вадиму? — К своему Вадиму! К брату! Жандарм засмеялся, да так громко, что этот звук эхом разлетелся по немноголюдной территории. И тут к беседующим подошли ещё несколько привлечённых шумом правоохранителей. — Кто это тут у нас? — усмехнулся один из мужчин, оглядев Лёву. Поздний гость выглядел очень трогательно: невысокий, в старом, но чистом пальто, и в вязаной шапке, из-под которой выбивались пряди волос, похожие на хвост лисёнка. Красный, как ягодка калины, нос завершал его милый и комичный образ. — Посмотрите-ка. Что за пушистик к нам забрёл? Ты потерялся? — Нет, я не потерялся! Я пришёл к своему брату. — Да ну? Ты, наверное, из цирка сбежал? Рыженький, весь в веснушках. Или тебя нарочно покрасили, чтобы ты, такой маленький, в толпе не потерялся? — Это мои веснушки! — горячо возразил Лёва, топнув ногой. — Они у меня с самого детства. Вадим говорит, что меня солнышко поцеловало. Первый жандарм покачал головой: — Да ты загляденье, а не мальчишка. Совсем нас, суровых дядек, растрогал. А чего ты к брату-то примчался на ночь глядя? — Я хотел рассказать ему одну важную вещь! — Лёва снова осветился улыбкой, как лампа в тёмном углу. — Поделиться с ним своей радостью! Вадим появился внезапно, вынырнул из темноты, невозмутимый и слегка грустный. Но стоило ему увидеть Лёву, как его лицо смягчилось. Вознесенский-младший сразу бросился к тому, кого ждал. — Лёвушка! Что ты здесь делаешь так поздно? — Вадим поправил на брате шапку, съехавшую на бок от стремительных объятий. Жандармы обменялись многозначительными взглядами. Им было трудно поверить, что этот лисёнок, заблудившийся в лесу из мундиров и пагонов, — брат Вадима Вознесенского. Последний имел здесь репутацию способного, но дерзкого и конфликтного молодого человека, с которым мог справиться только его наставник — Андрей Воронцов, да и то не всегда. А первый словно был вылеплен из медового теста и присыпан сахарной пудрой. — Вадим Дмитриевич, мы и подумать не могли, что у вас есть такой брат, — сказал тот жандарм, который первым обратился к Лёвушке. — Вы у нас — хмурый орёл, а он — весёлый лисёнок. — Да не такой уж я и хмурый, — возразил Вадим. — Просто сейчас на меня свалилось много обязанностей — Андрей Валентинович-то в больнице. Радоваться нечему. А Лёва вправду милый, чистый, и всё говорит от сердца. Очень надеюсь, что жизнь его не испортит. — Да вы и внешне не очень похожи. — А вы присмотритесь! — Вадим положил ладонь на плечо Лёвы и притянул его к себе. — У нас одинаковые носы и брови. — Лёва? — переспросил бородатый блюститель правопорядка. — Как ему подходит это имя! Такое тёплое, уютное, как из сказок. Лёва уже открыл рот, чтобы напомнить вояке, что неприлично говорить о человеке в третьем лице, когда тот находится рядом, но Вадим его отвлёк: — Да, родился рыжий львёнок — вот и назвали Лёвой. Лёва, заметив, что интерес жандармов к его персоне всё не угасает, решил показать им кое-что важное. Он порылся в карманах своего пальто и достал пару глиняных фигурок. — Смотрите, — торжественно объявил юноша, — это волчонок. Его зовут Клычок. А это — Ласточка, она всегда с ним. Я их слепил недавно, когда скучал. — Волчонок и Ласточка? — приподнял уголок рта бородатый жандарм. — Да ты настоящий мастер! А можно посмотреть поближе? Лёва без колебаний передал ему свои творения. — Очень красиво. И ты прячешь такое добро в карманах? А потерять не боишься? — Не боюсь. Я достаю их, чтобы поговорить, когда мне одиноко. Клычок, например, всегда говорит мне, что я всё делаю правильно. А Ласточка говорит, что жизнь — это радость. — Лёва, пойдём, — поторопил Вадим брата. — Боюсь, если ты здесь задержишься ещё хотя бы на минуту, мои сослуживцы совсем растают. — Хорошо, пойдём, — согласился Лёвушка и снова обратился к жандармам: — А фигурки оставьте себе. Я хочу, чтобы они приносили людям счастье, а не пылились у меня в карманах. — Ты просто золото! Мы будем гордиться твоими подарками. Поставим их в допросной, и пусть они напоминают нам, что мир — это не только протоколы и аресты. Лёва поправил шапку и помахал жандармам рукой. Те в ответ дружно улыбнулись. На выходе из корпуса Вадим слегка толкнул брата плечом и, пригнувшись к его уху, попросил: — Ну, рассказывай. Что за срочное дело привело тебя сюда? Лёва посмотрел на Вадима с такой хитринкой в глазах, что тот остановился. — Вадь, только никому не проболтайся, хорошо? У нас с Максимом всё было! Вадим ожидал чего-то более глобального, но всё же изобразил удивление: — Серьёзно? Прямо всё-всё? — Ты что подумал?! Мы просто поцеловались! Ну, почти. Хотели, но столкнулись лбами! А ещё он целовал мне руки! Это было чудо! Вадим ощутил резкий укол в самое сердце — нет, это была не зависть, а сожаление. Его-то к восемнадцати годам чуть ли не половина Нижнего Новгорода по койкам перетягала, а вот руки так никто и не поцеловал. — «Не так я провёл свою юность, — горько подумал Вадим. — Не на тех растратил время и силы. Да и сейчас живу как-то по-дурацки. Ну хоть за брата порадуюсь». — Здорово, — сказал он вслух. — Главное, сам об этом никому, кроме меня, не проболтайся. — Конечно! Я всё понимаю! Я поделился с тобой, потому что знал, что ты меня точно не осудишь. — Лёва подпрыгнул и толкнул своего собеседника в бок. — Максим такой красавец! Правда же, Вадь? У него очень чистые глаза — прямо как весенний ледок, а волосы — мягкие, как облачко! Он будто сошёл со страниц исторического романа! — Романа про упырей, — продолжил Вадим. Для него Максимилиан был чересчур бледным и изнеженным юнцом, в котором едва ли возможно было увидеть что-то особенное. — Лёв, он выглядит так, точно пару дней назад вылез из могилы. Ты гораздо симпатичнее и ярче. Лёва надул губы, но в его глазах не было настоящего огорчения, только лёгкая досада. — Ты просто не присматривался! Он такой, что дух захватывает! Когда он на меня смотрит, мне кажется, что я стою на краю обрыва, и вот-вот взлечу. — Если ты так считаешь, то, наверное, это правда. Только не взлетай слишком высоко, а то устану тебя ловить. — Куда теперь? Домой? — Не сразу. Мне нужно зайти в больницу к Андрею Валентиновичу. Хочешь со мной? — Конечно, хочу! — Лёва взял брата за руку и прижался к его боку, как котёнок. — Только я не буду заходить в палату. Зачем я там — третий лишний? Я подожду тебя снаружи. *** Ветер свистел сквозь ветви, оставляя сквозные раны на ночном покое. Максимилиан сел на скамью в тени старого вяза неподалёку от конюшни, пока не решаясь подойти к усадьбе. Темнота обвивалась вокруг него, как саван, мороз обнимал его за плечи, но это было пустяками по сравнению с тем холодом, что ждал его внутри дома. Максимилиан закрыл глаза, вспоминая тепло Лёвиных рук, мягкость его голоса и яркость его веснушек. На него обрушились страх и осознание чего-то пугающе огромного. Любовь — то самое чувство, ради которого стоило жить, творить и мечтать. Чувство, в каждом шепоте которого была заключена вечность, тысячекратно воспетая поэтами, музыкантами и художниками. Чувство, что превращало людей в героев, мыслителей, неврастеников и в совершеннейших идиотов. — «Так не должно быть», — подумал Максимилиан, почти до крови прикусив губу. Неестественно. Неправильно. Грешно. Но как он мог сражаться с этим? — «Мы не должны были проводить столько времени вместе. Не должны были смеяться вдвоём, лежать рядом, держаться за руки, смотреть друг на друга так, как будто никого больше не существовало. Мы сами затянули эту петлю. И никто нас не остановил. Никто не наставил на истинный путь, не объяснил, что правильно, а что — нет, какие чувства можно принять, а от каких лучше бежать сверкая пятками». Максимилиан был некурящим — однажды попробовал, не понравилось, но именно сейчас захотел забегать по двору, дымя сразу тремя папиросами и крича: «Господи, что теперь делать?!» Он потерял безопасный берег, его вело, несло — как ещё это назвать? Лёва стал его светом, его воздухом, его опорой в мире, полном лжи и морозов. Что бы ни говорили родные, что бы ни требовали от него, Максимилиан знал, что уже не сможет загнать свои чувства обратно в клетку дружеской привязанности. Аграновский зажмурился, подавив комок в горле, — от гнева, отчаяния и всепоглощающей нежности, что были цветами на его собственном поле греха. Его душа стала открытой книгой, каждая строка в которой была написана Лёвиной рукой. — Добрый вечер, Максимилиан Константинович, — раздался приглушённый голос из темноты. Максим поднял голову. К нему шёл Гриша — тот самый молодой прислужник, с вечно растрёпанными волосами и покрасневшим носом. — Добрый вечер, — ответил Аграновский. Гриша относился к самому юному жителю усадьбы с сердечной теплотой, потому что тот не ставил себя выше прислуги, хотя имел на это право. Люди, работающие на территории имения, являлись для Максимилиана не безликими тенями, не предметами мебели, а хорошими знакомцами, с которыми можно было и поболтать при случае, и даже выпить чаю за одним столом. Для других Аграновских подобное было неприемлемо, и это сеяло новые зёрна сомнений в душе Максимилиана — что-то не так с ним или с его родственниками? — Уже поздно, — Гриша сел рядом со своим собеседником, не заботясь о том, что скамья была покрыта инеем. — Почему вы не идёте в усадьбу? — Потому что я боюсь. Глаза Максима блестели, как две звездочки, затянутые облаками. Он был красив, но сейчас его красота выглядела приглушённой, почти прозрачной. В нём никогда не присутствовало такой яркости, как в Лёве. Если второй был весенним утром, полным солнца и запаха свежей травы, то первый — серебристым закатом, в котором таилась загадочная сила. Но вместе они смотрелись гармонично, как две стороны одной монеты. — Вы выглядите так, будто потеряли что-то важное, — заметил Гриша. Максимилиан ощущал себя фарфоровым сосудом, треснувшим от сильного удара. Но в нём всё ещё была та наглость, что отличала его от Лёвы. Аграновский всегда был на шаг впереди, всегда готов к спору, к дерзкому взгляду, к смелому поступку. — Вы были у того мальчишки, да? У рыжеволосого, которому я передавал ваш подарок? — Да, — кивнул Максимилиан. Ему хотелось верить, что Гриша его не выдаст. Если в каждом жителе этого чёртового имения видеть потенциального предателя, можно подвинуться рассудком — начать крутить дули воробьям и бегать кругами, размахивая над головой буханкой хлеба. Должен же быть здесь хоть кто-то надёжный и доброжелательный! Ну должен же? — И чем больше времени я провожу с ним, тем тяжелее мне возвращаться сюда. — Он и вправду чудесный. Как маленькая искорка, — Гриша был далёк от сложных мыслей и интриг, не обременял себя лишними рассуждениями и догадками, но именно это делало его свойским. — Вы бы представили его своим родным. Глядишь, те бы его и приняли. Максимилиан не смог удержать смешок. — Нет, Гриша. Мой дед может облить Лёву грязью только за то, что тот носит старое пальто. А уж если он увидит, как мы друг на друга смотрим… — юноша спрятал боль в недосказанности. — Я не хочу, чтобы Лёва соприкасался с тем ужасом, что творится в моей семье. — Мне кажется, чем дольше вы будете скрываться, тем хуже всё станет в дальнейшем. Ваши родители — неплохие люди, только находятся под влиянием деда, — Гриша скосил взгляд в сторону — не услышал ли его кто посторонний? — А Михаил Сергеевич — конечно, очень суровый старик. Но я всё равно не понимаю, что дурного в дружбе. Мне кажется, что общаться можно с кем угодно, главное, чтобы это приносило радость. Друг — он ведь не невеста, от него многого не требуется. Вы пока холостой, у вас есть свободное время. А как появятся жена и дети — возможно, станет уже и не до дружбы. От последней услышанной фразы у Аграновского сжалось горло. — Не говори мне об этом! Мне не нужны ни жена, ни дети! Мне нужен только Лёва! — Хорошо-хорошо! Простите, я не думал, что вас это разозлит. Но если всё настолько серьёзно, быть может, вам стоит весной забрать Лёву с собой в Петербург? Там за вами не будет столь строгого надзора. — И как это сделать? Отец общается с половиной столицы, а дед разнюхает всё за версту, как гончий пёс! — А может, вы снимите там квартиру не от своего имени? А Лёва пускай изменит вид — волосы покороче, одеть его поприличнее — никто и не догадается, что он не из вашего круга. Можно и имя ему подменить. И пусть живёт с вами под видом помощника или однокурсника-медика. Максимилиан вслушался в слова своего неожиданного соратника. Маскировка, аренда через третьих лиц, смена имени — всё это могло сработать. — Да, — шепнул Аграновский, вдохновлённый мимолётной надеждой, — мы могли бы жить как можно дальше от центра, а если кто-то из моей семьи приедет… — но тут его голос сорвался. Он понял, что зашёл слишком далеко, что эти мысли — лишь иллюзия спасения, за которой скрывалась пропасть. — Это безумие. Кто я такой, чтобы ставить Лёву под удар? И зачем ему, скромному и свободному юноше, подобные проблемы? Нет-нет! Прости, Гриша, что я посвятил тебя во всё это. Я пойду в дом. И пусть меня там хоть растерзают! Максимилиан не оглянулся, когда пошёл к усадьбе, даже несмотря на то, Гриша что-то обеспокоенно крикнул ему вслед. Его шаги были твёрдыми, но внутри он чувствовал себя загнанным зверем, которого вели на заклание. *** Максимилиан шёл по затемнённому холлу, скрип половиц отдавался эхом в воздухе — само пространство дома желало его выдать. Он знал, что в гостиной его давно ждали. Все домочадцы собрались там, точно хищные птицы, ждущие момента, чтобы вонзить клювы в свою добычу. Именно туда и направился Аграновский-младший. Он понимал, что куда безопаснее было бы уйти в свою комнату и закрыться там, переждать ночь, а с наступлением утра, глядишь, и всё улучшится. При солнечном свете всё воспринималось по-иному, казалось не таким страшным. Но сегодня его подгоняла какая-то неведомая сила — едва ли не сладкая в своей обречённости. Как только Максимилиан вошёл в гостиную, на него обрушился тяжёлый, как камень на шее утопленника, взгляд деда. Михаил Сергеевич не двинулся с места, не поднял трости, но это было ещё хуже. Максимилиан понял, что сегодня его будут пытать не криками, а пустословием. — Надо же, — начал глава семьи Аграновских. — У тебя хватило ума прийти к нам с повинной, а не спрятаться в своей комнате. — Ну и? — с явным вызовом отозвался Максимилиан. — Что ещё скажете? Сидящая на декоративном диване Анна Михайловна приложила палец к губам, тем самым попросив сына замолчать, но было уже поздно. — А ничего мы тебе не скажем, — дал ответ Михаил Сергеевич. — Ты взрослый человек, сам должен всё понимать. — Так просто? Хорошо, я всё понимаю. Я могу идти? — Нет, не можешь. А вот мы ничего не понимаем. Ответь, что с тобой происходит? Чем забит твой разум? Почему ты так дико себя ведёшь? — Максимилиан, дедушка прав, — кивнул сидящий рядом с супругой Константин Георгиевич. — Мы тратим на тебя уйму сил, времени и денег… — Мы вытерпели многое, но побег от сопровождающего — это уже за гранью, — перебил зятя Михаил Сергеевич. — Ты поступил как преступник. Что подтолкнуло тебя на столь позорную выходку? Где ты на такое насмотрелся? — Нигде, — пояснил Максимилиан, чувствуя себя волком на псарне. — Мне просто захотелось побыть в одиночестве, и я не придумал иного выхода. — Как ты можешь врать, глядя мне в глаза? — Сын, в одиночестве ты побудешь, когда начнёшь самостоятельную жизнь, — вмешался Константин Георгиевич — он умел улавливать момент, когда семейный спор норовил перетечь в скандал, и делал всё, чтобы это остановить. — Но пока ты живёшь в нашем доме и за наш счёт. А значит, мирись с нашими правилами. — Твой побег в который раз подорвал наше доверие, — напирал Михаил Сергеевич. — Разве это того стоило? Подумай, что о нас скажут люди? «Семья Аграновских уже не та, что прежде. Дед позволил себе слабину, родители не сумели воспитать сына». В моё время такие выходки наказывались ударами розг. Дети ходили битые, но воспитанные! — Мы понимаем, что ты молод и хочешь больше свободы, — взяла слово Анна Михайловна, но почти сразу пожалела об этом. — Но свобода без границ приводит к хаосу. Мы никогда не желали тебе плохого. Но разве не странно, что ты, обладая огромными возможностями, воспитанием и статусом, ведёшь себя так, словно тебе всё это не нужно? Ты полагаешь, что можешь жить, игнорируя реальность, в которой существует наш мир? — Какую реальность, мама? — недобро ухмыльнулся сын. — Реальность, где я не могу провести время наедине с собой? Где не могу общаться с тем, с кем мне легко и весело? — Ты снова говоришь про своего друга? Максимилиан, если дружба плохо сказывается на семейных отношениях и образовании — это серьёзный повод задуматься, нужна ли такая дружба. Традиции и приличия существуют не просто так. Они помогают удерживать порядок, сохранять честь и уважение со стороны. — Помолчи, Анна, — отдал приказ Михаил Сергеевич, а Константин Георгиевич незаметно сжал пальцы жены, тем самым выразив ей поддержку. — Это вы с Константином виноваты, что Максимилиан вырос таким. Я говорил, что юноше нужна твёрдая рука, а не пустые наставления. Если бы я знал, что вы так воспитаете моего внука, я бы отдал его в монастырь. Константин Георгиевич приподнял голову, встретив взгляд тестя. На лицах мужчин застыло выражение, напоминающее излом каменной скалы, под которой похоронены все надежды. — Я с вами не согласен, Михаил Сергеевич. Мы с Анной воспитали Максима достойно. Он был прилежным мальчиком, и вы сами говорили, что гордитесь им. Но потом что-то изменилось. И это «что-то» произошло не в нашем доме. Никто из нас не смог бы находиться рядом с ним каждую секунду, и винить кого-то за это — несправедливо. Максимилиан ощущал, как невидимая петля всё туже затягивалась вокруг его горла. Слова отца были полупрозрачным занавесом, скрывающим от деда истинную причину происходящего. Юноша понял: отец догадывался, что дело не в плохом окружении и даже не в попытке бунта против семейных устоев; догадывался, что всё глубже, но никогда бы не сказал об этом вслух. — Он молчит, — заметил Михаил Сергеевич, снова намеренно избегая имени внука. — А значит, начинает признавать, что правда на нашей стороне. — Нет, дедушка, — возразил Максимилиан, — я не могу принять вашу правду. Для меня это не порядок, а тюрьма. — В моё время молодёжь так со старшими не разговаривала. Помню, ехал я домой с учёбы и думал: «Господи, какое счастье, что есть, к кому возвращаться, что родители живы!» Слово отца или деда тогда было законом. А сейчас всё перевернулось с ног на голову. Ты, внучок, как оказалось, способен на предательство своих самых дорогих людей; тех, кто дали тебе всё, даже воду, что ты пьёшь. И вряд ли дело только во влиянии извне — это у тебя натура такая, гнилая. Если ты не ценишь ту семью, в которой вырос, то не будешь ценить и ту, которую создашь. Я ведь не ради себя это говорю. Мне всё равно, что будут судачить обо мне, — моё имя уже в прошлом. А твоё имя? Что будет с ним, когда ты разрушишь то, что мы выстраивали годами? Михаил Сергеевич выдержал паузу, оглядывая Максима с ног до головы, словно оценивая качество товара, прежде чем принять решение о его дальнейшей судьбе. — Ступай к себе и переоденься для ужина. Ты выглядишь неряшливо и устало — взгляд мутный, как у приказчика. Из-за твоей выходки никто в доме ещё не садился за стол, все умирают от голода. Максимилиан развернулся и вышел из комнаты. Его мать начала изучать узор ковра с таким видом, будто для неё на всём белом свете не существовало ничего интереснее, отец поправил складки сюртука, а дед остался сидеть, поигрывая серебряным набалдашником трости. Оказавшись в своей комнате, Максим вздохнул с огромнейшим облегчением. Его обитель была небольшой, но по-своему уютной. Пол устилал восточный ковёр, на стенах висели гравюры. У окна стоял письменный стол, на котором лежали перо, чернильница и несколько свитков бумаги с неоконченными записями. В воздухе витали запахи восковых свечей и чернил — пространство пропиталось духом юношеских мечтаний и несбыточных планов. Но спокойствие Аграновского-младшего длилось всего несколько секунд. — Сын, можно войти? — раздался голос отца из-за двери. — «Господи, что ещё ему нужно?» — подумал Максим, внутренне настроившись на новое испытание, но вслух ответил: — Да, заходи. Константин вошёл, закрыв за собой дверь. — Тебе тяжело, я вижу, — сказал он, заметив, что у сына глаза на мокром месте. — Но неужели было бы лучше, если бы мы не делали тебе никаких замечаний? Если бы нам было плевать на твоё поведение, окружение и образование? Максимилиан, ты наш единственный сын, ты воплощаешь всё, ради чего живёт наш род. Мы не требуем от тебя невозможного. Мы просто хотим, чтобы ты поступил в Медико-хирургическую академию… — А я не хочу! Я всегда мечтал быть журналистом! — Не начинай всё сначала. Журналистика, писательство, художество — это увлечения для души, а не профессии. Ты можешь писать и обозревать новости в свободное время, но работа должна быть серьёзной, надёжной и уважаемой. Когда ты поступишь и выучишься, всё изменится. У тебя будет другое положение, другой взгляд на вещи… — Скажи, могу ли я поехать в Петербург с другом? — Максимилиан заранее знал ответ на свой вопрос. Но, чёрт возьми, он должен был хотя бы попытаться! Константин не ожидал столь дерзкой просьбы — прямо здесь, прямо сейчас. Его лицо утратило привычную невозмутимость. — Об этом не может быть и речи. — Но почему мне нельзя быть с тем, кто мне дорог? С тем, кто меня поддерживает? — Если ты снова говоришь про того рыжего мальчишку… — голос Константина звучал приглушённо, но от этого ещё страшнее, — я советую тебе прекратить с ним общаться. Думаешь, я не вижу, куда всё это идёт? Страшно подумать, на что решится Михаил Сергеевич, если вобьёт себе в голову, что твой компаньон может принести беду в нашу семью. Максимилиан всегда боялся за Лёву, но никогда не думал, что опасность может быть столь явной и близкой. Невысказанные угрозы деда, призрачный намёк отца — всё слилось в одну реальность, от которой у юноши закололо в висках. — Хорошо, отец. Никакой совместной поездки в столицу не будет, я понял. Но разреши нам хотя бы съездить в деревню, в которой живёт твой старый друг, скульптор. Мой приятель делает фигурки из глины, и я хочу, чтобы на его работы кто-нибудь посмотрел профессиональным взором. Чтобы он получил советы, что-то узнал, что-то исправил. — Сын, ты кашу-то в голове перемешивай, а то она у тебя пригорает. Какая ещё деревня? — Я готов встать на колени, если нужно! — Максимилиан бросился к отцу и схватил его за руку, как маленький ребёнок, потерявшийся в толпе. — Я никогда прежде не просил тебя о чём-то настолько важном. Если ты пойдёшь мне навстречу, я обещаю, что до весны буду занят только учёбой, что в столице всё будет по-вашему, что я поступлю в академию и стану там лучшим из лучших! Пожалуйста, отец! Дорогой, любимый папочка! — Ладно, — сдался Константин. — Ты можешь поехать, но только если сам объяснишься с Михаилом Сергеевичем, придумаешь достойную отговорку. Но если твои чувства выйдут за рамки дружбы… Максимилиан, тогда ни я, ни мать не сможем тебя защитить. Максимилиан отпустил чужую руку, чувствуя, как внутри затихает буря, уступая место благодарности и почти религиозному почтению. — Спасибо, пап. Я сделаю всё, как ты сказал. *** Свет лампы рассеивал тени по палате, гладил стены и казался тёплым, как летний закат, несмотря на зимнюю ночь за окнами. Андрей сидел на кровати, облокотившись о подушку, и внимательно следил за Вадимом, который раскладывал бумаги рядом с ним. — Я пришёл отчитаться, — сказал Вознесенский. — Я сделал всё, что вы просили, и даже больше. — Ну, давай, показывай. — Я подготовил отчёты по последним арестам. Вот здесь, — Вадим подвинул одну из тетрадей, — результаты допросов. Здесь же протоколы обысков. Вам понравится, Андрей Валентинович, я записал всё подробно, даже ваши любимые мелочи, вроде отметок о времени и описания выражений лиц подозреваемых. — Ты даже это запомнил? Слишком увлекаешься, Вадим. — Увлекаюсь? Возможно. Но ведь вы сами меня этому научили. — Работы проделано действительно много, — признал Андрей. — Я вижу, что ты справляешься. — А вы сомневались? — Вадим прижал руку к груди, словно поражённый в самое сердце. — Я же ваш лучший ученик. Или уже не лучший? — Лучший. Особенно если не обращать внимания на все твои выходки. — Ах, выходки… Кстати, как долго вы здесь ещё пробудете? И если позволите личный вопрос: как, чёрт возьми, вам удалось получить ранение? Вы же опытный жандарм! Андрей мысленно усмехнулся. Это случилось из-за того, что он был слишком развинчен после побега Вадима из кафе, а потом и со службы. Но говорить об этом вслух он не стал. — Так вышло. Пару необдуманных движений — и вот результат. Вадим остался недоволен уклончивым ответом, но не решился продолжать расспросы — зачем досаждать раненому человеку? Вместо этого он порылся в кармане пальто и достал небольшой презент, завёрнутый в шёлковую ткань. — Это вам. Я долго думал, что может вас порадовать. Надеюсь, не ошибся. Андрей развернул свёрток. В его руках оказался кожаный портсигар с гравировкой — тонкими, изящными линиями были выведены инициалы «А.В.», обрамлённые ветвями лавра. В груди Воронцова разлилось почти болезненное тепло. Это был подарок, который мог выбрать только человек, знающий его лучше всех. — Потрясающе. Ты действительно понимаешь меня, Вадим. — Я старался. Очень хотел, чтобы вам было приятно. — И у тебя получилось, — Андрей отложил подарок и вновь посмотрел на своего ученика. Вадим вздохнул, пряча смущённую улыбку. — Ну, мне пора. Уже поздно, ночь на дворе. Да и Лёвушка в коридоре сидит, ему одному, наверное, страшно. — Подожди. Я хочу, чтобы после моей выписки мы с тобой отправились в Ярославль, по служебным делам. Что скажешь? Согласишься, или мне поискать кого-то другого? Лицо Вадима вспыхнуло, словно лампа в темноте — искренняя, необузданная радость разлилась по его чертам, сделав их почти детскими. Он не сразу поверил своим ушам, а потом, не выдержав, рассмеялся — тихо, но многообещающе. — Соглашусь ли я?! Да я готов бежать в Ярославль прямо сейчас! Вы даже не представляете, как много это для меня значит! Вадим ещё раз взглянул на Андрея, как будто хотел запомнить его лицо в этот момент, а потом, развернувшись, почти выскочил из палаты. В коридоре, сжавшись на стуле у стены, сидел Лёва. — Ну, как там Андрей Валентинович? — спросил он, встав на ноги. Вадим схватил его за плечи и сообщил: — Мы с Андреем поедем в Ярославль! Вдвоём, по делам службы! Но радость Вознесенского-старшего не встретила ожидаемого отклика. — Ты уедешь? А как я буду один? — Я оставлю тебе денег и буду писать письма. Да и это ненадолго. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как я вернусь. — Обещаешь? — Обещаю. После они наконец-то вернулись домой и улеглись спать. Вадим так вымотался, что задремал сразу же, как коснулся головой подушки. А вот к Лёве покой пока не шёл. Он сидел в углу своей кровати, закутавшись в одеяло, как котёнок в шарфик, и искрился от эмоций. — Вадь, — позвал он почти торжественно. — Что? — откликнулся Вадим, не размыкая век. — А знаешь, какой у Максима удивительный смех? — Ничего удивительного. Смех как смех. Но Лёва не унимался: — А правда, Максим очень красиво одевается? У него такие рубашки — белоснежные, как снег, и галстуки — элегантные, как осенние листья! — Ну да, — Вадим приподнял голову, не выдержав. — В его кругу так принято. Три года назад у меня был роман с аристократом, который любил подбирать себе носки и шейные платки под цвет глаз. Тьфу! Как вспомню — так вздрогну! Лёва захихикал, прикрыв рот ладошкой. — А когда он улыбается, у него такие ямочки на щеках, будто кто-то вдавил их пальцем, оставив след. И глаза у него — как штормовое небо! — Господи, Лёва, да ну его к чёртовой матери! Что ты ко мне прицепился, как муха к варенью? Ты меня с ума сведёшь этим своим Максимом! — Ой, не ворчи, — с трогательной настойчивостью шепнул Лёва. — Вадь, а что мне ему подарить? Я ведь не могу каждый раз лепить фигурки! Я хочу создать своими руками что-нибудь новое, красивое и, главное, полезное. — Своими руками? Ну, можешь связать ему шарф. Ему ведь будет холодно в Питере, когда он туда уедет. А если серьёзно, зачем ты думаешь об этом ночью? — Потому что сейчас тишина, и мысли становятся громкими, — объяснил Лёвушка, обняв колени и глядя в одну точку в темноте. — Шарф — это здорово, но… — он замолчал на полуслове и всхлипнул. — Ты чего? — спросил Вадим, открыв глаза. — Я не хочу, чтобы Максим уезжал! Не хочу расставаться с ним! Что, если он уедет и не вернётся обратно? Что, если он забудет меня? — Слушай, Лёв, — голос Вадима стал неожиданно серьёзным. — Возможно, тебе вообще не стоило с ним связываться. Тебе ведь известно, кто он — аристократ, будущий медик. Важно не забывать соотносить себя с теми, с кем заводишь дружбу и, тем более, романы. Самые крепкие пары создаются среди людей из одного круга — это закон жизни. Многие аристократы, от скуки и желания новизны позарившиеся на простаков и простушек, быстро в них разочаровываются и вступают в браки со «своими». Напомнить, как меня выкинул за борт Константин Артамонов — богатый красавец в бессменном чёрном плаще? Лёве захотелось ответить, что Константин «выбросил Вадима за борт», потому что последний тогда очень любил гулять и пить, но он решил, что это прозвучит очень грубо. — Ты не понимаешь, Вадь. Максим не такой, как остальные барчуки. Он вообще ни на кого не похож, потому и обратил внимание на меня. Я это вижу, чувствую! Да, он вырос в обеспеченной семье, но разве справедливо обвинять его в этом? Неужели ты сам ничего не замечал? Не слышал, как он смеялся, как рассуждал? Как вёл себя, находясь в нашем доме? — Ладно, — Вадим вздохнул, откинулся на подушку и вновь прикрыл глаза. — Допустим, ты прав. Максим действительно не похож на тех аристократов, что мне встречались раньше. Настоящий барин не стал бы ночевать на матрасе на нашей кухне, рядом с кастрюлями, запекать рыбу в допотопной духовке и решать за тебя, балбеса, уравнения. Но это делает его ещё более подозрительным! Кто он на самом деле? Что ты сам о нём знаешь, кроме его имени и будущей профессии? Люди, которые так выделяются, — не всегда безопасны. А его домочадцы? Они знают о твоём существовании? Как они относятся к вашей дружбе? Я боюсь за тебя, Лёва. Да, Вадим боялся. Он видел, что его брат взаимно влюблён, и это прекрасно, но данная история казалась ему очень мутной, как и сам Максим. Невооруженным глазом было заметно, что в семье Аграновского творилось что-то нехорошее, а Вадим не хотел, чтобы его любимый и единственный брат соприкасался с «чем-то нехорошим». Он кое-как вытащил Лёву из атмосферы страха и презрения, что царила в их собственном доме, а тот опять нашёл приключений на одно весёлое место. — Я не собираюсь мешать вашим отношениям, — промолвил Вадим. — Я просто хочу, чтобы вы оба понимали, на что идёте, и были осторожнее. Вы наивные и беззащитные — точь-в-точь слепые котята. Это плохо. Очень. Вот меня сломать непросто. А вас — как палец о палец ударить. Лёва опустил голову, прижимая одеяло к груди, а Вадим отвернулся к стене. *** Максимилиан знал, что этот разговор закончится плохо. С самого утра он не находил себе места, несколько раз подходил к кабинету деда, но пугался и уходил обратно. Когда же он всё-таки, едва не теряя сознание от волнения, постучал в нужную дверь и услышал разрешение войти, ему стало совсем нехорошо. Кабинет Михаила Сергеевича был похож на святилище древнего бога, а сам старик сидел за массивным дубовым столом, как верховный инквизитор. Пространство утопало в полумраке, шторы цвета тёмного вина плотно закрывали часть окон, стены украшали картины в золочёных рамах — сцены охоты, портреты предков. — Здравствуйте, дедушка, — Максимилиан задержал дыхание, как перед прыжком в ледяную воду, и шагнул вперёд. — Мне нужно с вами побеседовать. Михаил Сергеевич лениво поднял глаза от объёмной книги в толстой обложке. — Максимилиан, ты опять что-то натворил? — Нет. Я хотел попросить вас об одолжении. — Ты редко просишь об одолжениях. Значит, это что-то весьма необычное. Но это «что-то» не может подождать до вечера? — Я не отниму у вас много времени, дедушка. Мне нужно уехать в деревню на пару дней. Это связано с практикой по медицине. Там есть больной, который нуждается в уходе, и наш преподаватель сказал, что для меня это будет полезным опытом. — Практика в деревне? Какое-то новое слово в медицинском образовании, надо полагать. И кто же этот преподаватель? — Его зовут… Дымов, — Максимилиан заколебался на мгновение, но затем кивнул, словно убеждая самого себя. — Дымов Иван Петрович. Он — новое лицо в нашем училище. — Дымов, говоришь? — Михаил Сергеевич откинулся на спинку кресла и добавил с ноткой угрозы: — Я сегодня же свяжусь с директором, чтобы узнать подробности запланированной практики. Максим почувствовал, что начал терять почву под ногами. — Не надо! Это неофициальное задание, директор не оформлял его документально! — Ах, вот как? Максимилиан, тебе не стыдно лгать в лицо собственному дедушке? Максимилиан обнял себя за плечи, чтобы унять мучительную дрожь. Нет, это было бесполезно, причём абсолютно! — Я не лгу. Но зачем попусту тревожить занятого человека? — Конечно. Извиваешься, как угорь на песке. Лучше бы сходил на кухню и спросил у кухарки, когда будет готов завтрак. Максим весь взмок каким-то противным, липким потом. Когда Михаил Сергеевич ударил тростью по полу, юношу чуть не вырвало. — Пожалуйста, дедушка. Это очень важно для меня. — Максимилиан, каждый раз, когда ты открываешь рот, я понимаю, как мало для тебя значит твоя семья. И как ты можешь говорить о важности? Тебе неведомо значение данного слова. Всё, иди к себе. Я не желаю продолжать этот разговор. — Эта поездка пошла бы на пользу моей учёбе, — не сдавался Максим. — Это новый опыт, смена обстановки, общение с другими людьми — разве плохо? Почему вы настолько мне не доверяете? — А что ты сделал, чтобы заслужить моё доверие? Ранее у тебя была свобода, но ты не сумел ею достойно распорядиться. О каком доверии теперь может идти речь? Как ты можешь самостоятельно принимать решения, если ты безответственный? Волнуешься об учёбе? Прекрасно, тогда прямо сейчас открывай книги и начинай повторять всё, что изучал ранее. У тебя в прошлом году были проблемы с латынью. Ты записывал «caries» как «caritas», а это, знаешь ли, разные вещи. Но это не помешало тебе вчера тупо сидеть за столом и рисовать каракули. Я тебе трижды повторял: «Хватит заниматься ерундой, готовься к занятиям», а ты мне что отвечал? «Дедушка, я успокаиваю нервы рисованием». Ты что, в воспитательном доме вырос? Или на войне побывал? Откуда нервные потрясения-то? В моё время молодых людей лечили трудом. У нас, помню, был огород в тридцать соток, и когда я жаловался на жизнь, отец отправлял меня поливать, полоть или выкапывать картошку — в зависимости от времени года. После этого у меня не оставалось ни сил, ни желания на что-либо сетовать. А ты выдумал: «Отдыхаю, нервы успокаиваю»! Отдых расхолаживает. Сегодня отдохнешь, завтра отдохнешь, а послезавтра — забудешь, как делать что-то полезное. Противно тебя слушать! Взрослый человек с высоким происхождением, а ведёшь себя как ребёнок. — Дедушка, я не раб и не игрушка. Да, я взрослый человек, и у меня есть свои желания, стремления и потребности. Почему вы этого не понимаете? — Ох, началось, — Михаил Сергеевич замахал в сторону внука рукой, точно перед ним был надоедливый комар. — Ну давай, закати скандал, как ты это умеешь! Испорти расположение духа и себе, и мне! На Максима накатили до боли знакомые ему ярость и обида, но на горизонте также замаячило бессилие. Ему было слишком трудно вести эту дискуссию. — Я не хочу скандала, но это неправильно. Вы говорите со мной, как с врагом! Михаил Сергеевич насмешливо приподнял бровь и наклонился вперёд, явно наслаждаясь ситуацией. — Да, Максимилиан, это действительно неправильно. У меня не должно возникать желания так разговаривать с тобой. Я сам в недоумении, что вынужден постоянно повышать голос на собственного внука. Если бы ты вёл себя иначе, если бы не был таким безответственным и вздорным, — лицо его стало мягче, почти жалостливым, — наша семья была бы гораздо счастливее. Но ты изо дня в день создаёшь конфликты. Я хотел бы видеть в тебе опору и гордость нашего рода, а не источник вечных проблем. Максимилиан слышал подобные обвинения с детства и не мог понять одного — как он выжил? Его ежедневно топили, а он выплывал. Как только он вышел в люди, начал учиться — сначала в гимназии, а потом в медицинском училище — читать много книг, общаться с однокурсниками и смотреть по сторонам, он понял, что в его семье происходило что-то не то, что с ним разговаривали как-то не так. Приятели с восторгом описывали ему свои тёплые семейные вечера, как родители заботились о них и поддерживали, а не осуждали за каждый промах, и в большинстве книг те отношения и та атмосфера, что царили в доме Максимилиана, исполняли роли дурных примеров. Особенно Максимилиана поразил роман Льва Толстого «Семейное счастье», который он впервые прочёл в пятнадцать лет. Толстой описывал отношения, полные нежности, любви и уважения между супругами, где семейные конфликты решались через разговоры, а не через крики и угрозы. Он писал о том, что семья — это союз людей, которые делятся друг с другом своими чувствами и радостями, а не оковы, сжимающие горло. Тогда Максим открыл для себя новую картину мира. Но главным, наверное, были даже не книги и не рассказы приятелей, а врождённый характер самого Аграновского. Внутри него всегда жила какая-то часть, которой претил дух подчинения. Он просто не умел быть рабом. Родственники называли его натуру «сложной», но Максимилиан чувствовал, что только благодаря этой натуре смог сохранить здравомыслие. А любовь к Лёве, к этому светлому, ласковому мальчику, вовсе открыла в Максиме второе дыхание, сделала его ещё более мятежным и «неудобным» для всех и вся. Теперь свобода стала для Аграновского не мечтой, а целью. Юноша понял, что поездка в деревню не состоится, но он уже не мог оставаться в этом душном кабинете ни минуты. — Что ж, дедушка, раз так, я прямо сейчас пойду на улицу. Мне нужно прогуляться. Едва Михаил Сергеевич открыл рот, чтобы возразить, Максимилиан уже поклонился, развернулся и вышел, не дожидаясь разрешения. *** Лёва сидел на подоконнике, смотрел, как Вадим поправлял шейный платок перед зеркалом, и канючил: — Вадь, мне скучно! Посиди со мной, я не хочу оставаться один! Вадим взглянул на него через плечо. — Лёвушка, я всю неделю пахал как вол. И сейчас мне очень хочется расслабиться. — Да какой «расслабиться»! Опять по мужикам пойдёшь. — Почему по мужикам-то? Просто выпью чего-нибудь, на людей посмотрю, себя покажу. — Тогда можно я погуляю на улице? — спросил Лёва, смотря на брата снизу вверх своими большими, зелёными, как молодая мята, глазами. — Дай мне немного денег, пожалуйста. — Денег? Ты думаешь, я их по ночам рисую? Или с каким-нибудь богачом сплю? Конечно, было бы неплохо. Но что-то не получается. Ладно, принеси мой кошелёк. Лёва соскочил с подоконника, ушёл в прихожую и вскоре вернулся, неся сумку, которую Вадим обычно брал с собой на службу. — Ну что ты тащишься с сумкой? Я же сказал, кошелёк, а не весь мой скарб! Вот, держи рубль. Любишь ты меня, конечно, притиснуть к концу месяца. Только не потрать всё на сладости, как в прошлый раз. Лучше зайди в аптеку, купи себе микстуру от кашля. — Да-да, конечно, микстуру… Или пирожок с вишней! Когда Вадим ушёл, Лёва прижал купюру к груди и тоже начал одеваться, напевая под нос какую-то детскую песню. Как вдруг в тишине раздался тихий, но настойчивый стук в дверь. — Наверное, Вадим что-то забыл, — решил Лёва и поспешил открыть, но в прихожую вошёл Максимилиан. В руках незваный, но очень желанный гость держал букет белых роз — таких свежих, что от них, казалось, исходил аромат росы. Лёва округлил глаза и судорожно втянул воздух, точно маленький мальчишка, увидевший истинное чудо. — Здравствуй, Лёва. Я знаю, что это неожиданно, — начал Максимилиан, опустив взгляд на цветы. — Возможно, даже чересчур смело с моей стороны. Если ты не примешь этот подарок, я всё пойму. Но мне хотелось купить для тебя что-то особенное. Эти розы такие же нежные и чистые, как ты. Лёва не мог вымолвить ни слова — к его горлу подступил ком. Сейчас он видел перед собой не просто человека, не своего возлюбленного, а настоящего ангела, принесшего ему огромное счастье. Он протянул руки и принял цветы. Контраст оказался поразительным: белизна роз оттеняла рыжие волосы Лёвы, делая его похожим на солнечное чудо, окружённое инеем. — Какой ты красивый, — произнес Аграновский с почти благоговейным восторгом. — Максюта, ну зачем, — наконец обрёл голос Лёва. — Это ведь очень дорого. Максимилиан шагнул ближе и взял его за руку. Прохладные пальцы обхватили Лёвину ладонь, а затем медленно поднесли к губам. — Это не дорого. Это ровно столько, сколько ты заслуживаешь. Лёва боялся даже пошевелиться, пока Максим целовал его руку, касаясь губами каждой косточки, будто читая немую молитву восхищения, верности и любви. Букет роз покачнулся в другой руке Вознесенского, лепестки задрожали, лаская юношеское личико. — Не плачь, Вознесёнок, — попросил Максим, пальцами свободной руки погладив щёку своего возлюбленного. — Я просто хотел, чтобы тебе было приятно. — Мне никто никогда не дарил подобного. Ты даже не представляешь, как это… Лёва опустил голову и осторожно потянул ладонь Максима к своим губам, чтобы поцеловать её трогательно и с детской неуклюжестью. Максимилиан, слегка ошеломлённый этим ответным порывом, улыбнулся и произнёс с лёгкой грустью: — Лёвушка, мне нужно извиниться. Я не смогу отвезти тебя в деревню, как хотел. Мне очень жаль. Я бы сделал для тебя всё, если бы мог. — Ничего страшного, — во взгляде Лёвы не появилось ни тени разочарования, только понимание и благодарность. — Главное, что ты сейчас здесь. Он поставил букет в вазу, что занимала место на полке у окна, и розы мгновенно наполнили комнату нежностью. — Ты хоть воды туда налей, — засмеялся Максимилиан. — Ой, точно! Это от растерянности! Спасибо, Максюта. — Давай прогуляемся? — предложил Аграновский, когда Лёва наполнил вазу водой. — Только там, где не особо много людей? Ребята вышли из дома и двинулись по извилистой улочке. Лёва весело болтал о всяких пустяках и постоянно хватал Максима за руку, чтобы подтянуть поближе к себе. На углу улицы рыжеволосый мальчишка заметил торговую лавку со свежей выпечкой, и ткнул своего спутника в бок: — Максюта, давай купим что-нибудь! Максим сильно смутился — у него не было при себе ни копейки, он всё потратил на цветы, и Лёва, заметив это, сказал, что сегодня его очередь платить. Вскоре они уже стояли с бумажными пакетами — в пакете у Лёвы оказался пирожок с вишней, а у Максима — пирожное с мёдом. Проходя мимо старой стены, они увидели невысокое здание с большими арочными окнами. Над дверью висела табличка «Библиотека», а рядом с ней — фонарь, освещающий вход. — Давай зайдём? Представляешь, как там уютно и спокойно? — восторженно прошептал Лёва. Максим не стал спорить. Они прокрались внутрь и поприветствовали библиотекаршу. Лёва, как настоящий сорванец, раскланялся, будто она была королевой, а он — её верным пажом. Внутреннее устройство библиотеки поражало: полки тянулись до самого потолка, и вдоль каждой из них стояли деревянные лестницы. Книги были сложены в причудливом порядке — то ряды корешков разного цвета, то хаотичные стопки, от которых веяло теплом. Лёва и Максим начали неторопливо бродить среди стеллажей, как вдруг первый остановился, наткнувшись на «Алису в стране чудес» Льюиса Кэрролла. — Максюта, посмотри! Это моя любимая книга! — воскликнул Вознесенский. — Мне кажется, я очень похож на Алису, которая постоянно попадает в непредсказуемые ситуации. А ты — на Шляпника — немного сумасшедшего, но доброго. — Я никогда не читал «Алису», — разочарованно вздохнул Максимилиан. — В моей семье всегда выбирали более серьёзные книги. Но ради тебя я её обязательно прочитаю. Я недавно ознакомился с «Фаустом» Гёте — как оказалось, это сложная и глубокая вещь. — «Фауст»? Я тоже читал его три года назад! И знаешь, я тогда подумал, что эта книга про дядю, который просто не мог сидеть на месте и сделал какую-то глупость из-за своей скуки. Он там продал душу, чтобы не стареть и бегать за девчонками! А этот его друг, Мефистофель, — хитрый старикан, который всё подстроил, чтобы повеселиться. Я ещё помню, что там много говорили о науке и книгах. — Вознесёнок, это самое необычное описание «Фауста» в моей жизни, — рассмеялся Аграновский. — А что ты думаешь о сцене с Маргаритой? Лёва потёр подбородок, как настоящий знаток. — О, это та часть, где он всё испортил! Маргарита хотела быть счастливой, а Фауст влез в её жизнь, всё перепутал, а потом ещё и бросил её. Мне было её очень жаль! Мне кажется, что если бы он остался с ней, всё бы было иначе. Они бы сидели вместе у камина и пили чай, а не погружались в бесконечные философские споры. Максим смотрел на Лёву с восхищением, понимая, насколько непохожи их взгляды на мир. Для Лёвы всё казалось простым и понятным, наивным и добрым. Он умел видеть в книгах не только трагедию, но и возможность счастья, и в этом была его особенность. — Ради тебя я бы сам переписал «Фауста» так, чтобы всё закончилось хорошо, — произнёс Максим, обняв Лёву за талию. — Мне нравится твой взгляд на мир. — А мне нравится, что ты слушаешь все мои глупости. — Молодые люди, библиотека закрывается. Пора выходить, — послышался позади ребят голос библиотекарши. Лёва и Максим оторвались друг от друга, как дети, которых застали за шалостью, попрощались и выбежали на улицу. На крыльце их сразу окутал холодный воздух. Лёва поднял лицо к небу и зачарованно смотрел, как снежинки ложатся на его ресницы и тают на щеках. — Смотри, как красиво, Максюта, — сказал он. — Да, красиво, — согласился Максимилиан, хотя глядел не на снег, а на Лёвушку. Прошло ещё несколько минут, и Вознесенский, несмотря на своё веселье, заметно замёрз. — Продрог, Вознесёнок? — спросил Максимилиан и снял с себя шубу, чтобы накинуть её на плечи Лёвы и застегнуть у самого горла. Лёвушка растерянно моргнул, прижав к себе меховые полы. — Максюта, ты с ума сошёл? Это же настоящая шуба! Я выгляжу в ней как… — Как маленький котёнок, забравшийся в чужую постель. — Я никогда такого не носил! Я утону в этом меховом море! — Лучше утонуть в тепле, чем замёрзнуть. А теперь пойдём, я знаю место, где можно переждать снегопад. Видишь ту старую церковь в конце улицы? Там тихо и уютно. Лёва кивнул, и они направились к небольшому зданию, затерявшемуся среди снега и сумерек. Дверь, скрипнув, поддалась толчку, и ребята вошли внутрь. В церкви было тихо, но не пусто: повсюду горели свечи, пол устилали ковры с выцветшими узорами, а на лавках сидели несколько старушек. Максим провёл Лёву вперёд, и они остановились у деревянного алтаря. — Как необычно, — прошептал Вознесенский. — Я никогда не был в такой маленькой церкви. Здесь нет дорогих икон, зато свечи очень тёплые. — Да, ты прав, — ответил Максимилиан, наблюдая, как свет играет на лице Вознесёнка. — Это место принадлежит только тем, кто нуждается в покое. — Смотри, какая статуэтка! Какой забавный ангел! У него совсем маленькие крылышки! Мне кажется, если он полетит, то будет кувыркаться в воздухе, как воробушек в луже. — Может быть, это ангел для таких, как ты, — маленьких, но настоящих. — А эта икона такая потёртая, что лицо святого почти исчезло. Но так даже лучше. Теперь каждый сможет представить его по-своему. — Ты и вправду удивительный, — произнёс Максим, обняв Лёву за плечи. Они стояли вдвоём, укрытые светом десятков свечей. Старушки продолжали шептать свои молитвы, а священник покинул зал, чтобы провести службу в соседнем помещении. Максим чувствовал, как внутри него разгоралось пламя — не яркое и обжигающее, а мягкое и тёплое, но такое сильное, что он не мог больше сдерживаться. Здесь, в церкви, его мысли и ощущения были неподходящим, греховными, но от этого ещё более волнующими. — Лёва, — позвал он. Вознесёнок повернул голову, не понимая, что происходит. Взгляд Максима был другим — полным желания и нежности, переплетённых в запретный союз. — Максюта, ты чего? — Я не могу больше ждать, — Максимилиан склонился к Лёве и обхватил его лицо ладонями. — Здесь, под светом свечей… Никто ничего не видит и не знает, кроме нас двоих. Лёвушка подался вперёд, и их губы встретились в первом поцелуе. Вознесенский ухватился за воротник рубашки Максима, будто это могло удержать его от падения в бездну, а Аграновский углубил поцелуй, быстро забыв, где они находятся, забыв обо всём, кроме того, что происходило между ними. Это был сладкий грех в самом центре святости. Немыслимый символизм и крамольное очарование. Когда они наконец оторвались друг от друга, то оба были красными от смущения. — Максюта… — прошептал Лёва, не до конца веря, что это действительно случилось. Максим лишь притянул его к себе, чтобы защитить от всего мира. — Я люблю тебя, Вознесёнок. И сие признание было даже громче и значимее, чем их первый поцелуй. *** Максим и Лёва шагали по узкой улочке, засыпанной снежным покрывалом, которое приглушало каждый их шаг. Молчание между ними было почти осязаемым, но не тягостным — скорее, оно обвивало их, как шарф. Лёва держал руки в карманах шубы и время от времени косился на Максима, который выглядел настолько расслабленным и довольным, что у Вознесенского возникало желание остановиться и обнять его прямо здесь, на улице. Но не успел Лёва дать волю своим мыслям, как вдали показалась фигура — высокая, стройная, с походкой кошки. Девушка с кожей фарфоровой куколки и волосами, заплетёнными в замысловатую прическу, казалась ожившей героиней светской хроники. Вознесенский застыл на месте, а Максим мгновенно изменился: его осанка выпрямилась, движения стали плавными, голос — бархатным. — Максимилиан! — позвала девушка. — Какая встреча! Вы прогуливаетесь? — Елизавета Андреевна! — ответил Аграновский. — Как приятно встретить вас в этом зимнем великолепии. Вы всё так же восхитительны, как и прежде. — Ах, Максимилиан, ваши комплименты всегда очень изысканны. А кто ваш спутник? Максим слегка обернулся к Лёве, чей взгляд в этот момент можно было сравнить с затухающим свечным огоньком. — Это мой друг, Лев Вознесенский. Лёвушка, позволь представить: Елизавета Андреевна, настоящая жемчужина высшего общества. Лёва кивнул. Он увидел, как Максим с аристократической лёгкостью наклонился к девушке, как начал задавать ей вопросы и смеяться её шуткам, и ему стало холодно, несмотря на шубу. Когда девушка наконец ушла, оставив после себя аромат жасмина и шелест дорогого платья, Аграновский уже полностью развернулся к Лёве: — Что с тобой? Ты вдруг стал таким молчаливым. Тебе холодно? — Нет. — Лёвушка, я чувствую, что что-то не так. Скажи мне. — Ничего не так, — но интонация Вознесёнка была такой, что даже воробьи на обочине наверняка поняли: всё ужасно. — Подожди. Это из-за Елизаветы? Ты что, ревнуешь? — Да! — выпалил Лёва так громко, что снег с ближайшей ветки упал кому-то на шляпу. — Я ревную. Мне было больно, понял? — Да ты чего, Вознесёнок? Честное слово, я не хотел причинить тебе боль. Меня учили так общаться с девушками из моего круга. Это как маска, которую я время от времени надеваю, потому что так принято. Но я обещаю, что больше никогда-никогда не буду так делать. Ни с Елизаветой, ни с кем-то ещё. — Правда? — Конечно. Прости меня, Лёвушка. Лёва немного успокоился, прижался лицом к груди Максима и прошептал: — Пойдём ко мне? Вадим наверняка ещё не вернулся со своей гулянки. Аграновский прекрасно понимал, как это закончится, и что будет ждать его дома, но разве он мог устоять? Весна приближалась с каждым днём, а вместе с ней — новый этап в его жизни, полный опасностей и неопределённости. Нужно было ловить мгновения счастья сейчас, пока они ещё существовали. — Пойдём, мой маленький ревнивец. Когда они добрались до знакомой квартиры, Лёва долго пытался открыть замок замёрзшими пальцами. И едва у него это получилось, они сразу ввалились внутрь, попали в другой мир. — Слава богу, — только и успел выдохнуть Вознесенский, прежде чем его губы вновь оказались под требовательным поцелуем Максима. Ребята опустились прямо на пол — шуба оказалась под ними, превратила холодные доски в мягкую постель. Максим накрыл ладонями лицо Вознесёнка, смотрел в него так близко, что мог пересчитать каждую ресничку. — Максюта, ты же знаешь, что я никогда… ну… — Знаю. И я тоже. В комнате становилось теплее. Дыхания влюблённых, смешиваясь, согревали всё вокруг. — Послушай, а как ты понял, что любишь меня? — спросил Вознесенский. Его голос прозвучал осторожно, будто он боялся, что такое заветное, но такое взрослое «любишь» распугает жар, заполнивший пространство. — Я ведь раньше намекал. Говорил, что между нами что-то большее, чем дружба, а ты будто не слышал. — Это очень сложный вопрос, — Максим позволил себе усмехнуться, ослабить затянутый в груди узел. — Я слышал тебя тогда. Но боялся поверить. Я очень плохо знал себя, был скован предрассудками. Да я и сейчас себя не знаю, мне предстоит многое открыть и обдумать. Но в одном я теперь уверен точно: ты мне очень нужен. Лёва улыбнулся, но его улыбка быстро сменилась тревогой. — Я тоже тебя люблю, Максюта. Но я боюсь того, что будет дальше. Весна всё ближе, и… Ты только не забывай меня, ладно? Что бы ни случилось, где бы ты ни был, просто не забывай. Аграновский молчал около минуты, а потом ответил: — Я никуда не уеду без тебя, Лёвушка, — и обнял своего возлюбленного так крепко, что между ними не осталось ни сантиметра. — Если я уеду — ты уедешь со мной. Если ты останешься — я тоже останусь. Я не хочу находиться в одиночестве в неприветливом, чужом городе. Ты — моя первая любовь. Я без тебя — не я. Лёва хотел задать ещё миллион вопросов, но вдруг заметил, как Максим, отвернувшись, сдавленно кашлянул. — Ты что, простудился? — тут же встрепенулся рыжеволосый юнец. — Хватит валяться на полу, вставай. Пойдём на кухню, отогреваться чаем. — Ох, ты не оставляешь мне выбора. На кухне по-прежнему было тесно, но уютно. Лёва поставил чайник на плиту, доставал кружки и нашёл остатки мёда в старой банке. — Садись, Максюта, — сказал он, махнув рукой на стул. Максим послушно сел, подперев подбородок рукой и смотря на Лёву, как на восьмое чудо света. Вознесёнок был таким живым и настоящим, что каждый его жест казался бесценным. — Пей. И расскажи, пожалуйста, как ты это провернёшь, — велел Лёва, протянув своему гостю кружку. — Как мы уедем вместе? У тебя ведь очень строгие родители. Они будут против, а я вообще не знаю, как вести себя в таких ситуациях. — Я уеду первым. Устроюсь, присмотрюсь, а потом позову тебя. — А вдруг что-то пойдёт не так? — Всё будет так, как должно быть. Главное, чтобы ты верил мне. — А если я не смогу? Максюта, ты только не подумай дурного! Я очень хочу быть с тобой, честно-пречестно! Но переезд… У меня ведь даже денег нет. — Лёвушка, деньги — это последнее, о чём тебе стоит переживать. У меня будут средства на первое время. Если понадобится — я заработаю больше. А твоя задача — просто быть со мной. — Но я не смогу так зависеть от тебя. Это неправильно. Я должен что-то делать, как-то помогать… — Ты уже делаешь. Ты помогаешь мне дышать. Без тебя я бы давно утонул в грязном море условностей, которые называют светским обществом. Разве этого мало? Вознесенский сглотнул, его глаза увлажнились, а дыхание сбилось. Он прижал руку Максима к своей щеке и пролепетал: — Ты так красиво всё это описываешь. Но я вправду не знаю, как мы сможем быть вместе, если всё будет против нас. — Мы не первые, кто проходит через это. Подумай о тех, кто жил до нас — они находили способы, иногда жертвуя всем. А у нас уже есть преимущество: мы умеем быть смелыми. Мы есть друг у друга, а это значит, что мы уже выиграли половину битвы. Максим кашлянул снова, громче и продолжительнее. Лёва, вздрогнув, потянул его за руку. — Так, хватит. Пойдём на кровать, под одеяло. — Вознесёнок, ты как наседка. Когда они оказались в комнате, Лёва снова покраснел, но теперь уже от стыда за небогатую обстановку своего жилища. Хотя, казалось бы, что Максим здесь не видел? Кровать с вмятинами, выцветший плед, потёртые обои — Лёве бы хотелось предложить Максимилиану что-то большее, достойное его положения, но это было почти невозможно. — Прости, Максюта. Тут… Максим, сев на кровать, ухватил Лёву за запястье и потянул к себе. — Пустяки. Главное, что ты здесь, а больше мне ничего не нужно. Лёвушка сел рядом, боясь нарушить хрупкое равновесие, взял одеяло, укрыл им Максима, а потом сам нырнул под край, почувствовав, как их плечи соприкоснулись. Они сидели в тишине, будто бы ожидая чего-то. Лёва первым осмелился протянуть руку, его пальцы коснулись плеча Аграновского и заскользили по рукаву рубашки. — Я хочу изучить тебя. Можно? Максим наклонился ближе, его взгляд был глубоким, почти всепоглощающим. — Можно. Пальцы Лёвы стали смелее, очертили твёрдые линии чужого тела. Потом он чуть дёрнул рубашку на груди своего возлюбленного, чтобы добраться до его ключиц. Максим не остался в стороне — его ладонь легла на талию Лёвы и начала двигаться вверх, к плечу, а затем вниз, к пояснице. Всё это было новым, но таким правильным. — Ты будто пытаешься прочитать меня, — пробормотал Лёва. — И читаю. Каждую строчку. — И что ты видишь? — Что я стану дураком, если не буду любить тебя всем сердцем, — Максимилиан опустил голову, чтобы оставить лёгкий, как прикосновение крыла бабочки, поцелуй на шее Вознесёнка. Лёва вздрогнул, но не отстранился, а наоборот, притянулся ещё ближе и плотнее. — Максюта, сними рубашку, пожалуйста. — Ты уверен? — Да, мне интересно. Я никогда не видел мужчину так близко, так открыто. Максим расстегнул пуговицы и снял рубашку, позволив ей соскользнуть с плеч. Его кожа показалась Лёве бледным мрамором, а тени придавали его фигуре почти скульптурное совершенство. — Ты очень красивый, — сказал Лёвушка, проводя подушечками пальцев по чужому торсу, оставляя дорожки, которые светились бы, если бы могли. — Как из мрамора, но живой. — А ты, Вознесёнок, как огонь — горячий и яркий. Лёва отвернулся, скрыв своё пунцовое личико. — Максим, а когда… Когда у нас всё будет? — Всё — это что? — Когда мы будем совсем… вместе. Как… ну… Лёва не договорил, слова застряли где-то на середине пути, но Максим его понял. — Наверное, в Петербурге. Там будет подходящее место. Уютное, только для нас. Где никто не сможет помешать. — Петербург… — повторил Вознесенский, точно пробуя слово на вкус. — Это ещё не очень скоро. — Но зато будет стоить ожидания. Я не хочу спешить. Не хочу, чтобы это было случайно, мимоходом. Ты заслуживаешь чего-то особенного. И губы ребят встретились в поцелуе, сначала в лёгком, но постепенно становившемся всё более глубоким, тёплым, как весна, которая уже дышала где-то на краю их ночи. *** Максимилиан проснулся посреди ночи. Свет луны — безмолвной свидетельницы всех людских грехов — очерчивал вихрево-упругие линии комнаты. Закутанный в одеяло Лёва сопел на краю кровати. Его волосы раскинулись по подушке, как языки солнечного пламени, а на лице застыло выражение детской безмятежности. Максим задержал дыхание и провёл ладонью по линии плеча Лёвы, сквозь ткань, которая казалась невесомой. Желание коснуться больше, вновь ощутить это тепло, стало невыносимым. — Такой красивый… — прошептал Аграновский себе под нос, чтобы не разбудить возлюбленного. Решение пришло внезапно, как весенний порыв ветра. Максим наклонился и поцеловал Лёву в висок, но этого оказалось недостаточно, посему он пересёк расстояние до припорошенной румянцем щеки и двинулся ниже, к шее, где кожа была особенно тёплой и пахла чем-то чистым, домашним. Лёва чуть шевельнулся. Ладони Максимилиана, обретя смелость, скользнули под одеяло, чтобы нащупать чужую руку, поднести её к своим губам и поцеловать пальцы, оставить влажный и тёплый след на каждой фаланге. Дыхание Вознесёнка участилось, но он всё ещё не проснулся. Это невинное сопротивление сильнее распалило Максима, и он откинул одеяло, чтобы увидеть своего избранника во всей красе. — Ты просто чудо, — усмехнулся Аграновский. В его голосе звучали и нежность, и похоть, как два противоборствующих течения в одной реке. Он прижался лбом к животу Лёвы, и тот наконец-то распахнул глаза. — Тихо-тихо, Вознесёнок, не бойся. Ты весь дрожишь, как листочек. Лёвушка стиснул край одеяла, но не оттолкнул своего нахального возлюбленного. — Ты напугал меня. Но не останавливайся, пожалуйста. Максимилиан приподнялся, чтобы лучше видеть лицо Лёвы, но тот отвёл взгляд, уткнувшись щекой в подушку. — Ты уверен? — Да. Я не совсем понимаю, что происходит, но мне это очень нравится, — Лёвушка чувствовал себя совершенно беззащитным, во власти другого человека, но не хотел, чтобы тот его отпускал. — Твои руки, — восхитился Максимилиан, вновь поцеловав запястье своего партнёра, где билась жизнь — изломанная, горько-сладкая, готовая вспыхнуть и погаснуть в одно мгновение. — Ты даже не представляешь, какие они прекрасные. Тонкие, изящные — как у маленького принца. Лёва напоминал Аграновскому ангела, спустившегося в мир только для того, чтобы разбить все устои. Максимилиан вновь дотронулся до его плеча, на этот раз решительнее, с намерением избавиться от барьера ткани. — Максюта, — Лёва куснул губу, боясь сойти с ума напряжения и неловкости. — Я стесняюсь. Меня никто никогда не видел… так. — Не переживай, Вознесёнок. Ты замечательный. Если бы я мог, я бы запечатал каждую частичку твоего тела в янтаре, чтобы сохранить её навсегда. Но если ты передумал… — Нет, не передумал. Я просто не знаю, что делать. — Я тоже. Мы разберёмся вместе, хорошо? Рубашка Лёвы упала на кровать, и Максим потерял дар речи — тело его возлюбленного было для него картой неизведанной земли, и действовал он осторожно, точно реставратор, снимающий пыль с лучшей картины в галерее. — Не смотри так, — попросил Лёвушка, закрыв лицо ладонями. — Прости, но от тебя сложно отвести глаз. Максимилиан склонился ближе, оставляя поцелуи вдоль чужого живота, прежде чем коснуться края брюк. Его пальцы чуть замешкались на пуговицах, а Лёва выдохнул, помогая стянуть ткань. Штанины зацепились за пятку, и Максим рассмеялся, снимая напряжение. — Тяжёлый случай. Но я справлюсь. Когда штаны остались позади, Аграновский застыл перед последней преградой — нательным бельём. Он поднял взгляд на Лёву, спрашивая разрешения, и тот слегка кивнул, прежде чем остаться совершенно обнажённым. Максим смахнул прилипшую ко лбу Лёвушки рыжую прядь и прижал его губы к своим. Поцелуй был голодным, влажным, тёплым, и Лёва снова затрепетал в истоме, сжался от страха и предвкушения. — Максим, я… Слишком много ощущений. Мне кажется, я погибаю. — Ты не погибаешь, малыш, — Максимилиан, не отрываясь, начал целовать лицо возлюбленного — нос, лоб, персиковые щёки, каждую веснушку, вплоть до той, что пряталась за ухом. — Ты живёшь. Первый раз по-настоящему. Глаза Вознесенского были похожи на два изумруда, блестящих от слёз и жара. Он попытался ещё что-то сказать, но язык предал его. — Ты как тростинка, — прошептал Максим, проведя ладонью по внутренней стороне бедра Лёвы, где кожа была тоньше папиросной бумаги. — Я буду беречь тебя, я сделаю всё, чтобы ты был счастлив. Твоя дрожь, твои стоны, твой запах — всё это теперь — только моё, — он осыпал поцелуями острые ключицы, обвёл языком каждый изгиб, и Лёва вцепился ногтями в его плечи, подался навстречу. — Твоя кожа… Черт, я хочу тебя нарисовать. Хочу тебя съесть. Хочу, чтобы ты принадлежал мне до конца своих дней. — Ты… ты слишком… я не могу так, это… — Слишком? Рука Максимилиана двинулась ещё ниже, пальцы нащупали самые чувствительные места, самые горячие точки. Он ласкал своего волшебного мальчика с нежностью и страстью, будто играя на виртуозном инструменте, пока Лёва сжимал простыни, точно спасательный трос. И когда Вознесёнок захлебнулся собственным стоном, Максим удержал его, не позволив упасть в темноту, продолжая целовать. — Тихо-тихо, — заговорил Аграновский. — Да, вот так. Это было идеально. Лёва сморгнул слёзы с ресниц и осмотрелся вокруг. Максимилиан провёл языком по подушечкам своих пальцев. Его движения были почти демонстративными, но в них не присутствовало ни капли грубости — лишь желание и восхищение. — Твой вкус. То, что я хочу помнить всегда, — шепнул он и протянул руку к Лёве. — Попробуй сам. Лёва приоткрыл рот, позволив себе погрузиться в очередной новый опыт. Вкус оказался солоновато-сладким, напоённым чем-то неуловимым и личным. — Как ты это сделал? — спросил он, изумлённо глядя на Максима. — Ты ведь говорил, что у тебя нет опыта. Но это было так… — Я просто слишком сильно полюбил тебя. Это сильнее опыта. Я слушал тебя, твои стоны, твоё дыхание, и всё получилось само собой. Но в следующий раз я сделаю это губами, а не руками. — Максюта! Так… чересчур смело! — Смело? Это только начало, Вознесёнок. Ты даже не представляешь, на что я готов ради тебя. *** Ночь растворилась в янтаре рассвета, который пробрался в комнату, как маленький воришка. Максимилиан снова проснулся первым и сразу наткнулся взглядом на Лёву, что устроился на его груди, точно котёнок, нашедший самый тёплый уголок в доме. Иногда он что-то бормотал во сне, шевелился, но тут же снова замирал, подстраиваясь под ритм дыхания Максима. Веснушки на обнажённых плечах Вознесёнка были похожи на россыпь золотой пыли, на крохотные звёздочки на небесной карте. Он выглядел таким трогательно-бесстыжим и одновременно невинным, что Максимилиан не мог отвести от него взор, не мог не дотронуться. Но идиллия была нарушена двумя мыслями, которые кольнули Аграновского острием реальности, но не прогнали его желание остаться в этой сказке ещё хоть на мгновение, — он снова провёл ночь не дома и опоздал в медицинское училище. Он наклонился к Лёве, коснулся губами его лба, словно поставив невидимую печать на то, что отныне принадлежало только ему, и прошептал: — Просыпайся, Вознесёнок. Мне нужно идти, но я не могу не попрощаться. — Ещё немного, — заворочался Лёвушка. — Не уходи. — Нельзя, мой маленький обольститель. Максим провёл ладонью по своему лицу, почувствовав на коже что-то лёгкое, почти невесомое. Оказалось, что на его щеке лежала рыжая, тонкая, как нить заката, ресничка Лёвы. Аграновский убрал её и вдохнул аромат, который теперь пропитал его полностью — сладковато-детские духи с нотками чего-то цветочного, дешёвого, но до боли родного, — попутно подумав, что в училище кто-нибудь точно догадается, что он провёл минувшую ночь не в одиночестве — этот запах был слишком явным и интимным, чтобы остаться незамеченным. — Я должен уйти, — повторил Максим, но Лёва обвил его руками, как лиана. — Максюта, ну хоть чуть-чуть ещё. Хочешь, я сделаю нам кофе? — Вознесёнок, я уже безнадёжно опоздал. Если я поддамся тебе, то снова останусь тут до вечера. А это, поверь, закончится плохо. — А когда мы увидимся снова? Ты не исчезнешь, правда? — Не исчезну, мой хороший. Я найду способ вернуться. В крайнем случае — передам тебе записку, где укажу время и место нашего следующего свидания. Лёва покачал головой, утирая глаза кулачком, как обиженный ребёнок. — Скажи, мы теперь вместе? Я могу считать тебя своим? — Да, можешь. Ты — мой, а я — твой. Но… — Максимилиан осёкся, не желая обрушивать на Лёву всю суровость реальности. — Только никому об этом не говори. — Потому что мир против нас? — Потому что мир глуп. Но мы будем счастливы, обещаю. Лёва приподнялся на локтях, почесал в затылке и вдруг забеспокоился. — Подожди, Максюта. А Вадим… Он ведь вчера так и не пришёл домой. Это странно. Вдруг с ним что-то случилось? — О, не волнуйся. Вадим вчера видел, как я шёл к вашему дому с букетом роз. Думаю, он просто решил дать нам возможность побыть вдвоём. — Ой, какой стыд! — Стыд? По-моему, это очень мило. Твой брат заботится о нас. Лёва, всё ещё смущённый, но благодарный Вадиму, вдруг встрепенулся, спрыгнул с кровати, схватил с полки какое-то маленькое, завернутое в тряпицу, изделие, и вернулся к Максиму. — Это для тебя. Я давно хотел тебе его подарить, но никак не мог закончить. Максим развернул тряпицу и обнаружил глиняную фигурку человечка. Она была слегка кривоватой, но в этом и заключалась её живость. И, конечно, Лёва не смог обойтись без удивительно милых деталей — улыбки, шарфа и намёка на рубашку с пуговками. — Лёвушка, это потрясающе, — вымолвил Аграновский с неподдельной искренностью. — Ты вправду сделал это для меня? — Конечно. Пусть эта фигурка станет твоим талисманом, напоминанием о том, что я всегда с тобой. — Спасибо, мой хороший. Теперь я никогда не буду чувствовать себя одиноким. Максим ещё около минуты любовался своим подарком, затем несильно сжал его в ладони и пошёл в прихожую. Его шуба всё ещё валялась на полу. Аграновский поднял её и вдруг протянул вышедшему за ним Лёвушке: — Бери, Вознесёнок. Это тебе. Лёва уставился на своего избранника в парализующем шоке. — Что? Ты шутишь? Это же твоя шуба! — Никаких шуток. Мне очень понравилось, как ты выглядел в ней вчера. — Но как же ты? В чём ты пойдёшь домой? — Я надену твоё пальто. — Да ты в него не влезешь, оно тебе маленькое! — Маленькое, но милое, — засмеялся Максим и повернул к себе Лёву, чтобы помочь ему облачиться в шубу, скрыть его трепетную наготу. — А ты слишком хрупкий, чтобы снова мёрзнуть. Мне хочется, чтобы ты был в тепле. — Но что скажут в твоей семье? Они ведь заметят… — Я найду выход: совру, что шуба пропала, что я её одолжил другу или ещё что-нибудь. — Максюта, ты слишком добрый. Я не знаю, чем заслужил всё это. — Тем, что ты есть. А теперь мне точно пора. Максим повернулся к двери, но перед тем как уйти, ещё раз оглянулся и мысленно повторил себе: «Я обязательно вернусь». *** Вадим сидел в длинном, узком коридоре, под дверью одного из многочисленных кабинетов. Его голова гудела, как церковный колокол после вечерней службы. — «Чёртов Лёва, — мысленно ворчал молодой жандарм. — И этот его Максюта с белыми розами! Нет, я рад, что они нашли друг друга, но их личное счастье дороговато мне обходится, сильно ударяет по нервам и печени». Вчерашним вечером Вадим не придумал ничего лучше, как пойти из корчмы к едва знакомому картёжнику, чтобы до трёх часов ночи слушать его нытьё о какой-то даме с косой до пояса и хлестать настойку на рябине, а потом заснуть на сундуке, укрывшись холщовым мешком. Но, наверное, братское благополучие того стоило. Вадим тряхнул головой, попытавшись прогнать остатки вчерашнего тумана, и поправил рубашку. Он понятия не имел, как сегодня будет работать. Неожиданно его внимание привлекли громкие голоса из конца коридора. — Да что там опять? — вздохнул Вадим. Подойдя ближе, он увидел генерала Корнилова, который нависал над одним из новичков — юнцом с худым лицом и торчащими, как подсолнухи, ушами. — Молодой человек, что это за движения? — распалялся Корнилов. — Вы держите саблю, как курицу за хвост! Вот я бы сделал по-другому… — Ну так возьмите и сделайте! — вмешался Вознесенский. — Сколько вам лет, а сколько ему? Я думаю, у вас за спиной лет тридцать практики, если не больше. Почему вы не даёте своим молодым сослуживцам права на ошибку? Вам не кажется, что это несправедливо? Генерал обернулся, сузив глаза, словно охотничий пёс, заметивший зайца. Но не разразился гневной тирадой, а, напротив, замолчал, оценивая услышанное. — Вы в чём-то правы, Вадим Дмитриевич, — вынес он вердикт через минуту. — Но всё же не стоит так разговаривать со старшими по званию, — и снова обратил внимание на того, кого отчитывал: — Помните, что сабля — это продолжение вашей руки, а не палка для размешивания супа. Вадим позволил себе коротко усмехнуться, как вдруг услышал позади знакомый голос — низкий, хрипловатый, будто наполненный старым, выдержанным ромом: — Кто тут орёт? В этом месте только я могу орать. Вознесенский обернулся и увидел человека, которому давно мысленно вручил ключи от собственного сердца. Андрей выглядел бледнее, чем обычно, и даже его взгляд сейчас был не строгим, а излучающим усталую доброту. — Андрей Валентинович! — воскликнул Вадим, чувствуя, как к горлу подступает горячая волна радости. — Вы вернулись! Ноги сами понесли его вперёд, как если бы он двигался к маяку в штормовой ночи. Ещё не успев до конца осознать происходящее, он оказался рядом с Воронцовым и обнял его, забыв обо всех правилах приличия. Руки подполковника сначала остались висеть вдоль тела, но потом всё же осторожно коснулись спины Вадима. — Перестань, Вознесенский. Что за телячьи нежности? Мы же на службе. — Не перестану. Вы не представляете, как мне здесь без вас было тошно! Слава богу! Я думал, вы пробудете в больнице до конца месяца. — Так и было бы, если бы я сам не настоял на выписке. Корнилов только поднял бровь, но не сказал ни слова, а новобранец, воспользовавшись моментом, ретировался в противоположную сторону. — Ну, что стоишь, как сирота при воротах? — Андрей слегка качнул плечами, освобождая их из ладоней Вадима. — Расскажи, что интересного здесь случилось за время моего отсутствия. Вадим разглядывал Воронцова, точно желая убедиться, что тот был настоящим, а не игрой света и его собственного сознания. — Что здесь случилось, Андрей Валентинович? Да ничего хорошего. Вышестоящие только и делают, что лают на новичков. А я не могу смотреть на это молча, отвечаю им и лезу на ссоры. Большинство молодых жандармов здесь — как птенцы, вывалившиеся из гнезда. Кто-то сильнее, кто-то слабее, но все одинаково напуганы. Наша служба нужна, но она ломает людей. Мораль, честь, сострадание — всё это тонет в тщеславии старших и страхе младших. Мне очень тяжело. — Тяжело? А мне кажется, ты справляешься, Вознесенский, — ответил Андрей. — Ты стал самостоятельнее и увереннее. — Да, а ещё — раздражительнее и угрюмее. — Это жизнь, Вадим. Жандармы — не монахи, а служба — не светская прогулка. Иногда нам приходится видеть то, что не хочется. Вадим отвернулся, уставившись на тёмное пятно на полу. Головная боль всё не уходила, изматывала его, как комар, решивший спеть свою последнюю песню у самого его уха. — Но хорошо, что в тебе осталось сострадание, — продолжил Воронцов. — Если бы все были такими, как наши вышестоящие, мир бы уже захлебнулся в ненависти, — он неожиданно замолчал, а потом добавил — резко, холодно, точно резанул воздух катаной: — Знаешь, у меня, похоже, скоро появятся новые ученики. — Ч-чего? — Вадим согнулся под весом обрушившейся на него волны внутреннего протеста. — Какие ученики? Значит, я вам уже не буду нужен? — Ты говоришь глупости. Люди приходят и уходят. Мне придётся учить других, но это не значит, что я забуду тебя. — Я не хочу, чтобы вы учили кого-то ещё. Зачем вам это? Вы ведь и так всегда были заняты! Подождите, а как же наша совместная поездка в Ярославль? Она состоится? — Состоится. И, возможно, именно во время этой поездки ты увидишь не только тяжесть, но и смысл нашей службы.