Фанат

Моришиге становился общительнее, когда дело доходило до трупов. Вся его гордость натягивалась, как мокрая ткань, и сужалась до одной мелкой, хрупкой нитки. Моришиге походил на назойливое насекомое, у него повышался голосок, растягивались слова и буквы. Он говорил с придыханием, как бы ни старался себя заткнуть. Когда пытался не дышать, его плечи забавно дрожали. Слишком часто для спокойного человека. А ещё…ну, что ещё? Пожалуй, когда речь заходила о трупах, он любил издеваться. *** У Наоми Накашимы кожаное пальто и коричневая сумка с брелком. Она носит сапоги до колена, снимает их первым делом, когда заходит в дом. Потом — идёт к чайнику, потирает лицо. Возвращается с чаем в комнату и, отставив кружку, падает на постель. В комнате Наоми Накашимы не мало плюшевых игрушек. Они огромные и обставлены по углам, смягчают стены, будто живёт она не в квартире, а в розовой палате клиники. Когда она лежит, из коридора видны её ноги. Когда садится, можно заметить спину, поверх — плотную рубашку. Пиджак уже на спинке стула. Сквозь ткань не проглядывается спина, не видны лопатки и линия позвоночника, обтянутая кожей. Рубашки для взрослых всегда плотнее одежды для подростков и детей, потому как-то даже скучно видеть, как свисают складки. Наверняка Накашима, будучи школьницей, носила что-то приталенное, а теперь она строит из себя взрослую, состоятельную женщину. Ей больше двадцати, она отучилась на врача и работает медсестрой детского отделения. Я посмеиваюсь, и Наоми вдруг выпрямляется, вздрагивая от этого звука. Я отлично знаю, что ей напоминаю, хотя ей, должно быть, привычно слышать Тендзин. Серьёзно, она смотрит на рыдающих детей. Каждый день. Она наверняка видела, как кто-то воткнул ручку в глаз или ударил головой об угол. Детские черепа хрупкие и мелкие, их можно сломать кулаком. — Сэйко? Я отступаю к гостиной. Коридор прячет меня, пока Наоми оглядывается. Люди любят успокаивать себя тем, как лезут на странные звуки. И, казалось бы, привычка под опытом должна уйти, но Наоми непреклонна: у неё влечение к смерти. А я, кстати, почти не влезаю в дверные проёмы её жилища. — Сэйко? — Наоми зовёт громче. Я слышу шаги. Первым делом она идёт в ванную, потом — на кухню, и только потом направляется к гостинной. «Сэйко». Это же кто-то из Кисараги? Моришиге о ней никогда не упоминал. Даже в его телефоне нет ни одного контакта с таким именем. Интересно, успела ли Наоми подружиться с кем-то из Тендзина? Они сблизились? И как долго вместе пробыли? А потом Сэйко умерла. Умерла, потому что её здесь нет. Наоми опасливо заглядывает в гостиную. В дверном проёме появляется её голова, тонкая шея и широкие плечи. Волосы короткие, но длиннее, чем на фото со старших классов. Из-за этого я отлично вижу её уши. А вдруг Сэйко — её сестра? Я видел каких-то девчонок в коричневой форме. Не знаю, откуда они взялись, да и где они вообще. Они не успели представиться. Да и я не назвал имя. Они просто были забавными малышами, недостающими даже до моего пояса. Их было трое, и они постоянно визжали. А при виде меня затихли и рванули по этажу. — Выходи, — зовёт Наоми, а у меня плечо подёргивается от смешков. У учеников Академии Кисараги общая проблема: они любят поболтать с мёртвыми. Откуда-то это тупая уверенность, что их слышат. Ну, неудивительно: когда твою руку облагадает собака, ты боишься встретить псину за каждым углом. Маю, Сэйко, кто ещё? Я наклоняюсь к её уху. Выпрямившись, я почти упирался в потолок, а теперь едва ли не складываюсь надва, чтобы оказаться на одном уровне с ухом. От одного выдоха тело Наоми вздрагивает, она выпрямляется резким движением и сжимает кулаки. — Опять, — голос дрожит, вдохи толкают в грудь. Плечи трясёт от кашля. Тонкие кулачки покачиваются из стороны в сторону, задевают мои штанины, пыльные и чёрные. Ощутив что-то вязкое на запястье, Наоми поднимает руку. Писк в её горле даже громче, чем выдох, упавший со рта. Она замечает кровь. Не знаю, что на неё находит, но она вдруг перестаёт плакать. Будто в том, что я собираюсь сделать, было что-то правильное. Она скулит, потом затихает, и позволяет подвести себя к стулу. Я крепко сжимаю её плечи, прислоняюсь к волосам носом, в то время как Наоми не двигается — только крепко сжимает кулаки. Я хватаю её за шею, но «хватаю» только потому, что не смог рассчитать силу. Или мне кажется, или я и в правду чувствую сквозь мясо её кость, потому что шейка Наоми тонкая и хрупкая, как у ребёнка. Вблизи её плечи кажутся не по-женски широкими. Я пытаюсь её изучить. Обычно, когда я укладываю ладонь на плечо девушек, пальцы едва не достают до конца лопаток. В случае Наоми же я почти смущён — моя хватка заканчивается на несколько сантиметров выше. Наоми вздрагивает. Тело выгибается вперёд, а я тяну её на себя. Поначалу подумалось, что она пытается сбежать, но, нет, она просто падает, даже когда в сознании. Накашима, твою мать, хватит тянуть время. Я бреду к кухне и, задумавшись, теряю, как добрался до конца коридора. Теперь рассматриваю ножи, но беру ножницы. И, оказавшись в комнате, снова вижу, что Наоми не двинулась — только достала телефон. — Полиция? — Сэйко. Сегодня мне повезло. На самом деле, я пришёл не чтобы убить её. Я расправился бы, не думая, если бы имел дело с Тоуко, Эми или Мицуки. А вот Наоми я совсем не знал. Она меня даже не привлекала почему-то. Вообще. Зато привлечёт Моришиге. Я смеюсь низко и тяжело, а у Наоми проступает пот. Глаза заблестели при виде ножниц, но этот блеск не был радостью: каким-то туповатым свечением, как стекло или глаза кролика. Наоми смотрит в полоборота, а я беру её за голову и разворачиваю вперёд. — У тебя есть фотографии со школы? — Мои… — она сглатывает, пытаясь справиться с режущей болью от того, что я сжимаю её виски. — В телефоне. — Есть. Ставлю телефон на стул напротив. Моришиге бы сравнил это с картиной. Я же пытаюсь отмерить, где заканчивалась причёска Наоми пять лет назад. Её волосы мягкие, но масляные у кончиков. Пытаясь развернуть её голову, чувствую, какая жёсткая кожа у неё на голове. Трогаю будто песок. На фотографии волосы чуть ниже ушей. Держу Наоми за шею, пока она затаила дыхание, и пытаюсь не резать её затылок. Лезвие не касается кожи, но тыльная сторона ножниц остаётся холодом на её шее. Красная линия от них. Красная линия от… Замечаю толстую, неровную, едва различимую рану. Выше спины с одной стороны. С другой — ниже подбородка. Она пыталась повеситься? В Тендзине? Могла ли рана остаться на столько лет? Не сдерживаю смех. Наоми могла быть одной из тех, кто висел в тех кабинках. Их пустые лица и стук о дверцу при попытке пробраться к ним — незабываемое зрелище. Помню, как там пахло. Не мясом. Не кровью. Не кожей. Только смерть. … Я сажусь напротив. Ноги Наоми тоньше, чем руки, и теперь, когда я стягиваю её штанины, я чётко вижу её колени сквозь колготы. Это цепляет меня ненадолго, и теперь, когда она наверняка уверена, что я собираюсь зажать её, я просто достаю юбку. И, собственно, пытаюсь надеть на неё. Двигаю ткань выше, пока она не стягивает колени. Юбка на несколько размеров меньше, ткань стягивает её бёдра, складывается и набухает, гнётся, почти скрипит. Слышу, как Наоми задерживает дыхание. Приподнимаю её рубашку и замечаю покрасневшую кожу, на которой уже, меньше, чем за минуту, проявился отпечаток юбки. Теперь она выглядит как школьница. Почти. Наконец, только сейчас, Наоми начинает бояться. Наверное, за свою гордость. Не потому что я одевал её, а потому что, теперь, сидя между её колен, я мог поступить, как захочу. Я приложился щекой к её бедру, рассматривая снизу вверх. Наоми запищала. Меня могли бы назвать извращенцем, но я не думаю, что это так. Я заинтересован в состоянии между жизнью и смертью, в короткой минуте, которая преображает человека. Когда человек становится тем, кем является на самом деле. Обнажает себя. Реакция Моришиге была другой — он никогда не вопил и не плакал. Лишь когда речь заходила о Маю он не сдерживал себя. Маю, Маю, Маю. Нужно приложить усилия, чтобы я запомнил чьё-то имя. Долгое время я обращался к Мицуки на «ты», а Тоуко даже не знала, что не познакомилась со мной лично. Я услышал её имя во время обеда. Не знаю, нравился ли я ей с самого начала. Но постепенно её влюблённость стала в той же степени очевидна, что и неважна. Однако от неё я узнал, что девушки боятся близости с незнакомцами. Очевидно, но нелепо. Я поднял взгляд на Наоми. Она ещё дергалась, панично сжимая пальцы. Я подумал о том, что называться «сексуальным маньяком» было бы мерзко, пусть я и не против сделать с Наоми всё, что угодно. Я задумался о моей, как говорил Фукурой, «специализации», и понял, что вырывать из людей жизнь — моё самое любимое хобби. Одно из двух. Мне нравится следить за людьми. За последние годы я научился быть достаточно скрытным, чтобы они понятия не имели, что я рядом. Я тихий по своей натуре. Всегда им был. Я начинаю с того, что узнаю номер телефона. После — адрес. Место работы. Соцсети. Всё. Я переслал фотографии из телефона Моришиге. Изучил Наоми со всех сторон — её лицо, плечи, руки, одежду и бёдра. В темноте я лежал наедине с телефоном и пытался понять, чем Моришиге так нравится быть отстраненным от смерти. Но единственное, что я понял — мне нравилось изображать его, глядя на беззащитное личико Наоми. Мне нравилось думать: «я Сакутаро Моришиге», вести пальцем по фотографии и продолжать: «здесь у Наоми будет огромное, прелестное, красное ранение насквозь». Ранним утром Наоми и не подозревала о смерти. Она встала, не позавтракала и вышла на улицу в лёгкой куртке. Было холодно, я шёл за ней также, как и всегда, третий день подряд, чтобы удостовериться, что не ошибусь. Я видел, как дрожали её плечи, как она жмурилась от ветра и щурилась, хватая воздух ртом. Потом, не думая о смерти, она зашла на работу, и только единожды обернулась, стоя на лестнице. Я видел её с противоположной стороны дороги. Наоми Накашима, ты помнишь, что такое «смерть»? Я открываю спальный мешок. Наоми пялится на него недолго. Глаза наполняются ужасом, она плачет, размахивая головой, как метроном. — Залезай. — Не надо. — Залезай, — я повторяю, и, когда она отказывается, со всей силы бью по лицу. Наоми падает, отползает, семеня ногами. Спальный мешок сгибается складками. Тогда хватаю её за волосы и топлю в мешке, как в мутной, плотной воде. Такая была в Тендзине. Чёрная и холодная, мерзкая, от неё каменели пальцы. Помню, как… …в другой раз расскажу. Воспоминание показалось мне забавным. Я потерял контроль над своей рукой и, пытаясь спрятать лицо Наоми, только бил её лбом об пол. Поначалу она извивалась, хватаясь за спальный мешок. После удары стали такими сильными, что его поверхность выпрямилась, перестав быть мягкой, и Наоми ощутила твёрдость и холод пола лицом. Крови не было. Я поднял её за волосы как-то скучающе. Ничего не изменилось в выражении её лица: только слёзы и притуплённый ужас. Она создавала впечатление уставшего человека, который, вопреки всем глупостям жизни, стремился «лечь, чтобы завтра пойти на работу». Тогда я зажал её рот ладонью и, наблюдая, как искра сознания угасала, подумал, что школьницы, всё-таки, поприятнее. У них нет отчаянного долга «просыпаться, чтобы проснуться». Они хотят жить по-детски. Искренне и наивно, не зная, чего ждут от себя. Они вопят во всё горло, до хрипа, «не трогай меня!», «отпусти меня!», у них грудная клетка размером с мою ладонь. Вздыхаю и заканчиваю с тем, чтобы засунуть Наоми в спальный мешок. Смотрю на её лицо и, наконец, закрываю. Её ждёт поездка в машине моего старшего брата. Взвалив её на заднее сидение, сажусь за водительское и накрываю ладонями руль. Под тихие завывания радио вспоминаю с улыбкой то, что привело меня к Наоми. Как у меня в руках оказался телефон Моришиге достаточно надолго и достаточно незаметно, чтобы получить её номер. А потом, когда светофор зажигается красным, стою на полупустой дороге и вдруг… Почему я вспомнил Куросаки? *** Вернувшись из Тендзина пять лет назад, я первым делом направился домой. В школе темно и пусто, черные коридоры и длинные лестницы, непривычно белый гладкий пол. Лампы целы. На полу не лежали люстры, обломки, трупы, и я впервые задумался, какой неприятной может быть тишина. Без свиста за окном, скрипа прогнивших половиц, без «Что ты делаешь?! Кизами, что ты сделал? О Господи!» Буду врать, если скажу, что вышел тогда один. Что тишина была достаточно полной, чтобы раздражать меня. Я шёл, а позади, задыхаясь в слезах, плелся Куросаки. Это — первый раз, когда он выбрался. Он так сказал. Мы разошлись молча. Его силуэт исчез в темноте — раненый и неровный. Я наблюдал за ним, стоя под фонарём, размышляя, не подойти ли со спины. Стоило ли убить его? Разворошить его внутренности, наступить ботинком, размазывая по животу спелые кишки. Я представил его лицо, полное отчаяния и ужаса, то, как усталое спокойствие сменится бледностью и воплем. Я бил бы его, пока не оставил кашу из мяса и органов. Пока станет неразличима разница между кровью, кожей и формой. Я бил бы, пока Пока он не обернулся, и я не почувствовал что-то, что обычно разделяют старшие братья. Взгляд Куросаки был притупленным, но ясным, испуганным, а оттого блестящим, как машинное масло. Он улыбнулся на прощание и свернул к дому. Я не хочу. Я не хочу. Я не хочу. Я не хочу домой. На улице достаточно темно, чтобы меня никто меня не заметил, и достаточно пусто, чтобы некому было замечать. Я плёлся по сухому асфальту, не привыкнув, что местность может быть такой широкой. Я видел небо, заборы казались только пародией на стены. Думал походить так до утра, но, заметив искру солнца вдалеке, понял — уже утро. Открыв дверь, обнаружил приглушенный свет на кухне. Сестра уже собиралась на работу. Часы на стене били стрелкой по пяти утра. Брат ещё спал или не был дома. Но по тому, как сестра отрёшенно произнесла «…это ты», я понял, что ждала она только меня. Я прошёл по коридору. Слово «ждала» было слишком сильным. Её голос звучал отстранённо-расстроенно, словно моё возвращение разочаровало её. Тупая сука. Меня покоробило, я цыкнул так громко, что даже не ожидал. — Я думала, ты на ночёвке, — она не оборачивалась. Только стояла у плиты, поверх которой постоянно наваливала косметику. Почему именно это место? Пялилась на своё отражение. Ни помады, ни румян. Не знаю, что она делает со своим лицом, что оно не меняется. Я остановился в дверном проёме. Слишком уставший, чтобы разговаривать. Меня сжало от отвращения, я стиснул зубы, когда гнев ударил в грудь. Тупая сука. Зачем я пришёл домой? — Я вернулся. — Как Куросаки? — Почему… — мой рот приоткрылся. Я отчеканил выдох и не продолжил, потому что понял — спрашиваю какую-то чушь. — Потому что он твой лучший друг. Может быть. На столе не было завтрака, потому что сестра никогда не завтракала. В детстве она ворчала, чтобы это делал я, но я знал отлично: она в себя и окаси по утрам не засунет. Я не хотел походить на неё. Вообще. Ничем. Но чем-то был похож, и это раздражало. Уверен, это ей льстило, пусть она никогда и не показывала. Сестра думала, что делит дом с монстром, который был готов её сожрать. Моя грудная клетка издала звук, похожий на треск подогретой кастрюли. Я засмеялся. Я уже ел людей. Только сейчас сестра обернулась. Она застала меня безоружного, но с закатанными рукавами. Мы оба поняли то, что до этой минуты не понимал я. Я весь в крови. — Боже, — она отступила. Вернее, попыталась отступить. Только врезалась спиной в тумбу. Похоже, локтем задела панель, и плита зашипела газом. Сестру это не волновало. Теперь. Мы застыли вдвоем. Я уже видел это выражение лица. Меня поразило то, что от будней он почти не отличалось. Только процента на два больше ужаса. Такую рожу она корчила, когда я выключал телевизор, открывал холодильник или спорил. Она делала такое лицо каждый раз, когда я что-то говорил. Это сделало меня тем, кто ненавидит разговаривать. — Юуя, — позвала меня по фамилии. Будто пыталась объединить нас в какое-то дешевое семейное шоу, — Чьё это?.. Я взялся за низ рубашки и приподнял ткань, рассматривая. Под пуговицами куча засохших пятен. Рядом с ними ещё свежие. Как-то странно даже — кровь не горячая. Холодная. — Я не знаю. — Ты не… — Не знаю, чья именно. Тоуко или Мицуки. Или Юка. Или Фукурой. Или… Сестра потянулась к полке, где лежали ножи. — …Или Эми. Или Шимада. Или Оокава, или… — Хватит. Ты не мог убить их всех. Я пожал плечами. Сестра наверняка даже не знала, кто это. Чтобы мою семью интересовали мои одноклассники, нужно было сделать так, чтобы начал интересовать хотя бы Я. Незачем. — Я пойду спать. И я не врал, потому что тогда меньше всего интересовала полиция. Если сестра вызовет, они приедут, задержат, а дальше… Я как-то не думал. Мне было всё равно. Я шагнул обратно, подняв голову в сторону своей комнаты. Тёмная лестница встретила меня тишиной. Когда обернулся снова, сестра уже отложила нож (когда успела взять?) и…будто смирилась? В её взгляде читалось такое же, как и у Наоми «я хочу выжить, чтобы пойти на работу». Сейчас я бы засмеялся с сравнения (они не похожи), но тогда не чувствовал ничего кроме усталости. А может и слабость меня не мучила. Только потяжелело тело. Безразлично и тяжело. — Всегда знала, что ты такой. … Я нашёл себя у плиты и не сразу понял, что держал сестру за волосы. Сначала мне показалось, что я выжег её лицо. Но потом, подумав, понял, что мы не успели поднести зажигалку к газу. Чёрные длинные пряди плотно врезались в мои пальцы. Держал так крепко, что на коже показались следы. Я ничего не чувствовал. Может быть, не понимал, а может это и было «спокойствием», которое я искал дома. Медленно, неторопливо потянулась за волосами голова сестры, когда я приподнял её. Линия крови упала на плиту. Горячая. Тогда я понял, что голова сестры держалась как на подставке. Будто что-то выпрямляло её. И, наклонившись, обнаружил рукоятку ножа, красную и белую от крови и потёкшего глаза. Что меня удивило сильнее всего — сестра смогла посмотреть на меня. Второй её глаз двинулся, задрожал зрачок. Тогда меня и ударило осознание, яркое и жуткое, понимание того, что я сделал у себя дома со своей же сестрой. Дрожь прошла по рукам, холод охватил плечи. Меня будто обернули в холодную ткань. Пальцы согнулись, царапая. Стук. Я ударил её о нож так сильно, что она ударилась о плиту лбом. Стук. Я ударил ещё раз. Стук. Я ударил ещё раз. Стук. Я ударил ещё раз. …Моришиге, это первый раз, когда я счастлив у себя дома.