Фанат

Я лежу на боку, вслушиваясь, как шумит динамик телефона. Сначала высоко, после — низко. Сквозь белый шум прорываются крики, я с замиранием сердца слушаю, как кто-то вопит, вымаливая помощь. Какая-то девушка. Голос кажется знакомым, но я никак не могу понять. Это Мицуки? Или…впрочем, неважно. Первое имя, которое пришло в голову. Я закрываю глаза. Когда крик становится невыносимым, что-то обрывается во мне, и я замираю в сонном ожидании. Маю, Маю… Почему сегодня так долго? — Шиге-ни, — её голос такой же светлый. И сам не замечаю, как распахнул глаза. В поглощающей темноте не вижу даже свои руки. По телу разбегается что-то тёплое. Стремительно накрывает плечи, ходит по груди нечётким, нетерпеливым стуком. — Я думал, ты не придёшь. — Ой, прости… Ты долго ждал? Не считаю нужным уточнять. Ей и без того тяжело. Что всегда, что сегодня. — Нет. Просто… — я замялся. Я хотел сказать «боялся, что что-то произошло», но это нелепо. Если Маю услышит, ей станет больно. О чём я могу говорить? — Как твоя репетиция? — Я не пошёл сегодня. — Почему? — Репетировать там, где меня не видят, я не вижу смысла. — Ты расстроен? Не хотел показывать, но моя грудь издала звук, напоминающий гудение тромбона. Это было так важно? В самом деле? Я мечтал стать актёром столько, сколько себя помню. Сначала из-за недостатка внимания, после — потому, что заметил за собой одну странность: моей личности не существует. До близкого знакомства с Маю я играл роль домашнего растения. Вся моя сущность состояла из молчаливого подстраивания под других. Я считал это социальной нормой, тем, что делают все, пока не смог громко засмеяться, когда этого захотел, или когда не смог повысить голос. Что-то в горле сжималось, что-то подступало к глазам. Тело не дрожало, но изнутри меня колотило, и тремор напоминал холод, лежащий обычно у озера или ночной глади воды. — Но я нашёл новый театр. — Новый? Тебя позвали? — Нет. Однако они открыли набор актёров. Если я смогу превзойти других… — Обязательно сможешь! Я даже не договорил. — Обязательно! Я верю в тебя, Шиге-ни! Маю — единственная причина, по которой я продолжаю держаться. Нужно обладать невероятной смелостью, настойчивостью и добротой, чтобы продолжать говорить со мной даже после… — Ты знаешь, какую роль хочешь? — Не уверен… Я слышал, что театр ставит Отелло. — Хочешь прочитать его монолог? — Попробую. Я поймал себя на мысли, что не был разговорчив. Эта черта несвойственна ещё с детства. Однако сейчас, когда Маю не может различить моего взгляда, выражения лица, дрожи рук или неровного вдоха, судить ей дозволено только по голосу. Стало стыдно. Маю, пожалуйста, прости. — Ты познакомился с кем-нибудь? — А? — я отвлёкся, но обеспокоенный выдох позабавил Маю, и смех привёл меня в чувства, — Н-нет. Ни то чтобы. — Почему? У тебя должно быть много друзей. Как раньше, помнишь? — Они…не были моими друзьями, Маю. — М? Почему? — Одноклассники — вынужденный круг общения. — Но ты им очень нравился… Прежде чем смешок вырвался изо рта я не успел остановиться. Тишина повисла после моего смеха, стало ещё стыднее, но причину я никак не мог объяснить. Мне было…горько? Тяжело? Что я чувствовал от мысли, что одноклассники лишь притворялись моими друзьями? Ни сказать, что они были предателями. Лишь вежливыми, снисходительными людьми. Однако их снисхождение оборвалось в Тендзине. Истинная сущность проявляется под давлением обстоятельств. — Они забывали произносить моё имя, когда пытались меня искать. — Это неправда. — И боялись меня. — Это неправда! — Маю, — губы дрогнули, но спокойствие оказалось сильнее. Я подавил мечущиеся волны в груди, — Мне достаточно тебя. Ты — мой самый близкий человек. Нет девушки лучше, чем Маю. Голос, мягкий и звонкий, тёплые, плывущие слова. Доброта, блестящая в янтаре глаз, холодные кончики пальцев и горячие руки. Она всегда напоминала мне шкатулку: чудесный вид, узорный, с изгибами деревянных листьев. Блеск красок на крышке — румянец на лице. Я любил музыку, когда был маленьким. Когда смотрел на телевизор и думал, как маленькие люди могли там уместиться. Но внутри телевизора оказался исключительно механизм. Как и внутри Маю исключительно к Я перевалился на бок и зажал рот ладонью. Дрожь прошла по телу сильной, колкой волной, словно меня бросили в проволоку. Вдох затрепетал в горле, я стиснул зубы, и мысли, донельзя Тендзиновские, довели меня до слёз за одну короткую минуту. — Шиге-ни. — Да?.. — Я никогда тебя не брошу. Никогда. На следующий день я также лежал на подушке. На том же боку, вслушиваясь в размеренный свист из динамика телефона. На этот раз Маю пришла быстрее. Её голос засиял как светлячок в непроглядной тьме. Я не расслышал, что она сказала, но заметил, как щёки приподнялись от улыбки. Ни один человек не похож на неё. Ни одна девушка не сможет повторить Маю. Неужели можно создать такую же яркую, добрую личность? Все, кого я встретил после Тендзина, были лишь имитацией. Одни притворялись добром, обсуждая за спиной. Другие были искренни, но слабы, и не смогли взять ту же ответственность, что лежала на Маю. Одни были ответственны, но не интересовались театром. Конечно, все эти черты, добавляй одну или вычёркивай, были необязательны. Я не перестал бы любить Маю, если бы ей разонравилось актёрское мастерство. Не перестал бы дорожить ей, если бы она перестала быть доброй и искренней. У каждого появляются периоды сложностей. Когда на честность не хватает голоса или сил. Но, оказавшись в бесконечном вынужденном поиске, я намеренно отторгал всех девушек даже до того, как слышал их имя. — Как прошёл твой день, Маю? Только сейчас, вырвавшись из размышлений, я понял, Что и у Кого я спросил. Дрожь пробрала руки. — Я познакомилась с одной девочкой. …Этот вопрос совсем её не расстроил?.. — Девочкой? — Да. Её зовут Тоуко. Она вышла, чтобы помочь однокласснику. Он немного поранил ногу. — О-она… Я с трудом представлял, как устроен Тендзин. Мир духов оставался таинственным и нераскрытым. Увидев десятки призраков, я остался при мнении, что все они — замученные, истерзанные души. Девушка, которая вырезала себе половину головы. Девочка с размажёнными руками. Мальчик без ног. Мальчик без языка. Ворох внутренностей, красный и неподвижный, как растерзанная ткань или распахнувшийся цветок. — Шиге-ни. — Да? — Не думай о них. Пожалуйста. Меня прошиб пот. Она знает, о чём я думаю? Боже, если она всегда слышала… Нет, это невозможно. Ни один призрак не читал мои мысли. Даже девочка в красном платье пощадила меня после череды вопросов. Она не знала, каков я. А Маю умеет? Она слышит? Я произнёс всё это вслух? — …У Тоуко очень красивый бант. Я думаю, мы немного похожи. Правда, она немного пугливее. Пугливее… Она жива? — Это потому что её обидели. Очень сильно. — М-мне жаль. — Ничего страшного! Я вдохнул, пытаясь избавиться от навязчивой мысли, но лишь повторил: — Мне жаль. *** Следующий день, в ожидании собеседования, меня мучила только одна мысль — что же случилось с Тоуко. Почему-то это имя казалось знакомым. Я помнил десятки бейджиков, но не мог связать всплывающие имена с телами. Как звали ту девушку без глаза? А мальчика с вывернутыми внутренностями? Девочку с раскрытым, как воротник, горлом, красными, словно бусы, каплями крови? Тоуко — это женское имя? Она висела в кабинке туалета? Это её раздавило молотом, словно жука? Я присел в очереди. Незнакомка рядом отметила, что мне стоило меньше беспокоиться. Я не сразу понял, в чём дело, потому что беспокойства не ощущал. Лишь приложив ладонь к щеке, осознал, что лицо моё покраснело, и жар ударил по пальцам, словно раскалённая сковорода. Меня захватила мысль, что воспоминания о внутренностях остаются во взгляде возбуждённой притуплённостью. Стало хуже. Стало тошнить. Вечером я лежал без одеяла. В холодном, смешанным с жаром, поту. — Маю? — голос почти сорвался на крик, но вовремя остановился, на последней букве рухнув, подавив отзвук. Маю тут же показалось, что я ранен, я плачу или мне больно. — Что такое? Шиге-ни? — Меня взяли. — П-правда! Правда? — Да. Я не думал, но…представь, я даже не нервничал. — Не похоже на тебя. Я распахнул глаза. Не похоже на меня — не нервничать?.. — Ничего не подумай. Я просто…знаю, как тебе это важно. И, когда обнимались перед пробами, у тебя всегда очень-очень стучало сердце. — Да. Пожалуй…ты права. — Тебя взяли на ту самую роль? — Не уверен. Взяли в театр, я полагаю. Но это не значит, что у меня будет главная роль. — Значит-значит! Ты это заслужил. Я помню, как ты читал монолог в спортивном зале. Помню до сих пор. Я горжусь тобой. Грудь кольнуло. Я перевернулся на живот, пытаясь избавиться от накатившего вдоха. Но воздух метался в горле, опускался к животу и поднимался холодом к вискам. Она помнит не потому, что разговор важен. А потому что это - последний разговор о театре в её жизни. — После него мы ели блинчики. — Да! Ты тоже запомнил? — Маю, — я улыбнулся уголком губ, — я не могу забыть. *** …Я давно не открывал эти фотографии. Думал, что буду рассматривать каждый день, но достаточно недели, чтобы все они, одинаковые и одноцветные, мне наскучили. Кусочки мозга на снимке. Левая сторона, верхний угол. Тёмные волосы, разбитые очки. Красные, широко раскрытые, глаза. Если присмотреться, осколок лежит на ресницах. Я помню. Я помню это фото. Я помню всё. Толстые, спутанные, истерзанные кишки. В мокрой тёплой массе едва различим живот. Рубашка вклеена во внутренности, под тонким слоем ткани кое-как виднеется сердце. Запах свежий, железный. Мой творческий разум сравнивает его со звоном колоколов. Почему…пахнет? О. О! Я помню. Это фото я тоже помню. Девушка лежит на боку. Форма задрана, но не имеет отношения к пошлости — поднята, как салфетка, потому что под тканью виднеется белая гладкая кожа. Белизна прерывается на череду сильных, неровных укусов. Вырванная плоть не лежит рядом. Её нет. Совсем. Лишь кровь наполняет труп, как вино наполняет бокал. — М-Маю… — я зову как-то беспомощно. Меня охватывает волна здравомыслия. Хватаюсь за голову и нажимаю на виски. — Ты такой грустный. — Д-да. — Что-то случилось? Тебя обижают в театре? — Нет. Всё идёт хорошо. Я…меня пропустили на второй тур. — А сколько их всего? — Три. Если я окажусь лучше остальных актёров, роль будет моей. Динамик свистит восторженным вдохом. Маю явно приложила усилие, чтобы радость была слышна. — Поздравляю! Я горжусь тобой! — Рано же ещё поздравлять, Маю… — Нет-нет! Ты прошёл почти два! Это почти конец! — «Почти конец», — голос звучит натянуто, словно я сдерживаю плач. Неожиданно приходит осознание, что между плачем и смехом нет разницы. Одинаково дрожит грудь, давит дыхание, болит живот. — Ты странный сегодня. — Я странный?.. — Странно разговариваешь. ... — Не бойся меня, пожалуйста. Маю замолкает. Сердце стучит так сильно, что накрываю ладонью грудь. Почему это чувство никак не оставляет меня? Что-то, напоминающее влюблённость. Наслаждение искусством — высшая грань человечного. Пик осознания своей ценности и сравнения своей души с устройством мира. Я влюблён во что-то, чего не могу понять, и в совокупности с любовью к Маю это меня убивает. — Как… — я сглатываю, будто тело пытается остановить меня накопившейся слюной, — как умерла Тоуко? — Ты думаешь, она умерла? Я смеюсь. — Мы все. *** На утро становится легче. Пение птиц отвлекает от сонливости и кошмаров, ветер гудит, гоняя облака, и свет солнца подёргивается, словно струна арфы. Поднимаюсь на локте. Не чувствую ни влюблённости, ни бреда, ни страха перед предпоследним туром. Меня возьмут. Маю права. Эта роль заслуженно моя. Впервые за последние месяцы решаюсь позвонить ей днём. Это становится проблемой, потому что разговор возможен лишь когда открываю галерею. Незнакомцы смущены видом Её фото. Потому крепко прижимаю к уху телефон. — Маю? — Ты сегодня очень рано. — Пожелай мне удачи, пожалуйста. — Удачи, Шиге-ни! Чем она занята, пока сидит одна? В самом ли деле болтает с другими призраками? Они расстроены её видом? Она выглядит, как…человек? Тело Маю, размажённое и раскатанное, я вижу краем глаз, когда переключаю громкость. Боже. Это невыносимо. Я хочу знать, как та девушка, другая девушка, умерла. Говорю противоположное: — Мне снился такой хороший сон. — О чём? — Мы вместе. Заканчиваем школу. — Ну-ну, Шигени, мы много лет назад её закончили. — Лет?.. — Почти пять. — Я думал, прошло пару месяцев. Маю хихикает. — Как быстро летит время, да? За пять лет я ничего не добился. *** Отсутствие страха оказалось иллюзорным. Облокотившись на раковину, я наблюдал за своим отражением, вспотевшим и бледным, таким же, как и я. Не могу быть уверен, чего именно я боялся. Впервые за столько репетиций подумалось, что в монологе, который собираюсь читать, раскроется слишком личное, то, что я так долго прятал. Что, если остальные узнают, кто я? Что я из себя представляю. Мне начало казаться, что они увидят это по глазам, как только зайду. Тогда подумалось: нужно было взять другой текст. Чтобы никто не догадался. Но было уже поздно. Не успею ничего выучить. Разглядывая глаза человека в зеркале, я мог лишь щуриться, боясь своего же взгляда. Я ничто. Во мне ничего нет. Всё, что во мне осталось — труп моего характера. Ноги дрожали. Кусая ногти, я снимал слой за слоем, пока из-под заусенца не показалась кровь. Это не испугало меня, но вызвало отвращение в глазах сидящей на соседнем кресле девушки, и она отодвинулась с каким-то испуганным, притупленным выражением лица. На меня рухнул стыд, я спрятал под рукав раненный палец. Что здесь делает эта девушка? Я, кажется, вижу её уже второй раз. Прослушивание проходит на мужскую роль. Или идёт какое-то другое? Да, конечно, наверняка они решили разобраться со всеми ролями разом. Однако страх не угас — тяжесть в груди становилась только больнее. Последний человек зашёл в зал. Я остался одним в длинном коридоре. К счастью, стены не были тонкими, и вместо скулежа (монолога, он читал мой монолог) того парня я слышал только своё дыхание. Я снова поднёс телефон к уху. — Маю. Она молчала. Это первый раз, когда я не слышал ни гула, ни плача, ни свиста. Словно Тендзин опустел, словно Маю уже засыпали землёй. Страха не было — только прилив печали, вымучивший меня до слёз. Пришлось снять очки. Но я так и не заплакал. Потупив взгляд на гладкий блестящий пол, подавил взволнованный вымученный выдох. — Маю?.. Ничего нет. Незнакомец вышел, пряча взгляд. Глаза, минуту назад наполненные решимостью, погасли отчаянием. Он взглянул на меня в остром противном гневе, словно я виноват во всех победах, и я, не растерявшись, ответил тем же, но выглядел наверняка слишком радостным и ехидным от исчезнувшего из конкуренции идиота. И..диота? Почему я так говорю? В актовом зале душно. Говорю так, словно зашёл впервые, но на предыдущих турах здесь было словно…свежее? Сцена напоминает театральный кружок моей школы: деревянная, на подъёме, лестница не прикрыта. Пока приемная комиссия перешёптывается, я нахожу минуту повторить текст. Откладываю телефон и погружаюсь в набрасывание слов друг на друга. Перед репетициями монологи воспроизводятся не эмоционально — прогоняются, слово за словом.Иногда предложения меняются местами. На других собеседованиях я мог свободно расходиться в текстах — никто не знал монолог наизусть, и проза превращалась в эмоциональный выплеск. Но здесь…эти люди слышали монолог тридцатый раз. Они знают Каждое слово. — Вы готовы? — произнесла женщина в очках. Что-то мешало ей прочитать быстро, и она запнулась. Почему все обращают на него внимание? — Са-ку…таро Моришиге? — Да. Я поднялся. Глубокий вдох. На мгновение мир остановился, расстояние до ступеней показалось бесконечным, но чувством, которое остановило меня, оказался не страх опозориться. Что-то инородное, холодное и знакомое пробило дрожь в теле. Грудью я ощутил, как меня пронзило насквозь, и мягкая, безопасная тишина вдруг прервалась воплем из моего телефона. Голос Маю высокий и чёткий. Первый взрыд длинный, остальные — короткие, будто она бьётся головой, выбивая вдохи. Крик, прерывающийся на стук. Я обернулся. Меня сжала беспомощность. Маю кричала так громко, вспыхивая гортанным хрипом. Я не мог разобрать ни слова, и мне казалось, что она и не пыталась ничего сказать. Когда звук прекратился, я вздрогнул. Не сразу осознал, что, не двигаясь, стоял со стиснутыми зубами, и что стук досок дополнялся скрипом моих зубов. Тогда из динамика прозвучало что-то мокрое, я не могу в полной мере описать этот звук. Что-то громкое и оборванное, словно на пол рухнуло развешенное бельё. Вдох застыл в горле, когда хрип возобновился, но стал беспомощным и тихим, жалким, будто Маю осталась одна. Я узнал звук вспоротой гортани. Я знаю, как звучит брызжущая кровь. Тогда я забыл, где нахожусь, и произнёс на один лад со звуком одно короткое, нежное «Маю», будто пытался успокоить. И тогда меня выгнали из зала, решив, что это нелепая шутка. По дороге домой тело застыло, носимое на одних ногах. Губы дрожали в бормотании, которое я не мог распознать и сам. Сидя в автобусе, я услышал от себя «Маю» и успокоился здравости своего рассудка, но после, приложив телефон к уху, услышал только тишину. Может быть, кроме "Маю", я сказал что-то ещё. Шиге-ни, я горжусь тобой. Шиге-ни, я горжусь тобой. Шиге-ни, я горжусь тобой.