Темнота вашего света

      «Какое странное! Но очень красивое. Откуда у вас такое, Василий Петрович?».       «Вера, это не скромно».       «Простите, папа».       «Нет-нет, — Василий с неожиданной даже для самого себя поспешностью вложил свою руку в открытые Верины ладони, — любопытство — это всегда хорошо для художника. Смотрите, Верочка: это кольцо мне досталось от далёкого прадедушки. Он так сильно хотел доказать любовь к своей невесте, что во время купеческих походов забрёл в какую-то европейскую деревушку и приказал сделать украшение с самым чистым и прекрасным, что когда-либо видели люди. Якобы платит любые деньги. Говорят, он надеялся получить драгоценности, хотя я не уверен — откуда бы им взяться в деревне?.. Так вот, думаю, он ждал короны здешнего монарха в миниатюре; росписи камня под известную картину; может, даже что-то вроде луны или солнца на цепочке. А получил вот такое кольцо — обычное, даже без гравировки или украшений. Только очень светлое, видите? — почти белое. Кузнец, наверное, испугался уйти с пустым кошельком и быстро объяснил: самое чистое и прекрасное невозможно увидеть обычным человеческим взглядом и воспроизвести обычными человеческими руками. Можно только почувствовать, даже если самым обычным человеческим сердцем».       Василий повертел кольцо в руках и едва заметно вздрогнул от грохота чего-то упавшего на кухне. Чего-то, что за одно мгновение вернуло его из компании юной Верочки и её отца обратно в болезненно покрытую желтизной комнату и в день, когда на её пороге снова должна была появиться самая долгожданная гостья, когда-то так раздражающая своего папеньку любопытством.       Белое тонкое кольцо, которое, может быть, на самом деле просто купили на одной из ярмарок у болтливого продавца, впервые за последние два года снова сдавило палец. Василий решил соврать себе, что оно просто слишком хорошо подходит к светлому пиджаку. А то, что Верочка когда-то нежно улыбнулась в ответ на историю о «самом чистом и красивом», пусть станет всего лишь приятным дополнением.       Тем более, что выбирать было почти не из чего.       Какие-то бесценные вспышки золота пришлось отдать в самые тяжёлые дни за несколько дров — кашель начинал становиться невыносимым; какие-то забрали при обыске (по крайней мере, так его назвали: у Василия было бы меньше вопросов, покажи ему кто-нибудь хотя бы бумагу с разрешением), а какие-то сначала отправились на пальцы к новым соседкам в качестве малой платы за вековые унижения, а потом и вовсе покинули квартиру.       На это, белое, за все годы никто так и не посмотрел — не блестело.       Василий попытался влезть в отражение маленького настольного зеркала, изляпанного цветными разводами от поздно смытой краски. Вспомнить бы ещё, какую причёску он носил три года назад…       «Мне очень нравится бывать у вас в гостях, Василий Петрович. Особенно без отца. Мне всегда хочется вас обо всём поспрашивать, а он говорит, что это невежливо. Простите, пожалуйста, если это так».       «Это не так. Я ведь всегда учу вас в живописи: смотрите на детали, из них состоит картина. В жизни точно так же. Никогда не стесняйтесь видеть больше, чем ваш отец».       «Спасибо. Я скажу грубость, но иногда мне кажется, что мой настоящий наставник — это вы, а не он. Простите, что я так… Скажите, а вот эти солдатики у вас, они откуда? Мама заказывала похожих для моего брата, но те были костяные».       Солдатики уже давно заслужили самых высоких званий и долгожданной отставки: кто вернулся с этой войны со временем без ноги, кто с поломанным штыком, а кто и вовсе только опираясь на плечо товарища. Может, лучше было бы вообще бросить их за книги или в полку (если бы только не вражеская угроза от Мишеньки…), но Василий всё-таки сдул с них пыль и заставил встать в строй.       Решающая битва для каждого, кто уже стал инвалидом в этой комнате.       В пробивающемся в окно солнечном свете блеснуло толстое стекло затаившейся на столе бутылки. Когда Дуня упрямо предложила «спиртику» в четвёртый раз за неделю, Василий не смог отказаться. Он бы прямо сейчас с удовольствием прижёг рвущееся в груди волнение — если бы только не расплата в виде запаха.       С него достаточно и съеденных под одеялом остатков вчерашнего хлеба — как бы никто не заметил. И как бы он сам ещё долго не вспоминал, что сидел как мышь под полой, затаившись в собственной кровати и посильнее закрыв дверь. Что должно было произойти в жизни свободного человека, чтобы он затравленно выглядывал в коридор, прежде чем внепланово позавтракать, и как всё это связано с миром для всех, Василий до сих пор не понимал.       Он тряхнул головой, отгоняя жалостливо-злые мысли.       Вряд ли Верочка захочет вдохнуть его слабость, как только переступит порог.       Осталось только решить, что будет выглядеть менее убогим: встретить избалованную роскошными приёмами молодую девушку кусками того самого ещё оставшегося затвердевшего хлеба из-под кровати или сообщить ей, уставшей после дороги, что сегодня он не смог обменять бесценной мудрости книгу на две-три булки.       Василий бы отдал половину своей комнаты за возможность разделить с Верочкой сегодняшний обед, водянисто текущий по тарелкам на кухне — но в последний раз за визит гостя, от чьей фамилии пахло «многовековым дворянским гнётом», полагалось наказание в виде нескольких дней, скрашенных угрозами доносов. То есть, конечно, угрозами немедленного исполнения своего гражданского долга по избавлению новой страны от врагов народа.       И если принять сегодня гостью из «вшивых интеллигентов» ещё согласились, пусть и не без уговоров и тёплых рассказов Дуни, то с призывом накормить её вряд ли бы справился даже сам Владимир Ильич.       Может быть, куда лучшим решением оказалось бы пригласить Верочку прогуляться, хотя бы вокруг дома, перешагивая через бесконечные лужи семечной шелухи; но тогда она может не пожелать остаться на ночь. И им придётся расстаться так быстро, после стольких лет ожидания…       — Василий Петрович, — сдобная Дунина улыбка мягко осветила тёмную комнату. Звонкий голос стих до осторожного шёпота: — Она теперь ещё красивее…       — Она уже пришла?       — Ой, — попытка примерить серьёзность на розовое лицо. — Да. Вера Николаевна ожидает в коридоре. Я могу пригласить её к вам?       — Да, — прозвучало тише, чем Василий хотел. — Да, пригласи её, пожалуйста.       Он ещё раз посмотрел на себя в зеркале. Тёмные волосы, причёсанные и заглаженные так, что почти не видно лёгкий иней седины на висках; памятное кольцо на пальце (пожалуйста, пусть она заметит); один из дорогих оставшихся костюмов — опасно, но это мелочи, главное, чтобы Верочка увидела: она не одна.       Всё готово.       Василию казалось, что с головы до ног по телу катится вылитый на него кипяток, заполняющий сначала лёгкие — так, что вдохнуть всё труднее, — а потом и голову, и глаза, и звучащие где-то совсем далеко мысли.       Скрип двери. Вспотевшие ладони. Знакомый голос. «Спасибо, Дуня». Колючий комок в горле. Она. Немного затошнило.       — Василий Петрович! Как я счастлива вас увидеть!       Она?..       — Верочка… Вера Николаевна, — Василий мысленно выругался. Что он как маленький мальчик, в самом деле, — я запомнил вас совсем другой.       — Правда? А вы с Дуней как будто не изменились.       Она. Вместо воздушной белой блузки — чёрная кожаная куртка, слишком широкая в плечах и слишком длинная снизу. Вместо забелённого пудрой тонкого личика — серые пятна бессонных ночей под глазами. Вместо тяжёлых тёмных кос — короткие, спрятанные за уши волосы. Но это всё ещё она.       И она улыбается.       — Ну, что же вы, Василий Петрович? Или так и будем стоять, как будто чужие? — Вера рассмеялась и, сделав несколько шагов навстречу, широко раскинула руки. — Мы же не при всех, можно не огранивать себя поцелуями в ручки. Тем более, после такой долгой разлуки.       Василий незаметно надавил ногтями на ладонь, чтобы убедить себя — он не спит. Это на самом деле.       Впервые за три года это на самом деле.       До этого дня он иногда он обнимал Дуню, если видел, что ей нужна помощь. Ничего страшного — это как приласкать бездомного котёнка или взять на руки ребёнка. Но чтобы стоять посередине комнаты и держать руки на спине у Верочки, пока её сбитое из-за быстрой ходьбы дыхание греет шею… даже если это сон, пусть он только никогда не заканчивается.       — Ваше письмо стало для меня такой неожиданностью… — нужно было подождать со словами. Вера выбралась из лёгких объятий и, улыбнувшись, кивнула в знак внимательности. — Я хотел предложить прогулку. К сожалению, пригласить вас выпить чаю в столовую, как раньше, у меня уже нет возможности.       — Зря переживали. У вас очень хорошая комнатка.       Что-то внутри больно разрывалось от непонимания. Как будто всё это не на самом деле. Его Верочка и раньше бегала смешливым взглядом по каждой полке, выискивая что-то новое. Но чтобы она, заложив руки за спину, мерила шагами комнату, заглядывая по углам?..       — Как вы доехали, Вера Николаевна?       — Ну, Василий Петрович, какая же я вам Вера Николаевна, — она сбросила с плеч куртку. — Можно положу на кровать? Спасибо. Вы знаете, Верочка мне нравится гораздо больше. Как тогда, раньше.       Василий не смог сдержать улыбки.       — … тем более, я давно не слышала, чтобы кто-то называл меня по имени, да ещё и вот так, — короткий смешок. — Вы до сих пор рисуете, да?       — Чиню картины. Чинил, точнее, сейчас заказов почти нет, — под горящую кожу забрался едва ощутимый холодок обиды. Василий почему-то надеялся, что Верочка слышала его фамилию, пусть даже и в последнее время. А даже если нет — что выберет слово поприличнее, чем «рисуете». — Вы сказали, давно не слышали своего имени?..       — А вы позовёте Дуню? Хочу с ней тоже поговорить.       — Конечно.       Вера терпеливо присела на край стола и развернулась к шкафу. Никакие следы усталости не могли погасить света таких же больших глаз, с любопытством изучающих всё вокруг себя. Иногда Василий мечтал стать какой-нибудь редкой книгой или фарфоровой статуэткой, чтобы хотя бы несколько минут погреться под голубым взглядом, замечающим, кажется, даже дрожание воздуха.       Замечающим всё, кроме готовности Василия отдать за него последнее.       Дуня напоминала ребёнка, встретившего ангела в самом человеческом его обличии. Она тихо, боясь спугнуть чудо, шмыгнула в комнату, села на кровать и на всякий случай ещё раз поздоровалась.       — Я очень переживала за вас, — дождавшись её, наконец, облегчённо выдохнула Вера и сложила руки на груди. — Когда всё началось, я боялась, что вы ошибётесь, поверите не тем или что вас… ну, уже не будет дома. Или, может, что вы сами не захотите меня увидеть. Вы представляете, с отцом ведь мы больше не общаемся, — на секунду показалось, что глаза случайно блеснули розоватым.       — Верочка…       Василий никогда не любил чопорного, скованного внутри собственных убеждений мужчину с неестественно выгнутой осанкой и слишком громким голосом. Наверное, привык вести лекции, чтобы слышали даже последние ряды. На выступлениях профессора Жданова всегда был аншлаг.       — Всё в порядке, не переживайте! — Вера поёжилась и расплылась в неестественной улыбке. — Мне кажется, мы с ним никогда и не были близки. Жаль, конечно. Но глупо было ожидать, что он поймёт… Простите меня за этот монолог, просто вы спрашивали про имя. Так вот, отец до сих пор не смирился, что теперь его дочь — товарищ Жжёнова.       Что-то глубоко ухнуло в груди. Не Жданова?.. Пусть правила и менялись теперь с каждым новым утром, но, насколько Василий мог судить, фамилию женщины всё ещё обновляли через…       — Вы вышли замуж?..       — Сплюньте, Василий Петрович!       Ещё секунда — и он бы действительно облегчённо сплюнул.       — Во-первых, «товарищ Жданова» отец бы просто не выдержал. Ну, а я бы не выдержала его постоянных лекций — думаю, со своей фамилией он бы меня так просто не отпустил, — Вера высоко подняла одну ногу и сложила её в колене, уместив на самом краю стола. — А во-вторых, что такое Жданова сейчас? Хватит уже ждать.       — Жжёнова — это почти как пожар! — не удержалась Дуня. — Вам очень идёт!       Василий надеялся, что к этому моменту уже сможет выдохнуть, но разлапившееся в животе пятно дрожи теперь только растекалось по всему телу.       — Никогда бы не подумал, что увижу вас… в таком вот виде, — он попытался спрятать страх от восхищения под спокойной улыбкой, которую заучивал вот уже несколько десятков лет.       — Не похоже на комплимент, Василий Петрович.       — Вы неправильно меня поняли. Имею в виду, что… — хорошо бы самому для начала разобраться, что в действительности он имел в виду. — Не подумал бы, что вы захотите стать одной из… товарищей. Все, кого я встречал до этого, родились в семьях крестьян и рабочих.       Недавно Василий случайно заговорил с одним из своих новых соседей о литературе, и на долю секунды его сердце грохнуло теплее обычного. Грубое лицо, улыбнувшись, ответило, что «любит Пушкина, Сан-Сергеич очень в жизни помог». Слабую радость тут же сожрал чёрный удав разочарования: ценитель «Сан-Сергича» опустился на карточки и показал томик стихотворений, подложенный под шатающуюся ножку стола. «Ну как, ловко, ваш Пушкин справился, а?».       С такими вышибающими мурашки воспоминаниями было бы здорово придумать, как теперь заменить вертящиеся на языке фразы «что бы среди них делать образованному человеку» или «для них книги, чистота и смысл всегда были пустыми словами».       — … и вы первая на моей памяти, кто надел чёрную куртку, хотя родились в семье преподавателей.       Вера достала с полки двух солдатиков, задумчиво покрутила их между пальцев, поглаживая по штыкам и фуражкам, и поставила их напротив ловящей солнечные лучи бутылки.       — Вы говорите это с осуждением? — от её улыбки осталась только бледная упавшая на острые скулы тень.       — Верочка, прямо сейчас вы очень меня обидели, — Василий подошёл ближе и положил свою ладонь на её руку. — Никогда в жизни я бы не позволил себе осудить ваше решение. Если я спрашиваю о чём-то, то лишь потому, что хочу узнать, как вы видите это. Хочу посмотреть вашими глазами, — за спиной чихнула затаившая дыхание Дуня. — Для меня правда стали большой неожиданностью ваша новая фамилия и… и новое всё остальное. Но разве могли бы вы считать меня своим другом, пропусти я всё это мимо глаз и поприветствовав как обычно?       Чистота глаз снова подёрнулась влажным туманом.       — Вы не в первый раз озвучили то, что я мечтала услышать от отца.       «А сейчас вы обидели меня ещё сильнее».       — Простите, Василий Петрович, просто я отвыкла, что мои знакомые из прежнего окружения поддерживают меня, — Вера снова взяла солдатиков в руки. — Вы читали Ларису Рейснер?       — Никогда не слышал про такую.       — Я слышала! — Дуня подскочила на месте. — Про неё разговаривали на кухне, и я спросила, кто это…       — Вот видите, Василий Петрович, — снова заулыбалась Вера, — какое грамотное поколение вы взращиваете. Это журналистка. Её отец тоже был профессором. Не важно, в каких семьях мы родились. Важно, что наши учёные родители воспитали в нас любовь к людям и готовность помочь. Разве правильно, что есть такие, как мы с вами, а есть такие, как Дуня?       — Ну… - на месте Дуни Василий счёл бы это за оскорбление - над пропагандистскими речами Верочке ещё стоило бы поработать.       — Я имею в виду, пока мы с вами сидели за столом, она только подносила, помните? А вы представьте: если бы вы родились не Астраханцевым, а, например, Конюховым… Разве задавали бы вы сейчас такие вопросы?       Василий вздохнул, не отводя взгляд от тонких пальцев Веры, то поглаживающих холодное игрушечное олово, то барабанящих по столу, то поправляющих непослушные волосы за ухо. Кажется, отстригла не так давно — ещё не привыкла.       Он был совершенно не против, чтобы каждый, и все Конюховы России в том числе, получил свободу, квартиру и увеличенный паёк по талончику. Но почему его друзья, талантливые люди, считаются пропавшими без вести, а незваные гости в красных косынках стряхивают пепел на стол, за которым сами же и едят?       — Верочка, у меня один только вопрос. Почему же тогда их интересы учитывают, а мои нет? Неужели я лично все эти столетия наших крестьян розгами бил? Неужели я крепостное право ввёл? Неужели вы хотите сказать, что я должен расплачиваться за то, на что никогда не мог повлиять?       — Но вы ведь можете сейчас, — Вера легко спрыгнула со стола, улыбнулась и, в несколько летящих (всё ещё таких мягких) шагов подойдя к Василию, взяла его за руку. Что-то внутри больно обожгло счастьем и страхом. — Вот, например, это кольцо, — она поднесла чужую ладонь совсем близко к своему лицу — по пальцам прошёлся чуть уловимый след подогретого своей уверенностью дыхания. — К чему вы надеваете его в то время, когда остальным нечего есть?       Василий не понял, что ударило по сердцу сильнее: то, что ему и самому было нечего есть; или то, что Вера, сжимая его руку в своей, из всех возможных слов выбрала «это кольцо».       — Ну, как же, помните, я вам рассказывал…       — Да-да, я помню, Василий Петрович, что-то про чистое и красивое.       — Прекрасное.       — Ну, да.       — Нет, Верочка, красивое и прекрасное — это не об одном и том же.       — В любом случае, — она отпустила руку и развернулась в сторону замеревшей Дуни, слишком привыкшей с самого детства притворяться невидимой, когда к ней не обращались. — В любом случае, зря вы это. Бесчеловечно в дни трагедии выставлять напоказ своё богатство.       Забитая старыми вещами кладовка, впервые за историю своего существования называющаяся комнатой; старое семейное колечко без камней и позолота; спрятанный под кроватью зачерствевший хлеб и бутылка водки, прикоснуться к которой не хватало смелости — хорошо богатство. Сильно же что-то внутри Веры надломилось, если она верила в то, что говорит.       Бедная маленькая девочка. Видимо, её отец был прав, когда доказывал, что любопытство и открытое сердце — это худшее сочетание, хуже даже, чем жестокосердность.       — Или вот: Дуня, что это у тебя? — Вера села на край кровати.       — Как! Вы не помните! — короткий быстрый взгляд в сторону Василия — старая привычка искать в его глазах разрешение сказать то, что на уме; и разрешение сказать вообще. — Это же вы мне дарили иконку! Спасибо вам большое ещё раз.       — И вы меня ещё спрашиваете, что можете сделать, — Вера рассмеялась. — Снимай, Дунечка. У меня для тебя новая иконка в подарок.       В гаснущем полумраке комнаты сверкнула глянцевая краснота маленькой выпуклой звёздочки. В её глубине золотисто-жёлтым отблеском горел очерченный профиль мужчины с маленькой бородкой.       — Знаешь, кто это?       «К сожалению», — чуть не вырвалось у Василия.       — Носи всегда с собой, — не дождавшись ответа, Вера вложила звёздочку в розовую протянутую к ней пухленькую ладонь. — В отличие от прошлой, она всегда будет защищать тебя по-настоящему.       — Дуня, — перебил подвешенное в воздухе «спасибо» тяжёлый остывший голос, — выйди, пожалуйста, из комнаты.       — Василий Петрович…       — Поблагодари и выйди из комнаты.       Вера проводила удаляющуюся раскланивающуюся юбочку взглядом, сдержала в улыбающихся губах язвительную усмешку и поднялась с кровати.       — Никогда не осудите, значит?       — Сравнение человека с иконой в доме, где это неприемлемо, — такого я от вас не ожидал, — Василий отвернулся к окну. На себя он злился даже больше, чем на неё: в первую очередь, за то, что с одинаковым удовольствием и пожелал бы больше никогда не увидеться, и всё ещё упал бы сию же секунду на колени, чтобы совсем по-рыцарски целовать рукава платья, - но и замотанная до локтей рубашка тоже подойдёт.       — В доме меня как раз поддержат, а вот в комнате, кажется, нет, — грустная обезоруживающая улыбка. Не нужно видеть её, чтобы почувствовать.       — Так значит, от Бога вы отвернулись?       — У вас здесь можно курить?       «О Господи».       — Да, курите.       И так уже даже воздух здесь пропах табаком.       — Если бы бог был, разве он не спас бы царя с царицей? Разве он не помог бы всем, кто ему молится? Я этого не понимаю, — Вера ненадолго замолчала, выпуская в потолок тоненькие расплывающиеся нити папиросного дыма. — Помните, кажется, это было при вас… Когда мы ходили на вечернюю службу. Я спросила у одного из святых отцов: почему умирают дети? Он ответил, что на всё воля Божья. Что это за ответ? Куда можно стряхнуть пепел? — ещё несколько секунд молчания. — Не нужна мне такая воля. У меня есть своя.       — Но царя же не Бог убил, а кто-то из тех, кого вы Дуне на шею повесили.       Василий не выдержал и развернулся лицом к лицу. Пусть единственным его успокоением сейчас станут вытянутые к папиросе тёмные губы Веры, то улыбающиеся, то нервно вздрагивающие от какой-то пришедшей в голову мысли.       — Вы довольны тем, как сейчас живёте, Василий Петрович?       — Нет.       — Молитесь по утрам и перед сном?       — Да.       — Стало лучше?       Дым расщекотал Василию ноздри.       — Я знаю, — кивнула Вера, — я изучала богословие. Помню, что надо нести свой крест, что без скорби жизнь невозможна, что нам не даются испытания, которые мы не можем выдержать. Но мне приятнее думать, что свои испытания я могу преодолеть сама, а не подставлять щёки в ожидании следующего удара. Я о стольком просила. О хорошем. Не для себя. А всё становилось только хуже с каждым днём. Там никого нет, Василий Петрович. А здесь — есть. И ещё: если бы вы не были запуганы адом, то уже давно решили бы свои несчастья. Когда вы перестаёте думать о боге, вы начинаете думать о себе.       — Значит, Вера больше не оправдывает своё имя при крещении? — неожиданно тепло улыбнулся Василий, глубоко вздохнув.       Нет. Что бы ни говорил этот рот, он всё ещё кривится на том же самом лице: чистом, светлом, добром, с отпечатком почти вредной искренности.       — Я уже переписала свою фамилию на более подходящую. Если пригодится, то перепишу и имя. Но «Вера» мне нравится: я верю в мир, где все смогут быть счастливы. И мы, и те, кто столько лет ради нашего благополучия жертвовал своим.       Василий готов был поверить во что угодно, кроме этого. Только не в то, что однажды те, кто сидит у него на кухне, скажут ему «спасибо» и пустят в свой земной рай.       Если что и показала идея мировой революции, так это то, что мир никогда не будет местом для всех.       — Василий Петрович, у меня есть предложение, которое вам абсолютно точно не понравится.       «Мне тоже надеть на шею Ленина?».       — Вы ещё не открывали? — Вера махнула головой в сторону греющейся на столе бутылки. — Я привезла ещё парочку. Давайте выйдем к вашим соседям и выпьем вместе. Вы увидите в них то, что увидела я.       Пить дешёвую водку с толпой тех, кто после неё начинает подражать французскому языку в попытках спеть Марсельезу и воет, пьяно картавя «форма-бляха-муха-батальоны»? Со своей же бывшей горничной, до этого подносившей только шампанское? И с его Верочкой, такой маленькой, остренькой, с белым почти детским личиком?..       — Я надеюсь, вы останетесь у меня хотя бы до завтрашнего дня?       — Я так и планировала.       — Тогда выходите и начинайте. Познакомьтесь пока со всеми. Я доделаю работу, переоденусь и выйду.       Василий не собирался доделывать работу — тем более, что доделывать было и нечего. Он не собирался переодеваться, чтобы не потерять ту единственную, уже обрезанную сегодня ниточку, которая связывала его с домом. С настоящим, а не тем, что от него осталось.       И уж тем более он не собирался выходить.       Водка обожгла горло. Снова затошнило: то ли от горечи алкоголя, то ли от горечи жизни. Василию не нужна компания, чтобы немного прийти в себя. Он сделает это так, как привык делать всё остальное: перед маленьким зеркалом, наедине с собой, в тесной комнате.       Костыль алкоголя помог неожиданно быстро.       И когда он вернулся мыслями к красной звезде, вколотой в место, где раньше у Верочки было сердце; и когда решил, что бывшая кладовая — это очень даже неплохо, если выбирать между ней и пересылочным бараком.       И когда в комнату вошла Дуня, ещё более розовощёкая, чем обычно, спотыкающимся языком спрашивая, не найдётся ли ещё немного хлеба для закуски.       — Нет.       Но за напоминание про припасённый хлеб спасибо: может, после него следующий глоток обожжёт не так сильно.