Темнота вашего света

Их бог — чрево, и слава их — в сраме Флп. 3:19

      — Я же просил, не нужно заходить ко мне, пока я не дома, — Василий попробовал вежливо улыбнуться, но усталость раздражённо дёрнула ползущие вверх уголки губ. Он бы с удовольствием запирал комнату на ключ, если бы не валящиеся от соседей подозрения, что за замком он наверняка прячет украденные у всех крестьян мира миллионы, годовой запас хлеба и ещё залежи золота, что остались от царской семьи, если ещё и не самого царя впридачу.       Лучше уж бардак дома, чем дисциплина в Сибири.       — Мишенька хотел поиграть, — не отрываясь от газеты, отозвалась женщина в красной косынке с крупным белым горохом. — Пусть бегает. Ему твои краски нравятся, что, жалко, что ли? Может, художник растёт.       — Я же говорил вам, это для работы.       — Хорошо устроился, товарищ Астраханцев. «Для работы», — косынчатая свернула дочитанный клочок газеты в кулёк, сгребла со стола семечки и, закинув ногу на ногу, развернулась лицом. — Работа — это на заводе стоять, чтоб тебе было, чё пожрать; или, вон, на всю квартиру готовить, а потом отмывать ещё за всеми.       Василий опустил взгляд в пол и сдержался, чтобы не поёжиться. Отмывать. Как будто он просил.       До того, как комнаты разобрали вот такие, одинаково с семечками и газетами, полы не приходилось каждый день натирать водой без мыла, слишком беспомощной перед разводами и следами босых ног.       И уж тем более ковры куда меньше походили на засаленные тряпки с серыми от папиросного пепла пятнами.       Может, из-за старой привычки Василия не заходить в гостиную с едой; а может, потому что он помнил, как покупал каждый из этих ковров, нежно радуясь и представляя, как хорошо они будут смотреться под оставшийся от прабабушки столик и подаренный ещё в гимназии книжный шкаф.       — Мишенька чуть не испортил картину, которую я чинил всю неделю. Ещё пара минут, и ваш Миш…       — Ну, что, что ты от меня хочешь? — она плюнула семечку, наверняка целясь в кулёк, но попала на пол и быстро, будто по привычке, замела чёрные следы шелухи в сторону ковра. — Поговори с ним сам. Хоть бы газету взял почитать, тут вон чё, товарищ Ленин говорит, что воспитание детей — это общее дело.       — Удобно товарищ Ленин придумал. Как делать Мишеньку — так вдвоём, а как воспитывать, так общее дело…       — Да правда ведь, Астраханцев, сам же видишь, он к тебе как к родному, — почти по-человечески вздохнула женщина, то ли погрустнев, то ли вдруг сильно устав. — Он по отцу скучает. Он ведь к остальным мужикам не так почему-то. А вокруг тебя, ну, что птичкой вьётся, понравился сильно. Всё равно же не делаешь ничего, ну пусть посидит у тебя, а? Я тебя обстирываю, обглаживаю, а ты что?       — Да ничего. Рад, что вам есть, чем заняться в моей квартире.       — Ты бы лучше спасибо сказал, что за такие слова мы про тебя ещё кому надо не рассказали, — фырканье куда-то в глубину кулька. Василий готов был спорить, что на самом деле она сама не представляет, кто эти кому надо и как с ними связаться, чтобы всё рассказать. — В его квартире!       Ещё пару месяцев назад он спорил. Один раз — даже до разбитого носа. Кому-то из внезапных соседей, самому крепкому и порядком уставшему после долгой смены и стаканов спирта, показались оскорбительными даже упоминания частной собственности. Да ещё и в то время, пока они, доблестные орлы революции, куют железные скрепы новой страны, а «всякая гнида никак не угомонится, да когда ж мы вас всех перережем, да когда ж вы все сдохнете».       С тех пор спорить расхотелось.       В последнюю очередь — из-за нежелания запачкать потрёпанные занавески ещё и кровью; в первую — потому что бесполезно.       — Так что, ты поговоришь с Мишенькой? По-мужски. Ну, как отец. А я тогда с остальными поговорю, чтобы в комнату твою не ходили. Ну?       В первый день после своего приезда Мишенька вывертелся из материнских объятий, распотрошил один из шкафов, заляпал несколько брюк красной краской и, обмотав их вокруг утащенной с улицы палки, долго стучал во все двери, картавя: «Смерть буржуям!».       Через неделю — плюнул в стаканы Василию и одному из его теперь уже пропавших друзей, пока те вспоминали, что терпеливый Бог велел быть строже к себе и мягче к остальным.       Теперь, из раза в раз, Мишенька без спроса заходит в комнату и рисует поверх отремонтированных картин собственные версии увиденного.       О чём Василий должен был с ним по-отечески поговорить, он даже боялся представить.       — Мне нужно работать. Я буду в своей комнате использовать лак. Не заходите, может начаться кашель.       — Если в кухне тоже навоняешь…       — Нет. Я закрою дверь и открою окно. Поэтому и прошу не заходить.       Василий ненавидел мысль, что совсем скоро и своя комната перестанет быть для него спасительным убежищем.       Не получалось прятаться даже внутри самого себя — там тоже всё разворошили, разграбили и перемешали те крохи, что ещё остались.       Он бы ругался. Он бы до боли сжимал кулаки и объяснял, в чём разница между жадностью и любовью к своему дому — но за любую фразу со словом «свой» придётся, скорее всего, переехать в совсем другое место.       Если ещё и не совсем в другой мир.       И хорошо, если новым соседям не понравится слово. Но совсем обидно, если их смутит интонация или потайной, одним им ведомый смысл.       В комнате всё ещё чувствовался уже тлеющий аромат дома.       Вся она — особенно после Мишенькиных набегов — казалась неряшливой; и только после долгого вглядывания в жёлтый полумрак приспущенных штор оказывалось, что она чистая, изо всех сил прибранная и богатая на выдумки. Несколько фотокарточек: тёплых, добрых, напоминающих. Но висели на стенах они так беспорядочно и далеко друг от друга, что больше походили на хлам.       Несколько картин — в основном из тех, которые хозяева сдавали на починку, а теперь уже никогда не смогут забрать. Причудливые. Свежие. Но висят до раздражения криво.       Крохотные фигурки животных на пыльных полках, завалившиеся на бок одноногие солдатики, прищемлённые книгами записки и зарисовки. Что-то подсказывало, что куда больше экспонатов этой скромной выставки во имя молодости уже валялись под кроватями в других комнатах.       Может, поэтому все остатки красивого, любимого и необычного казались ненужными и разбросанными.       Василий снял одну из фотокарточек со стены. Рано или поздно картины закончатся, и юные художники этой квартиры переметнут свои творческие поиски на совсем уж личные вещи.       Из чёрно-белого тумана в выцветшую комнату смотрела пара больших глаз. Смотреть на них в ответ, да ещё и так пристально, казалось издевательством: только непонятно, над кем именно.       До встречи с такими глазами Василий был уверен, что все эти сны, через которые писатели рассказывают о прошлом своих героев, — это просто красивый литературный приём. Теперь он уверен, что это какое-то приятное проклятие.       Так часто по ночам одно и то же: воздушная голубизна знакомого лица смотрит на него, не отрываясь и всё равно ничего не замечая.       «Верочка, вы подпишете мне свою фотографию? На память».       «Надо было нам вместе сниматься, Василий Петрович. У меня вашей фотографии нет».       Конечно нет — потому что она ей и не нужна.       «Обязательно снимемся, когда вы вернётесь. Готов спорить, я вас даже не узнаю».       Теперь, спустя три года, готов спорить ещё сильнее. Василий не помнил, когда у неё день рождения, но точно знал: в этом году ей исполнилось уже двадцать пять. И девушка, на которую он смотрит перед сном, во сне и после сна — это только его же маленький секрет, погибший где-то там, за снежным комом навалившихся лет.       «Василий Петрович, если до вас дошла моя телеграмма, значит, вы живёте по старому адресу. А значит, надеюсь, ждёте меня в гости. Я буду к выходным».       … и чёрт его знает, что было бы лучше: оставить этот секрет мёртвым или получить на днях такую телеграмму, которая в иные времена наверняка бы пахла знакомым парфюмом, а сейчас только смазанной печатной краской.       Куда она приедет в своей лёгкой белой блузочке? Что она увидит этими не по возрасту умными глазами? И что она скажет в ответ на его робкое «давайте лучше прогуляемся по улице»?..       Впрочем, скорее всего, ей как и прежде не будет никакого дела: но Василий готов задавать себе сколько угодно конкретных вопросов, чтобы спрятать под ними самые колючие. Как он сам посмотрит на неё? Как он продолжит жить здесь, в четырёх стенах своей комнаты и своего сознания, когда вдохновляющие сны перестанут быть укромным местечком для передышек?       — Василий Петрович, можно войти?       Он вздрогнул, как будто бы за секунду вернувшись из места фантазий, соединяющих Рай и Ад; и кивнул самому себе, угадав в знакомом голосе за дверью совсем другую девушку. Привычную. Домашнюю. Тёплую, похожую на масляный пирожок.       Заменяющую ему всех остальных.       — Да, Дуня, заходи.       Она вплыла пухлой кормой тела в темноту комнаты и улыбнулась.       — Василий Петрович, вы уже прочитали телеграмму? Я положила повыше, чтобы никто кроме вас не увидел.       — Она… ну, не телеграмма, а… она скоро приедет. Будет к выходным… — показалось, что это сказал кто-то другой: и откуда-то очень издалека.       Радостное Дунино вспискивание утонуло в её ладонях, тут же прижатых к уголкам улыбки. Иногда Василию казалось, что довести её до детского девчачьего восторга способно что угодно: и слишком эмоциональная новость в газете, и похожая на комплимент фраза от одного из новых соседей, и особенно маленькие редкие радости из жизни Василия.       Что могло заставить Дуню заплакать — для него загадка все эти годы, которые она работала сначала горничной, а потом и просто помощницей.       — Я так рада! Вы знаете, я ведь вам не рассказывала, — Дуня поправила юбку, положила на кровать прикрытую тканью корзину и, чуть поклонившись, села на стул рядом, — но Вера Николаевна, когда приезжала к вам заниматься рисованием, всегда привозила мне в подарок фрукты. А помните, когда мама только начала болеть, Вера Николаевна даже подарила ей иконку, помните?       — Да. Её отец был очень недоволен.       … и Василий даже несколько раз пытался вернуть эту иконку обратно, но каждый раз натыкался на одни и те же размышления о том, какая Дунечка хорошая девочка и как будет здорово, если у неё будет чуть больше надежд.       С этим Василий не спорил ни тогда, ни особенно сейчас, когда этот розовощёкий пирожочек — последнее, что у него осталось.       — Всё-таки, наверное, это вы её себе намолили. И, если честно, я вместе с вами.       — Кого — её?       — Ну, так Веру Николаевну же. Можно скажу? Мне всегда казалось, что она вам совсем как младшая сестрёнка. Ну, ещё с тех пор, как она к вам рисовать приходили. Скажите, очень похоже! Да?       Невидимый холодный комок больно провалился куда-то в глубину живота.       — Да, Дунь.       Как младшая сестрёнка — прости, Господи. «Ты бы ещё сказала, дочка». После такого бы Василий точно не смог спокойно уснуть.       — Вы уже обедали? Там в столовой такой вкусный суп сварили, на всех не хватит.       Не в столовой — на кухне, мысленно поправил Василий, тут же снова одёрнув себя. Как будто он ещё не привык, что столовой у них больше нет.       — Не хочется есть, спасибо, — хотя точнее было бы сказать: не хочется выходить, да ещё и сейчас, когда начнут возвращаться с работы. Слушать повторяющиеся изо дня в день разговоры, прерывающиеся щёлканьем семечек и затяжками папирос — как будто в кухне собрались главные политические персонажи всего мира. Сейчас они закончат ковырять воду картофельного пюре и вернутся ко вчерашним размышлениям, почему заключение мира было большой ошибкой (к концу разговора сойдутся на мысли, что всё-таки это мудрейшее решение) и как именно нужно было бы казнить царя с царицей, чтобы они прочувствовали всю многовековую боль русского народа.       Кто-то особенно умный и, вероятно, услышавший эту мысль где-то на улице, припомнит кровавую революцию во Франции и решит, что России тоже бы не помешали сейчас Робинс-пьеры и Матар… Марат… Мараты.       На все попытки Василия объяснить, чем для них самих закончилась революция, будет отрывисто брошено: «контра» или «а если по-вашему, то пусть бы мы и дальше в говне жили?».       Живите как хотите — единственное, что волнует Василия, это чтобы бычки тушили хотя бы об тарелку, а не об стол или книгу.       — Тогда давайте я вам отдам… Тут хлеб, сегодня карточку потратила, — Дуня ласковым котёнком юркнула к корзине и приподняла полотенце. — Мне всё равно супа обещали налить…       Свою порцию она получала всегда. Может, потому что никогда не отказывалась посидеть с детьми или починить одежду, отдать свой паёк для общей миски или постирать за всеми; а может, потому что крестьянское происхождение звучало даже громче совершённых дел.       — Да тут хлеба-то на один укус, — Василий улыбнулся.       В худшие дни ради такого укуса ему приходилось выходить на улицу и менять на еду стулья из семейного гарнитура, старые книги и всё, что могло сгодиться для растопки печей. В последний раз было решено отдать подрамники из картин потерянных хозяев. Хотя бы не так обидно, как азбуку, по которой он водил маленьким пальчиком много лет назад, радуясь, что отец привёз её, пока ездил по своим «купеческим делам».       — Ну, вот и укусите, Василий Петрович, — Дуня снова накрыла корзинку и отодвинула её от себя. — Сами подумайте: вы меня всегда с собой за один стол сажали, а я только мечтала, что однажды вам тоже смогу как-нибудь помочь. Никогда бы не поверила, что вот так… получится…       Что экономки, камердинеры и горничные будут тайком подкармливать своих хозяев? Да, Василий и сам не всегда верил сегодняшнему дню.       — Спасибо, Дунь, — корзина скользнула под кровать. — Спрячу куда-нибудь пока. Если захочешь — бери, — «если нет — будет, с чем встретить Верочку».       — Может, спиртику ещё где-нибудь поискать?       — Да какого там… Этого ещё не хватало, — Василий был уверен, что спирт станет отличным лекарством для всех его внутренних ран. Надёжным костылём для человека, который сам оторвал себе ноги, чтобы на него опереться. — Нет, надо своими силами справляться.       — А я как раз у вас спросить хотела, — рассмеялась Дуня, сильно сжав пальцами юбку и забегав взглядом по жёлтым углам комнаты, которую когда-то использовала вместо второй кладовки. — А тут вот как, даже не спросила, а вы мне уже ответили!       Василий молчал. Он напоминал доброго, иногда даже слишком мягкого молодого отца с постоянной тенью улыбки на стиснутых губах — но когда речь шла о серьёзных вещах, он становился похож на строгого офицера, уже вынесшего в голове приговор. Дуня только мялась под немигающим взглядом, надеясь на вопросы «что случилось?» или «о чём речь?», но тишина гремела куда громче любых вопросов.       — Ну, вы вот сказали «надо своими силами справляться», да? Вы же мне раньше и деньги давали, и обедать я на весь дом подавала, так? — круглые щёчки Дуни дёрнулись под грустной улыбкой. — Я всё умею, Василий Петрович, и шить, и готовить, и убирать, но это же теперь все здесь умеют… А денег разве хватит на всех?       — Да если бы.       — Вот и я о том же, — почти облегчённо выдохнула Дуня, дождавшись наконец-то подобия ответа. — Но вы мне сказали: «Надо своими силами справляться». А помните ещё… Помните, вы мне рассказывали про книжку, где у девочки ещё такая фамилия вкусная была… Она вот… Она придумала, как себя применить. Ну, сладкая фамилия…       — Мармеладова?       — Не помню, Василий Петрович, наверное… Но вы рассказывали, что можно быть вот прямо как она... хорошим человеком, в Бога веровать и…       Резкий скрип диванных пружин — Дуня испуганно спрятала лицо в ладонях и всхлипнула затравленным зверьком, почувствовав, как мужская шершавая рука больно ухватила её за плечо.       — Посмотри на меня немедленно!       — Не могу, Василий Петрович…       — Дуня! — рука схватила сильнее и несколько раз дёрнула на себя.       Стыдливо выкатив розовое лицо из-за растопыренных пальцев, Дуня шмыгнула носом, ссутулила плечи и выдавила одними губами что-то похожее на «надо же самой справляться».       Она знала: Василий никогда не дрался.       Но ещё — никогда до этого не кричал.       И не смотрел так страшно сверху вниз, сжимая в ладони Дунино запястье и стискивая зубы так, что из-под челюсти сдавленно вылетал скрип.       — Василий… Петрович…       — Замолчи.       Дунина щека уткнулась в сильное подрагивающее плечо. Пальцы наконец отпустили её руку и ласково, чуть дрожа, прошлись сначала по волосам, а потом по спине, как будто она была не человеком, а маленькой перепуганной собачкой в тесных объятиях соскучившегося хозяина.       — Замолчи и послушай, — голос Василия дёрнулся. — Ты даже не представляешь, на что хочешь пойти. Никакие деньги не стоят того, что с тобой сделают. Пускай будет этот хлеб по карточкам, пускай грязно, пускай есть хочется — это всё пройдёт, Дунечка, слышишь? А то, что с тобой станет — не пройдёт никогда.       — Василий Петрович…       — Ты с пяти лет со стола в этом доме помогаешь убирать. Мы с тобой и моих родителей вместе хоронили, и твоих — разве ещё кто рядом остался? Была бы ты просто горничная, я бы и то тебя отговаривал, а тут… Бросай свои фантазии, Дуня. И похуже времена бывали.       Времён похуже ещё не было.       Он, сын помещиков из купеческого рода, никогда ещё не прятал сто грамм хлеба в дырку под полами между стеной и кроватью, чтобы было, чем угостить приезжающих друзей.       Он, известный в высоких кругах починщик дорогих картин, никогда не позволял пьяным мужикам рыгать ему в лицо слова «буржуй», «сдохнешь», «гнида беложопая» и «паразит».       Он, представитель древней фамилии, никогда не запирался в собственной кладовке, пока на кроватях его матери истекали слюнями те, кто не захотел сегодня принять душ и всё ещё пах потом и грязью, даже когда укладывался верхом на белые простыни из Англии.       Его самые преданные и добрые девочки из дворовых никогда ещё не собирались стоять в воняющих заплёванных переулках, предлагая свою чистоту за возможность не только пообедать, но ещё и поужинать.       Василий даже в самых страшных мыслях не мог представить, как всему, что он любит, за пару лет придёт самый унизительный конец.