Гранатовый вкус гвоздики

      День, подобно гармошке, собирается в одну тоненькую линию. И за окнами Никита будто бы круглые сутки видит только ночь. Всё как и раньше: дни менялись как декорации, природа перестала быть настоящей и звуки были как запись на CD-диске. Он выходил на улицу и люди выстраивались в ровный коридор, чтобы высказать ему всё в лицо: какая же ты дрянь, паршивый слюньтяй, пошляк, пидорок, заднеприводный, в глаза родителям как будешь смотреть, бесстыжий, слабовольный мудак, страшненький, а всё туда же. На улице, вне стен безопасности, он чувствовал себя идущим по коридору позора. Так сильны стали в последнее время его страхи.             Сорокаминутный путь до университета он умудрялся преодолеть за двадцать минут. Лишь бы не видел его никто. Замараный. А было ли когда-то по другому? Всегда маленький Никита закрывался в своей комнате и, вставив наушники в уши, слушал ту, неправильную музыку по мнению мальчиков из класса: нежный голос Элтона Джона, Садэ, Заз и Мика были его любимыми исполнителями, а от солиста Депеш Мод он в шестом классе потерял голову; фигурное катание по телевизору и сердце замирало, когда на лёд выходил Ягудин, а в кино млел от фильмов с Луи Гарелем. Помнишь? Да нет, забыл. Жить по правилам это ведь работа и Толмачёв её исправно выполнял каждый год. Пускай в каникулы было тяжело и за душу хватала душевная пустота, но он же справлялся. Был настоящий Ники глубоко в душе, а внешне он талантливо играл другого Никиту. Себя ведь изменить можно, неужели сейчас не получится? Ради Дианы.       Толмачёв сидел за партой и ничего не писал в тетрадь вот уже пятую лекцию подряд. Приближалась сессия. Походы в бассеин прекратились, Костя просил не подходить к нему и, кажется, тело, а больше душа Ники, снова истощаются до рахитного состояния. Утром он не ел, не хотелось. Вечером сил не было, убежал на работу. В обед не спустился в столовую, боясь наткнуться на Костю. Костя... Душа Толмачёва вновь застонала.       Справа грустила Лена, засыпая над учебником, слева Сашка записывал каждое слово профессора. В кой-то веки он взялся за учёбу, стабильно работал в бюро переводчиком. «Завоевание Францией независимости в произведениях поэтов...» — гласил кусок оборваного заглавия в электронной презентации и все в аудитории, склонив головы, что-то писали. А Костя не завоёвывал. Он просто пришёл и забрал. Сердце, голову, честь. Нет, он благородно убедил отдать самостоятельно. Он любил... А может и не любил всё то, что происходило недавно. Диана, Диана, Диана... Всю жизнь ты ей испортил. А теперь и ему.       Тетрадные листы зашелестели, пока презентация на доске зависла. Третий курс облегчённо вздохнул, разминая пальцы рук. Пять минут передышки.       — Ник, а это правда, что Костик убил человека? — низко наклонившись к другу, внезапно прошептал Саша.       Глаза Никиты ослепил яркий солнечный свет. Звонко слово «убил» два раза прозвучало эхом и воздух крепко сдавил с двух сторон горло. Потолок аудитории медленно напирал сверху, ссужая пространство.       — Что? — парень вытянул шею, не заметив как его брови вместе с уголками губ из состояния покойного опустились вниз. — И откуда ты это узнал?       — То есть как откуда? — искренне удивился Саша, как будто дружище свалился с Луны, а может и выше, — по группам два года назад гуляло фото его личного дела, где была судимость. Все уже знают. Вот, решил у тебя узнать, чтоб убедиться, что нас учит уголовник.       Ник сжал руками край скамейки. Дыши, это же неправда.       — Судимость? Уголовник? Саш, а занятся больше нечем, кроме как сплетни собирать?       — А что?       — Ничего, — сквозь зубы процедил Никита, но скамью не отпустил, а сжал белеющими пальцами ещё сильнее. А что ты знаешь о нём? Что было в Канаде, что было до неё? Ничего. Диана не любила отвечать на вопросы о старшем брате. «Подружитесь, он тебе всё расскажет. Ты только в сплетни не верь. Всё неправда» — говорила она, а теперь вспоминается, что ещё и смотрела как-то странно. Скрывала. Кровь начала закипать и поднялась до самой макушки, отстукивая бурный пульс по всему телу Толмачёва. Вот почему Костя рвался в Канаду... Преступник... Но Костя... Как?!       — Так он убил кого-то или ты не знаешь? — не унимался Александр, становясь всё ближе, чтоб его возбуждённое любопытство больше никто не услышал. — Если б ты знал, между вами явно не завязалась такая сладкая дружба. Преступник, гей, а чего мы о нём ещё не знаем...       В глазах Ники потемнело и он соскочил с места.       — Толмачёв? — преподаватель вопросительно глянул в сторону дальней парты, обратив внимание всего курса туда же. Никита не понимал, не ощущал как, стиснув зубы, тяжело дышал. Мальчики так делали в детстве, во дворе, когда вот-вот собирались доказать пацанам постарше что «я не дурак» и брали всю свою силу в маленькие кулачки, но потом убегали. Плакать, обняв маму.       — Ник, ты чего? — прошипел Саша, дёрнув друга за край футболки.       — Я на первую парту пересяду, скамейка сломана, — голосом Толмачёв похолодел и слепо он сгрёб свои пожитки со стола. Прямо сейчас ему хотелось ослепнуть и, промахнувшись мимо первой парты, выйти за дверь аудитории.       Настолько промахнуться, что выйти из университета и убежать, никогда сюда больше не вернуться.       — Да Ник, я же шутя, Ник, я в одиночку самостоятельную не напишу. Не пересаживайся, Никита, — Сашка шипел, совсем забыв о чём они говорили и что было причиной этого быстрого побега. Вот так всегда он быстро забывал слова обидные в сторону других. А Никита помнил всё и будто вместо Сашки стыдился. Теперь его душил весь груз сплетен, которые однокурсники насобирали вокруг Костика за три года. И сплетен оказалось столько, что невольно Ник начинал в них верить.       Вопрос шумел в мыслях всё время. Костя убил? Костя преступник? Костя?! Еле как Толмачёв досидел до окончания пар и, ни с кем не прощаясь, кинулся домой. Мама знала. Что-то она точно знала. С истерикой в глазах парень забился в угол метро и припоминал, как мама знакомилась с Дианой. И тогда, и сейчас для сына это был неловко странный момент.       Услышав фамилию девочки, Софья Павловна в миг переменилась в лице. Из счастливой мамочки перешла в стадию прокурора. Глаза были нахмурены, губы плотно сжаты и голос стал чётче.       — А Костя Субботин тебе кем приходится?       — Костя мой брат. Старший, родной. А вы его знаете? — сияя от радости говорила Диана, разрезая сладкий рулет на маленькие кольца.       — Да. Вы с ним удивительно похожи. Как близнецы, — мама Никиты говорила так, будто всей душой, на двести процентов ещё прибывала на работе и продолжала проводить параллели между преступниками. Никита тогда заглянул в её лицо и понял — в стенах прокуратуры Костя и мама когда-то видели друг друга. Но почему и зачем, Толмачёв-младший не спрашивал никогда. Забыл об этом. А теперь пришло время расспаковать ящик с пыльными страницами. Наконец-то.       Дома никого не было и, вздохнув с облегчением, Никита бросил рюкзак у порога, свернув тут же в гостиную. В квартире у всех есть такой шкаф, где за стекляными дверцами хранится старая жизнь. Необязательно его купили двадцать, тридцать лет назад, он может быть собран был только вчера. Но он есть. Скрипучий хранитель. Никите всегда казалось, что их шкаф, на всю стену в гостиной, вырос именно с квартирой. В таком хранилище книги скрывали между своими страницами деньги несуществующей страны, от лишних глаз припрятан непристойный журнал, миниатюрная бутылочка коньяка, коробочка золота и всё, что можно было и нельзя запрятать в маленькие уголки. Шкаф же Толмачёвых служил сейфом для старых уголовных дел. Иногда мама перелистывала их с фразой — «Жизнь циклична, преступники и те похожи из поколения в поколение», а Никиту не подпускала. Не хотела, чтоб мальчик насмотрелся всякой жути. Он вырос и теперь думал о том, что лучше кошмарами привиться в детстве, чем больно их испытывать на себе, становясь взрослым.       Распахнув стеклянные дверцы, он отыскивал карточку за карточкой, где выцветшей типографской краской было выведено: «Дело №» и год. Нет, верить нельзя. Ведь Костя не мог этого сделать. Приходит момент, когда ты начинаешь разубеждать себя интенсивно, дико, а в глубине души знаешь — слухи из пустоты не появляются. Одно из своего детства помнил Никита: как приходила к их квартире женщина и, рыдала долго на пороге, упрашивая Толмачёву Софью о чём-то на коленях. Она приходила так часто, мешала Никитке делать уроки, мама просила его не выходить из комнаты. А потом женщину кто-то увёл и Никитка её никогда не узнал. То была Костина мама.       На нижней полке, за старым видеомагнитофоном, в коробке с семейными кассетами Ники отыскал увесистые листы под серым картоном. В верхнем углу, ручкой, была выведена большая цифра «1». Год 2006. Парень от страха отложил карту в сторону. За секунду до раскрытия тайны всегда приходится принят сторону обвинения, а у тебя не хватает смелости. Первая страница открыла ему маленькую чёрно-белую паспортрную фотокарточку парня с чёлкой у глаз. Ты целовал эти губы и веки, ярко-карие глаза. Ещё невинный, лучезарный парнишка Костя — невозможно похожий на своего отца. «Протокол номер один: 20 ноября 2006 Марков А. Л, (1990 г.р) получил ножевое ранение от Субботина К.Н, (1991 г.р)». Никита не дочитал, закрыв листы картонкой. Дверцы шкафа перед глазами задрожали. От мелкой судороги трещит что-то старое, слабое, но это было прежнее, ни разу не забытое страдание. Мысленно Ник уже успел вспомнить, сколько в те годы могли дать за это преступление. Господи, как стали легко связуемы слова «срок» и «виновен» с именем Кости Субботина. Пересилив себя, Толмачёв-младший открыл последнюю страницу. Заключение: «Суд постановил освободить Субботина К.Н. из-под стражи в зале суда». Внизу страницы печать и нервная, неровная подпись прокурора: Толмачёва С.П. В тот год маму Никиты понизили в должности на три года. С профессиональным наслаждением она заключала преступников под стражу, а Костю не смогла. Но почему? Скользко Никита бегал по протоколу в поисках пояснения, причин, связей, но от строгих цифр, точёных юридических фраз стало дурно. Ранение в бедро, в совершении преступления сознался, свидетели отсутствуют... Похоже это абсурд. Или нет, абсурд — это вся твоя жизнь. Одно враньё сменяется другим, страхи циркулируют по кругу и, в самом деле, любимые черты кажутся жестокими, бесчеловечными.              Посреди ночи над головой Никиты сверкнуло лезвие ножа. Дерзкая ухмылка. Костя замахнулся, чтобы вонзить в грудь нож. Боже... Парень вскочил с кровати и чуть не обнял воздух. Крепко прижать к себе, опустить гневную руку и попросить успокоиться. «Пожалуйста... Убей меня незаметно».       Автобус свистел по старой раздробленой дороге, куда уж порядка двадцати лет не ступала нога администрации района. Чистый, стерильный город остался позади и впереди было лишь неровное шоссе. Никита сидел у окна, опустив голову. По привычке он отсчитывал в уме остановки и фиксировал за окошком алые, красные, рубиновые бутоны роз в клумбах. Они действовали как солнце, обжигая зрачки и оставаясь в памяти зрительного нерва изогнутой пуговкой. В пустом салоне быстро запахло пылью.       Дорога кончилась, началась Россия. В тёплом, ржавом дребезжании кресел парень одиноко ехал в своё пристанище, где на слова не ответят никогда. На его коленях лежали пёстрые, розовые цветочки в кружевной обёртке, обвязаные чёрной лентой. На этот раз букет побольше. Ведь... Прощаться надо прилично.       Его беспокоило тяжёлое небо за грязным стеклом, руки зудили от чего-то и он их нервно чесал как от душевного расстройства. И эту ночь опять не спал. Вчера, позавчера. Всегда теперь.       За спиной Толмачёва вдруг скрипнул голос.       — Э, малой, остановка кладбище когда будет? — на плечо пришёлся тяжёлый удар рукой. Студент в чёрном полло вздрогнул, не осмелившись обернуться. — Да не бзди, я тебя спрашиваю. Когда?       — Через две, — Ник ответил как можно громче. Оказалось, сделать это стало нелегко, голос его почему-то стал срываться на дрожь. В спину дышал яркий запах перегара.       — Ясно, — неизвестный пассажир обогнул, качаясь, сиденье и оказался впереди хилого парнишки. Больно сильно ему хотелось рассмотреть поближе собеседника своими мутными глазищами, на которые опускались грубые, уже седеющие брови.             Мужик скомкал в руках разорваную, но пригодную для ношения куртку и, почесав с неровной щетиной лицо, осмотрелся по сторонам. Автобус свернул с тропинке через новый дачный посёлок. — Как изменились маршруты за семь лет, — он с усмешкой заметил невнимательность хлюпика к своей персоне и продолжил, повысив тон.       —А я откинулся недавно. По 158 статье. Мать вот еду навестить. Умерла она, когда меня взяли. В тот же день, сволочи, повязали, прикинь как? В седьмой раз.       — В седьмой? — Никита привстал с места, перенося тяжесть удивления с лица на мышцы ног.       — Да. Вот тебе сколько годков?       — Двадцать один. Мужик сипло засмеялся, гордо приподняв свою маленькую голову.       — О-о-о малой, в твоём возрасте я уже второй раз присел.       С некой устрашающей, опасной гордостью он говорил факты своей замараной биографии и выворачивал напоказ голую руку, увенчаную тюремными, на вид весьма свежими, татуировками.             Раскидистые ветки черёмухи били в окна, а в салоне автобуса становилось темновато.             Отвернувшись, парень всё равно возвращался к загробному взгляду напротив, который уже без приглашения разглядывал юного пассажира. Молчать становилось крайне опасно, когда мужчина начинал бормотать что-то не связное, бросая между фразами звонкое «сука».       — За что вас? — собрав всю смелость, спросил Ник.       – Да ментов завалил в 97-м. Потом ещё одного пидорка прижал. Много делюг было, всё и не вспомню.       — За что? — с неосознаваемой паникой, Ник вжался в сиденье.       Мужик снова гордо встрепенулся. Он не скрывал уже своё волчье презрение к чистенькому сопляку, не знавшему бед, лишений и тяжёлого труда.       — Да просто так, — угрожающе весело махнул зэк татуированой рукой. — Я за свою жизнь троих убил. Неправильно падлы жили, с нормальными людьми не считались. Развлекались мы так по молодости — припугнёшь одного ножом, а потом входишь в кураж. А знаешь как бывает приятно завалить мента? Или сучонка вроде тебя, — его глаза превратились в хищные, не понимающие рамок, два спелых алых яблока. Кураж, азарт бил через край и несчастный, единственный пассажир автобуса выбивался из понимания «настоящий мужик». Слишком аккуратный. Тот самый сучонок, что бесит кровь своим «не такой как все».       Мужик отложил в сторону куртку, соединив руки в замок. Готовый к прыжку, он наклонился поближе, оскалив свои нездоровые зубы. Никита затаил дыхание.       — Неправильные они вообще жить не должны, — шёпот холодный схватил его за горло. — То ли дело мы, рабочие мужики. Вот этими самыми руками страну поднимаем, а нас в кандалы и на шконку. Справедливо, считаешь? А петухи ничего, живут и жрут, сладко, сука, живут, пока я баланду хлебаю, — его холод уже переходил в стадию ярости и слюна с губ брызжала Нику на щёки. Так, что не по своей воли парень скривился. — Хотя знаешь, малой, хорошо в тюрьме, если живёшь по понятиям. Я б вернулся туда.       Руки парня сами потянулись обнять себя. Глаза напротив хватали за горло не стесняясь, сдавливали кости и выворачивали кадык по часовой стрелке. Они шарили в карманах брюк мальчишки, заглядывали хищно под рукав на циферблат его аккуратненьких часов, выглядывали брошь на груди, которую Никита теперь не снимал. Никогда больше, пообещал ведь.       На гравийной дороге автобус замедлил ход. А ведь в застенки тюремные вернуться очень легко, когда вокруг никого и душонка у юного пассажира слабая, нежная. Этот и кулака в защиту не поднимет.       Мужик швыркнул носом и полез в свой карман. Ник привстал.       — Эй, малой, баба то у тебя есть? — грубее обычного спросил он, не вынимая руку из кармана.       Всё на что хватило у Толмачёва смелости, это отрицательно покачать головой и прижать букет цветов к себе. Они же могут защитить? Смягчат удар ножа, верно? Мужик готовился. Он смотрел и жаждал удобной секунды для своего преступления. Вот и рукоятка ножа показалась из кармана. Неужели и во взрослом возрасте работает теория — не говорить с незнакомыми людьми?       Ник потерял дар речи. Им выходить на одной остановке. Ворота кладбища казались самым лучшим местом для убийства и грабежа. Если бы только Костя был рядом. Только бы его плечо, уверенный взгляд, опору и дерзкий голос. Как бывший преступник он бы нашёл что ответить этому мужику. Боже, бывший преступник Костя Субботин, кого ты без памяти любишь, а тебя могут зарезать. Нет...       Автобус затормозил у остановки «Свалка» и на дрожащих ногах парень рванул на выход.       — Вот и правильно. Зачем они эти бабы. Зачем вообще кто-либо. Никто не важен, нахрен никто не нужен. Пыль они, все люди. Запомни это, малой, — вдогонку в спину долетел возглас нынешнего времени и двери автобуса захлопнулись. Он вяло поплёлся дальше, а Никита брал воздух губами сколько мог и, плотно стиснув зубы, крепко прижимал к себе букет. Ещё одно удушливое касание до бутонов и будет нечего нести. Ничего.       Тропинка шла через свалку по прямой, а дальше нескончамое поле в четыре километра. Толмачёв шагал быстро вперёд, чтобы через тонкую ткань брюк трава на царапала ноги. Стараясь не оборачиваться он убеждал себя, что бояться нечего. Да, да, бояться нечего, когда ты один. Прекрасно. Именно то, к чему ты шёл. Сколько безумных дней и ночей приходилось переживать Никите Толмачёву, чтобы казаться своим в этом мире. Нет, он сильный. Конечно, драться умеет. Плакать, точно нет. Больно, да это всё терпимо. Любимая у него есть, он не пидор. И рядом вечные вопросы вместо точек и все ответы в кавычках. Ты всегда был не ты. Столько лет стойко и умело балансировал на стороне обмана природы, а наступил год этот и равновесие споткнулось. На ровном месте. Оказывается, врал себе. А больше всего ей. Той, чья могила при каждом визите всё больше и больше была покрыта свежими букетами цветов. Твоими.       Заходить в кладбище с непроходимой дороги было тяжело, но только так безопасно. Хотя сердце Никиты всё ещё колотилось у самых губ и падало незамедлительно в пятки. Погубил девочку. Точно, ты то в этом и есть виновен. Не будь тебя, она не поступила б в лингвистический, ушла б обычным экономистом, не съехала б столь рано от родителей и не летала бы в языковые лагеря раз в год. Ты. Ведь это ты настаивал на её поездках. Практика языка, рекомендации дадут, денег заплатят. Улетала, а ты чувствовал какое-то предательское облегчение. С души снимали камни и можно дышать. Но, а когда Диана возвращалась, с первым поцелуем возвращались и неведомые тяготы души. Ты опасался её возвращения. Аккуратно ступая по свежей, зеленеющей траве, Никита обогнул молочного цвета оградку, открыл калитку и тихонько зашёл в гости.       «Здравствуй, кррасавица» — говорил он обычно и подмигивал, раскладывая цветы красивым веером на земле. Сейчас парень застыл немой фигурой у плиты с фотографией, опустил руку с букетом и иступлённым взглядом смотрел перед собой.             Представляешь, рукоядка ножа почти показалась из кармана и первый, чьё имя ты захотел выдохнуть, это Костя.       Ники опустился коленями на сырую землю и сдавлено прошептал.       — Ди, прости меня. Прости, прости, прости, прости...       Обогнув автобус, в ворота кладбища, мимо деревянной церквушки, проехало авто. Прямиком к нужному место, обозначеному как «9я линия». Костя затормозил у сторожки, стряхнув от капель воды белые бутоны роз. В молчаливый город-призрак он приехал первый раз за четыре месяца. Стыдно, позорно, но честно.       Он побрёл потихоньку по еловым иголкам, падающим на тропинки и, опустив глаза, поглядывал на редкие столбы, указывающие номер «улицы». Деревья тяжело качаются, словно сваливаются вниз, прямо на тебя и каждый случайный треск, шорох вокруг обрывает ниточку нерва. Одну за другой. Молчаливый город. Самый старый в области. Первые жильцы здесь появились после бунта революции. До сих пор их дома обнесены железным забором со звёздами на наконечниках. Повезло, им выделили целую улицу, центральную. Кто-то на указателе в своё время краской подписал — «2я линия. Ул. Ленина». От этих запоминающихся видов Костя испытывал головокружение и брёл быстрее, чтобы найти уже, в конце концов, «молодёжный квартал». Он никогда не поднимал головы, надвинув кепку до самых глаз. Всё-таки нестерпимо больно ходить здесь, по чужой земле. По городу, где ты не хотел бы жить, нет.       В начале линии Костя резко остановился, опустив руку с цветами. У могилы сестры стоял Толмачёв. Его рука лежала на надгробном камне и взгляд был обращён в небо.       — Да, бедный мальчонка. Наверное любимая его, — за спиной молодого мужчины оказался давний уборщик кладбища с метлой из берёзовых веток. От него сегда пахло жизнью и вкусным хлебом.       — Что простите? — хрипло спохватился Костя, пожав смотрителю руку.       — Говорю, вижу его здесь каждую неделю. Раз в три дня цветочки свежие приносит. Всегда пионы. Любила она их, наверное.       —  Да, её любимые со школы цветы.       — Приходит он, значит, и сидит часами, плачет. Иногда говорит. С ней, наверное.       Костя опустил брови. Значит, каждый день в слезах. А ты не понял, не заметил. И пёр как танк, не думая совсем ни о ком.       — Давно он так ходит?       — Да уж с ноября, наверное, — старик пожал плечами, припоминая какая в тот день стояла погода. Мальчишку-то невозможно не запомнить. Такой юный он был единственным регулярным посетителем здешних мест. И снег сугробами лежал, морозы ударили, а он ходил. Один раз смотритель его чаем угощал и умыться тёплой водой предложил. Смыть слёзы, чтобы лицо не обморозить. Костя слушал, сжимался душой, кукожился сердцем и снова себя недолюбливал. Настолько страшен и опасен оказался ты, что безопасности Никита искал здесь, у неё. Да, парень был прав — спустя шесть лет бывает поздно. Обернувшись к тропинке, Костя увидел, что Ника уже не было. Нигде. А старик устало заковылял к неочищенным оградкам, которые давно или никогда не посещали.       Субботин отправился к сестре, где рядом с ней теплились на земле следы чьих-то коленей.       — Привет, Ди, — ладонь Константина легла на землю и пальцы крепко собрали крупинки холодные в горсть. Он поднял глаза к небу и прижал кулак к губам. Держись. Каждый день, что Ник бывает здесь, нужно было быть рядом с ним, помнить о ней. Только рядом. Не отпускать. Держать. И прижимать к себе, когда накрывает ненависть и страх.       — Он сильно изменился, правда? — за спиной послышался голос Дианы. Боже. Костя сжал землю в кулаке покрепче. Сестра была словно по другую сторону ограды. Этого Костя и боялся. Прийдя сюда, найти Диану как утешение и унести её вместо совести в свою жизнь. Чтобы каждый шаг она говорила, как братец неправильно поступает.       Нельзя. Отвечать ей тоже не стоит. Глупость всё.       Мужчина сел за небольшой металлический столик, где на поверхности оставлены инициалы: «Д.С.» и сбоку потёртой ручкой нацарапаны ещё одни «Н.Т.». Он сжал переносицу.       — Нет, правда, он изменился. Со мной Ники так не улыбался. Что это за голос с хриплым оттенком? Мне нравится, по-мужски. Стиль. Твой, я знаю. Пахнет брутальностью, ему идёт.       Подул тёплый ветер и, как раньше, волос Кости коснулись длинные пальцы сестры, играюче перебирая каждую прядь. Он закрыл глаза, унимая дрожь своего подбородка.       — Помнишь, когда-то ты попросила его беречь, если вдруг уедешь надолго? Сказала любить его как любила ты, — он шмыгнул носом, часто заморгал и допустил в голосе дрожь. — Не могу, Ди. Он всё ещё привязан к тебе, крепче, чем ты можешь думать. Моим он не будет никогда. Всё же он из другого теста. Я себе создал как всегда иллюзию.       — Не иллюзию. Ты из него правду вытянул.       Костя опустил голову.       — Нет, ты не видела эти глаза. Как он страдает...       — По тебе, Кость. И невозможности быть с тобой.       — Да почему так? — он воскликнул и обернулся, чтобы обнять. Как раньше. Сестру-лучшую подругу-соперницу.       — Он ждёт, когда ненормальное станет нормальным.       Костя болезненно улыбнулся.       — Дурак. Никогда так не будет. Нормально и люди... Для нашей страны такую философию ещё не придумали. Когда я целую Ники, то каждой клеткой души напрягаюсь. Знаю, что в любую минуту его могут забрать. Вздрагиваю и опасаюсь, даже с закрытыми на ключ дверями. Страх, Дианочка, без причины уже превратился в состояние души. Прошлый век здорово расскачал нас, мужчин, чтобы бояться самих себя. Это невыносимая ноша — любить его. Понимаешь?       Невидимая рука Дианы легла на макушку, сразу обдав жаром с головы до ног.       — Просто помни, что тайную свободу у тебя никто не заберёт. Подожди ещё немного. Ники тяжело даётся сделать выбор.       — А если он не выберет меня?       — Он уже выбрал. Только забыл об этом.       — Нет, Ди. Он тебя всё так же любит. Это мне не исправить.       — Костя, он меня и не любил никогда. По-настоящему. Ему всегда нужен был ты.       Ощущение присутствия Дианы пропало, как только вершины елей зашумели. Она — та спящая совесть, которую Костя хотел бы услышать, но, получив желаемое, не захотел больше знать. Надо уходить, пока окончательно не сошёл с ума.       — Прости меня Ди, за всё, — сказал, как и в день похорон, Костя и отправился в другое место. К отцу.       У вычищенной недавно могилы парень сел на скамейку и скорее налил в гранёный стакан коньяк. Как отец любил. Друг отца ухаживает за этим местом. Давний боевой товарищ. Уже чей-то дед, а всё ходит сюда, навещает. А сыну страшно. Прийти однажды, посмотреть на родные глаза и подумать, что всё в его жизни пошло не так, когда Николая не стало.       — Здравствуй, пап. Прости, что не приходил к тебе. Дела, работаю вот. Как-то неудобно было, — Костя произносил слова вслух.       Правильным это казалось — не держать мысли в себе. Хотя бы с мёртвыми. Несмотря на то, что, в отличии от Дианы, отец никогда ему не отвечал. Память постепенно стирала его образ, но отцовское тепло, именно здесь и сейчас, легло на плечи парня и, откусив кусочек хлеба, он кивнул на памятник. Чувствовал себя рядом с отцом маленьким мальчиком, чьи мысли с трудом можно сложить в ровные слова. Но он постарается. Сможет.       — Смотрю дядя Слава приходит к тебе часто. Это хорошо. Летом я сам оградку покрашу, вот, скамейку надо поменять, сломалась уже. Будет у тебя тут хорошо, красиво, — он вынул из кармана белый платок и провёл им по мраморной плите, собирая за собой толстый слой пыли. Маленький Костик за папу горой. В девять лет осознав, что он уже не маленький, решил найти ублюдков, кто всадили в папу нож. Долго исследовал дворы, подъезды, вслушивался в мамины разговоры и лелеял мысль о мести как смысл жизни. Любого мужика на своём пути Костик обсыпал отборным матом, с учителями мужского пола говорил сквозь зубы и думал — вот, скоро месть свершится, наступит удовлетворение. Но от своего поведения было только тошно. Как и от отсутствия отца. Когда Костику было двенадцать, ублюдков посадили. За другое убийство. Тогда ему и стало легче. Когда Костик вырос, он начал бегать на могилу к папе в самые тяжёлые времена. Арсений Андреевич мужик хороший, маме муж прекрасный, Диана его любит, но он отчим и совсем не похож на отца. На папиной могиле Костя первый раз признался в своей ориентации и плакать себе разрешал только здесь, рядом с ним. Ведь и папа за Костика тоже будет всегда горой.       Мужчина закрыл лицо ладонями и тихо промычал. Щёки и губы его щипали противные солёные слёзы.       — Ты говорил, что надо терпеть, наращивать силу. Воспитывать в себе храбрость, но я уже не могу. Ты говорил, что я буду счастливым, обязательно и я этого момента ждал, правда. Но счастье это болеет часто. Во мне и...больше всего в нём, — он убрал мокрые ладони от лица и по ним тут же подул небывало тёплый ветер. Ещё живой Коля берёт за руки ещё маленького Костика. — Наверное, ты бы сказал, что такие как я обречены быть несчастными, одинокими, ненужными и надо смириться. А я не могу. Если б ты только видел его, знал бы этого парня, наверное, хоть немного, но понял, почему так тяжело мне. В нём вижу всю ту жизнь, о которой мечтал, — по-детски парень утирал слёзы кулачком и много, долго говорил, что за чудесное создание переворачивает душу его. Уже много лет.       Уходил Костя с города молчаливых жителей всегда опустошённый, грубо хмурый. Слишком много дряни вспомнил, высказал свою боль. Но и не забыл сказать, что всё-таки за долгие годы он смог-таки приблизиться к счастью.