Гранатовый вкус гвоздики

      По раздробленой дороге авто увезёт двух человек в неизвестность. Сначала районы спальные, потом пятиэтажная окраина и пустынная трасса с надписью — «Вы покидаете город». От неё всегда веяло духом приключений, авантюризмом и уверенностью, что выходные никогда не закончатся. Времена изменились, и для авантюр два человека были уже слишком другие. Взрослые. Вчера Никита без разрешения сел в авто Субботина и быстро выпалил, — «Беседку с отцом недоделали, хочу сюрприз ему сделать на День рождения. Можешь помочь?». Костя удивился, долго молчал и, наконец, ответил: «Хорошо». Можно отказаться от секса с ним, от поцелуев на нём, от рукопожатий его, но глаза, голос и присутствие Ники мужчина просто так отдать не мог. Уточнять и предполагать зачем они именно едут он не стал. Завёл мотор, оделся «по-огородному» и поехал. А ведь думал, знал, что путешествие будет самым болезненным. Ты с ним быть хочешь, а он ждёшь лишь помощи твоей. Пора привыкать, что даже приличный Ники твои чувства будет использовать. В свою пользу, как захочет.       Рано утром, на приборной панели авто, электронный градусник показывал 20°С. В спину дул тёплый ветерок, но Толмачёва это никак не расслабляло. Он смотрел строго на дорогу, вцепившись обеими руками в ремень безопасности. Мама, кажется, видела с кем он уехал, хотя и соврал, что — «Сашка взял у мамы машину, поедем до завтра. Хочу папе сюрприз сделать». Взгляд с прищуром и растянутое «ладно» от матери были всегда вестником подозрений. С недавних пор их как будто стало ещё больше. Сын взрослеет, меняется, это очень странно.       По непривычке Костя держал руль обеими руками и пристегнул ремень. В первый раз за весь свой водительский стаж. Так получается, что за городом, где заканчивается цивилизация, теперь начинается неизвестность. Ты осторожный водитель рядом с Толмачёвым. Всегда таким будешь.       — Я музыку включу? — сухо спросил Константин.       Никита, замешкавшись, кивнул. Из проигрывателя заиграла одна из тех песен, которые крутились по кругу на виниле, пока они обнимали друг друга в кровати до испарин на лбу. Нервно Костя переключился на радио. Вспоминать это время, помнить о нём как о случайности, но болеть как о настоящем.... Плохо. Он надавил на педаль газа и переключатель проигрывателя щёлкнул Никита. Попсятская Светлана Лобода (её так обожала слушать Лена) опять с перегарным придыханием пела что-то про неприятную любовь. Костя щёлкнул переключатель следующим. Невыносимо нелюбимая песня про мокрые кроссы. Ноющий, невнятный голос. И текст сильно похож на пассажира. Они щёлкали по очереди несчастные радиостанции, листая неугодные песни как плохие снимки в фотоальбоме: эти слишком эмоциональные, эта очень про тебя, эта напоминает утро с тобой, эта напоминает ночь со мной, но без тебя, а эту надо забыть, потому что она слишком о любви. Ехать было недолго, но тишина съедала быстро кислород. Нужно было кого-то слушать. Друг друга? Сбавив скорость, Костя мельком взглянул на Никиту. Перед тем как отправиться на дачу Толмачёвых, они, не сговариваясь, решили, что эта поездка будет «сугубо деловая». Даже если в карих глазах пассажира было видно, что сегодняшний день для него самый волнительный.       Щёлкнув переключатель радиостанций, Субботин больше его не трогал. Заиграла хитовая песня «Natural» от западной модной группы и, сжав руль покрепче, он «прибавил газу». Скорее бы доехать уже.       После полудня жаркая температура снова поднялась до рекордных отметок. +25 в тени. Марево терзало кожу под одеждой, било по самой макушке сквозь бейсболку. Но оба два человека строили беседку. Через силу. Костя вкручивал жёсткой рукой саморезы в дерево и старался не поглядывать не парнишку. Хотя бы часто.       — Ник, отдыхай, я тут сам справлюсь, — любезно Субботин не подпускал его к работе, вздрагивая от невозможности снова назвать его имя по-особенному ласково.       Никита его указания, конечно, не слушал. Он крутился возле постройки ловким зверьком и раз за разом подносил инструменты. Смотрел с надеждой в глаза парня и быстро удалялся. Что-то его мучало со страшной силой. Заводило нервный тик на обоих глазах. Но говорить Никита не говорил, как и Субботин. Может, всё-таки зря он здесь?       Костя вспотевшими ладонями врезался в работу, уходя от парнишки на безопасное расстояние. Он избегал того мечтательного взора, с каким Ник смотрел на него, протягивая как подарок коробку с нужными инструментами. «Спроси же меня, ты же должен понимать, почему я на тебя так смотрю» — думал Толмачёв и, получив краткое «спасибо», снова бросал отрешённый взгляд на ароматно цветущие кусты черёмухи.       Тебе от него больно?       Костя поводил плечами, сбрасывая взгляд и, обернувшись, смотрел мимо парня. Его существование вписывалось в наступающее лето. Большие карие глаза в лучах солнца превращались в каплю мёда, веки его хотелось снова целовать, музыкальные пальцы обнимал дымчатый рыжий свет и они становились ещё тоньше, для того, чтобы крепко сжать его ладонь. Синее небо тенью огибало его фигуру до самого живота, очерчивая маршрут для губ. Ты так бы хотел, а он...       — Давай помогу, там ты один не сможешь, — сидя на хлипкой лестнице рядом, Никита смотрел как опасно на высоте крыши напарник крутит тяжёлые материалы, иногда перебирая в коробке шурупы. Он маялся от жары, не знал сколько можно в себя ещё влить стаканов холодного сока, но ещё больше его сводили с ума ракурсы. Костя поворачивал голову к цветущей черёмухе и маленькие, частые белые цветы словно обрамляли его лицо как на картинах прославленых художников. Ярко-зелёные листики могли быть ковром под его мягкими ступнями, а солце золотыми нитями на его голой, вспотевшей груди. Под цвет волос. В его густые волосы Никита мог вплести маленькие одуванчики и любоваться этим зрелищем до головокружения. Вся мать-природа, что окружала их сейчас, была лучшим украшением для существования Субботина. Нет, нет, это создание точно не было создано для преступлений.       Никита поднялся к парню поближе.       — Вдвоём здесь тесно, — Костя пропыхтел, не справляясь со своими обязанностями в одиночку.       Но признаться в этом не желал.       — Ты когда-нибудь занимался строительством? Здесь, как в музыке, две руки лишними не бывают, — Толмачёв уже одной ногой был на основании шаткой крыши.       «И не только в музыке, ты же знаешь» — мысленно, но вяло, улыбнулся Субботин и кивнул. Бредовые подозрения постепенно окутали его. А если Толмачёв в действительности решил тебя нейтрализовать? Загадочная поездка, загадочные взгляды, а он — сын своей матери. О да, Софья Павловна наверняка как прежде спит и видит, чтоб тебя не стало на земле. За что и почему? Избегая развития памяти, Костя кивнул парнишке.       — Хорошо, убедил. Держи конец доски, мне её нужно прикрутить. Сердце Никиты замерло. Под мокрой от пота футболкой ещё чётче чувствуется сильное, рельефное тело Константина. Его крепкие грубые руки, которые всегда могут в секунду стать нежнее, чем у любой женщины. Такими всю жизнь Толмачёв их и представлял. От любования он зашатался в стороны.       — Вот видишь, тут, рядом со мной, не безопасно, — волевой голос слегка ослабел и Костя взял парня за логти, чтобы тот не упал. Высота не малая и рядом только лишь тропинка из бетона, да твёрдая земля. Упадёт... О, ты же этого себе не простишь никогда. Ни за что.       Он указал Нику на удобный участок постройки и попросил отойти туда. Подальше от него.       В руках Кости оказался шуруповёрт и крепко одной рукой он прижал доску, низко наклоняясь над ней.       — Держи крепко, — он мягко приказал и в душе Ника всё наполнилось теплом. Он не заметил, когда Костя оказался рядом и тихо сказал, взяв за руку — «Пожалуйста, спустись. Солнечнвй удар мы с тобой не вылечим». Кто же он такой для тебя: любимы ли, преступник? Не успеваешь придумать ему роль, а Костя всё переворачивает. Подаёт руку настречу, помогая спуститься на землю, накидывает на голову кепку и смотрит как строгий отец. Кто такой Костя? О чём его ненавсть, милосердие и страхи? Ты бы хотел знать это давно, ведь свет то клином сошёлся на нём. Теперь от себя Толмачёв это не скрывал.       К вечеру беседка общими силами была готова. Солнце, клонясь за горизонт, остывало, оставив цитрусовый оттенок в воздухе и бледно голубое небо. По плечам Костика, залитыми красными следами жары, бродил ветерок, похожий на морской. В дачном периметре стоял неслышный гул веселья, потягивало запахом шашлыка. И два организма, разбитые долгой работой, уже не могли изображать из себя что-то неестественное.       Сидя на крыльце домика, Субботин потягивал яблочный сидр, зацепив за ухо цветок черёмухи. Руки его от усталости немного стягивало и по спине скользил взгляд карих глаз. Никита сидел за спиной и всё время тянулся к плечам. Облегчить всю его усталость.       — Думаю, мы постарались отлично.       В ответ Ник усмехнулся, любуясь взмокшими волосами Костика.       — Мы? Это ты оттуда не слезал, а я так, под ногами путался, — его насмешливый голос звучал естественно. Каким он мог быть только с Костей рядом.       — Сам себя не поругаешь никто не поругает.       Костя наклонился назад. Сколько раз за сегодня они притронулись друг другу? Дважды, он фиксировал, запоминал.       Откинувшись ещё немного назад, щекой он нащупал худенькое бедро парнишки и, умиротворённо закрыв глаза, поднял вторую руку к его щиколотке. Ты знаешь, что он всего боится всегда, но вдруг чудеса бывают? Сегодня да. В ответ Ники запустил пятерню пальцев в шевелюру парня и наклоном поцеловал его затылок. Лёгкое «спасибо».       Но даже в частных территориях есть изъяны. Между досками забора был замечен взгляд старика-соседа.       Костя дёрнулся, кивнув в его сторону.       — Там старик как-то странно смотрел на меня весь день. По-волчьи.       Никита взглянул в сторону деда Ильи.       — Бывший чекист, про всех всё знает, на всех дачников смотрит с подозрением. Ему многие помогают здесь, а в ответ ни капли благодарности, — Никита поморщися. — Жаль его. Времена изменились, а он всё выслеживает — кого бы в чём обвинить. Воспитаник суровых времён.       Костя мигом сел ровно, соединил руки перед собой в замок и опустил голову. Старая привычка — питать пугливую покорность перед сильными мира сего. Это ведёт за собой флешбеки. Изменяет лицо, плечи, надувает вены, сгущает краски перед глазами и заставляет тяжело молчать. Подозрительно и долго.       Тишину оборвал Толмачёв.       — Кость, за что тебя хотели посадить в школе?       Мужчина напрягся. Бутылка вкусности тяжело встала на ступень дома, но он схватил её обратно в свои руки, чтобы допить до конца. В горле пересохло.       — Я дело видел, Кость. Ты хотел убить того парня? — Никита говорил как можно тише, спокойней, чтобы не казаться похожим на свою мать. Не быть ею. Никогда для Кости. Теперь понимание, почему в Толмачёве проснулась нежность, ударила под дых. Как он быстро набрёл на этот уголёк порушеной юности. Сначала сказал уверенно, потом спросил жалеюще. Нет, наверное всё-таки что-то в мальчике от мамы есть. Но к этому разговору Субботин себя готовил. Последние два года каждый день.       — Тот парень ненавидел меня. За то, что я не такой как он. Нет, он не знал, что я гей. Только догадывался. Но догадок чаще и хватает, чтобы кого-то ненавидеть. Он подловил меня у гаражей. Там, где сейчас бизнес-центр «Монолит» стоит. Между нами происходило всё быстро. Один вздох, один момент и миллион действий. Помню: зима была, точнее ноябрь. Я шёл с французского поздно вечером. И этот... Олег Штык мне путь преградил.       — Штык, это фамилия?       — Прозвище. В нашем дворе их давали за средства удара. Костет, Бита, Олег Штык потому что отвёрткой наносил удары.       — А ты?       — Я? Кулак. Костян Кулак. У меня рука тяжёлая.       — Ты был бандитом?       Мужчина хотел засмеяться, но что смешного в том, что чтобы быть своим в компании ты чуть не начал бить людей. За просто так.       — Нет, нет. Один раз подрался в первом классе из-за волейбольного мяча и с того времени мне дали прозвище. Драться я ненавидел. Всегда. И когда кого-то бил тоже презирал. Поэтому потом, став старше, я предпочитал не защищаться, а уворачиваться или убегать. Получалось, правда, не всегда, — на этот раз Костя усмехнулся, почесав подбородок. — В тот вечер и было то самое «не всегда».       Выжидательно Никита наклонился вперёд и шёпотом, касаясь губами уха с сиренью, слегка пугаясь, попросил рассказать всё. О себе.       Он, правда, хотел убивать. Тот Штык. Горел таким желанием всякий раз, когда на горизонте видел Субботина. «Слышь, сука ковёрная, говно собачье, докажи, что ты мужик» — преследовал пацан по школьным коридорам поющего Костю и не давал прохода во дворе. Мальчик, лишённый отца, терпел, молчал в ответ, прятался, тем самым заводил Штыка. Недели, месяцы. И, наконец, незадачливого бандита прорвало. Прилежного восьмиклассника он выловил в удачное время. Непогода и поздний вечер. «Пидрила, докажи, что мужик» — вертелся гадёныш перед носом Костика и не давал пройти дальше. Разок бы стукнуть, оттолкнуть, но сама мысль о применении физической силы коробила паренька и он только прятал голову в свой шарф, кривясь от обиды. Штык напирал, извивался, дразнил. Нарывался как любит. И, после долгого топтания на месте, Костик выругался в его сторону, слабо толкнул. Гордость не вынесла такого удара и в руке Штыка вместо привычной отвёртки сверкнул нож. Секунда, одно моргание и он кинулся со словами — «Таких как ты резать надо». Всё было сначала не серьёзно. Штык прыгал вокруг Костика, громко смеялся, дразнил. Побесится и успокоится. Но, не встречая реакции на себя, Штык начинал разъярённо рычать и уже метил лезвием в грудь Костика. В одну и ту же точку...       Задрожав, Костя замолчал и, по неведомой жалости, обнял себя. Папу пырнули в сердце. И руки твои сейчас снова, снова начинают наполняться от всех воспоминаний кровью. Чужой.       — Наконец, я ударил его кулаком в живот, хотел выхватить нож, но не смог. Он его крепко сжал в своих руках и направил мне в пах. Мы оба упали в грязь на колени. Я схвачусь его ударить, а он на дыбы. Я за нож, а он весь выгибается, — после каждой фразы Костя замолкал и начинал хрустеть пальцами. Годами та кровь не смывается с рук, господи. Голос мужественный превратился в дрожащий осколок. — В конце концов он слегка ослаб и я выхватил нож из рук, а Штык взял и кинулся на меня... Всего пять секунд. Мне было пятнадцать лет, я пел песни на школьных праздниках и ни к кому не испытывал ненависти, терпел все обиды. А тут грёбаные пять секунд и я не успел ничего сообразить, как Штык уже лежал рядом, орал, а из ноги его торчала только рукоядка ножа. Лезвие вошло на 30 сантиметров.       Голова Субботина затряслась и не заметил он, как преданно его пытались успокоить руки Никиты.       — На ноже остались мои отпечатки пальцев, а его нет. Он был в перчатках. Я вызвал скорую, поехал с ним в больницу, а потом, как дурак, там же и сознался милиционеру, что это я держал в руках нож. Всё рассказал как есть. Честный был. Меня на год и взяли под домашний арест. Перед тем как отправить в колонию для несовершеннолетних. Никому вокруг, тем более в милиции, было не интересно слушать про то, что я защищался и всё вышло случайно. Время такое было, об «обороне» никто и не слышал, — Костя сделал паузу, чтобы надышаться. — Во дворе меня начали все бояться. Шарахались, детей уводили с площадки, когда я выходил на балкон, шептались, когда меня увозили в отделение. Мама терпела это всё. Сколько могла. В лицо ей никто ничего не говорил и ни разу ничего не спросил, не узнал подробности, а за спиной сплетни варились и становились с каждым днём всё жирнее.       Голос Костика превратился в озлобленый оскал.       — Кто помог тебе? — пошевелил губами Никита, стараясь обнять Субботина как можно бережней, но зачем, если он не чувствует этого?       — Девочка с курсов французского. Она соврала, что в тот день шла вместе со мной и видела всё произошедшее. Дала показания в мою пользу. Их долго не хотели приобщать к суду. Обычное дело того времени — не выносить оправдательных приговоров, — он хотел было добавить — «Мама твоя постаралась, чтобы дело затянулось на год», но не стал. На неё Костя давно перестал злиться. — Свидетелей обвинения не оказалось, только сам Штык который уже сильно путался в показаниях и даже сознался, как через года выяснилось, родителям своим, что сам виноват. Мне назначили исправительные работы на лето и всё закончилось. И я закончился.       Многое Субботин умолчал. Да и не хотел ещё больше ковыряться в едва затянувшейся ране. Не хотел напоминать — мир не переубедишь, что ты изменился. Зачем Ники знать, что весь двор, где ты родился, по-прежнему косо смотрит на тебя. А прошло ж ведь двенадцать лет. Была Канада, городские конкурсы, по телевизору с грамотой показывали. Нет, хорошее не помнят, только плохое — как раз в неделю милицейский бобик заворачивал к подъезду Субботиных, как Костю каждый месяц вывозили к психиатору, проверять на наркотики и вменяемость. Наступило новое время, где человеческий самосуд ещё более скотский, чем любая буква закона.       Костя молча откинулся назад, положив голову на бедро парня. Он искал его руки, искал его взаимность. Раненый, пойми, но быть хочет нормальным, обычным, а главное с тобой. Дружить или ненавидеть. Но просто быть. Из жалости ли или по повелении судьбы быть. С Ники и больше ни с кем.       В Субботина опять впечатались глаза старика за забором.       — Он снова смотрит, — хрипло заметил он, скукожившись.       — Тогда пошли отсюда.       Толмачёв взял своего парня за руку и потянул через сад к маленькой калитке. Лес, уже затянутый светлой зеленью, переливался ярким солнечным светом. Не слышно ни шелеста, ни вздоха, ни признания и не видно их ни для кого. Только друг для друга.       Ещё пару шагов и станет совсем свободно. Безопасно для них. От пугающего, страшного мира. От самого себя, зажатого в каждом дне как в сломаном лифте.       Рука Костика ослабила хватку, когда за рощей показалось что-то похожее на реку. Поле высокой травы, где силуэты скрыты даже друг от друга, но для неба они всё равно остаются как на ладони. Ник шёл уже один. Он привёл Костю в свой мир, чтобы раз и навсегда рассказать себя. Такого же сломанного. Лишнего.       Парень судорожно выдохнул и задрожал, когда тёплые, страдающие руки обняли его за плечи.       — А мне всегда и везде страшно. За тебя, — звонкий, бархатный шёпот коснулся ушей Субботина и Ник закрыл глаза. — Я отпустил её, слышишь, Кость. Диану. Я успокоился и отпустил её, — он мученически поднял усталые от жизни жилистые руки к своему сердцу. — Ты нужен мне. Весь. Каждый день семь раз в неделю. С полуночи до полуночи. Кость, я же как ты. Всю жизнь. Как ты :боюсь, скрываюсь, молчу, томлюсь. Кость, я тоже.       — Тоже? — Костя убрал руки, сделав шаг назад.       — Ты ведь всю жизнь со мной. С детства. Мальчика, помню в шесть лет, я увидел за дверью в языковой школе. Он стих на французском читал. У него такой голос... Как мамины любимые розы. С бархатом, мягкий, — чётко, по памяти, которая не изменяет, Никита прочёл тот самый стих. Который Костя сочинил в двенадцать лет и читал на уроке, в той самой языковой школе. Сердце его забилось чаще, а Ники дрожащим голосом продолжал. — Об этом мальчике я думал долго. Вспоминал его часто и страдал. Плохо ел, не хотел учиться. Ведь так делать нельзя — думать о мальчиках. Это плохое поведение. Нужно забыть и не вспоминать. Но штука такая, что забыть я никак не мог. И потом встретил. Опять. Мне девять, тебе пятнадцать. Ты сидел на скамейке у своего подъезда и держал руки в замке, а меня первый раз отпустили гулять дальше своего дома. Это было такое счастье увидеть тебя. Я сразу узнал, что это ты: глаза твои, лицо взрослое. Только злое. Ты смотрел на мир вокруг так, что мне захотелось плакать. Думал, ты зол на меня за то, что я посмел вспоминать о тебе. Мне всегда, за всю свою жизнь, хотелось просить прощения. У тебя одного. Что я вообще существую. Подрастая, стал узнавать, понимать что со мной происходит и как люди вокруг ненавидят таких как я. Мне было стыдно. Думал, что это действительно неизлечимая болезнь. А потом пошли годы. И я, наконец, начал забывать тебя. Через свои собственные пытки и мучения. Несчастное время. Тайком я плакал, когда не хотел, но вспоминал тебя. И неизменно хотел, чтобы ты был счастлив. Это облегчало мои переживания. А потом наступило счастье — я встретил Диану. А она была тобой. Я действительно сошёл с ума, когда увидел её. Как две капли воды похожи. Ты был прекрасным братом, раз воспитал её похожей на себя во всём. И она спасла меня от ненависти к себе. Ведь я всегда смотрел на неё и видел тебя, любил её, а по-существу тебя, — рука Кости оказалась снова у сердца Никиты и на его лице сквозь слёзы проявилась улыбка. — Когда люди говорят о своей первой любви, они не могут вспомнить имени, сказать, что с этим человеком теперь. Свойство памяти такое — мимолётное забывать. А ты вот здесь, Кость, всегда, — Толмачёв прижал руку вечно любимого парня так сильно, что можно было учуять каждый удар сердца. Пульсацию его чувств.       Костя не чувствовал свои слёзы счастья, но обнимал свою хрупкую гвоздику и целовал его плечи.       Благодарно за всё.       — Можно я не оставлю тебя больше никогда, Ники?       Никита обернулся к нему и, сплетая свои пальцы с пальцами парня, прошептал смелое — «Можно».       В янтарных, повидавших слишком многое за свою жизнь, глазах отражались чёрные тучи, угрозой плывущие на маленький, закрытый мир. Но прогнозы обещали, что гроза будет ещё не скоро.