Гранатовый вкус гвоздики

      Бояться отвык. Думать об опасности, строить безопасность тоже давно забытые дела. Вокруг столько стало безразличия, что никакого удовольствия в публичном удовольствии уже нет. Всё осталось в прошлом, не беспокойся. Но есть теперь тот, за кого ты в ответе. А значит все его страхи, глупости из башки и правду жизни придётся вспомнить. Взять и заново окунуться в мир, где в очереди с пачкой чипсов в супермаркете два рослых пацана спорят: чем гей от пидора отличается.       Костя помрачнел. Серьёзно? В современном мире есть место таким рассуждениям? А Никита в метро, наверное, несчётное количество таких разговоров слышит.       — Нет, ну ты скажи, чем гей от пидора отличается. Это же одно и то же, — не унимался пацан номер один, не обращая внимание на то, что он ступорит очередь к кассе, а товарищ отвечать на разговор не намерен.       — Нет, ты скажи, ну должна же быть разница.       Парень в модной, цвета неба, футболке стеснялся отвечать на вопрос, хотя и знал разницу. Вдруг его уличат? Дразнить будут это ладно, но девчонки перестанут обращать внимание, родители насядут на уши. Неловко. В конце концов, он сдался и скучно выдохнул:       — Пидарасом человек становится даже если не спит ни с кем. Вот ты можешь стать пидорасом, я могу им стать, вон та кассирша им тоже может быть. Пидарас — это образ жизни, склад мышления, порок души, а гей... — парнишка номер два снова вздохнул и поднял глаза к потолку, — гей это про любовь.       Нотка уважения дрогнула внутри Субботина и он чуть не засмеялся, переминаясь с ноги на ногу. И в том молчании, которое воцарилось в очереди между двумя парнями, он заметил, что лёд тронулся. Один другого понял, лишних вопросов не нашёл.       Но вдруг парень номер один захохотал, матернулся и хлопнул приятеля по плечу.       — Чего ты пургу какую-то тут заливаешь? Что пидор, что гей — одно и то же. Уж я то знаю...       Далее Костя не стал слушать разговор, опустив хмуро голову. И Толмачёв, наверняка, «знает». Чужими словами, умами, чувствами. Навязаными лишениями, ограничениями. Года идут, века двигаются дальше, а вокруг ещё как прежде ярлыки вешают на всех подряд. И от тебя так и будет шарахаться лингвист-несостоявшийся талантливый саксафонист и просто красивый парень, лучше которого ты ещё до сих пор не увидел.       — Пакет брать будете? — лениво спросила кассирша и тут же повеселела, подняв свой взгляд на красавца-покупателя в белой рубашечке.       Костя выставил на ленту стяжку банок и неприветливо мотнул головой. Давайте в рамках этого унылого дня, в стенах базарного супермаркета мы будем одинаково неприятны друг другу. И на прощание не говорить ничего, чтобы не тревожить душу. Она уже и так взбешённая.       Дома, у стопки с пластинками на полу, Костя сидел и пил тёплое пиво. Здесь, в углу за кроватью, тесном месте одиночества, действительно уютно. Широкое пространство не пытается раздавить тебя собой, пустые квадратные метры не вводят в депрессию и взгляд не обращается к входной двери. Тесно. В тесноте и думать неудобно, страдать не выходит. Поэтому сидишь в шуршащей мелодии и смотришь как уползает по стенке день. А вместе с ним прекрасные надежды на будущее. Тёплый, невкусный, горький глоток обмочил горло и Костя поморщился, сжав рот ладонью. В сторонке от прочих пластинок лежали конверты с теми, что были привезены Ники. В белой коробке, куда услужливо Костя сложил: забытый парнишкой как-то раз носовой платок, там же была его шариковая ручка из бара, какой-то листик блокнотный с адресом, его шарф и смятая салфетка (ею Никита в прошлом октябре вытирал свои губы за ужином). И ты бы хотел пополнять эту коробочку всё больше и больше. В себе: утром на кухне варится кофе и жарятся оладьи на сковороде; в авто на переднем сиденье пристёгнут парнишка с волосами цвета кофе и руку на коробке передач держит он поверх твоих пальцев; лишь на пару часов в кромешной темноте балконная дверь закрывается — с двенадцати до двух часов ночи; в кровати кто-то шепчет «спасибо» и предлагает в кино сходить на первый утренний сеанс. Костя скривился, выдыхая дрожащий в горле тяжёлый воздух. По выходным их ждёт лодка в заливе и самая-самая дальняя точка, откуда не видно ничего — только тихое журчание волн и похожие на чаек птицы; парнишка у штурвала всё тот же, в твоей куртке спасается от ветра и просит сделать музыку погромче. Вашу общую, любимую. И кажется что это всё не может надоесть. Нет, точно не надоест. Оно будет повторяться из года в год. Но лишь в твоих фантазиях. Открой глаза, он будет прибегать и в слезах убегать от тебя, пока не заработает нервный срыв. И что было ужасно для Субботина, он не знал, как здесь помочь. Разговоры — лживое лечение. Рано или поздно они переворачивают в мыслях всё вверх ногами и делают только хуже. Костя опустил голову на свои колени и закрыл глаза. Сердце того парнишки стучит по кому-то другому и никогда не будет стучать по тебе. Так умело его запугала жизнь и воспитан был таким парнем, кто закон не нарушает, маму с папой не расстраивает, чужое мнение считает важным решением в своей жизни. Правильный мальчик, только жалко его такого. Все ведь вокруг такие неправильные.       Игла в проигрывателе уже десять минут царапала пустую пластинку. По балкону бил майский противный дождь, опуская на город непривычные серые тучи. Костя головы не поднимал. Ждал, когда от бессилия уснёт. Не успеет. В дверь позвонили. Краем глаза он взглянул на прихожую. Не встанет. Торопиться было некуда, да и бессилие прибило к полу. Раньше он счастливый открывал дверь и ждал, когда, уцепившись руками за шею, солнечный Ники повиснет на нём, а потом у них будет час друг на друга. Ради этого момента можно было открывать двери. Но вот теперь Костя знал, что там будет жалкий взгляд, долгое молчание, нелепые оправдания. В дверь продолжали звонить. Он прижал к ушам свои ладони. В телефон поступил звонок, затем сообщение, за ним уведомление от фейстайм. А может он уйдёт уже? Слабо зажатый кулак постучал в дверь.       — Кость, я знаю, что ты дома. Открой, пожалуйста. Это я, Никита, — едва различимые слова услышал мужчина и отполз в угол еще подальше.       Стук по двери начал вибрировать по груди. Мальчик, какой же он глупый мальчик, если не хочет, то зачем таскается за как привязаный? А может потому, что ты его всё же привязал к себе? На коже вспыхнули мурашки и Костя скривился, обняв себя руками. В такие моменты ему до слёз было обидно. За себя, за таких же как ты, у кого нету папы, к которому можно было убежать и жаловаться, жаловаться на несправедливую жизнь. В тебя стучаться, а тебе это не нравится. Действительно, для этого нужен отец.       — Костя, — голос за дверью показался рыдающим и мужчине пришлось приоткрыть её, закрепив маленький замочек на крюке.       — Ты...— скрывая страдальческие нотки выдохнул Ники, прижавшись к щели.       Невозмутимо Костя повёл плечом. Ноет мышца.       — Вроде я.       — Ты так долго не открывал, что я забеспокоился. Что-то случилось? Голос Субботина всё-таки задрожал.       — Нет, просто спал.       — Впустишь меня? — опустившись на шёпот, парнишка просунул руку в щель, — Я не на долго, хочу договорить с тобой.       Эта рука она как на полотнах Ренессанса тянулась до божества, меняя выдумку на реальность. Костя отошёл, мотнув головой.             Тянется до Дианы. Об чём же можно говорить?       — Договорить? А я думал ты уже всё сказал.       А рука холодная, мокрая от дождя всё тянулась, искала защиты.       — Прости меня, пожалуйста, за то поведение моё. Я вёл себя как сволочь последняя. Называл тебя именем чужим, заставил чувствовать лишним. Но нет, Костя, нет, для меня ты не лишний.       Что и умел Толмачёв, так это складно говорить. Топить лёд даже в стойких, веками ледяных сердцах.       Но, стиснув зубы в промежутке молчания, когда рука исчезла, Костя захлопнул дверь. Нет, на эти речи вестисть нельзя, мальчик опять глупит.       Ники дёрнул ручку двери на себя, но дверь не далась. На твёрдом замке.       — Впусти меня, Кость.       — Чтобы что? Чтобы я тебя впустил, мы занялись любовью и потом ты опять меня зовёшь Дианой? Нет. Я уже вырос из такого.       — Больше так не будет. Обещаю. Ты же знаешь, что я не умею врать.       — Ты врёшь не мне, а себе, Ник. Ты её по-прежнему любишь. Каких отношений ты хочешь от меня? Я замещающее звено в твоём страдании. И это не изменить.       На этаже послышались шаги и чей-то элегантный женский голос поздоровался с Толмачёвым, а он полуживым голосом ответил тем же. Боже, опять. Его опознали, презрели и опустили на дно.       Костя удивился. Соседка напротив всегда казалась потеряной в своих мыслях и первой не здоровалась никогда. Он сжал в руках ключи, чтобы они ненароком не оказались в замочной скважине.       — Помнишь, я говорил, что не боюсь тебя? Нет, Кость, я тебя боюсь, — излишне строго вымолвил Толмачёв, желая чтобы эти слова были сказаны с глазу на глаз. Но понимал, что порушил всё как всегда сам и приходится довольствоваться неправильной дистанцией. — Я боюсь быть с тобой. Всё, что между нами неправильно. Ты же знаешь. Мужчина и мужчина не могут быть вместе.       Костя опустился на пол, прижавшись спиной к двери. Счёт времени потерян, сколько лет ты слышал все эти речи. Сколько отношений твоих, твоих знакомых несостоялось от надменного — «Нам нельзя». Сколько людей сломали свою жизнь под гнётом фразы — «Нам не разрешено». И продолжают, продолжают калечить себя, лишь бы угодить миру. Которому ты как капля в океане. А тот, кто ждёт тебя на той стороне счастья, так и остаётся ждать безрезультатно. Мужчина потёр татуировку на запястье, вспоминая что она — результат его протеста в пользу свободы. Тайной, но свободы.       Ник продолжал, заикаясь, говорить.       — Одно время я часто видел как парень провожал другого парня в метро. Они держались за руки. Смотрели друг на друга и молчали. Нехотя один другого отпускал в подошедший вагон. Они были такие обычные, ещё обычнее чем я, но запредельно счастливые. Сильнее, чем я, — за дверью Ники замолчал, как будто пропуская кадры памяти мимо. — В один из дней я опять увидел на перроне тех парней. С одним из них мы вышли на одной станции. А следом за ним какая-то кучка мужиков последовала. Прямо шаг за шагом. Часа два прошло и я снова спустился на станцию, где вышел. Засел в полупустой вагон и за мной зашёл тот самый парень, — голос Толмачёва начал отдавать холодной, медной жутью. Как от забористой страшилки, — он сел напротив и я увидел его окровавленное лицо. Кто-то предложил помочь, дать таблетку, вызвать скорую, а он стыдливо опускал голову и, улыбаясь, невнятно говорил — «Нормально, с самоката упал». Я видел его до мяса рассечёный лоб и как он сжимал одной рукой бок, другой придерживал кусок ткани на костяшках, откуда на пол капали капельки крови. Его щека жутко распухла как и левый глаз. Ужасное, дикое зрелище. Никогда ещё не видел такой жестокости. Иногда этот парень наклонялся ещё ниже, чтобы скрыть свои слёзы. Мы вышли на одной станции, я шёл прямо за его спиной, чтобы вдруг помочь, а он, прихрамывая, ковылял вдоль стенки и всё время не поднимал головы. Больше этих двух парней я никогда не видел на перроне. Подобные пары никогда я больше не видел вокруг.       Костя закрыл лицо ладонями. Не знать бы эти жизни. Забыть раз и навсегда, что они могут произойти и с тобой. И их много. Больше, чем сотня и слишком мало, чтобы люди, другие люди, позаботились об этом.       — Никит, но это же одна сторона, есть другая...       — Какая? Где в серьёзном преступлении гомосексуалист — подозреваемый номер один? Ты знаешь, что прежде чем поймать Рощинского манька, десять лет назад, под наблюдение попали двадцать мужчин, имеющие сексуальные отношения с другими мужчинами? Два года их таскали по допросам и проводили обыски.       — Боже...       — Пять лет назад зачинщиком митинга на Триумфальной площади назвали гей-активиста и взяли под домашний арест, хотя он тогда вообще был в другой стране — родственника хоронил.       — Откуда ты...       — Ректора Пронина с технологического колледжа уволили за «дружбу» с бывшим студентом, которому уже давно за тридцать лет.       —... Всё это...       — Эта страна она... Не позволит жить так, как хочешь ты. Скрываться всю жизнь, бояться осуждения, не говорить ни с кем о себе, не переживать и не радоваться на людях...       Воздух кончился и Ник замолчал, усевшись на мраморный пол в трещинах. Заколотило. Поэтому он бы так хотел сейчас быть рядом с Костей. Прижаться к нему и чувствовать себя немного в безопасности. Пожалуйста. Не объясняя ничего, перед сменой почувствовать себя в тепле и защите. Костя хороший, Костя не бросит. Костя...       ... Сидел, закрыв глаза. В потоке мыслей, за дверью, он пытался ухватиться за дырку в словах и успокоить парнишку. Не бойся, всё неправда, ты себя обманываешь. Обнять и впустить к себе было самым лучшим, но по-скотски опасным. Потом истерика, ты будешь виноват и проклинать себя до конца жизни. Думал, что пропасть между ним и тобой была до гибели сестры, но она стала ещё больше, когда ты начал его узнавать. Добрый малый, рыдающий куда-то в себя.       — Ты знаешь тёмную сторону. Но есть же светлое...       — Я всё это вижу Костя. Каждый день. Каждый божий день: оскорбления, избиения, запугивания. И такую жизнь для себя и для тебя видеть не могу. Всегда оглядываться, бояться и испытывать стыд. Перед Дианой. Что предал её...       — Дело не в предательстве, а в том, что ты не можешь её разлюбить. И все твои страхи это лишь оправдания, — переполох из речей закончил Субботин, услышав за дверью всхлип. — Мы можем быть вместе и никто об этом не узнает. Вместе сидеть в этом шкафу. И я могу, Ники, могу тебя защитить. Но ты не хочешь, не позволяешь мне тебя... Любить, — первый раз из него вырвалось это опасное слово и мужчина крепко зажмурился. — Скажи честно, ты хочешь, чтобы мы больше не встречались?       Зажмурился и Толмачёв, почти целуя знакомую ему дверь.       — Давай попробуем просто быть друзьями. Ещё раз.       — После того, что между нам было, мне будет больно с тобой дружить. Нам остаётся быть никем друг для друга.       — Ты этого хочешь?       — Уже не важно, чего хочу я. Так просто будет лучше. Для тебя. Голос Кости звучал слабо. Почти на последнем дыхании. По обычаю собственной жизни, он заткнул желания и вместо борьбы выбрал поражение. Мир, которому хотел угодить Толмачёв, победил. Только сердцебиение его участилось и парень пошатнулся. Напоследок Костя сказал тихое «уходи» и ты ушёл, не отнимая ладоней от глаз.       В этот раз оба поняли, что больше встреч не будет.