Гранатовый вкус гвоздики

      В воздухе вжикнул канцелярский нож. Да так громко, что вошедший староста первого курса оглянулся. Разрезая листы с тестами для студентов, Костя грузно вздыхал, о чём-то грубо раздумывая. Мир счастья, как и любой другой мир, оказался жутко коварен. Стоило преподавателю вообразить — как он заходит к третьему курсу на занятия, проходит к последней парте и жарко целует Ники в губы, извиняясь перед всеми.       Его быстро возвращает в реальность недавний допрос в кабинете декана:       — Как думаешь, почему Боря повесился?       — Тот парень с четвёртого курса? Мы не были знакомы. Почему вы меня об этом спрашиваете?       Хитрые глаза декана щурились, и он оскалился выронить что-то, наконец, оскорбительное в адрес Субботина.       — Как это почему? Давай, дураком не прикидывайся. Ты и он... Сейчас то можешь сказать, что вы были... Знакомы. У вас же образ жизни одинаковый.       Спасибо, что не зашла речь о пресловутой ориентации как о болезни. Субботин поморщился, отложив нож. И прав был Никита, пугливо отстраняясь от него. В этом, данном мире, были невозможны для них даже простые объятия на переменах. Везде есть бдящие мысли и любопытные носы, полные отвращения. Вчера Никита написал — «Я не смогу прийти, Саша долги сдаёт, помочь надо. Потом работа. Не успеваю», и это зародило новый, сильный виток страха в душе мужчины. Ревностный страх.       Неосознанно Костя ревновал Никиту ко всему, что было частью его жизни: работа, учёба, семья и, в особенности, друзья. Они заберут его навсегда, заставят забыть лёгкую связь, скажут — «Ты, это, сходи к психологу, отдохни где-нибудь, это просто усталость, стресс», и ты не увидишь его больше никогда. Быстро Костя подружился с этой заразой — ревностью. Она стояла за спиной, когда он ждал Толмачёва на лестнице между этажами университета.       «Выйдешь на пару минут? Мы не виделись двенадцать часов».       За время тишины он успевал сжать руки в кулак и улыбнуться тому воспоминанию, как мило парень сутулиться, надевая свою рубашку у его кровати. Какими глазами он смотрит перед уходом и как выводит тем, что теперь молчит.       — Скажи же, что-нибудь, — скатившись к краю кровати, вздыхал Костя и хватался за ноги Ники как за спасательный круг.       — Что мне сказать? Разве нужно что-то говорить? — рассеяными глазами парень блуждал по губам Костика, в поисках ответа.       — Нужно хоть что-нибудь говорить.       — У тебя красивые занавески, — выпалил Толмачёв первое, что пришло в голову и тут же встретил смешок у уха.       — Комплимент на сто из десяти.       Занавески. На бетонной лестнице университета Субботин вспомнил третий вечер. Про занавески, дурацкие, советские бабушкины занавески сказал, а ты влюбился и в это. Потом, отпуская Ники в бар, нагнал его голый у порога, опустился перед ним на колени. Шнурки завязать.       — Ещё минуту с тобой провести, можно? — покорно глядя снизу-вверх, мямлил мужчина и, целуя бёдра парня через ткань, поправлял его брюки, бережно формируя из шнурков аккуратные бантики.       Ты видел, как он сдерживал стон и часто кивал на вопрос, поджав губы. Совсем как сейчас, когда спустя ожидание, Толмачёв всё же вышел посреди пары в коридор. Волнительно глядя в лицо своего Костика, он поднимался ступенью выше, чтоб не тянуться до него, и легонько обнимал за плечи.       — Пять минут, — кивал Ник, озираясь по сторонам.       — Пять мало, пятнадцать, — возмущённо вздыхал Константин, осыпая руки третьекурсника поцелуями.       Способность быть чуть выше казалась Никите некомфортной и, закатив возмущённо глаза, он опускался пониже.       — Пять. Ты уже отнял две минуты, — щекой прижавшись к сильной спине, он вслух стоят и отсчитывал время, отведённое им.       Указательным пальцем водил по полным губам, выдыхая испуганое «ах», когда слышны были шаги посторонних и невинно обнимал шею. Время истекало бысто.       По лестнице вечно кто-то ходил, их встречи срывались, в другое время Толмачёв заметил, что окна соседнего корпуса смотрят прямо на них. Их все видят. Места встреч походили на авансцену с софитами по бокам. Всё на ладони. Охи, вздохи и драматичные паузы, длиною в сутки. Костя был лучшим другом с «терпением», он знал «ожидание», но и пяти часов теперь не мог вынести. Выманивал посреди лекции Толмачёва из аудитории и, взяв его за руку, водил по учебным лабиринтам в поисках покоя. Он просто не был ещё готов отдать тебе свои свободные часы и приходилось встречаться только в здесь, на виду у всех.       Каждую дверь с яростью Константин Николаевич готов был разломать в щепки, когда понимал: не то место, не тот угол. Ник следовал за ним покорно, почти послушно, и только в мыслях оставлял громкое, резкое слово «хватит», не произнося его вслух. В конце скитаний они всё же нашли это место: всеми брошеное, забытое, самое пустое местечко университета — библиотека. В ней слишком редко появлялись студенты и чаще всего не ходили дальше порога. А там, в дальней части зала, между стеллажами с латинским языком и ивритом, бывали ещё реже.       — Зайду первым, потом ты, — у входа повторял инструкции Костик, застёгивая свой пиджак на все пуговицы. — Пройдёшь отдел русской словестности, возьми с полки стихи Бальмонта.       Никита кивнул и, недоумевая, мотнул головой.       — Зачем?       — Просто возьми. Пожалуйста.       И, стоило сказать Субботину волшебное слово, как Толмачёв таял, проигрывал и делал всё как просили. Томик Бальмонта, четвёртая полка снизу, страница пятнадцать и в самый конец библиотеки. Секунду, прижав Ники к литературным полкам, Костя упивался его нежностью, а затем, опустившись на колени перед ним, расстёгивал пуговицу на штанах и шептал:       — Читай Ники, не прерывайся. Только тихо, пожалуйста.       Если через лет сорок Толмачёва где-нибудь попросят вспомнить стихи, которые он полюбил в молодости, он будет с блеском в глазах повторять бесконечно строчки Бальмонта.       — Я буду ждать тебя мучительно. Я буду ждать тебя года. Ты манишь сладко-исключительно. Ты...       Ты задыхался. Но не от рифмы. От влажных губ по телу. Пропуская строчку, со всей силы прижимал книгу к лицу, чтоб не позволить ни звуку сойти с губ. Закрыв глаза, Ники дышал ветхими страницами как кислородом. И Костя выучит этот стих. Пока его губы читали Толмачёва, разум фиксировал строчки, иногда почти неслышные через бурное дыхание: «Но я не знаю высшей сладости. Как быть с тобой наедине...». Быть с тобой... Не ведая себя, на пике удовольствия, Никита комкал страницы и, выгибаясь у книг, дурел от разрыва блаженства внутри. В его спину впивались острые корешки книг и иногда оставляли следы. Порой он вдавливал ладонь Костика в книги и ждал, что ему тоже останется встреча следами на теле. Только представь — это происходит и больше может не повторится.       Они лежали в постели одетые, когда Никита уже должен был уходить. Костя много говорил о его красоте, о том как ему нравится просто засматриваться им, а Ники заворожённо гладил мужчину по шее. С неё всё началось. В библиотеке, в секунду агонии, он представлял как из кожи на шее мужчины прорастают прекрасные рубиновые бутоны. Гвоздики. Повсюду они — в тёплых ладонях, в сильных венах на шее, в жилах на руках, на округлых бёдрах, на каждом мускуле груди. Лепестки, фигурные маленькие кусочки, источают бордовый гранатовый сок. Капли, которые Ники готов был слизывать как энергетик.       — Почему гвоздики? — кивнул после долгого затишья он, не спуская взгляд с вазы, смотревшей прямо в лицо Толмачёва. — За что ты их так любишь?       — Цветок свободы. И святой французской революции. Ты разве не в курсе? — гордо ответил Костя, растянув губы в тёплой улыбке. — Ладно, если серьёзно, то это всё свадебные фотографии родителей. У папы в петличке были три маленькие красные гвоздики, а рядом с ним сидела мама: в белом скромном платье с белыми гвоздиками в волосах. Я смотрел на это в детстве и понимал — как же божественно они смотрятся вместе. Мама и папа. Белые и красные гвоздики. В гвоздиках действительно есть что-то ангельское, чистое, настоящее. Про любовь. Они заворожили меня, — он поёрзал, приобняв Толмачёва покрепче. — Когда понял, что всем гвоздикам мира придумали траурные причины, я так плакал. Маленький совсем был. Хотел защитить каждый бутон на планете, жалел любой лепесток. Теперь у меня под защитой немного другой цветок.       Когда наступал момент откровений, Никита впадал в ступор. Господи, а что говорить? Это же хорошо, да, что ты для него цветок? Как его нежность осыпать ответными комплиментами? А может рано? А может... Костя касался губами макушки парня и тот снова успокаивался.       — Первый раз ты пришёл в наш дом. Помнишь? Букет роз маме принёс.       Ник поморщился, ютясь у плеча.       — Жёлтые. Жуткие жёлтые розы.       — Нет, они ей очень понравились. Ты был тогда таким смешным в своём белом джинсовом костюме.       Жуткая мода и непримеримое желание нравиться всем вокруг. Ники вспомнил свои переживания из того времени, но к чему теперь это?       — У вас баба Шура была в гостях, сказала что я похож на жениха.       — Да, она была в большом восторге от тебя и почему-то мне первому об этом сказала. Что ты хороший, умный мальчик.       — Почему ты вспомнил об этом сейчас?       — Я об этом не забывал. Никогда, — на минуту Костя завис. Момент признания — он самый важный для него за всю жизнь. — В тот самый день знакомства всё и началось. Я стоял в коридоре с родителями и жутко волновался, глядя на тебя, пока Ди что-то щебетала про твою семью.       — Волновался? Ты? — в голосе Никиты не было удивления. Он застыл в ожидании узнать, что ему ещё доведётся услышать сейчас.       — Мне никогда не хватало смелости заговорить с тобой. Всегда охватывало оцепенение. Думал, что такому умному мальчику как ты просто напросто не захочется говорить со мной. Ты смущал меня. Всегда, — Костя честно смотрел в глаза Толмачёва и понимал, что вот-вот и фантомные боли, флешбеки из юности, прежние проблемы вернуться к нему и уже не Никита будет пугливым скромником, а он. На грани депрессии. — Никогда со мной не происходило таких вещей. Нет, в парней я влюблялся и даже встречался к тому времени с двумя, но твоё присутствие в нашей жизни разбудило во мне новое. Счастливое. Один раз ты пришёл и дни, ночи, вечера я уже не мог не думать, что существует Никита. Временами я ненавидел тебя. Ты был не со мной и выглядел всегда счастливым с Дианой. Без меня. Ты с ней, а я в шкафу. Как только ты уходил, я начинал скучать. Снова и снова. Ты был счастьем моим. Мысли отрезвели и стало не по себе.       — Это, получается, шесть лет уже? — хрипло произнёс Ники.       — Шесть, — Костя улыбнулся собственной слабости. Вслух сказанная цифра вспыхнула в его душе никогда не угасающим язычком пламени. И он продолжил разжигать это пламя. В другом человеке, — шесть лет злости, презрения, вздохов, скуки по тебе. Ужасное время. Я бы хотел забыть того Костю. Правда. Моё ужасное отношение к тебе это лишь... Слабость. Когда ты входил в мою комнату, я представлял, что нечаяно обниму тебя и буду долго-долго рассказывать о себе. А я всё делал как урод: выгонял, кричал, оскорблял. Но думал о тебе. Хотел, чтобы ты был для меня, а я для тебя, — откровения заставили горло Костика пересохнуть и он сделал паузу, тяжело сглотнул. Стало иначе лежать рядом с Никитой. Вдруг матрас стал твёрже, воздух в квартире заметно осел и требовались силы, много сил, чтобы заговорить дальше. — Помню день: вы лежали с Дианой на полу и долго-долго хохотали, её волосы запутались в застёжке лифчика, а ты его долго не мог расстегнуть. Хохот стих и ты тихонько запел. А я сидел в соседней комнате и слушал тебя, прижавшись ухом к стене. Всегда мне оставалось только наблюдать за вами и...       — Ты всё это время молчал. Не сказал мне. Не намекнул, — Ник прервал шёпотом, ощутив как натянулись его голосовые связки. Он резко отстранился от Кости. Рядом неудобно стало, прямо сейчас. Мозг всё ещё приходил в себя. И правда... Боже какой неприятной может быть правда.       Мужчина обнял его мягко за шею, лаская кончиками пальцев скулы.       — Разрешаю звать меня Костя-идиота-кусок-Субботин, — улыбка смазалась с лица и ещё один тяжёлый вдох Костя сделал для разбега. — Молчал, терпел, что ты и я — это разные вещи. Мне было страшно испортить тебя. Знал, что ты меня не примешь, отвергнешь.       — Ты меня боялся? — голос Толмачёва задрожал и в ответ он услышал точно такой же, но несколько обречённый голос.       — Да. Мне всегда было и будет страшно.       Костя наклонил голову вперёд и слушал как учащается сердцебиение Ники. Совсем как твоё. Почему он смотрит так, будто рядом сейчас человек не с влюблённостью, а диагнозом? Его голос был для тебя причиной спокойствия до утра, а молчание, да почему оно опять заставляет чувствовать себя пустым, неумелым, проигравшим очередной шанс? На друг друга смотрели два паникёра, совсем не знавшие друг друга.       На тумбочке завибрировал телефон Толмачёва. Будильник. Их шестьдесяд минут закончились. Не мешкая, он сполз с кровати и, прихватив рюкзак, пошёл к выходу. Как ни в чём не бывало.       — Стой, Ники, — окликнул его Костя, — поцелуешь меня?       Болезненно парень улыбнулся и, взяв с вешалки свою куртку, лишь бросил воздушный поцелуй в сторону мужчины, побыстрее смешался с весенним воздухом подъезда. Мыслей стало нехватать. Когда действия перевоплощаются в слова, в звук, от них происходит обратный эффект.       — Не честно, — Ник перепрыгнул через яму на тротуаре, сунув руки в карманы. Признания странная штуковина — они должны давать облегчение, раскрывать душу навстречу ярким моментам жизни, но по существу они скрипят гвоздём по внутренним стенкам тебя. Что это за чувство саднит внутри? И откуда оно? Похоже на предательство. Только кто кого предал. Ты или он? Оба. Слишком заигрались. Костя... Сволочь, а не жизнь, где же был он раньше?       Блуждая по дворикам, Никита забыл что его ждут в баре. Пять минут до открытия. Да чёрт с ним. Нужно было куда-то проорать своё негодование. Ребёнок в нём закончился и стало трудно об этом думать. Не с Дианой он повзрослел, и даже не в день когда она умерла, а всё это случилось сейчас. В цифре — шесть лет. Сколько можно было сделать за это время, прожить целую жизнь. Свою.       В детстве было хорошо, когда с открытым ртом пацаны во дворе слушали твои тайны и после самых дерзких поступков поддерживали тебя. Взрослея, ты теряешь способность откровений даже с теми, кто обещал пройти с тобой жизнь до конца. Не слушая лекцию, Никита всматривался в каждого, с кем он ходил на лекции. Надо сказать, надо признаться что он в ловушке. Костя соблазнил. Или не соблазнил? С Костей хорошо. И это не хорошо? Толмачёв верил, что стоит лишь высказать свои переживания, они тут же перестают маять тебя. Становится легче. Но рядом не было никого. Он отправлял зрение блуждать по партам и получал неутешительные мысли. Сказать Лене? Она всё ещё вздыхает по тебе, с верой в успешные отношения. Здесь от любви до ненависти хватит даже не шага, а всего одного слова. Завтра об этом расскажет всем и, некогда нужный, Толмачёв перестанет существовать. Саша? С его ненавистью к Косте, неприкрытой гомофобией и агрессией ко всякому проявлению нежности можно сразу поставить крест на себе и три года дружбы спустить в унитаз. А если Женька?       За барной стойкой Никита смотрел на него всю ночь, припоминая что он на крыльях счастья любит обслуживать Костю в баре, обхаживать со всех сторон. Поймёт, правда.       — Налей воды простой, пожалуйста, — с грубым видом наклонился официант к барной стойке, сжимая руки в кулаки. Его лицо почти побагровело от злости, но на Толмачёва он не торопился изливать свой негатив.       — Что случилось? — Ник протянул стакан, плюхнув в него две льдинки.       — Ты представляешь, за седьмым столиком не оставил чаевых. Я полтора часа его потребности утолял, а он ни копейки не оставил. Сука, — раздувался как чайник Женя, пока скулы его плясали в стороны от злости.       — Что ты делал?       — Меню ему наизусть рассказывал. А этот членосос сидел, любовался мною и заказал только зелёный чай да тёплый салат. Ты слышал он по имени меня звал — «Женя, можно вас на секундочку?», — изобразил карикатурную манерность Кудин и притворно задрожал. — Так, слащаво, фу. Солидно одет, прилизан, а ведёт себя как хуй! — на последней фразе Женя достиг вершины своей злости и стукнул кулаком по столу, обратив внимание посетителей на себя. А уши Ника заставил гореть от стыда. — И все они такие, эгоистичные членососы.       — Почему ты его так? — спросил Ник, нервно хрустя пальцами в кармане брюк.       Язвительно друг хмыкнул.       — А ты знаешь как ещё можно гея цензурно назвать? Членосос самое безобидное.       Выпив залпом остатки холодной воды, официант увильнул к прочим посетителям. Наверное и Костя когда-то так же заходил в подобный бар, чтобы подцепить официанта. Похожего на тебя. И так же официант люто его проклинал ещё несколько дней. Наверное и Никита таким однажды станет: пойдёт по барам искать барменов, затем спуститься до операторов общепита. Господи, неужели у всех так? Он задрожал, отвернувшись к шкафчику с алкоголем. Женька с этой дружбы уйдёт, если ему расказать. Ведь так у всех бывает — первыми бегут с корабля те, кому ты больше всего доверял. А Наташа? Влюблённая в милого мальчишку Никитку, она вряд ли примет другую его версию. Узнать его не захочет и, наверное, будет всё время думать о том — как же быстро он изменил сам себе. Она — кто принципы свои не меняет чуть ли не с ясельной группы детского сада.       Выходило, что в остатке не было никого. Рассказать себя тайного некому.       В упорном взрослении Никита много слышал вокруг себя — каким должен быть мужчина. Важно не ныть, спрятать мокрые глаза и никому их никогда не показать. Наглым быть и ты добьёшься всего. Драться тоже надо, за себя, только за себя. Успешным быть, ведь добро не сбежит от тебя, а успех потеряешь и не вернёшь. Решать проблемы сам, ведь это по-мужски. Забыть про красоту и нежность, мужчине оно ни к чему. Но никто ему за всю жизнь не рассказал, что делать с тем остравком внутри души, где слёзы и нежное счастье живут. К кому бежать, рассказывать о трудностях, когда нет никакого мужского решения. Как быть, когда в себе он перестал чувствовать того, эталонного мужчину? Свой внутренний остров из цветов, кисло-сладкого граната, янтарных глаз Толмачёв охранял бережно и тайком его лелеял. Но каждый день остров рушился. Украткой он входил в подъезд чужого дома и кто-то непременно говорил ему «здравствуй», выходя навстречу. Они, обитатели квартир, незнакомые для него жильцы, смотрели внимательно в личико студента и будто ждали, что ему станет совестно за то, что снова посмел сюда заявиться. Подло надеялись, что с испугу он быстро убежит. И удивительно они все похожи на тех взрослых из детства, что роем мух мельтешили ежечастно перед глазами. У них у всех ухмылка ехидная и взгляд коварного осуждения давит на затылок.       Она тоже смотрит на тебя так — девочка с фотографии в рамке. Злая. На своего Никиту. Счастливая была, наивная и доверяла милому мальчику. А он... А как же он так мог? Предал память о ней, любовь её. Она была верна, а он, и года не прошло, под брата её лёг. Дверца шкафа треснула как стекло поверх памяти о погибшей девушке. Ник схватил фото и, сотрясаясь от ненависти, бросил его в шкаф. Спрятал любимую девочку насовсем, подальше от себя. И через десять часов в пятый раз за всё обучение оказался в университетской библиотеке.       «Стал думать много о том, что мне следовало родиться гораздо раньше. Так наверняка и должно было произойти. И мы бы встретились с тобой правильно. И времени упущенного у нас бы не было. Почему-то я уверен в этом...».       Никита сидел в баре после смены и писал сообщение Косте, стирал. Все слова имеют последствия, их надо подтверждать, повторять и, затем, придумывать новые речи. Зачем-то это надо. Любовь? Только нет, нет, нет. Он занимался в панике, если мысль о влюблённости становилась явной. Глазами искал куда себя скрыть. И всегда натыкался на неизменную пару между столиками: Женя, смотрящий влюблённо-ревнивым взглядом на Наташу и она, уже не смотревшая на бармена чаще замечала официанта Евгения. Вот она, любовь.       Иногда Костя имел свойство добежать за Ники до выхода из подъезда и, стоя босиком на трещинах старинного мрамора, сказать на ушко — «Ты только не накручивай себя, выскажись мне, а я тебя защищу». Наивно, по-детски. Толмачёв в ответ кивал, но было трудно понять, что значит такой ответ: да, ему плохо или — «да, скажу». Кажется, всё вместе. Быть с Костей рядом, ощущать его в себе, слушать как он принимает тебя и держаться подальше ото всех — это всё не являлось причиной чувствовать себя до конца вольным парусником в море.       Всё равно скрываешься. И переживания свои заставляешь заглохнуть.       Толмачёв качался под музыку из колонок бара. Он крутил одной рукой пивной вентель, а другой нежно гладил кончиками пальцев лепестки белых гвоздик перед собой. Двадцать семь.       За горкой букета мелькнула счастливая мордаха Женьки.       — У меня хорошие новости. Набери воздуха побольше и... Ната согласилась пойти со мной на свидание, — воскликнул он, изобразив у барной стойки лунную походку Майкла Джексона.       Блаженно Ник кивнул. Боже, это действительно прекрасные цветы. Они напоминают тебя в момент слабости перед Костей, одновременно с этим волна лепестков напоминает его веки, которые ты полюбил целовать.       Женька замельтешил рукой перед лицом бармена. Ноль реакции.       — Так, понятно. А от кого это такие шикарные цветы? Да ещё и каждый день...       — От Кости, — не думая, мечтательно вздохнул Никита, наклонив голову на другой бок.       Вытаращив глаза, Кудин не осмелился переспросить — правильно ли он понял? Толмачёв шутит, да ещё и смешно в минус сотой степени было давно делом привычным.       — Костя тебе цветы? Ла-а-адно. Понятно.       Беззаботно, не подозревая что говорит всё ещё вслух, Ник продолжал гипнотически смотреть на гвоздики.       — Мы переспали с Костей.       В ушах Евгения зазвенело. Десять лет назад мальчишка сидел у подъезда на чемоданах, яблоко жевал. В руке держал книжку про капитана Врунгеля и смотрелся в дверцы платяного шкафа. Такой смешной ребёнок, с которым сразу было ясно — не дружить не получится. С ним все подвалы были быстро изучены, крыши домов исхожены, школьные вечеринки затанцованы. А он вырос и ты даже не понял в кого. Мальчик то с яблоком где? Женя быстро задышал, отвернувшись от барной стойки. Испугано его глаза забегали в стороны. Разряд шокером от Толмачёва и такого не было никогда. А Толмачёв ли это? Он. И от этого снова и снова, при каждом вдохе, не хватает кислорода.       Никита пришёл в себя и новое выражение его лица свернулось за пределы бара. В ужасе Женька метался по сторонам, жестикулируя в разные стороны. Услышав его тихий, злобный мат, Никита опустил веки.       — Женя... — с жалостью на лице он был готов кинуться в оправдание, соврать, но возможно ли это, если вы дружите уже почти десять лет? Он всегда будет знать, что враньё - это не твоё.       — Вы с Костей переспали. А сколько раз?       — Не знаю... Три. Нет, четыре.       Женя прижался лбом к барной стойке. Хотелось убежать, закричать, ударить кулаком по стене. Он видел дружбу как каждодневный процесс — всегда на виду друг у друга, всегда на связи, всегда открыты; жили в одном дворе, видели друг друга в баре, говорили за завтраком вот, ещё вчера, о планах на лето. Но где-то случился момент, что оба решили не дружить и незаметно, тихо кто-то подменил друга. Методично. Подняв голову, официант увидел бегущие по лицу Никиты обильные потоки слёз.       — Женя я...       — Эй, что ты, Ник?       Слышно в создании — дверь бара хлопает и Женя уходит. Слышно — ещё одна тяжёлая дверь хлопает, скрепит ключ в скважине и Женя уходит навсегда. И будет слышно ещё несколько лет его удаляющиеся по коридорам, улицам, лестницам шаги. Одна минута и он так сделает. Останешься один.       Никита задрожал и всхлипнул.       — Пожалуйста, Жень...       За десять лет мальчик с яблоком хоть и казался слабым, но хныканье и слёзы оставил другим. Себе же этих привелегий не позволял. И Женька гордился, что хлюпик рядом вместе с ним такой же сильный, терпеливый и смелый. Нет, он просто хорошо притворялся, чтобы не потерять тебя.       Парень вытер указательными пальцами с щёк друга солоноватые потёки и взял его за руку.       — Перестань. Что ты? Ну, переспали и переспали. Он не насильно тебя? Нет?       Никита быстро замотал головой, закусив до боли губы.       — Жень, только не бросай меня, пожалуйста. Не отворачивайся.       — Что ты придумал? Нет, нет, я не брошу тебя, — Женя постепенно начал храбриться, зашёл за барную стойку и, выключив аудиосистему, обнял бармена по-дружески за плечи.       А ты всё такой же слабый. Жалкий. И надоело до того играть в несуществующего, ненастоящего Никиту, что Толмачёв, заметив пустоту зала, быстро обнял официанта и глухо зарыдал.       — Нам хорошо с ним, хорошо, но я не хочу быть таким, Жень. Я не гей. Не бросай меня, умоляю. Знаю, что это неправильно, это нельзя делать, но просто, просто...       Женя не мог знать, как реагировать на такие признания. В школе этому не учат, разговоры об этом не ведут с пацанами в малолетстве за горожами и родители при разговоре о сексе об этом не упоминают. И даже фильмы он не мог вспомнить, которые могли бы помочь ему. Разве что пресловутая «Горбатая гора», но ведь они не в Техасе, да и Наташа ведь у него. Перед глазами и мокрыми веками на рубашке был друг, слабенький мальчик с яблоком, которому всё-таки потребовался ты, рослый, не шибко умный, но лучший. Друг.       — Остынь, Ник, всё нормально, — он, почти не касаясь, гладил Толмачёва по спине, не в силах переварить признания до конца. — Если он тебе нравится, то почему ты плачешь? Костя... Он же крут, да? Ты не умеешь выбирать плохих людей. Мы десять лет с тобой дружим и куда ж я без тебя? Я не отвернусь, дружище.       — Я не прошу, чтобы ты понимал меня. Только не бросай и... Не говори никому, прошу.       — Нет, не переживать. Можешь не сомневаться, не уйду. Я рядом Ник, никому не скажу.       Он повторял об этом теперь каждый день, узнавая попутно — всё ли хорошо с Никитой. «Вроде да» — всё ещё краснея, опускал глаза Ник и улыбался так, чтобы дополнительных вопросов больше не было. А сам мысленно продолжал рыдать на плече Кудина и тихо скулить — «Я не такой... Я не такой...».