Гранатовый вкус гвоздики

            Костя перекинулся через тонкие перила, топчась на тесной площадке ветхого балкончика, и выпустил струйку дыма в северную часть двора. Он безразлично, но в то же время величественно, посмотрел вниз. В прошлом году помог консьержке высадить сирень и, вот чудо, она уже была готова зацвести (сирень, конечно). У клумб за миниатюрным забором сердобольные бабушки суетились вокруг цветов, по ту сторону двора клали свеженький, как обычно дешёвый, асфальт в подарок от администрации города. Город готовился к первому мая. Из комнаты Субботина доносился тихий свист пластинки. Depeche Mode. Купил два сборника вчера, когда понял, что хочет любить. Если не Толмачёва, то его музыкальные вкусы. Может оно поможет бороться? За парня, которого ты всё-таки не знал.       Вместо сигареты в зубах, меж губ мужчины, оказалась длиная тонкая иголка. Он вытянул шёлковую полоску из мотка ниток и, растянув рукав рубашки на бедре, принялся зашивать дырку под швом. После возвращения из Канады и тотального начала взрослой жизни Костя уже не мог себе позволить частые покупки люксовых вещей и продлял как мог жизнь тому, что есть. Низко склонившись он поправил очки с переносицы к самым глазам, поддел петлю нитки и под неё зацепил иголку. «Тебе сегодня три года, друг» — усмехался про себя мужчина, ювелирно штопая рубашку. Процесс кройки и шитья должен был изменить настрой на день грядущий, но этого было мало, чтобы заполнить все пустоты в душе. А память этих пустот болела. Губы, руки, редкая улыбка, взгляд и робкое дыхание — «Кость, здесь не надо, увидят». Было игриво и в то же время ужасно страшно. Это... Да просто показалось.       Он не посмотрел на себя в зеркало, когда отправился на работу, и запах сигарет больше не старался заглушить спреем, а в кармашке пиджака имел пузырёк настойки пустырника. Всё. Просто мы прежние вернулись и живём сами по себе. Молчим и терпим. Две лодки, чьи пути не пересекаются. Костя проезжал по проспекту и прибавлял газ перед своротом во двор Никиты, чтобы соблазны увидеть его не мутили. Стал больше чем обычного рад видеть свой первый курс и не гонял их из кабинета в коридор между парами. Причина сказала — «Мы просто друзья», и ты теперь, как прежде, невозмутимо терпеливо ловил мягкий флирт первокурсниц, по старой забаве закидывая их в ответ слэнговым французским. Ни слова не понимают, а млеют так, что скулы сводит пожалеть.       Закрыв глаза, Костя сжал переносицу. Ещё две лекции и он уйдёт домой. Нет, он уедет к родителям, потом отправится в клуб. Незадумчивая молодость, как раньше.       — Привет, — у стола послышался вдруг гнусавый голос. Напротив стоял Толмачёв и, смотря пристально на Субботина, держал в руках бумаги А4. — Это с деканата передали. Сказали, заполнить до вечера.       — Привет, — мужчина попытался скрыть радость на лице, но не получилось. Он мельком взглянул на документы и тут же быстро вернулся глазами к третьекурснику.       — Ты на полставки секретарём в деканат устроился? — ответной улыбки не встретил. Взгляд парня сиял на грани. Хорошего и злого. Знакомое чувство — ударить наотмаш и тут же крепко прижать к себе.       Никита не отводил взгляд от мужчины. Хотел смотреть на доску, исписаную мелом, но каждые десять секунд (он засекал) съезжал на его ресницы или губы. Маялся в неопределённости.       От этого терялся и Костя, делая вид, что высматривает что-то в пустых листах в клетку.       — Как свидание с Наташей прошло? — сухо спросил он.       Никита негодующе сделал шаг в сторону.       — Это не было свиданием. Просто гуляли.       — Ах, извини. Ну, и как же погуляли? — Костя кашлянул. Ревнивый тон. Прекрати, друзья же не ревнуют.       — Неплохо, — Никита ответил нервно, порываясь облизать свои губы. Всё же погано говорить с Костей на людях. Здесь он — Константин Николаевич и за спиной пятнадцать студентов (парень пересчитал) наблюдают за ними. Слышно чьё-то шушукание — «Прикинь как такому тяжело целоваться, если бы они были парой».       Взглядом Костя тянулся к нему. Прижать ладонь к щеке, улыбкой всё сказать. И видел он как мешкает Никита, нерешительно стоя на месте. Ещё надо сказать. Вот сейчас. Решить вопрос всей жизни. Но какой? Субботин сжал край стола, переняв на себя напряжение студента. Сейчас скажет. Да, ещё секунда...       Но Толмачёв судорожно выдохнул и быстро пошёл к выходу. Костик стиснул зубы. Отчётливо, даже слишком правдоподобно, его жизнь сейчас похожа на тюрьму, — тебя приходят подразнить и тут же уходят, ни дав ничего, оставив на холоде в серых застенках. И человека желанного, как свободу, он может только видеть. Где-то за забором, вдалеке.       У двери Никита вполоборота остановился и, глядя на преподавателя, громко, твёрдо всё же сказал:       — Мы не встречаемся с Наташей.       Что было здесь, в этом минутном замешательстве? Толмачёв опустил глаза? Нет, он смотрел прямо в душу и сквозь сказанное пытался передать тайный смысл. Какой? Костя открыл окно в университетский двор прямо посреди пары. А на толстовке Никиты был маяк-корабль. Твой подарок, твоя толстовка. Господи. От солнца, бьющего по глазам, стало трудно, потекли слёзы. Оказывается, мыслительный процесс о ком-то способен вызвать физическую боль. Он шмыгнул носом. Проклятье.       Вечером, побыстрее вернувшись с пар к себе домой, Костя засыпал себя работой. Ненужной по сути, но она отвлекала. Действовала вместо антибиотика. Время шло к десяти вечера и весь кухонный стол был забить тетрадями. Открывая одну, он тут же оставлял её в покое и брался за новую. Нескончаемый мини-конвейер. Выходило так, что шелест листков в тишине раздражал ещё больше. На своём месте в углу виниловый проигрыватель молчал; на крышке успели скопиться частицы крупной пыли. «Выкинуть, что ли» — мимолётно подумал Субботин, укусив край ручки. Поменять бы жизнь до неузнаваемости. Может это, в конце концов, и ориентацию ему сменит? Женится, родит детей, станет деканом факультета, дачку у залива построит. Да, а только надо выкинуть проигрыватель и сына прокурора из жизни.       Грубо Костя отложил очередную тетрадь в сторону. Перспективная шуточная жизнь вселяла в него ещё большую неуверенность, чем раньше. Он уронил голову на стол, стукнувшись больно лбом о поверхность. Всё бы хорошо — забыть потом ещё раз забыть, но из памяти не выкинуть тот взгляд, что видел ты перед собой. Карие, из детства. Ты же таким в точности был. Влюбился, испугался, убежал. Из бабушкиного сада с жёлтыми хризантемами. Стёр, забыл его. Того соседский мальчик, что приходил к тебе играть в шашки, когда на лето отсылали в посёлок к бабушке.              Костя крепко закусил нижнюю губу, с ужасом оглядываясь по сторонам. Однако. У Никиты были точь такие же глаза как у тебя. А тот самый мальчик, надо же, всё ещё помнишь как выглядит. Двенадцать лет не воскресал этот образ для себя: кудрявые волосы, улыбка до ушей, кривой верхний зуб и вечно смеющиеся глаза. В тени голубые, на солнце зелёные. Его все звали Вася, как и ещё половину подростков на близ лежащих деревнях и посёлках. Он был выше Костика и нередко летом катал на своей спине, разыгрывая с пацанами с улицы войнушку. Тащил на себе Костика, когда тот сломал ногу на карьере и, гордо расправив плечи, говорил бабушке своего друга — «это я виноват, что он переломался». Иногда чумазый, с грязью на лице он перелизал через забор и садился на крыльце, выжидая когда Костя проснётся, выйдет на улицу, а он уже здесь, — с прищуром смотрит и хрустит редиской. Он не любил, нет, даже дружил вряд ли, а тебя ворочало по кровати ночами от беспокойства как можно быть таким счастливым, что рядом есть какой-то обычный Васька. Вечерами Костя не разговаривал ни с кем, а только закрывался в комнате и включал по очереди кассеты в магнитофоне, положив голову на стол. Вспоминал как Васька заразительно смеётся и говорит глупости, которые ты уже выучил наизусть. Когда кто-то входил в комнату, Костик густо краснел и выключал музыку, вспоминая как тепло ему было от Васькиной руки в ладони, когда они шли к ручью по бревну. Его никто ещё так за руку не держал. И больше никто не должен был. В то лето, без объяснений, в слезах он упросил мать забрать его обратно в город и больше лето у бабушки в посёлке никогда не проводил. Про Ваську вспоминал, но начинал ненавидеть весь мир. А ему ведь просто было хорошо.       Померещился звонок в дверь. А вот и добрых вечеров, шизофрения пожаловала. Звонили не в домофон по привычке, а именно в дверь. Ломиться в квартиру в столь позднее время уж точно было некому. Если только Никита и мама. Никита... Нет. В дверь ещё раз позвонили, на этот раз двумя короткими. Костя потёр глаза, сильно нажимая на веки пальцами. Ошиблись, вас тут не ждали. В центре города это было нередкое явление, когда подростающее поколение, в поисках пристанища для распитие своей первой бутылки спиртного, балуется дверными звонками. Но даже они были не такими настойчивыми, ведь звон уже буквально бился в истерике, действуя на нервы.       Подняв себя через «не могу» в прихожую, резко Субботин открыл входную дверь. Глаза упёрлись сначала в покрытую тенью стену подъезда, а затем, спустившись на десять сантиметров вниз, заметили макушку и редкие каштановые волосы.       В расстёгнутой куртке Никита стоял и преданно ждал, когда его впустят. В руках он кажется что-то держал, но это были его собственные пальцы, которые он заламывал.       — Думал, что тебя дома нет, — вместо «привет» тихо сказал он.       — Готовил семинар, задумался. Проходи? — фальшиво зевнул Субботин и после вопроса ждал, что Ник скажет — «нет». Но он вошёл и за собой внёс яркий запах парфюма. Что-то женское, из детства Константина.       Хозяин квартиры быстро метнулся на кухню. Чайник, заварка, печенья... Ужас, у него нет ничего, чем можно задержать Толмачёва хоть на пять минут.       — Чёрный чай будешь? У меня вишнёвый джем есть, — сквозь грохот тарелок вопрошал Костя.       Из комнаты никто не отвечал. Не думал отвечать. Куртку отбросив в ссторону Никита стоял и не дышал, будто набирался сил.       — А ты разве сегодня не на работе? — снова был услышан вопрос из кухни.       Парень приоткрыл губы и, опустив голову, поднял пальцы обеих рук к верхним пуговицам своей рубашки. Он помолчал. Сжал пару пуговиц и точно так же стиснул зубы.       — Нет, я отпросился. Сегодня. Сказал, что не выйду, — расчитывал, что голос выйдет смелее, чем раньше. Но как всегда Толмачёв немного запинался и много дрожал.       Костя вопросительно посмотрел в окно. Не вышел на работу, говорить друг с другом вы не говорите... Зачем тогда он здесь? О чём с ним находиться рядом, вечером?       — Ты не вышел на работу. Что случилось?       Тряхнув головой, мужчина продолжил сыпать заварку в чайник. Уже не знал, сколько ложек и крупинок попало туда, но продолжал это делать. А потом заметил, что ему никто не ответил. Ушёл. Наверное парнишка в испуге всё обратил в ошибку и дверь закрыл с другой стороны.       Но он был всё ещё здесь. Освещаемый светом уличных фонарей в мрачной комнате, Толмачёв стоял спиной к Субботину, подняв руки к верхним пуговицам на своей рубашке. Опускал их медленно и гипнотически вниз.       Костик невольно присел на кровать. Перед ним разворачивается потаённая картинка, на которой пуговицы как выключатели щёлкают одна за другой, а дыхание перекрывает. Послушными движениями бармен расстёгивал свою рубашку.       Субботин закрыл глаза, отвернув голову.       — Так, Толмачёв...       — Случился ты и поэтому я здесь.       Осталась последняя маленькая пуговица и Костя крепко сжал руку Ника, не позволяя сделать этот шаг. Он поднял взгляд на его открытое под тканью тело, покрытое мурашками и злобно вздохнул. Одеть быстро, наглухо застегнуть на все замки и отправить к себе, домой, успокаиваться.       — Не надо, — выдавил Костя, ощущая как глубоко дышит Толмачёв. Низ его живота касается согнутых пальцев. О, дьявол. Что придумал этот дурак? Ради чего он это делает? Где окончание провокации? Когда тебя, наконец, перестанет разрывать на куски от его существования?       — Прошу тебя, Кость. Поцелуй меня, — Никита задрожал, подался вперёд и руками Кости расстегнул последнюю пуговицу.       Невольно ноздрями мужчина втянул запах кожи. Это был запах нескольких лет. Терпения, молчания, сдержанности. Лёгкий свежий запах скромного мальчишки, забежавшего в квартиру Субботиных перед свиданием, первый ядрёный одеколон парня у которого появилась своя квартира, запах сладкого изменения в самом себе. Снизу вверх Костя смотрел на него и, не смея дотронутся руками, медленно поцеловал в районе рёбер. Плавно губами он опустился на изгиб талии, стараясь не спугнуть. Обоим страшно ужаснуться, разойтись и больше никогда ближе к закату не встречаться.       Никита опустив голову. Смотрел как губы горячие мягко его изучают и по лицу Кости гуляет тень томления. Вздох и парень его совершает только тогда, когда пухлые губы находят на нём нетронутый участок. Он опасался делать всё не так. Но хотел, страшно и буйно хотел быть лучшим среди всех, кто когда-либо был у Субботина. Ники сделал шаг поближе. Уже было некуда, но он прижимался к нему так, чтобы поцелуи были неотрывными. Повсюду. Пальцы саксафониста-лингвиста-истерика зарылись в шевелюру мужчины и, приоткрыв губы, Ник мягко потянул его к себе. Повыше. Щетина, лёгкая и щадящая, слегка царапает бледную кожу, прошибая на мондраж. Терпение вышло из строя.       — Я скучал... — шептал Костя и с ярой дикостью сминал рубашку на спине Никиты.       — Ты же видел меня утром.       — И никогда не видел тебя таким.       «Я и сам никогда себя не видел» — пролетело в голове Ники. Он закрывал глаза и просил сам себя об одном — забыться. Хотя бы раз в жизни. Оступиться и упасть. Разбиться, но испытать это чувство ошибки. Удовлетвориться ею. И им. Мелко Костя осыпал худое тело собой сдержанно. Как же Ники красив, когда, прикрыв глаза, подаётся вперёд и чуть-чуть улыбается, словно от капельки шоколада на языке. Мелко он вздрагивает, когда слегка прохладные губы на секунду целуют в самый пупок и следуют дальше.       И эти поцелуи длились бесконечно. В конце концов оба чувствовали нарастание эрекции под одеждой, что для Ника было ново. Так быстро, так скоро. Так просто. А раньше он и не замечал как от одного лишь взгляда на шею Костика, заключённую в белый воротник, под одеждой происходили изменения. Всякий раз. Теперь некуда было бежать от этого и Ники сквозь пелену стыда сжимал покрепче волосы мужчины, любуясь его ярой красотой. Уже можно.       Языком Костя кружил у самой грани неразрешимого. То, за что было опасно признаться самому себе. Ты его хочешь, а нельзя. Он не воспитан в реалиях распоряжаться собой как хочет и ставить свои желания превыше всего. Толмачёв не ты и с ним быть нельзя. Крепко мужчина заламывал свои руки, чтобы страсть не наломала дров снаружи. Не сделает этого. Лишить сегодня Никиту второй невинности и сломать? Нет, идиот, одеть и всё же отправить домой.       С оттенком жалости Субботин промычал:       — Не могу, не могу, Никит, не могу тебя я...       Парень опустил свою ладонь на влажные губы и обратил взгляд диких глаз к себе.       — Раздень меня, пожалуйста.       Они все это делали сами. Раздевались. Все те, с кем довелось Костику бывать наедине: стоя в сторонке, лицом к нему они даже не приглашали принять участие. И никогда Костик, по-настоящему, на своём опыте не знал, что это за удовольствие, когда ты сам обнажаешь чьи-то тело и душу. Он усадил Ники к себе на колени и сдвинул с его плечь рубашку.             Наклонив голову вперёд, он больше не целовал, а только собирал губами с его плечь обрывки воздуха и языком ласкал ключицы. Руки неспешно изучали бёдра, ягодицы и слишком быстро миновали молнию на брюках.       — Ты настолько чист, что даже царапины не живут на тебе. Что же мне целовать тогда?       Никита хотел сказать о родинке на внутренней стороне бедра, но хваткие руки под одеждой вынудили его на невинный преждевременный стон, который так вписывался в скучно молочный закат на окном. Он обнял до одури Костю за шею, приподнимая ягодицы. Избавиться бы от одежды и уже сгорать от стыда со своими худыми ногами и непомерно большим пальцем на ноге или ждать, когда же будет то самое больно. Будет, он читал. Всегда будет, потверждали. Но снова и снова, кусая свои губы, ты соглашался продолжать.       Поставив на ослабшие ноги Никиту, Костя снял с него джинсы, бельё, тонко прилегающее к телу, и первым делом поцеловал кончик его члена.       — Ах, — выдохнул Ник, ощутив как орган дёрнулся.       — Тише, я лишь только поздоровался, — улыбнулся Костя и, увидев ту самую распластаную по бедру родинку, поцеловал и её, вынудив парня ещё раз томно вздохнуть.       — Спасибо, — прошептал Субботин, глядя снизу вверх на Толмачёва.       — За чт-что? — пролепетал тот в ответ и мягко провёл ладонью по щеке мужчины.       — За то, что разрешил мне себя.       Скинув в спешке с себя рубашку через голову, Костя сел перед Ники на колени. Парень буквально побагровел, когда внизу запульсировало. Нет, он не готов, но с силой снова тянет к себе поближе.       Один раз полные губы сжали тонкую кожицу плоти и Ники невольно схватил мужчину за волосы крепко.       — Что такое? Зубы царапают, больно?       Часто Толмачёв замотал головой.       — Мне... Не делали никогда. Я сейчас... Ко... Костя...       Ноги его покрылись мурашками и, на удивление, ослабли. А на самом краю живота уже кипело. Всё больше и больше. Это нужно держать, ведь он правильный мальчик. Пачкать никого не будет. В особенности Костю.       Слова не дав сказать, снова своими полными губами Субботин овладел Ником, ощутив на языке капельку смазки. Его первый вкус и твоя первая в жизни прелюдия.       Костя вздрагивал, слыша мелодичное, трогательное вибрато на губах Ники и очень быстро заставил его кончить. Теперь парень знал, как выглядит — «Выйти из себя». Пару капель на губах и вы теперь связаны. Пелена терпения пала и, опустившись на колени перед Костей, Ники осыпал его поцелуями. Нечаянно зацепил голыми ступнями проигрыватель. Хорошо, что он молчит.       — Хочу слышать только тебя, можно? — в порыве безумия, бездумия выпалил парнишка, хаотично ползая ладонями по телу Субботина. Ты так устал плакать, желать уснуть и не проснуться, тебе надоели люди, все, которые, кажется, за просто так стали грубыми вокруг. Ты голоден и давно хочешь жить. По-настоящему.       Долгих, поглощяющих воздух, поцелуев стало мало и оба оказались на пружинистой кровати. Быстро Костя вернулся туда, где остановился. К бёдрам. Целовать их до конца, пока вся кожа не будет влажной. Он брал Ники за руку и запускал его пальцы между своих губ, тем самым повторяя — «Всё хорошо. Всё только хорошо». Никита отворачивался к подушкам, когда сильно не хотел выдать себя. Только подумай, что ты ещё никогда не был таким. Слабым. Странно, сколько страсти пережило с девушкой это тело и до сих пор кажется невинным. Неопытным, несмелым. Образцовый сын своих родителей, которых портит засранец из соседского двора.       Нависнув сверху, Костя без касаний смотрел в карие глаза. Долго, помутнённо. На мгновенье его захватывал страх, что через подлые шестьдесят минут Ники убежит от него. Но, когда он брал мужчину за руку и водил кончиком языка по линиям миниатюрной татуировки на запястье, закрыв по-ребячески веки, дыхание Костика ускорялось и страхи... На них было до звезды, всё равно.       Ник слегка поёрзал, ощутив как рука Кости прошлась между его ягодиц. Губы мелко задрожали, готовые зарыдать. Уже? Так скоро? Вчера, сидя под струями воды в ванной и, содрогаясь от покалываний, Никита думал об одном — чтобы этот момент случился как можно не скоро. Костя поцеловал его острые коленки.       — Мы прекратим это, если не хочешь. Я отвезу тебя домой. Прямо сейчас. Больше никогда в жизни не прикоснусь к тебе.       Шагнув через самого себя, Субботин медленно поднял руку вверх, подальше от Ника, но тот крепко схватил её и, что есть силы, сжал, вернув обратно. Между своих ног.       — Пожалуйста, Кость, продолжай, — приподнявшись, он плотно стиснул бёдра и двинул руку Кости вперёд- назад. Когда их губы оказались снова прижаты друг к другу, чувствуя капельку его смазки на своей руке и дорожку пота между лопаток, Толмачёв добавил. — Иначе я задушу тебя, прошу.       Страх сменился бурной жаждой. Зайти ещё за один забор и узнать, что там за ним. За пределом. Что люди чувствуют в необратимых ощущениях. Внезапная грубость ещё один девятый вал, который страстно охота перейти. Костя вошёл в Никиту осторожно. Сначала пальцами в вязкой смазке, затем собой. Оказалось не страшно, почти нетрудно.       — Я подготовился, — выдохнул Ники, скрывая от мужчины свои предрассудки. Вчерашние два стыдных часа в ванной ещё постукивали в его сердце: в одной руке вазелин, в другой резиновая клизма. Оно того стоит? Костя нежно смотрел в глаза парня. Он будет аккуратным, обещал ведь. Себе, ему, Диане. В первую очередь ей пять лет назад старший брат слёзно поклялся, что будет любить и больно не сделает никогда.       Сделает. В первый раз оно случается. Тесная влага презерватива, хлюпающий звук пальцев на плече и Никита вскрикнул, как только расслабился. Больно. Страшно. Сколь не пытайся обмануть себя, но ни вдох не сделать, ни выдох. Каждое шевелие горит по бёдрам. Каких-то два толчка вперёд, а ему кажется, что он, тот кто прекрасно возбуждает, вот-вот и выведет тебя из строя. Внутри себя Костя почувствовал мелкий укол совести. Хватит его мучать. Сейчас в душ, крем и успокаивать. Но, глядя в янтарные глаза, Ник двигался вперёд-назад. Сам. Его пальцы впиваются в крепкие бёдра. Там, дальше, должно быть уютно, приятно и блаженно. Он читал об этом, закрыв учебником философии экран телефона. Надо только дышать. Мелкими дозами. И смотреть доверчиво на...       — Костя... — тихо застонал Ник, когда не понял что за ощущения меняются в нём. Боль притупляется, тело отключается, а во рту дикая жажда поцелуя. Ничего не ответив, мужчина сделал два быстрых движения бёдрами, забрав стон с красных губ к себе. Он не мечтал, что так скоро они окажутся связаны друг с другом. Видел это случайной встречей спустя двадцать лет и быстрым сексом с последующими фразами — «Давай сделаем вид, что ничего не было». Случайность застала бы их где-то в другой стране, в гостиничном номере: один будет очень в семье, другой слишком в работе и, более вероятно, такое лишь могло присниться Субботину. Классика квир жизни, в которой благополучие не наступает быстро. Но вот Ник тянется к губам Костика и прижимает его пальцы на низ своего живота. Двигается, слушая сердечный ритм.       — Сразу видно, музыкант, — улыбался Костя, благодарными поцелуями осыпая хрупкие колени. Он уже успел крепко влюбиться в них.       С наступлением полной темноты им не нужен был свет. Всё, что так хотелось они видели. Сияние глаз, влажные губы, обнажённые изгибы и белые, похожие на молоко, следы на теле. В тёмное время суток всегда гораздо лучше видно то, что ты так сильно жаждешь. И закончив один час, Костя быстро начнёт новый, отмеряя время своими собственными часами...       Голова опустилась вниз и, облизав иссохшие губы, Ники вытер пот со лба. Глазами он искал очертания мира, в котором оказался. И видел он голубоватое небо, заглянувшее в колодец двора, а в ушах был лёгкий звон винила. Он не знал, когда успело наступить утро и была ли ночь. Пришёл под отблески заката и остался под блики рассвета. Между тридцать первым апреля и первым мая. Он опустил слабую руку на вздрагивающий низ живота и свёл ноги в скромном жесте. Силы — over. Их было только на то, чтобы дышать и медленно моргать.       Быстро Никиту обнял прохладный воздух. Костя вышел на балкон в своей неутомимой обнажённости и закурил, переваривая сердцем слабость в бёдрах, которую и он испытывал сейчас первый раз. На вид его сильной, наглой спины, с красными полосками в районе лопаток, измождённо Никита улыбнулся и, свесив голову с кровати, заметил пышные рубиновые гвоздики. Эти лепестки он видел всю ночь перед своими глазами. На полу у кровати лежал тюбик смазки и тщательно сложеные в сторонке стопкой вскрытые презирвативы, где-то в том же углу остались разбросаны виниловые пластинки. Помни, то головокружение от потолка, который поднимался и опускался в пятый раз перед глазами. Ты в кожу на шее беспомощно выдыхал, а Костя двигался в тебе и тихо пел. Ты его мизинцем брал за мизинец, сплетал их в одно целое, а он целовал твои плечи и каждый час шептал — «Спасибо». Между тридцать первым апреля и первым мая. В сердце стало тесно от ощущений и глаза Толмачёва сонливо закрылись. Надо не забыть вернуться вовремя домой. Надо не забыть.       Было десять часов утра, когда в панике Никита выбежал из квартиры, находу застёгивая свою рубашку. Если только родители не застанут его дома — будет катастрофа. Всё тело воспалилось от мелких болезненых точек. Ноги не двигаются и глаза не выспались. Но он летел на всех парах, пытаясь внутренней эйфорией обогнать себя. На этажах подъезда все окна были открыты настеж и в пространстве витал запах хлорки, где-то внизу свистели грабли и лопаты. Субботник. От случайного столкновения с перилами парадной лестницы лёгкая душонка       Толмачёва зашаталась и он ткнулся лбом в стену. Ночь слабости лихорадила неотрывно до сих пор. Жизнь другая настигла. Началось.       На третьем этаже его перевернуло чуть ли не с ног на голову. Он не успел соскочить со ступеньки, как кто-то обхватил его за плечи и круто развернул к себе.       — Не пущу, — задыхаясь прошипел в губы Костя и усадил парня на широкий подоконник. Он сдвинул куртку с плечь Толмачёва и как дикий бросился расстёгивать пуговицы его рубашки. Ты, конечно, никогда не забудешь каким он был с тобой, но то была вспышка, всего лишь ночь — недолгое мерцание перед глазами. А ты хочешь вечность.       Никита сжимал руки Костика и убирал в сторону, стараясь быть подальше. Где-то ниже ходят люди, где-то выше говорят. Они рядом, повсюдю. Те граждане и товарищи, что уже заочно ненавидят тебя и готовы распять жителя последнего этажа, который требует сейчас продолжения.       — Мне надо бежать домой. Мама...       — Я тебя довезу, останься, — отогнув воротник, Костя касался кончиком языка красного пятнышка под ключицей. Руки Никиты он поднял вверх и пригвоздил к оконой раме. Чтоб не дёргался напрасно.       — Ночью мы сильно шумели. Соседи наверняка слышали. Узнают, — едва слышно шептал Ники и, не владея своим разумом, целовал скулы Костика.       — Ну как шумели: ты кричал, а я стонал... — Толмачёв тихо ойкнул и замер, на что Костя хитро улыбнулся, — расслабься, шучу. Мы были тихие, примерные соседи. И хватит так пристально осматривать подъезд, агент Толмачёв. Здесь нет никаких камер.       От свежего дуновения прежнего восторга, Никита закинул голову, невольно осматривая стены. В таких старых домах они должны быть — системы слижения. Стеклянные глаза всевидящего ока.       — Не надо было мне открывать дверь, Костя, не надо было меня...       Напротив заскрипела дверь двадцатой квартиры и Костя отпрыгнул в сторону, сев на ступени лестницы. Толмачёв спрыгнул с подоконника и отвернулся к окну.       Руки стянула судорога страха и он не мог привести себя в порядок. Поймали, поймали!       — Ой, Костя здравствуй, — на прогулку с лохматой собакой собиралась Татьяна Михайловна, миловидно улыбнувшись своему соседу. Как и все жители она очень любила Костика, говорила с ним по-родительски мягко.       — Доброго вам утра, Танечка Михайловна. Хорошо выглядите, — кивнул Костя, запустив пальцы в свои волосы. Он слышал как у окна судорожно дышит Толмачёв. О боже, плачет ли? Мужчина покосился на него и мысленно взял за руку. Успокоить, пожалуйста, тут же все хорошие люди.       От коплимента женщина развеселилась ещё больше, погладив свою собачку по спине.       — Благодарю. Ты идёшь на субботник? В двенадцать сбор во дворе. Мы же без тебя никак.       Мужчина утвердительно кивнул и пожелал соседке хорошей прогулки. Они без него никуда и он без них, как без защитной крепости, совсем бы не смог существовать в беспощадных реалиях Центрального округа.       — Первомайский субботник во вторник. Это так по-русски, — тихо выдохнул Ник, наконец, сумев вернуть себе тот приличный облик, что внушал окружающему миру доверие.       Собака ушла гулять, а вот её бездонно-преданные глаза мужчина запомнил и именно так смотрел на своё ночное счастье. Субботин обхватил парнишку за ногу и прижался к нему щекой. Как дети мать не могут отпустить в детском саду на работу.       — Ты же ещё придёшь ко мне? Как-нибудь завтра.       Лёгкие руки парня обняли его голову.       — Завтра? Не знаю. Смену... Надо отработать.       Находу Никита собирал свою речь в одно целое, но она рушилась. Выпадали слова, связи, причины и следствие, но он обнимал мужчину и знал, что если уйдёт, то вернётся не скоро. Не сможет. Убедить себя.       — Ники, — Костя выдохнул и от нового скрипа двери этажом выше, парень сорвался с места, побежав прочь. А ты за ним следом. Сразу. Решил, что неизбежно теперь будешь за ним бегать как привязаный, а иначе потери, разочарования, пьянство. Папа бы ни такой жизни хотел для своего единственного сына.       На выходе у подъезда, замедлив стук шагов, Никита завернул в тёмный, мрачный тамбур и схватив мужчину за воротник, прямолинейно, в губы прошептал:       — Мне понравилось не спать этой ночью. С тобой.       Не пообещал ничего. Да и не мог этого сделать, когда испуг сильнее жизни. Костя закрыл глаза и сел на пол, не заметив как с ним поздоровался кто-то. Боже, а ведь голова то кружится. Всё дёргается перед глазами, расплывается. И начинается мандраж. То, что люди всегда испытывают после яркого потрясения. Он не придёт. Остался накрепко всем телом в памяти твоей, своими томными звуками в ушах вместо музыки, но не придёт. Слишком громко убежал.       Костя лёг на пол подъезда и закурил. Сверху на него смотрела кукольно-мраморная лестница. Хотел бы он поймать Ники за руку у перил, перегнуться вместе с ним донельзя и на опасной высоте дышать. Вместе. Его боязнь теперь будет и твоей личной болью. Знаешь ведь, что подняться наверх мальчишки, парни, мужчины как Никита имеют силы, а вновь вернуться уже не могут. Жизнь за подъездом слишком сложна для смелых поступков.       А вернулся. Забыл, наверное, что-нибудь. На следующий день за два часа до открытия бара. Костя открыл дверь своего дома сразу после первого звонка. На пороге стоял Ники, переминаясь с ноги на ногу. Он долго смотрел на мужчину жалеющим взглядом, сглатывая неведомую обиду. Костя приготовился к удару. «Ты же меня убил вчера. Никиты Толмачёва больше нет, понимаешь? А кто такой я теперь не знаю. Что ты наделал?» — крутил в голове Толмачёв одну речь с утра до вечера. В состоянии шока он глазел на себя, не понимая когда в отражении появился другой парень. Не он, не Никита. Кто-то наглый и довольный от совершённой шалости. «Я же не могу быть таким, нет» — заслоняя лицо ладонями, испугано думал он и ходил из комнаты в комнату, остужая жар. Но, оказавшись на пороге квартиры Субботина, быстро всё забывал и, вздрагивая душой, тянулся снова и снова к его губам. Желание преобладало над страхом, отвращением и смело Ники обнимал Костю за талию, нервами вспоминая как же было вчера. Прекрасное зрелище, ужасно приятные ощущения и сердцу даже стало биться о грудную клетку легче.       — У меня есть всего шестьдесяд свободных минут, — отстранившись от мужчины, пролепетал Ник.       — Не правильно слово подобрал, — улыбнулся Костя, открыв молнию на куртке парня, — надо вместо «всего» говорить «целых», — по-французски продолжил он.       Только когда Никита понял, что дверь закрыта и ключь в скважине повёрнут изнутри, он мог позволить себе ладони на груди Константина. Его мощь, взрослость, тихая, сдержанная страсть всё ещё тянет.       Он снял с переносицы очки мужчины и, привстав на носочки, взял его за руку.       — Можно я тебя раздену? Пожалуйста.       Костя утвердительно кивнул. Он всю свою жизнь был готов отдать за все просьбы Толмачёва. Уже не мог представить каждый день без его «можно?». Влюбился в дурацкие манеры.       С вниманием Ник расстёгивает первые пуговицы на одежде, не меняя положения глаз.       — Ты правда пошёл вчера на субботник? — тихо спросил он, отщёлкнув застёжку часов на запястьях Константина.       — Каждый сезон стараюсь их посещать, — наблюдал за движениями парня мужчина, не упуская ни единого его вздоха.       – Каждый сезон?       Костя кивнул, решив тоже не бездействовать и поднял воротник рубашки бармена.       — Видел куст сирени? Это прошлый апрель. У разваленого флигеля вчера розы высадили, забор поставили. Герань в подъезде — мама осенью принесла. Двор — моя маленькая планета, моя крепость. Нам... — Костя запнулся, не желая говорить слово «гей», успев устать от этого клейма к своему возрасту, —... надо где-то прятаться. Не могу же я оставить эту планету в заброшеном состоянии.       Ники поджал губы, отстегнув пуговицу на брюках мужчины.       — На твоей планете красиво. Она идёт тебе.       Раздевшись, Костя утягивал Ника на кровать, обвив руками сильную шею, Ник утягивал к себе Костю и весь, один единственный за день час, они целовали друг друга. И Костя был сначала как неумелый парень, влюблённый в кого-то первый раз. И Ники будто не помнил событий вчера. Но проходило меньше минуты и вся их скромность сдувалась майским ветром прочь. Возвращалась ярость обладания. Всё казалось, что они недостаточно были рядом. Поцелуи превращались в засосы на груди Ника. Мастерски Костя располагал их именно там, где под одеждой не видно. И только успевал Костя спустить указательный палец по органу до самой головки, Ники разрывался на стон. Они искали друг друга в каждой минуте, свирепо сжимая пальцы рук друг друга. Боль в запястьях превращая в удовольствие. Целуя шейку своего милого гостя, Костя слышал как хрустят его собственные кости от объятий и тонкие руки Толмачёва возбуждённо душат его. А это всего лишь годы ожидания, слепости и усталости. От самого себя. Воздух быстро превращался в горячий пар и, сомкнув ладони, они кончили одновременно от одних лишь поцелуев. Костя смотрел как покрывается крупными мурашками тело Ники, как громко дышит он, упав на плечо, и всё ещё бёдрами щупает другое тело. Вместо музыки он слышал только близкое дыхание мужчины, чьё существование на шестьдесяд минут стало самым важным. Тебе нравилось смотреть на его удовольствие.       Спустя сорок минут парень сидел на краю кровати и улыбался как мальчишка, не торопясь одеваться. Было ему надо всего пять минут, чтобы ещё раз подумать как всё хорошо. Сейчас. Вот прямо в эту минуту. Растянувшись на кровати, Костя смотрел в потолок и кончиками пальцев гладил его горячую спину.       — У тебя есть сок? Пить охота, — натянув рубашку промямлил       Никита, взглянув на часы. Никак не мог перестать контролировать свою жизнь.       — Там в холодильнике. Коробка гранатового, — выдохнул Костя, закрыв глаза.       Послышался лёгкий мальчишеский смех. Когда это Костина квартира стала похожа на тебя, Толмачёв? Пластинка «дэпеш мод» в проигрывателе, звонкая чистота, белый шоколад к чаю и гранатовый свежий сок на видном месте в холодильнике. Его слегка штормило, знобило от удовольствия и когда это пройдёт, он не брался представить. Лучше, если никогда.       — Я пойду? — осторожно спросил разрешения парень, вернувшись в комнату. Прийдя молча, гонимый в пристанище злостью, теперь уходить он не хотел.       Костя приподнялся и, завернувшись в одеяло, потянулся к личику бармена, убрать с его лба слегка взмокшие волосы.       — Твои губы, можно? — он мягко сжал пальцами подбородок Толмачёва и притянул его к себе. Бармен задержал выдох, прогнулся в спине и был готов упасть обратно в простыни, чтобы искать в них нежность. У Костика она была своя: он языком обвёл мокрые, в гранатовом соку губы шатена. Нижняя губа, верхняя. И, запомнив ещё один его стон, быстро отпустилна работу, смакуя тот вкус, что оставил себе до следующего дня. Непозволительный образ жизни.