Гранатовый вкус гвоздики

      — С Днём Рождения! — под дружный возглас однокурсников Толмачёв вошёл в аудиторию, уже усыпаный с коридора многочисленными «поздравляю» от малознакомых людей. Его жарко в щеку поцеловала Лена, намеренно размазав свою алую помаду и протянула связку шариков с подарком в коробке.       — Ребята-а-а, спасибо вам, — широко открыв глаза восклицал Ник и принимал медвежьи объятия одновременно от старосты Дэна и своего Сашки. Две девочки держали в руках шоколадный торт, где масляным кремом было написано — «21. Ты только начинаешь». Он всегда любил этот день, когда снова будет позволено стать тем ребёнком, которому можно всё. С утра Ник надел бирюзового цвета рубашку (Костя однажды сказал, ему очень идёт этот цвет), сделал укладку, позаимствовав тайком лак для волос у матери и теперь, в незнакомом для себя лоске, угощал тортом всех преподавателей, превращая мозговые баталии семинаров в беседы ни о чём. Свободный от всего день. Глоток воздуха и возможность без лишних просьб зайти к Константину Николаевичу после пар.       Стук, судорожный вздох и блеск в карих глазах повзрослевшего на год парня усиливается, когда одёргивая рубашку Костя подходит к двери и закрывает её изнутри на ключ, удерживая именинника за талию. Ты волнуешься, ждёт, мучаешься что он дальше сделает и беспомощно прогибаешься в спине, когда окна аудитории будто оказываются закрыты шторами, а Костя пускает губы на шею и расплывчато шепчет:       — С твоим днём, Никит. С днём рождения.       Вместо ответа парень промычал. Какое странное, непонятное для него ощущение от поздравлений Кости.       — Что, большая компания едет на дачную тусовку, как обычно? — нехотя Костя оторвался от поздравлений, разглядывая именинника с ног до головы. — Можно я буду умолять тебя никогда не переодеваться и ходить в таком образе круглосуточно?       — Тебе, правда, нравится? — Ник провёл рукой по краю рубашки. У Женьки одолжил. Своих ведь у Толмачёва нет. И до того ему было стыдно слышать в свою сторону комплименты, что даже не знал: нужно ли краснеть от этого и как правильно за такое благодарят.       Костя не говоря ни слова отвернулся к своему столу и уже через полминуты сжимал что-то в кулаке.       — Это тебе. Мой подарок. Думаю, с этой рубашкой в самый раз.       В ладонь Никиты уместилась небольшая зелёная велюровая коробочка. «У-уже под-дарки?!» — заикаясь даже про себя, подумал он и приподнял крышку. Корабль. Маленький серебрянный корабль в виде броши качался на волнах. В тени он поблёскивал как сигнальный огонёк и давал направление проходящим мимо одиноким кораблям. На обороте броши была монограмма: завитками изогнутая буква «Н» , где между линиями с трудом проглядывала миниатюрная буква «К». Чтобы всегда был рядом.       Что сказать? Украшения не дарят мужчинам. Все эти камешки, золотые линии, булавка в одежду... Нет, нет, нет, такой подарок он бы не мог принять. Просто нельзя, чтоб ещё кто-то видел, а это же всегда навиду. Никита замешкался и выдохнул растерянное «спасибо».       Терпеливо Костя поцеловал парня в висок.       — Хочу вечером тебя поздравить, ты не против?       Дрогнув, Толмачёв развернулся на выход.       — Ты меня сейчас поздравляешь.       — Нет, — мужчина остановил его за руку и потянул на себя, — надо ж всё по-человечески: за столом сказать тост минут на десять, закусить майонезным салатом и за здоровье родителей пить стоя «Столичное шампанское». Вот это настоящее поздравление.       «Чёрт, а отец взял Крымское вино» — подумал Ник и ужаснулся. Если Костя придёт и при всех — при папе, при маме, при Женьке, выдаст свой тост как манифест свободы, то лучше не жить, совсем. Но полноправные губы на шее вносили в панику каплю покоя и Толмачёв успокаивался, незаметно поглаживая запястье Константина.       — Приходи. Мы сядем за стол в шесть.       — А как же твои друзья?       — В этот год не отмечаю. Решил, что так будет лучше, — сочувственно он подумал о том, что в этот день рядом уже больше никогда не будет главной в его жизни девушки, — я их всех люблю, но... Просто больше не хочу как раньше. Только родители, я и пару парней из школы.       — Семейно. Тихо. Я приду.       В дверь постучались, Никите закрыл лицо руками, пряча себя от повышеной опасности. Люди за дверью. И даже в свой день приходится просчитывать каждый шаг, каждый вздох, каждую мысль. Что подумают другие, если увидят их рядом?       — Вечером, Костя, приходи к нам.       Никита шмыгнул за дверь, оставив Константина Николаевича в лёгком смятении. Он волновался отныне каждый час, не зная что из их миниатюрных встреч по итогу выйдет: поцелуй или пощёчина. Костя всегда ожидал второй исход но, как будто не дав и такую финальную точку, Толмачёв уходит обратно в себя. Только распахнётся дверь аудитории и её снова заполнит шум студентов; явится солнечный свет вместо придуманных тёмных штор безопасности.       Апрельским вечером солнце садится не так скоро за горизонт как раньше и цветы на холоде не сворачивают свои нежно розовые лепестки. Оттепель. Костя замер у витрины с букетами пышных розовых, красных, белых, фиолетовых бутонов. Он много раз представлял в разные годы своего существования, что будет бежать к кому-то навстречу и всякий раз покупать цветы. И тот счастливец будет вдыхать их запах, целовать в щёку и говорить — «Спасибо».             Мужчина закусил кончик сигареты и отвернулся от витрины. Может когда-нибудь и будет. Не в этой жизни. Порой, смотря в глаза Толмачёва, он точно не знал, что скрыто за его улыбкой и томным взглядом. В движениях всё ещё нередкая опаска, в словах тишина, а губы по-прежнему нужно предупреждать за пару секунд до поцелуя. Для начала его нужно повзрослеть, чтобы оставаться наедине. Сложно.       Как школьник, сутуло, Костя вошёл через длинный коридор холодных стен во двор, высматривая в окнах свет. Комната Никиты: вон оно, пятое слева. На стекле остался липкий отпечаток переводной наклейки. Мотоцикл. Кажется не совсем старая, ей, года два, не больше. А тебе завтра двадцать семь лет. Взглянув на часы, мужчина поднял воротник пальто. Звонить в дверь или уйти? Двенадцать лет назад тебе уже было не по себе, когда слышал фамилию «Толмачёвы». И ноги так же неслушались у двери в их подъезд. Как сейчас. Но столько лет... Хватит, пора.       Поджав губы, Субботин нажал комбинацию цифр и дверь открылась. Опаздывает уже. На сорок пять минут.              — Я победил! — за столом Женька хлопнул в ладоши и, подскочив на стуле, бросил колоду карт перед собой. Мать Никиты сидела в сторонке и хмуро наблюдала за игрой. Чтобы никто не мухлевал. Знала, что отец Женю научил блефовать в картах, когда мальчик ещё говорить не умел. Прокурор округа бдила, чтобы азартные шалости не выходили за пределы домов. Мама Соня негодующе покачала головой. Мужская компания была в кураже игры и блефовать друг против друга они просто никак не могли. Никита в этом действии участия не принимал. С матушкой он вспомал свою жизнь от рождения до поздравления бабули по фейстайму час назад, успел поспорил о новостях из телевизора и теперь котёнком сидел у матери под боком, думая о чём-то неизвестном для неё. Здесь, в уютном доме скромного праздника, могло быть ещё уютней, но Никитушка сжал руки в замок. Прошло сорок семь минут и последний на сегодня гость всё ещё не явился. Это ведь Костя и опоздание — классика повседневности. Как-то Диана рассказывала: брат опоздал в театр, зашёл в зал за двадцать минут до конца спектакля, внимательно посмотрел последнюю сценку и, с гордым видом, затем апплодировал артистам стоя. Раздражённо Ник рыкнул. Если он совсем не придёт?       После одного выходного дня интерес его мог остыть, потом и вовсе уйти в отрицательное значение. И ты же знал, слышал все эти сплетни. Встречается со многими, несколькими сразу. Но...       У двери раздался звон противного старого звонка.       — Это ко мне, я открою, — ужаленый звуком, именинник подорвался с места и рванул в коридор, снося на своём пути край стола и коробку с конфетами.             Звонок раздался ещё раз. У зеркала парень резко затормозил, заправив поспешно рубашку в брюки. Не верится, что это возможно. Вот так всё запросто: кто-то важнее тебя самого стоит за дверью. Плюнув на ладонь, Ник быстро провёл по своим волосам и, выйдя из квартиры, лицом к лицу встретился с Костей.       — Ты пришёл, — выдохнул парень и, опустив глаза, протянул руку для приветствия, но быстро одёрнул. Не то место. Рядом соседи и из квартиры напротив в любой момент мог выйти нотариус Анатолий для вечерней пробежки. Лучше, если в доме Костю никто никогда не увидит.       Мужчина улыбнулся и сделал шаг первым. Он взял имениника за руку и накрыл его пальцы губами.       — Разве мог я не прийти? Вдруг такого не будет больше никогда.       — Тогда заходи, успеешь на партию в покер. Или сто одно, — волнительно руки потянулись к расстёгнутому пальто мужчины, к самой талии, под ткань бежевой водолазки, но вся решительность Толмачёва зависла в ждущем режиме. — Кто-то должен переиграть уже Женю, в конце концов.       Костя провёл ладонью по его голове, стиснув руку покрепче.       — Нет, твои родители мне будут не рады. Ты выходи. У меня есть сюрприз.       — Для меня?       Мужчина усмехнулся, застегнув вверхнюю пуговицу на рубашке Толмачёва.       — Да, только оденься потеплее и пошли за мной.       — Куда? Это надолго?       — До полуночи верну тебя. Давай же, иди оденься. Я здесь подожду.       Никита, расстеряный в неожиданном предложении, обернулся уйти, потом снова заступорился взглядом на лице гостя. Сюрпризы от Кости — затея, никогда не звучавшая в ушах. Казалось, он никогда бы не мог этого сделать, но вдруг оно происходит. Ни с кем иным как с тобой. Не бывает. Где крики — «Розыгрыш!», и цветы в целофане, смешки в лицо и, на худой конец, камера в лицо и «тебя розыграли»? Где же это всё?       Но Костя серьёзно указал на своё запястье, постучав по часам средним пальцем.       — Ник, время ждать не будет. Иди уже.       Он влетел в квартиру и быстро прошёл в свою комнату, отыскивая в шкафу что-нибудь угодное. Ни желудок, ни мозг, ни уши упорно не хотели переваривать всё, что творится. Происходит и не паникуй. Нет, просто принимай как должное.       Лицо Толмачёва моментально покраснело и он быстро натянул вместо рубашки белый свитер.       — Что случилось, Никит, ты куда? — из кухни мать вышла с подносом свежих закусок для игроков круглого стола. Перед ней сын ощущал себя несправедливо счастливым.       — Там... Ребята с курса... Сюрприз... Мне сюрприз сделали. Точнее даже не с курса, а с университета, — от патологического неумения врать он путался руками в шнурках и начинал заново.       — Это долго? Как же гости, Никит?       Крепко сын обнял женщину, не сдержав улыбку и внезапный смех.       — Мам, люблю тебя. Не хочу обижать его. Я скоро вернусь.       — Кого его? Сашу? Никит...       Она не успела договорить, как сын уже оказался по ту сторону квартиры и, схватив мужчину за руку, быстро побежал по лестнице вниз. Хорошо, если в эйфории праздничного дня мать ничего не будет подозревать. Отлично если никогда в жизни она о сыне не будет думать плохого.       Внизу уже ждало такси, готовое ехать в неизвестном для Толмачёва направлении. Ему напомнило это большой побег от всей жизни разом. Тот самый побег, где при тебе нет совершенно ничего: паспорта, денег, совести и представления, что может ждать в следующие минуты. Рядом на заднем сиденье сел Костя.       — То есть даже не намекнёшь, что это за сюрприз? — тихонько спросил Ник, заметив как улетают за окном картины родного дворика и тишину сменяет шум улиц.       Субботин легонько коснулся коленом его бедра.       — Не умею намекать, поэтому — просто наслаждайся поездкой.       Ник спрятал подбородок в ворот своей водолазки и, слушая стук сердца в горле, ещё раз попытался представить, что в действительности происходит с ним сегодня.       После станции метро «Почтамп», у съезда с кольцевой дороги, скептик внутри Толмачёва, наконец, затих. За окном плыл во всю неспящий город с его ресторанами и праздно идущими толпами, а он едет куда-то с мужчиной, чьи глаза всё смотрят и смотрят. Что они там находят в тебе, понять невозможно. Костя предпочитал молча смотреть в противоположное окно, позволяя парню привыкнуть к их тет-а-тет.       Старый-новый глянцевый ландшафт постепенно закончился. На смену пришли спальные районы, освещаемые исключительно лампочками Ильича. Никита тут и не был никогда, и даже в путеводителях по Большому Городу не встречал эти районы, а видел изредка в новостной криминальной хронике: злачные подворотни, улочки, подъезды, откуда, по семейным легендам, с трудом двадцать лет назад вышли мама и папа. С опасным увлечением он смотрел в окно и, думая, что страх его вот-вот схватит за шкирку, хотел держать за руку Костю, — как старшего, как надёжного, — но вечерний свет, озарявший салон такси, не мог позволить этого сделать, поэтому всё время Ник покорно сжимал руки перед собой в замок. Подальше от Костика.       Быстро и спальные районы остались позадии. Из открытого оконца повеяло речным запахом. Авто пробиралось через темноту неасфальтированой дороги. Это место за пределами города Ник не помнил даже из криминальной хроники: маленькие деревянные дома смотрели в окна первых этажей свеженьких многоэтажек, а между ними проходила поросшая сорняковыми цветами железная дорога. Сюда не ходило метро и последний автобус заезжал в девять часов вечера, останавливаясь у единственной на весь район остановки. Под каждым кустом виднелась свалка из ошмётков чьей-то жизни. Город в городе. Только теперь парень незаметно взял Костю за руку, вопрошающе глядя на его профиль.       — Мы почти на месте, — ответил тот и коварно улыбнулся. Авто остановилось у знака «Тупик» и фары погасли. Никита увидел старые, скорей всего даже довоенные, решётчатые ворота. На них справа была привинчена табличка аналогичного возраста — «Судоходная стоянка «Звезда». Из деревянной сторожки за забором исходил слабый свет — единственное что могло освещать путь на ближайшие пять киллометров.       — Идём? — выйдя из такси, Костя протянул руку навстречу Нику.       — Мне же можно взять тебя за руку?       — Это настолько опасно? — парень потёр свои щёки, думая, что они снова пылают не к месту.       — Для тебя да, это опасно.       Шутит. Определённо. Но на лице мужчины нет ни капли веселья. Сама серьёзность. Толмачёв зябко потёр ладони. «Верь себе, не доверяй другим» — так говорила с детства мама, но её слова сейчас не действуют. Послушно тянется рука навстречу и тут же оказывается крепко взята под контроль. Стало страшно. По-настоящему.       Они прошли медленно скрипящую калитку.       — Здарова, Иваныч, — махнул рукой Костя в сторону сторожки, уводя от света Ника в совершенно другую сторону. Туда, где темно.       Напряжно. Здесь раньше, а то есть летом, собирался городской свет пагубного мира: алкоголики, наркоманы, бомжи, одиноко живущие душевно больные, брошеные подростки. Толмачёв старался не смотреть по сторонам, сосредоточившись на затылке Субботина. Холод предательски начинает расстекаться внутри тела, руки вот-вот начнут дрожать от страха встретить преступные действия. Да, теперь поверить можно, что такой сюрприз мог придумать только Костя. Придурок.       Вдруг он замедлил шаг, сжав руку парня покрепче.       — У тебя нож есть с собой? — шёпотом спросил, изобразив в голосе панику.       Парень закрыл глаза, пятясь назад.       — Зачем нож? Куда ты привёл меня? Ножи? Я не ношу с собой ножи.       — Как? — голос Костика сильно задрожал, — у тебя нет с собой ножа? Как ты вообще живёшь в этом городе?       Тьма на плечи Толмачёва надавила ещё сильнее и он чуть не упал на спину. До слуха доносились многочисленные звуки. Рядом. Совсем рядом. Кто-то смеялся, шептался, рычал, хрипло гнул в бараний рог маты. Надо уйти. Именинник напряг руку, чтобы высвободится, но в глаза ударил резкий лампочный свет — ядовитое свечение, способное оборвать терпение. Свободной рукой Никита заслонил лицо и жалобно воскликнул: «Пожалуйста, не надо. Давай уйдём обратно».       Потихоньку свет стал тише, оставив от паники лишь громкое дыхание. Костя обернулся к испуганному парню и, наклонившись, поцеловал его в кончик носа.       — Вот мы и пришли.       Костя и Никита стояли у небольшой моторной советской лодки тёмно-синего цвета, — по левому краю на металлической поверхности от руки было написано — «Меридиан 4. 1989 год».       — Моргни два раза, если это не опасно для тебя, — улыбнулся мужчина, легонько подталкивая парня вперёд. Он моргнул больше чем просили и чуть не засмеялся. Последний раз Никиту катали на лодке очень давно: летом 2008 года, после успешного окончания начальной школы. В такую же лодку с жужжащим мотором папа усаживал сына и жену, чтобы весь день водить по заливу. Было первое июня и макушку сильно припекало солнце, а ветер по лицу гладил так, что закрывая глаза мальчик морщил нос и, не по своей воле, тихонько смеялся. Сейчас это было снова здесь. С ним. Ощущение простого и беззаботного.       — Это... Это мне? То есть мы пойдём на лодке? Вместе? Это же лучший сюрприз, Костя, — неосмысленно Ник крепко обнял Субботина, ткнувшись губами в его шею. Боже, дурманящий запах не то солярки, не то бензина. Как же это здорово подбрасывает.       — Будешь командовать? Куда держим курс? — похожий на хозяина лодочной станции, Костя запрыгнул в судно, проверяя штурвал и ключ запуска мотора.       Никита сел на скамейку за спиной, обняв руками заранее приготовленый плед.       — Капитан? Уже? А я даже сообразить не могу, где мы.       — Мы в Завидном, это Юго-Западная трасса. Сейчас выйдем на город, Большую Реку, а потом и залив.       Глаза ребёнка двадцати одного годика от роду заиграли ещё большим счастьем и, поёрзав, он тихо ответил:       — Давай просто куда-нибудь.       Костя самодовольно расправил крепкие плечи и с лёгкостью, без суеты, начал выводить судно со стоянки. Словно эту процедуру он проделывает каждый день — вывозит старые лодочки выгуливать по реке и устраивает маленькую Венецию. Вопросов у Толмачёва уже не было. Знает ведь, что Костя в жизни не расскажет чья это лодка. «Не важно» — отмахивался обычно он и быстро уводил разговор в сторону хороших нынче погод.       — Теперь я понимаю почему твоя шея пахнет бензином, — громко отзывался Ник через рёв мотора.       Виновато Костя обернулся к парню, хитро подмигнув.       — Так сильно пахнет? Прости, эту старушку давно никто не ввыводи. Пришлось немного повозиться.       — А мне нравится, — не отпуская плед, Толмачёв наклонился вперёд, чтобы поймать что-нибудь, что было связанно с мужчиной: его взгляд, улыбку, тот же запах бензина или неизменный одеколон. Лишь бы чувствовать его.              В темноте спальных районов проносилось жужжание мотора, редкое ещё в это время суток и года. Субботин смотрел умиротворённо на чёрное зеркало воды, вспоминая как в детстве прыгал с этой самой лодки в эти самые воды: мама страшно ругалась, а отец хвалил. Закусив фильтр папиросы (отлько их он и признавал) он усмехался и громко повторял — «Машенька, смотри какой у нас ловкий парень. Куда же он утонет?». И в той памяти осталось солнце, щекотавшее живот, на котором капли воды быстро становились тёплыми, — мамина белая шляпка и полосатая майка отца, в которую Костя прятался, чтобы не заработать солнечный удар.       — А вот и город, — громко произнёс Субботин-младший и, сделав быстрый манёвр, свернул в просторную Большую Реку. Никита наклонился в сторону. Не за что взяться, но перед глазами он видел свободную руку своего рулевого. Тёплая, с нежной кожей. Вены мирно вибрируют, почти незаметно. С одного берега качаются двухэтажные истории прошлых веков, с другого слышно музыку уличных групп. Потихоньку мотор затих. Ночью редкий свет жёлтых фонарей окутывает набережную, бросая лучи как мосты, и ты плывёшь под аркой этого света, а люди смотрят на тебя и не видят. Незаметное счастье — это хорошо.       Из припасёной у штурвала коробки Костя достал бутылку.       — Мы и пить будем? — усмехнулся Никита.       — Да, будем. Страшно, безобразно пить, буянить и отмечать день рождение, — в сильных руках крякнул штопор и беззвучно отлетела пробка. За бутылкой на импровизированом фуршете появились фрукты и сосуд с бордовой жидкостью.       — Для вас, уважаемый гость, наш бар приготовил особенный напиток. Натуральный гранатовый сок. Конечно, твой любимый.       Костя расплылся в улыбке, разливая праздничное питьё по хрустальным бокалам, пока Толмачёв растекался в лужу. Он раньше испытывал где-то это чувство, когда понимаешь, что кто-то помнит о тебе незначительные детали. Гранатовый сок. Серьёзно, он помнит? Сладко знание звучит в голове так, что язык прилипает к нёбу и нечего сказать.       — Выпьем? За тебя и твоё красивое существование! — в шуме волн послышался лёгкий звон бокалов и пухлый отпечаток губ в шампанском оказался на прохладной щеке имениника. Костя задержался, закрыв глаза. Рядом с ним кто-то не дышит и сжимает пальцы в кулак. Волнуется, бедняшка.       — Давай ты будешь дышать со мной рядом, — прошептал Костя, указательным пальцем поглаживая чистую от щетины щёку Толмачёва, — это красиво, когда ты дышишь.       Своими тёплыми губами он поднялся к закрытым векам парнишки, оставляя там мягкие, крепкие поцелуи.       — Ещё ты смотришь красиво. Глаза твои чистые. Красивый ты... Приоткрыв губы Ник схватил в своё жаркое окружение кончик указательного пальца мужчины и, после невинного поцелуя, отпустил его. С набережной на них наверняка глазеют люди, рассматривают две загадочные фигуры посреди реки. И всё это не может хорошо закончится, но оторваться нет сил.       — Ты считаешь меня красивым? — тише прошептал Ник.       — Я тебя вижу красивым, — губы Кости оказались на другой щеке.      Всё нагревается от губ. Пытка. Глубый импульс волнует душу — сделать шаг подальше, пониже, но губы Никиты без остановки дрожат и вот-вот он отвернётся — «Что между нами? Ничего, просто гуляем по речке».       — Раньше хотел покрасить волосы в тот же цвет как у тебя, — мужчина поправил свитер в плечах Никиты, уберегая его от холодного ветра.       — Да ну. Нет, не верю, — удивлённо парень усмехнулся, неосознанно поглаживая пальцы Субботина.       — Правда хотел, — он намотал один мягкий локон на мизинец. — Это кофейный цвет, холодный, но горячий. Такого больше ни у кого в институте нет.       — Нет, врёшь. Прям ни у кого?       — Серьёзно, Ники, такого как у тебя оттенка нет ни у кого.       Парень напрягся. Интонация, голос, расстановка букв и паузы. Опять всё похожее. Дежавю.       — Как ты меня назвал?       — Ники.       Толмачёв положил голову на плечо Кости и зажмурился. Диана его так называла. Ники. Воздушно, немного протяжно, приземляясь на последнюю «и». Никто не умел это ласковое имя произнести так, как это делала она. И тот «никто» был Костя.       Лодка качается на волнах бесспечности, перед глазами прибрежные два этажа то поднимаются, то опускаются. Воспаряет в воздухе покой и единение. Нужность друг в друге.       — А ты в кого впервые... Влюбился? — подняв голову, именинник задал вопрос стеснительно, пропуская намеренно слово «парень».       Субботин потянулся рукой к блюду с фруктами, зацепился за любимые Никитой финики и один переложил на его губы.       — В кого? Мне было лет пять, а ему кажется за сорок, — слева по борту стало сильно ощутимо напряжение. Как же быстро Толмачёв умеет удивляться, ещё не дослушав до конца. Так умилительно ощущать его мурашки, когда двоих разделяет лишь ткань свитера. Быстрый стук его сердца, неуютное шевеление плечами и вновь остановленное дыхание. Костя снисходительно махнул рукой.       — Ладно, это был Ален Делон.       — Ты в шестьдесяд пятом что ли родился? — Никита тихо засмеялся, за что получил щекотку в бок.       — Нет, серьёзно. У отца была кассета с фильмом «Зорро» и когда я впервые увидел Делона в этой чёрной маске, в шляпе и плаще я просто... Просто в момент сошёл с ума, — мечтательно он закинул голову назад. — Его глаза голубые, командный голос, твёрдые черты лица. Всем нравился Антонио Бандерас, а я не мог забыть Делона. Он снился мне, — Никита не сдержался и захохотал в голос, утыкаясь в плечо Субботина. — Да что смешного? Целый месяц он снился мне. Закрою глаза, а передо мной он: широкоплечий, целеустремлённый, в маске и со шпагой. Чистый мушкетёр.       — Он звал тебя за собой? — не мог унять хохот Никита, за что был завален спиной на плед.       Костя навис сверху, щекоткой перемещая свои руки на его талию.       — Ну а ты, кем грезил ты?       Карие глаза парня смотрели как сильное лицо в опасных сантиметрах над ним застыло в ожидании ответа. Смех постепенно утих. Руки мужчины сжали запястья Ника. Один вдох и создаётся трение между ними. Слова теряются. А в мыслях нет ничего. По-прежнему страшно. Быть фальшивым.       — А если я никем не грезил? — Ник потянул руку, чтобы освободиться, но Костя не дал этого, смирив его сопротивление.       — А если твои глаза говорят другое? — снова между губ аккуратно Костя вложил финик, сам похрустывая яблоком.       На языке Никита ощущал сладость, а на щеках стыд. Омерзительно понимать себя загнаным в угол, но если это делает Костя, ты, смирившись, играешь так как хочет он.       Закинув голову, парень закрыл глаза и выдохнул.       — Ладно, ладно. Это был певец... Мика, — первое имя, которое пришло Толмачёву в голову.       — Релакс, тэйк ит и-и-зэ-эй, — пискляво пропел Костя, наклоняясь к губам ещё ближе, — это вот этот парень? Кудрявый такой?       — В витрине стоял журнал про звёзд и как-то раз в магазине я засмотрелся на обложку. И на ней был он. Улыбка этого парня мне нравилась, кудри его запомнились надолго. А потом услышал песни и понял — немогу как нравится.       — Он снился тебе?       — Да.       — А я? Тебе снился я хоть когда-нибудь?       Толмачёв открыл глаза широко. Они слезились от перенапряжения. Внимание! Говорит и показывает душа. Это не учебная тревога, а вторжение в твоё личное. Только без сущей паники, только спокойствие. Не говорить больше о себе ничего. Не впускать. В то, что никто никогда не трогал, да и ты, похоже, ворошить сейчас — нет, нет — совсем не хотел. Никита встрепенулся и, слегка покачиваясь встал на ноги, оглядывая мрак вокруг себя. Пьянящий ветер из слов и жестов, тепла под одеждой и губ на теле клонил сброситься в холодную воду. Уже слишком много для него одного. Счастья, дозволенности, свободы.       Лодка клонилась правым бортом к тёмному берегу, а на штурвал уже были закрыты довольные глаза Субботина. Беспокойно Ник допил свой гранатовый сок, понимая как сильно успел захмелеть без алкоголя. Ты бы мог быть попроще, может быть, рассказать всё и для всех о себе, но тогда это был бы не Никита Толмачёв, а Вася Пупкин. Все мы особенны в таких вещах как осторожность.       — Мы почти у залива, — поправляя свитер, сказал студент, побаиваясь трогать любой рычаг у судна.       — Хочешь за штурвал? Нас к берегу уносит, — Костя ласково обнял его за плечи.       Толмачёв неумело взялся за штурвал. Ноги от качки подкашиваются и дыхание на плечах убивает малейшие попытки сосредоточиться. А лучшим быть в глазах мужчины охота, страшно и бешенно.       — Тихонько, плавно поворачивай руль, — наставлял мужчина, отдав посудину в полную власть парнишки. Умница. И ты верил, что стихия воды ему подвластна. Без тяжести именинник варьирует по волнам, подпрыгивает от счастья, когда киллометр за киллометром идёт вперёд.       — Ух, это так здорово, — воскликнул Ники, часто моргая от ветра в лицо. И бриз, и гул мотора и руки на талии уже твоё лучшее впечатление. Вести вперёд тяжёлое судно, притягивать к себе недосягаемого преподавателя. Ах, это безумно хорошо.       — Быстро учишься, юнга. Беру тебя в команду моряков.       — Так точно, товарищ генерал, — громко рапортавал парень, не отпуская штурвал. Костя устроил подбородок на его макушку, погружаясь в те воспоминания, о которых он бы хотел говорить только с ним. Впереди уже был виден залив и медленно уходили за спину огни живого пространства.       Таинственное сочетание воды и неба, что сливаются в единое целое. Никита думал что будет слышать от Кости привычные истории о том, как он любил в юности Рикки Мартина и голливудских актёров, а не актрис; как наряжался в мамины платья и в детстве хотел играть на фортепиано, а не в футбол. Но он был другим. Тем, каким оставил первое впечатление от себя много лет назад.       Костя рассказывал как в школе хотел поступить в военно-морское училище и, замявшись, Ники прятался в его объятиях протяжно отвечая — «Я тоже». Один любил парадно-белую форму моряков, другому нравились редчайшие в городе морские парады.       — Папа водил, — хором ответили они и, засмеявшись, прижались поближе друг к другу.       — Представь, мы бы сейчас служили там. Вместе. Как бы было всё иначе, — прищурившись, Никита обнял шею мужчины руками, под горловиной водолазки прощупывая как сильно в нём пульсирует момент. — Ты носил бы форму цвета чернил: всегда в фуражке, с дипломатом стратегических документов, в погонах. А я был бы простым матросом в тельняшке и учился вязать узлы.       — Неа, — Костя взял его за руку и поднял к своим губам. — Я бы не посмел испортить такие руки. Ты бы не вязал узлы. В оркестр. Я бы определил тебя в военно-морской оркестр. Любым способом, но я бы сделал это.       — Рискуя своей репутацией?       Толмачёв затаил дыхание. Сейчас по-привычке Костя отшутится. Романтика места распологает к тому, чтобы нежно врать. Но янтарный взгляд серьёзно застыл на губах Толмачёва и горько Костя расплылся в улыбке.       — Если бы мне пришлось подать в отставку ради тебя, я бы это сделал.       Никита часто-часто заморгал. Стоит ли верить этим словам, которые сказаны могут быть просто так, без особого значения? В этом увлекательном свидании не стоило верить ничему, всё тут же забывать, чтобы затем опять вернуться в строй обычной жизни. Но внутри Толмачёва всё было против этого. Особенно протестовало сердце. Оно как пьяное тянуло на подвиги. Зацеловать лицо красивое, зажать руками плечи, талию, опуститься к бёдрам. За душой ещё как прежде борятся два человека между собой, один из которых выбирает смотреть перед собой и слушать смирное постукивание волн. Второй же ещё видит блики от луны на щеках мужчины и улыбается, заглядываясь на его мужественный профиль.       Лодка развернулась в обратное направление и, пока не настал момент расставания, Толмачёв вытянул перед Костей свой крепко сжатый кулак.       — Через пару часов и твой День рождения. Поэтому держи, — в ладони оказалась тонкая серебристая цепь с подвеской в виде плавных двух линий, перетекающих друг в друга. Знак бесконечность. — Тебе от меня.       Константин сделал глубокий вдох и отшатнулся назад, чувствуя лёгкое помутнение в глазах. Это же твой талисман. Песня Земфиры, узоры в тетради, таттуировка хной на втором запястье в одиннадцатом классе — знак бесконечность. По жизни сопровождает и держит на плаву.       Веки мужчины дрогнули и преданно он взглянул на паренька.       — Надень его на меня.       Никита незамедлительно поднялся на носочки, чтобы дотянуться до шеи. Сколько он думал и передумал о том, что украшения — не мужское. Это не мужественно, кричаще, женственно. Но Костя как тот подлец — ему всё было к лицу. И французская цепочка с подвеской были аккуратной ниточкой на его могучей шее. Подчёркивали его мужественную красоту и каплю нежности.       Случайно Ники провёл по полным губам Костика кончиком мизинца и тот задрожал, опустив веки.       — Теперь я красивый ведь, правда? — прошептал он, ощущая что если ответ будет неверным, то ноги подогнутся и как раненная лошадь он свалится за борт.             Страшно, даже в хмельной слабости, за пару часов до собственного дня рождения нервозно думать, что между ними происходит сейчас всё, что угодно, но не симпатия, нет.       Особенно, когда Никита затяжно молчит. Как сейчас.       — Ты же считаешь меня красивым, Ники? — Костя поднял его лицо к себе за подбородок. Всего один шаг, кивок, толчок поближе и вместо ответа они опять окажутся на дне лодки. В невинно крепких объятиях. Чтобы смотреть мимо луны и считать звёзды. Раз, два, три...       Обратный маршрут казался Толмачёву короче. Быстро оба вернулись к старой станции, за воротами которой уже ожидало такси. Опять кварталы страшные, пьяные одиночки на обочине дороги. В окно уже не было никакого желания смотреть. Там все живут по тёмному, как в последний раз, следуя правилам, придуманным нашими предками — до громкого «хрю» напиться и уснуть не важно где. Рядом с Никитой сидела та жизнь, на которую он с детства скромно заглядывался на улице или в залах кафе. Свободная, твоя и совершенно ни на кого не похожая. Костя допивал шампанское и, приподнимая голову с умиротворённым видом, гладил подвеску на своей шее.       — Ты замёрз. Может, кофе на заправке выпьем? — спросил Никита, когда показались очертания центральных районов Большого Города. Скоро дом и опять опасно.       Костя закрыл глаза.       — Нет, мы едем домой. Обещал же, что до одинадцати тебя привезу. Не хочу нарываться на твою маму. Мы слишком хорошо с тобой провели время.       Под тенью жёлтых фонарей Толмачёв крепко сжал его руку. Ещё крепче. И ещё. Что-то ему могло безусловно нравится в этих встречах, когда они лишь вдвоём, но совсем малость. Непостижимая малость, которую мужчина всё никак не мог угадать. Он косо поглядывал в сторону парнишки, замечая что тот сильно напрягает себя. Замечает в зеркале глаза водителя, опускает стыдливо голову и как будто сползает вниз, чтобы спрятаться. Его тут нет. Это не было похоже на страх быть пойманым. Как будто неверие, что такое может быть. Ты и он.       Такси остановилось у арки дома. Никита, не обещая ничего, быстро попрощался с Костей и зашагал в сторону своего двора. Почти без слов любезности и благодарности. Никаких взглядов, объятий — осторожно, рядом посторонние. За спиной отъехало такси. Руки нырнули в карманы куртки и носом парень уткнулся в ворот свитера. На душе остался след из кроткого шёпота, где-то там, у его шеи — «Мне нравится, что ты так близко ко мне и я могу тебя касаться. Ты прости меня за многое. Да за всё. Столько раз я виноват перед тобой» — повторял Константин напоследок, обнимая третьекурсника под размытым лунным светом у лодки. И ты запомнишь, что он дрожал не от того, что боялся, а лишь от того, что не хотел тебе навредить. Да, ты запомнишь. А поцелуй... Ник потёр свои губы и сделал шаг. Ты бы хотел на прощание сделаться смелым. Вместо «прощай» и «доброй ночи» — зацеловать. Господи, где же всё это?       В переходе Толмачёва вдруг кто-то окликнул.       Держа в руках своё пальто, Костя шёл от оживлённого проспекта.       — У вас так тут темно. Провожу тебя до подъезда. Мало ли, — пожал плечами он, невольно превращая свою проходку в проходку по подиуму.       Никита шмыгнул носом.       — Надень пальто, холодно.       Костя накинул вещицу на плечи Толмачёва, за что тот засмеялся.       — Да на себя, придурок. Заболеешь.       Впереди были пять лишних шагов до подъезда, где первые этажи никогда не освещались светом после десяти часов вечера, а над ними его этаж. Его семья. Квартира, где комната небольшая, кораблик серебристый на полке и кое-кого в постели до сих пор нет.       Ник остановился посреди прохода. Город за спиной упорствует, не спит, а внутри душа переворачивается. Не уснёт ведь, если не сделает. Не успокоится. Костя не успел придумать что сказать напоследок, — быстро в нос попал запах граната и на губах оказался пьянящий вкус фиников. Жар от спёртого дыхания вспышкой поднялся к его щекам. Как непривычно было краснеть. И необычно, что кто-то первым тянется целовать. Странно, до удивления странно, что это был Никита. Невольно Костя прижал его к себе. Когда тебя целуют первым, это не то же самое когда ты это делаешь с кем-то. Тобой крутят, управляют. Тебя ослабевают. Голову кружит от кончика языка по нёбу. Своими слабыми руками Ники крепко держится за пальто, чтобы накрыть плотнее упругие губы своими. Уже и некуда прижаться, но он забывается и смакует пухлые миллиметры как в последний раз. Скромный парень всё тянется и тянется. Куда уже и сам не знает. Беззащитно впивается кончиками пальцев под вязаный свитер и ищет стыдное успокоение. Скорее бы, скорее.       Под аркой раздался тихий стон, когда на проспекте кто-то засмеялся. Поймали! Как рикошетом Никита отскочил к противоположной стене, заслонив губы ладонью. В какой-то момент ему показалось, что сердце от испуга разорвало, перед глазами всё поплыло и губы вместо поцелуя источают два последних выдоха.       Костя потеряно осмотрелся вокруг. Ни единой души, ни единой машины. Они будто в заброшеном городе, совсем одни, но напротив широко раскрытые глаза и красные зацелованные губы паникуют.       — Да сука, — мужчина с яростью выдохнул сквозь зубы и нервно закурил.       — Прости, я просто...       — Ты не виноват, нормально всё, — Костя прервал тихий лепет парня влюблённой улыбкой и выдохнул тонкую струйку дыма в сторону проспекта. — Я не укусил тебя?       Ники молча мотнул головой.       — Хорошо.       Ещё немного. Ещё бы одна минута. Им бы хватило, чтобы довольными разойтись каждый в свою постель с ощущением тонкой близости. Осталась одна слёзная недосказанность. Два часа назад они смотрели выдуманный про них же фильм и не участвовали в нём. Актёры плыли в лодке, смеялись друг другу в губы, а они, настоящие Ники и Костя, были случайными свидетелями чужого счастья. Под аркой сеанс закончился, зажёгся свет.       Костя смотрел задумчиво, притворно безразлично перед собой, выдыхая дым кривыми кольцами. Никогда не умел их делать, никогда не умел делать отношения.       — C'est étrange. Je n'sais pas ce qui m'arrive ce soir, — тихо начал Никита, зеркально Константину обнимая себя руками.       Он в ответ засмеялся.       — Тебе пора домой, уже одинадцать.       — Je te regarde comme pour la première fois... — продолжал настойчиво Ники, наклоняясь вперёд до мужчины.       — Иди домой, иначе я заберу тебя и не отпущу.       — Parole, parole, parole...       Только Костя кинулся схватить наглеца в свои объятия, как парень ринулся бежать к своему подъезду, на последок выкрикнув на весь двор:       — Ты моё лучшее день рождение.       Оставшись с собой наедине в подъезде, Толмачёв чуть не упал на лестницу лицом вперёд, сумасшедше глядя перед собой. Под пеленой реальности для него одного ещё пульсировали пьяные, табачные полноватые губы.             Запомнить их, оставить в себе и не смывать следы, хотя бы до утра.       — Вот так новость! — впереди на лестнице нарисовалась могучая кучка друзей. — Никита, славный ты наш, а справедливо ли это праздновать день рождение без именинника? — громко спрашивал рослый Витя, постукивая контейнером с угощением по ржавым, изогнутым в букву «зю» перилам.       — Да брось, справедливость и наша страна — вещи несовместимые, — закатил за его спиной глаза поддатый Миша.       — А я думал, наш драгоценный Никита — образец этой справедливости, — усмехнулся Женька, едва не упав, когда шагнул навстречу лучшему другу. Он ухватился пальцами за подбородок именинника, свысока разглядывая счастливое лицо.       — А где ж ты был, мальчик мой? Что это за красные губы? А?       Смущённо улыбаясь, Ник отвернулся.       — Да так. С хорошими людьми катался по заливу.       — Что-что? — громко загалдела компашка. — Я правильно услышал? Есть люди лучше чем мы? — возмутился Миша, выступая вперёд.       — Ребят, вы лучшие! — обняв всех по очереди, завершил Толмачёв и быстро проскользнул по лестнице наверх. Его язык едва сдерживался от того, чтобы не поведать друзьям свою коварную тайну — как он сейчас счастлив и где берёт своё начало это счастье.       В гостиной Софья Павловна уже принялась убирать посуду со стола, как тут же Никита, прямо с порога, перехватил её руки, поцеловав в щёку. Такой нечаянной нежности от сына ей не доводилось получать давно.       — Где был? Как всё прошло?       — Мы катались на лодке. Я, Саша, Лена и староста Денис. Черти, ну и придумали же, — чуть не смеясь, говорил Ник, нагружая себя грязной посудой.       Счастливый? Пьяный? Мать, с мягкой настороженностью в глазах, посмотрела на своего мальчика. Да нет, запаха нет. А вот лицо, в особенности губы, выдают что-то непривычно в нём.       — Парни, кажется, обиделись, не заметила?       — Сомневаюсь. Они с отцом тут такую политику развели, им точно было не до тебя, — с улыбкой заметила она и легко повернула лицо сына к себе. — Что у тебя с губами, Никит?       Сын напрягся.       — Ничего. Только обветрились. Мам, сам я всё уберу, — внутри себя он удивидся лёгкости вранья, — ты и так сегодня много сделала, отдохни.       Нехотя женщина поставила пустой графин из-под вина на стол и поцеловала сына в лоб. От неё всегда, всю жизнь будет бесполезно что-то скрывать. Знает всё.       — Лена она... Вы с ней теперь встречаетесь?       Резко мальчик отвернулся, собирая посуду дальше.       Мать покачала головой. С обязанностями матери ей всегда было справляться трудно и говорить о чувствах с сыном она попросту не умела (на то был отец и с этим он справлялся). Но ты же должна, ты же мама.       — Ты не думай, что это плохо — так быстро влюбиться в кого-то. Опять. Так и должно быть, Никит. И если у тебя кто-то есть, то мы только рады будем с папой, ты же знаешь.       Парень обернулся, одарив Софью Павловну даже немного умоляющим взглядом. Не говорить об этом. Она же точно не будет рада действительности событий.       — Рано, мам, о чём-то всерьёз говорить. Ещё рано.       И вновь мать засмотрелась на сына. Не понимала, кто же он теперь: всё ещё мальчишка-школьник или возмужавший мужчина. В его лёгком поведении, бурчании песни под нос сегодня было для неё всё незнакомо. «Что-то происходит» — подумала Соня, но решила, как обычно, не вмешиваться, а, пожелав спокойной ночи, оставила ребёнка одного.       В квартире погаснет самая последняя полоска света и, очутившись в кровати, Никита длительно выдохнул в желании снять слишком тяжёлое напряжение. Его волновала не усталось и даже не тяжесть, а незаконченость дня. В ушах вместо музыки оставался голос: тот, что звучал рядом в лодке; тот, что не должен вызывать приятную дрожь, но вызывал. И опускал его руку вниз. По животу, под ткань, на кожу. Никита никогда не делал этого с собой. Грязно ведь и пошло. А теперь, под качку воображаемой музыки, с дыханием подобным буре, ощупывал себя ладонью. Быстро стало душно. И, выгибаясь на матрасе, от пульса на шее он облизывает губы. Рукой свободной сжимает одеяло так, будто Костя рядом — смотрит пытливо в глаза и помогает. Шепчет. Сжимает крепко пальцы Никиты и терпко касается век. Стыдно, но хочется. Парень закусил губы ещё сильнее, когда к горлу подкатило мычание. Стыд усиливается с каждым движением руки, но докрутить напряжение до конца надо. Изнутри растекается тёплое состояние нежности — его никогда до конца не разрешали попробовать. Всегда говорили — чрезмерно нежный мужчина уже и перестаёт быть мужчиной. Он сразу слаб, ни к чему не нужен. Его толкнёшь и он от своей нежности рассыпится на части. Жалкое существо. Удовольствие должно быть скромным и редким. Мужским. И вот теперь ты, отвернув лицо, в глубь подушки глухо стонешь как будто в чьё-то плечо и жарко стыдишься, как прекрасен этот маленький момент собственной нежности. Рассыпаешься на части и становится хорошо. Как жаль, что день рождения раз в год.