Гранатовый вкус гвоздики

      Je suis malade.        В начале тетради между строк легли два коротких слова. Вчера случилось что-то неразборчивое и потянуло за собой побочные эффекты. Подозрения. Никита приосанился за партой и посматривал на однокурсников под новым градусом. Они знают. Когда в тебе происходят изменения, начинает казаться, что все вокруг об этом знают: староста забыл с первого раза отметить в списке присутствующих, Саша не предупредил (как это делал обычно), что проснётся ко второй паре, Лена больше не заигрывала и сидела внимательно записывала лекцию. Лишь один раз, хитро улыбаясь, спросила: «Не великовата толстовка?». Никита натянул рукава до самых кончиков пальцев и прижал руки к щекам.       — Нет, эта в самый раз.       Они догадываются. И вместе с этим приходит внезапное счастье, которое невозможно побороть. С каждым трением ткани одежды о кожу неспокойное бьётся в груди. На два размера больше, не твоя. Зачем только это сделал? Глупец. Тепло чужой одежды отправляет обратно в минувший день и всякие новые знания трудно собрать в кучу.       — Толмачёв, есть что сказать? — спрашивала студента преподавательница, а он и не знал, что за лекция у них сейчас.       От замешательства хотел спросить — «Вы о чём?» — и быстро кинуться в оправдание: он сам приехал, ничего не было, просто хороший друг, такого больше не повторится, простите. И после, заметив на себе усмиряющий взгляд, просыпается ноющее желание уйти. Она тоже догадывается, где и с кем ты был эти выходные. Дача, саксофон и осознанный шаг к неизвестному. Всё это было не с ним, а с каким-то другим спящим парнишкой.       — Простите, я не знаю ответа, — говорил стоя у парты Толмачёв и, не дожидаясь перерыва между парами, уходил. Подальше ото всех. От компании людей, в окружении которых ощущал себя лишним. Подозреваемым. Осталось одно место в учебном корпусе, где это ощущение испарялось — аудитория на втором этаже. Но и она была уже пугающей. К двери прижавшись щекой Никита мог бесконечно долго слушать как Константин Николевич ведёт лекцию. В нём было всё для тебя и одновременно ничего. Ты бы мог его вызвать к себе, чтобы, привстав на носочки, дышать у губ, чувствовать дыхание в миллиметре от себя. Но всё обращается против. И мысли, и сердце, и мир. В районе деканата скрипучая дверь приоткрылась и Толмачёв быстро ринулся обратно на свою лекцию.              Ужасно, когда вентель открывают и желаемое становится твоим. Оторваться уже невозможно. Константин Николаевич глядел на запястье, высматривая в циферблате нужное положение стрелок. Увидеться бы ещё раз. Никита обещал спуститься к нему, но прошёл 21 час и его нет. Посреди прошлой пары промелькнул в коридоре, но быстро скрылся. Кажется, всё закончилось. Мальчик понял, что произошло. Придумывая здоровые причины оказаться опять возле Субботина на расстоянии мизинца, Ник не находил ничего и посему не приходил. «И ты таким же был» — одёргивал себя мужчина, мирясь с затишьем. Но это было так давно. И ты боялся, и другие боялись. Ты не умел делать грудь колесом и сжимать кулаки, чтобы постоять за себя. Уже вырос из прыщавой боязни и был готов на всё. Счастье... Если оно мелькает на горизонте, должно ли остаться место сомнениям? А парень всё проходит и уходит мимо аудитории. В твоей тостовке.       Покинув свой учебный пост, Константин Николаевич побежал на этаж выше. Сердце колотится чертовски близко к кончику языка, можно задохнуться от сомнений, что ты стал тому парню уже не мил и всё заканчивается между вами. Прямо сейчас. Чувство ли это, мужчина не знал, но нёсся в нужном направлении на всех парах.       — Вера Алексеевна, Никиту Толмачёва можно? — он не заметил как почти влетел в аудиторию, где шли занятия третьего курса.             Заполошеный, взволнованный, с непривычно для всех спущеной чёлкой на глаза, Костя таращился на старшую коллегу как студент и пальцами комкал края выпущенной из брюк рубашки.       По аудитрии пошла волна шёпота.       — Можно, — пожала плечами женщина, выглядывая среди молодых людей ту самую макушку.       Оторопев, Ник медленно поднялся с места. Ударной волной его подхватило и понесло прочь. Страшно оглянуться по сторонам. Он избегал этой встречи, только чтобы никто, даже ради шутки не подумал связать их в единое целое. Он делал неровные шаги и про себя думал — «Что же ты делаешь, они же смотрят. На тебя, на меня...».       — Извините, — студен сдавлено промямлил на выходе. Не успел он закрыть за собой дверь, возмущённо окинуть Константина взглядом, как уже был прижат к стене. «Это тебе за толстовку» — выдавали глаза Субботина и, схватив парня за грудки, он сыпал его губы мелкими касаниями, — без приглашения тонко держал его за подбородок и хватался за нижнюю губу, изображая подобие поцелуя.       Слабо Ник толкнул Субботина от себя.       — Костя...       От страха он часто дышал. Не своим воздухом, а тем жарким, что исходил из воскресенья.       Осмотревшись по сторонам, Костя отвлёкся от парня.       — Прости. Просто соскучился.       Никита обвёл подушечками пальцев контур своих губ, чтобы стереть сладкий след. Сердце колотилось так, словно сейчас, через секунду их обоих расстреляют.       — Никогда, никогда не делай так больше.       — Что-то не заметно, что ты тоже по мне скучал, — Костя прижался к стене рядом, глядя на профиль третьекурсника. — Давай уедем после следующей пары. Вместе.       — Куда? — панически зашептал Никита.       — Ко мне домой, например.       Щёки Толмачёва покрылись ярким румянцем. Приходить теперь в квартиру Субботина было чем-то более смелым, чем жарить по вечерам на его кухне оладьи и вместе собирать корабль. Слишком серьёзный визит.       — Предлагаешь прогулять универ? У меня доклад по поездке в Париж не готов.       — Я его написал уже и отнёс в деканат. Копия у тебя на почте.       — Что ты сделал?! — Никиту рвануло прижать теперь собой Константина к стене, но он лишь крепко сомкнул веки. — Боже... Зачем?       — Чтобы освободить твоё время для меня. Да, я страшный человек, — Костя усмехнулся, отмечая всю комичность ситуации: говорят громко шёпотом, ругаются за помощь друг другу и выразить ненависть предпочетают в поцелуе. Трагедия, достойная Шекспира.       — Всё равно не могу себе позволить прогуливать пары, — Никита прижал ладонь к холодной стене, проползая долгий маршрут к пуговке на рукаве Костика.       Но тот убрал руку в сторону, стрелой отправив взгляд на парня.       — Интересно, это всё твоя тяга к знаниям или дело во мне?       — Дело в том, что ты не мой преподаватель, я не твой студент. Нам нельзя пересекаться, — Никиту раздражал ещё не начатый разговор, но вместе с этим доставляло странное удовольствие повышать тон на Константина.       — C'est ridicule.Тебе не нужно быть моим студентом, чтобы быть рядом со мной.       — Я должен быть кем-то, чтобы не вызвать сплетни вокруг. Если нас только увидят вместе, что подумают?       — Подумают? Так значит? Окей.       Резко воздуха во рту Никиты не стало вновь и он чуть было не упал, когда Костя схватил его за толстовку и готов был утащить к себе, через силу, через «не надо». Он с ревностью смотрел в лицо парня и словно ждал момента сломать его голову об стену, затем с любовной заботливостью зализать все самые маленькие раны. И ради своей правды Никита готов был ответно крепко сжать запястья мужчины, сломать его прекрасные руки с тонкими пальцами и изничтожить тело об стену. Так безопасно.       Но их междусобойчик прекратил декан.       — Константин Николаевич! — звонкий голос в конце коридора развёл союзников по разные стены, — почему Ваши студенты сидят без преподавателя? А вы, Толмачёв, почему не на занятии?       Смело Костя хотел заявить нечто пылкое, сугубо личное во всеуслышание, но, против робкого «простите» от Никиты, пришлось быстро удалиться к себе. Зализывать дрожащие нервы.       «Дай нам шанс. Всего несчастных десять минут».       В сторону Толмачёва улетело наспех набранное сообщение, но он не прочёл. Сутки, двое. Чёрт. Испугался. Несмотря на всю скрытность образа жизни, Костя смотрел вокруг себя и осознавал всю неосторожность поведения. Никто не знает ни на долю его шкуры, жизни и постели, но все так смачно, по-прежнему за его спиной смакуют с видом экспертов его личную жизнь. А Костик живёт, с душой нараспашку. Розоватая рубашка по четвергам, мелодичная Лана Дель Рей на входящих вызовах и привычка по-женски, певуче протягивать некоторые французские звуки. Он уже давно принимал слово «педик» за комплименты и фырканье за спиной видел как чью-то слабость. Заметили — возбудились. Но какого это, подставить под удар сплетен и сомнений безобидного парня, он не знал. Увидят — ну и чёрт с ним. Подумают — да ладно, забудут. Заговорят — да быстро замолчат и снова забудут. В современном мире быстро меняющихся вкусов и отношений Субботин не видел такую проблему как ориентация. Про неё так много говорят, что процесс определения и смирения должен быть как укол — в один миг и спокойствие. Ведь всем так прекрасно наплевать друг на друга. Нет, дело вертелось явно не вокруг страха. Виноват ты. В маленьком квадратном зеркальце Костя разглядывал свою рожу (лучше и не скажешь), отмечая значительные перемены: какой неровный цвет у щетины и нездоровый, бледный блик на веках, а эти морщины на лбу, на носу и ты скоро станешь на шажок ближе к тридцати годам. Старик, твоя страсть уже по вечерам должна измерять артериальное давление. А влюбляться... Закончилось. Он отбросил зеркало в стол и задумчиво потёр подбородок. Кажется, что очки давненько перестали придавать ему шарм и пора выкинуть лоснящиеся костюмы. Все, до единого. Несовременно, старо и равно уже не возбуждает. Сколько бы Субботин не лепил из года в год лучшую версию себя, а прыщавый Костик с четырьмя глазами всё ещё не стал собой. Толмачёв... Сукин сын он заставляет, ничего не делая, смотреть на себя и снова видеть уродливый портрет.       Никита с Сашей шли по переходу между факультетами испанского и француского языков. Обсуждали для обоих непривычную тему — деньги. Александра они слишком часто занимали в последнее время, а Ник понимал, что этот дурак во что-то опять вляпался и по итогу попросит в долг. Безвозмездно, конечно, но для приличия скажет — «Я верну». Задумчиво Толмачёв кивал на «верняковый» вариант Каманина заработать на сдачи в аренду маминого авто и часто повторял «согласен», лишь бы не терять драгоценное время дружбы, которое за два месяца они уже успели разбазарить. Один на странных заработках, другой на преподавателе первого курса.       — Твою мать, ты посмотри на это, — несдержанно воскликнул Саша, резко затормозив. Он появился по ощущениям из вне. Тот человек, на чью неспешную походку обратили внимание глаза всех проходящих студентов. Они не знали кто он. В его образе было чужое всё: стёрся лоск, слезли тонкие рубашки. Белая футболка не облегала тело, бомбер свободно оказался накинут сверху, джинсы и кроссовки были слегка потёрты, а в руках дипломат заменил небольшой рюкзак, забитый тетрадями. Только все знали — никуда никогда не спеша, с рукой в карме и с таттуировкой на запястье ходил один Костя Николаевич Субботин.       Он стрельнул взглядом мимо двух студентов третьего курса и поправил немного волнистые, слегка торчащие по сторонам свои густые волосы. Он будто бы вышел минуту назад из дома выбросить мусор, а по пути решил зайти провести лекцию.       Саша бросал, как это бывает, грубые шутки в сторону Костика, но всё это Толмачёв не слышал. В карих глазах зарождается восторг, течение которого контролировать, как всегда, парнишка не в силах. Костя подошёл близко и протянул руку ему навстречу, расплывшись в улыбке. Вот, пахнет от него квартирой, кофейным освежителем воздуха из подъезда. Там, где Никиту уже давным-давно не видели. И, конечно же, что-то должно было оставаться неизменным, поэтому мужчина нёс на себе, на запястье и у шеи две капли любимого парфюма.       — Привет, Никит.       Толмачёв густо покраснел и нехотя поздоровался. Воздуха нехватает, чтобы сказать. Нужно ли было вообще отвечать? Что подумает Саша? А ты? Он сделал шаг назад. Мысли были где-то не с ним, а вот Саша со своими убеждениями уже мог догадаться наверняка что происходит.       Костя отпустил руку и, ещё раз окинув студента взглядом с макушки до шнурков, быстро пошёл к себе. Через час отчитают в деканате за неподобающий вид, но что поделаешь, если перестал понимать, как нравится одному «a joli musicien». Субботин обернулся, заметив наблюдательный взгляд Ника, и, напоследок, подмигнул. Сложная логическая кареглазая загадка. В фантазиях играет на саксофоне для тебя, в реальности, прижав уши, заячьими прыжками всегда убегает. Сворачивает кровь своим смятением и волнует голову скромно сжатыми в кулак пальцами. Костя потёр ладони, широко улыбаясь. Дурацкая улыбка. Разочарованная. Перестань. Ещё пару дней нервотрёпки и все нити внутри порвуться. Ей богу порвуться.       — Так значит, ты с Костиком всё ещё дружишь? — с прищуром протянул Сашка, гадая — когда это Толмачёв стал таким счастливым. Парень одёрнул рукава своей мастерки, затушевавшись.       — Нет, мы вообще не общаемся, — он стоял и не замечал как покусывает губы, глядя в конец коридора. Свой в доску Костя. А ведь таким и наедине с тобой он ещё не был никогда.       Всё внутри отдельно взятого студента снова не в покое. В аудитории Ник открыл тетрадь, заполненную до отказа тщательными конспектами, а на экране в телефоне всплыло сообщение. Тайный шифр.       «Так лучше мне ходить, как думаешь? Или всё-таки вернуть костюм?».       К сообщению было прикреплено фото, где, приподняв футболку, Костя оголил свой ровный торс, фиксируя новый рабочий вид в зеркало. Никита быстро написал ответ, чтобы кадр убежал наверх. От глаз подальше.       «Почему вопрос ко мне?».       — Сегодня мы ш вами продолжаем тему ижменения пилагательных... — зажав в зубах ручку, Костя одной рукой искал запись для доски, другой крутил в руках список присутствующих в аудитории и мизинцем писал ответ, улыбаясь от одного до другого края ручки.       «Твоё мнение на первом месте. Каков вердикт?».       Никита поздоровался с Леной, севшей рядом и спрятал телефон. Не думая, почти автоматом скачал фотографию и выслал ответ. Когда бы Костя слушался его указаний? Это не про данную жизнь.       «Костюмы были лучше. Но я ничего не решаю».       На следующий день у расписания Никита фотографировал список конкурсов на обучение в Париже. Стойко вчера решил — отдать все свои мысли на учебный процесс. Закончить четвёртый курс во Франции, потом взяться за магистратуру, а там и вуоля, он гражданин Европы: пьёт кофе у набережной Сены. Прекрасные планы, но Саша на них язвительно прыснул, прожёвывая кусок шаурмы:       — Нежности бабские, романтическая чушь, а язык существует не для этого. Для приличия дружбы парень осматривал стенд вместе с Никитой. Один Каманин остался, кто терпит его бредовые расклады на будущие пять лет.       — Язык существует для понимания. А кофе и Елисейские поля это так, приятный бонус. Если бы ты перестал выпивать на завтрак, обед и ужин, то... — парировал Толмачёв, водя пальцем по правилам конкурса на стажировку, но Саша его не дослушал, отвернувшись в другую сторону.       — Твою мать, — он тихо усмехнулся, толкнув Ника в плечо.       У гардероба стоял Костя. Наклонившись вперёд, он поправлял узкие рукава пиджака и воротник свеженькой рубашки, поверх у шеи демонстративно выставив на всеобщее обозрение тоненькую цепочку. Он отошёл от зеркала на шаг и одёрнув пиджак ещё раз, осмотрел почти блестящие при ярком свете, пошитые на заказ тёмно-синего цвета брюки. Сжав обеими руками телефон, Никита отвернулся к стенду обратно.       Дыхание придавили. Внутри всё напряглось в томительном ожидании. Он же не подойдёт к тебе, правда? Нет, этого ему нельзя делать в таком виде. Тонкие пальцы Субботина прокрутили в руках гребешок для волос как пистолеты и мужчина доброжелательно кивнул отражению. Он, яркая краска в чёрно-белой палитре к тебе не подойдёт, серой точке на чистом холсте. Нет... Он издевается. Пахнет одеколоном и опасным разоблачением. Веки Толмачёва задрожали в нервном тике. Вот нет, не смотреть в его сторону. Не знать что он здесь. Там Париж, там надо уехать, там...       — Привет, Никит, — голос слева за шею обнял и повернул смирного третьекурсника избушкой к себе. — На сообщения не отвечаешь, в гости к родителям не заходишь. Я уже переживать начал, — Костя говорил шифрами, опустив глаза на вздымающуюся грудь Толмачёва и держал руку за спиной,не решаясь протянуть её для приветствия.       — Здравствуй...те, Константин Николаевич. Был занят сильно. Родителям позже позвоню. Ты не переживай за меня, я же не ребёнок, — отвечал студент с пренебрежением, отводя взгляд в сторону. Надо смотреть сквозь Костю, быть выше Кости. Но нечаянно глаза пересекаются и Толмачёв дышит невольно почаще. Тебя убили чужие сила, мощь, буря, ураган и собственная слабовольность.       Костя Николаевич поправил уложеные мусом волосы, провёл ладонью по воротнику ровную линию, разглядывая в лице Толмачёва честный изгиб губ, но безразличие глаз. Теперь и ты смущаешься, не зная — каким ещё измором можно взять эту неподступность? Зачем он так? Волевое лицо Субботина было готово исказиться в гримасе обиды, но он взял над собой контроль и обворожительно улыбнулся.       — Bien. Занят, всё понимаю, — часто закивав, Константин Николаевич опустил руку на вороник рубашки Александра. — Хороший цвет, гармонирует, — и тут же поспешил удалиться, ощущая как шею сверлят гневные, серые глаза студента.       Саня стоял в прыжке от Ника и что-то яро стряхивал со своей одежды.       — Зашибись. Он что во мне сладенького увидел? Дерьмо, я больше никогда не надену её. Теперь это на выброс, — он тёр ткань рубашки так, будто по ней ползали муравьи, тараканы, пауты и вся нечисть, какая только могла быть на земле. Никита покривился. Костя хотел что-то сказать, его несчастные глаза как будто помощи просили, а запах... Это не его духи. Мальчика подцепил? Хотел похвастаться? От предположений по лицу студента ударила краска. Посмотрев внимательно на него ещё раз, Саша неприязненно стиснул зубы.       — Не общаетесь значит с ним, говоришь? Очень заметно. Каждый раз теперь Толмачёв впадал в ощущение невесомости, когда вспоминал как, уходя, обычно смотрел на него Костя. И выпадал из состояния с ощущением удушения, когда рядом оказывался кто-то другой. Ник хватал воздух ртом и чувствовал, что какой-то это не тот воздух. Пропитан презрением, подозрениями, грубыми взглядами знакомых незнакомцев и полон немых упрёков. Вздох стал чище, когда профессор ушёл в деканат на половину пары, а Толмачёв улизнул в аудиторию, где пары не было. Всё тот же второй этаж, аудитория посередине. Просто увидеть, нормально поздороваться, сказать, что мужчина классно выглядит. Держаться и не заступать за линию. Как было это всегда.       Но, когда дверь заперев изнутри, Субботин слегка навис над ним, ещё ничего не сделав, а только сказав «привет» — Никита закрыл глаза и приподнял голову, чтобы встретить его губы. Ты проиграл.              Перед сном Толмачёч выходил из квартиры на лестничную площадку и садился на холодный бетон у открытого окна, чтобы долго-долго дышать. С грустью нужно было признать, что Костя постепенно переставал быть другом, но и ты быть влюблённым в него не мог. Друзья не целуют друг друга. Не хотят раздеть и обнять. Друзья не хотят друзей. Парень сжимал край подоконника и высовывал свою голову навстречу апрельскому ветру, прогоняя жар со своих щёк. Не успокоиться ему, никак не получается. Увидеть Константина до слёз хочется. Сейчас или через десять минут, через час. Побыстрее бы. Но так нельзя. Нельзя. Утром Ник просыпался раньше всех и первое, что чувствовал — это две мокрые линии из глаз на своём лице. Не помнил тот сон, что снился ему, не знал и того, снилось ли ему точно что-нибудь, но в дне вчерашнем десять минут между парами, в запетом кабинете он разрешал Косте целовать себя. Все десять минут. Разрешал. Стоя истуканом Ник открывал губы, отпускал руки и «получал удовольствие». И это время было до такой степени диким, неопробованным, что слёзы были словно результатом этих маленьких встреч. Не говорить с Костей всё лучше, чем не знать совсем что отвечать на его простые вопросы. Как чувствуешь себя? Ужасно, отвратно. Тебе нравится? Не знаю и знать не хочу. Когда он рядом всё чудесно, когда его нет — охватывает чувство ничтожности и, всегда всё знающий на два шага вперёд Никита, не мог каждый день отыскать ответ на внутренний вопрос — «Кто я теперь?».