Гранатовый вкус гвоздики

      Утром рано Ник проснулся от мороза. В сердце. Маленькая комнатка деревянного дачного домика уже освещалась лучами апрельского солнца, от печки на первом этаже по стенкам исходило тепло, а ему всё равно холодно. Неприятно трогать себя за руку, касаться ног, головы. Уже не четырнадцать лет, чтобы побег что-либо решал. Становится только сложнее. Надев отцовский свитер и, закинув в печь немного дров, Ник вышел из дома. По земле стелится туман, напоминая лёгкую дымку и новый день только-только окатил своим присутствием пустой дачный посёлок. За дряблым заборчиком Толмачёва круглый год ждала любимая роща, где деревья коридором выстраивались сразу за огородами. Только делаешь шаг — ноги увязают в путаных корнях. А дальше просторное поле в зарослях травы, уходящей в самое небо. Тайный уголок покоя, по которому он пошёл тихо, чтобы не спугнуть самого себя. В детстве Ник убегал сюда, представляя что в джунглях охотится за тигром и ест опасный плод с ветвей. Став постарше он пробирался в эти кущи и подолгу слушал в динамике телефона музыку, которая казалась другим неправильной. Вспоминал то, что запоминать тоже нельзя. Никто не знал, что мальчик здесь мог разрешить себе нечто обычное для других и необычное для себя. Рука нашла дикий куст малины. Совсем как и сам Толмачёв — пробивается в стороны, ищет способы выживать и не связываться с сорняковыми цветами. В пальцы впились шипы. Больно, но сладко. Вот на что были похожи те самые мягкие губы Константина — ядовитая сладость. Всегда, когда Никита притягивался к этому мужчине, он чувствовал к нему неизвестное отвращение и всё же тянулся. Костя... Никита прошептал беззвучно это имя и опустился на сломанное пополам дерево. Шутка со слухами вокруг Субботина вышла из-под контроля и превратилась в жизнь, где он — гей. От одного лишь слова Никиту дёрнуло в дрожь и он закрыл глаза, скукожившись. Нет, лучше не думать о мерзком. Раньше в объятиях Костя был другим. Тебе нравилось, когда он обнимал тебя: через рубашку пробивалось его тепло, щетинистая щека касалась невзначай твоей щеки, взгляд янтарных глаз устремлён в самую душу и улыбка не такая как для всех. Для Ника она была особенная. Казалось парню всегда, что Костя никого с такой силой не обнимал как его. С самого первого их знакомства. Мужественно сильно, по-братски. Десять секунд, расстянутые всегда как вечность. Никита робко оглянулся по сторонам, проведя по нижней губе пальцами. Когда Субботин разрывал объятия, тело твоё становилось ненужным. Оставили, забыли. А ощущение его одежды на себе оставалось. Стыдно, по-прежнему, воскрешать тот короткий миг. Десять секунд памяти. За этим сюда, в свой потаённый ботанический чулан, и бежал.       Солнце прогрело добрую часть земли и перевело тень на рощу, когда из неё по дачной тропинке Никита возвращался назад. Он был уверен, что прошёл лишь час с его побега, но время подходило к одиннадцати утра. Минута растянулась на год. Парень шёл вдоль забора, рассматривая как тень его пальцев идёт впереди. Усмехнулся. Всегда по жизни кто-то идёт впереди него и кажется похожим на него. Не паранойя ли это? Он обернулся к пустырю, чтобы взглянуть на облака и резко остановился. Глаза ткнулись на что-то ярко-серебристое. Сердце похолодело. Под бампером три отлично знакомые цифры и на стекле длинная трещина. Толмачёв спрятал дрожащие руки за спину и, тупо уставившись на машину, медленно попятился назад. Обратно в рощу. Закопаться в холодной земле, укрыться ветками. Поздно.       Раздался двойной звук сигнализации.       Ник нехотя вернулся во двор, заметив за забором соседа. Угрюмый дед Илья, — в поношеном зеленоватом кителе поверх серой телогрейки, — сидел на скамейке в своём саду и следил за Толмачёвым-младшим как личный надзиратель. Своим вечно уставшим взглядом сопровождал каждый шаг соседского сына.       Парень поздоровался негромко и, сгорбившись, быстро пошёл в дом. Наверное старый чекист видел как лингвист ночью впускал в дом какого-то очень красивого мужчину. Вот, всё. Теперь и здесь все знают.       Толмачёв забыл, а может даже и не заметил, как в три часа ночи, проснувшись от стука в калитку, наткнулся на взбудораженного Костю.       — Ты живой, слава богу! — воскликнул тот и быстро вошёл в дом.       Выгонять непрошеного гостя было не под силу. Сон всё-таки успел навалиться на беглеца и Ник лишь рукой в темноте указал мужчине на кушетку в коридоре. Сейчас память врезала парню мощно по лицу: запахом обеда и свежими цветами на столе в гостиной. Неподалёку от неожиданного натюрморта сидел Костя и крутил в руках саксофон, с прищуром разглядывая детали.       Он провёл ладонью по золотистой трубе.       — Ты до сих пор на нём играешь? — Костя быстро вернул инструмент обратно. Вещица тяжёлая. Лучше лишний раз не трогать. Слоняясь по незнакомому жилищу он не нашёл ничего лучше как разузнать Толмачёва поближе. Хотя и не по-детски напряжно влезать в чужие интересы, но изогнутый музыкальный инструмент в руках был что родной.       Парень подошёл к креслу, стараясь не смотреть на мужчину.       — Ты везде вот так, чужое берёшь? — он схватил грубо инструмент, стукнув его случайно об стену, и тут же запрятал в шкаф. — Это отец играет, я больше нет. Костя улыбнулся, потирая руки. Почти что так же резок он был с Никитой много лет назад, когда тот разглядывал его корабли в личной комнате.       — Извини, больше не буду. Ты же ведь учился в музыкальной школе. Диана показывала видео как ты играешь, здорово...       — Я же сказал: это не моё, — громче процедил сквозь зубы Ник, постукивая кочергой по дровам в печи. Не видеть Костю было сложно, не слышать его ещё сложнее, но настоящей пыткой теперь было вспоминать о занятии, которое пришлось бросить по просье матери. «Хороша перспектива — на саксофоне по барам играть. Может, к сорока и заработаешь на свою квартиру. Не надо в Гнесинку тебе, давай в лингвистический» — своим твёрдым голосом говорила всегда она и, чтобы сбавить градус накала, гладила сынишку по голове, а он послушно вздыхал — «Хорошо, мам, наверное ты права».       Костя пододвинулся поближе к краю кресла. Оттуда было самое удобное разглядывать глаза хозяина домика, — то как он порывается поджать губы, но, гордо дёргая головой, не делает этого.       Мужчина поднялся и подошёл почти вплотную к Никите, заметив, как тот шарахнулся от него, не понимая что говорить и делать дальше.       — Да ты чего такой нервный, спокойно, — Костя обнял за плечи и быстро отпустил, когда напряжение стало похоже на каменный забор. — Давай мой руки и будем завтракать.       Никита услышал слишком домашний тон в темборе гостя и потеряно опустил глаза в пол. Забываешься, пропадаешь. И чувствуешь себя слишком слабым, чтобы возмутиться его наглости.       — Завтрак? — он посмотрел в спину Субботина, как обычно спрятав руки за спину. Пальцы до хруста сжались в кулаки.       — А что, ты был уверен я готовить не умею? Нетушки. Хлеб ржаной, нарезаный тонкими ломтиками, обжарен на сливочном масле, с начинкой из куриных яиц и докторской колбасы, — как прежде по-идиотски улыбаясь Костя обернулся и развёл руками, сдувая со лба слегка взмокшую чёлку. — Ещё минута и я всё это съем сам.       — Я не голоден, — прошипел сквозь зубы Ник и убежал в глубь первого этажа.       Это конец. Субботин опустился на пол, заслонив рукой лицо. Слабость по всему телу. В конце концов выступила гримаса страха. Вот-вот и, подняв крик до потолка, Никита бы выгнал в шею из дома. Ты же так боишься его ненависти к себе. И перед слабым Ники чувствуешь себя легко сокрушимым. В жизни не учат главному - правильно влюблять в себя людей. А жаль.       В квадратной маленькой ванной комнатке зашумела вода. Ник склонился низко над раковиной, дыша так, что плечи его ходили ходуном. Какой жуткий на нём сейчас свитер, немытые волосы, как обычно паршивое лицо. Слишком гладкое. Вот ещё на носу прыщ соскочил. И даже если его размеры ничтожно малы, чтобы заметить, но он есть. Дыхание парня стало ещё нервозней. Он уставился в зеркало, приложил мокрые ладони к ушам. Долго задерживаться нельзя. Что подумает Костя? Нужно вернуть холодное выражение лица и куда-то сбросить себя милого. Чтобы что? Чтобы не нравился. Никому.       Посмотрев в зеркало ещё раз, Ник ногтём расцарапал точку на носу (до красной блямбы) и расчесал брови, чтобы они были ещё более небрежные, чем раньше. Злой, угрюмый, некрасивый. Пора.       За большим обеденным столом они сели с разных концов. Подальше друг от друга. Молча говорили друг с другом о завтраке. Долго тянулся этот момент и Костя решил, что можно даже придумать игру: кто как можно дольше не смотрит друг на друга. Победитель непременно должен заговорить. Мужчина закатил глаза. Боже, какой-то детский сад, в котором он никогда не принимал участия. В двадцать шесть лет было самое время начать.       — Продолжишь так же бегать от меня? — вынуждено он проиграл, глядя исподлобья на руки Толмачёва.       Тот опустил взгляд, царапая вилкой блюдце. Чудесный звук. Сплошная музыка души.       Костя кивнул и продолжил:       — Я просто хотел сказать, чтобы ты делал это без риска для своей жизни. А то волнуюсь за тебя.       Никита открыл было рот сказать — «Спасибо», но только обмакнул губы салфеткой. Ещё один неверный шаг и ты будешь уничтожен. Сам собой. Неверный вздох, за ним другой и закружится голова.       Дачный гость вертел в руках нож как стрелку, которая могла бы ему указать выход. Всё, тупик. Растерял всю способность говорить. Понимать. Этот парень настолько необычайно невинен, серьёзно воспитан, что кажется и Дианы в его жизни никакой никогда не было. И не в картинках, и не в жизни Ник никогда не знал, что так бывает — мужчина целует мужчину. Шарахается как чёрт от ладана. Надо объяснять. Боже мой, ему надо объяснять такие вещи. В восемнадцатом году двадцать первого века. Немыслимо. Надо попробовать по-родительски. Как папа.       — Я понимаю, как это бывает неприятно понимать о себе что-то... противоестественное, — в горле Субботина быстро стало так сухо, что слова уже буквально вываливались, создавая электричество прямо в воздухе, — ну, или не о себе. Я знаю, что сейчас тебе страшно и это нормально. Но нас таких как минимум двое, поэтому...       — Когда поедешь обратно? — громко спросил Ник, быстро начав есть завтрак.       Костя наклонил голову набок. Ладони вспотели. Претензия. Он её слышал. Громко и чётко. Как ты мог взять и так животно решить за человека: что именно с ним происходит? Не зная точно решил, что чувствует и думает он. Какой же...       — Поеду обратно? Тогда же, когда и ты, — закашляв ответил Субботин.       Ник завис взглядом на карих глазах и отложил вилку в сторону.       — Кажется мой бывший друг Евгений тебе сказал, что я хочу побыть один, — его тянуло встать и раздражительно начать ходить по кухне, чтобы унять ненависть.       Откуда только взялась? Фальшивая.       Костя наклонился вперёд. Тон, взгляд, даже это манерное, безразличное движение Никиты вилкой по тарелке было больно знакомо ему. Помнит: на выпускном в школе так же за одним столом сидели с ним одноклассники. Те, кто в один миг стали презирать. Делали вид, что Костика нет. И сколько был лет не прошло, как бы сильно он не поднялся над этими людьми, он будет помнить их пустые да пьяные глазищи, те вилки, бокалы, которыми они не чокались с ним. И ощущать себя всё ниже и ниже.       Субботин потянулся к другому концу стола ещё сильнее.       — В том, что ты скучал по мне и я скучал по тебе нет ничего ужасного. И всё, что я сделал... Поцеловал, потому что хотел этого. Давно. Взять и поцеловать тебя. Мерзко говоришь? Мне не было мерзко. Ни секунды. И если бы появился хоть шанс, ещё один, я бы повторил это.       Никита судорожно выдохнул, отрицительно качнув головой.       — Когда ты поедешь обратно? — он отделил каждое слово, заставив мужчину напротив склониться с просящим взглядом ещё ниже и голосом стать ещё тише.       — Я с тобой остаться хочу, Никит.       Надменный ответ долго ждать не пришлось.       — Жаль, что наши желания не совпадают.       Фальш в устах третьекурсника такая пресная. На нижних веках уже проступает влажный блеск, а он усердно корчит из себя низкорослого ловеласа. Из старых деревянных окон тянет воздухом издевательства. Он такой же как все. Хотя нет, предрассудков в нём больше, чем в ком-либо.       — Не совпадают, значит? — Костя бросил скомканую салфетку на стол и поднялся, прилежно стряхивая с одежды крошки. Всего проще было — схватив со столика ключи броситься к машине и уехать.       До входной двери было в прыжке два шага, а Костя медлил. Его уже гложило изнутри, что разговор остался повисшим в воздухе. Дерьмо.       — Уже сейчас едешь? — громко Никита бросил вопрос в его спину, привстав со своего места.       — Да, не буду мешать твоей жизни. Найду твоего бывшего друга Евгения, посидим с ним в ресторане, выпьем, поближе познакомимся, — ехидно Субботин старался как следует поковыряться в душе. — Кажется, я нравлюсь ему. Отзывчивый парень. Очень.       За спиной послышались пять неравномерных шагов. Так и знал.       Никита остановился у лестницы, скрестив руки на груди.       — Значит Женя? Вот как. Тогда действительно, ехать надо немедленно.       Сбитый с ног, с толку, с ревностью в губах и в мышцах сжатых пальцев, Ник дышал почти как спринтер. Шаг до победного финиша и всё в нём перевернулось.       Он быстро приблизился к непрошеному гостю и тут же быстро отдалился. Уходит, пускай. Разочарует Евгений — Костя найдёт себе бутылку, а где бутылка там клуб, свободные парни. И всё как прежде. Всё на месте.       Костя обернулся, держа один кроссовок в руках.       — Значит, я поехал? Это окончательно? Уверен?        Никита покусывал губы и, всё сильнее раздражаясь, ответил:       — Да, счастливой дороги. Евгению... Не передавай «привет».       С минуту он ещё стоял на месте и слушал: как хлопает калитка, как рычит мотор и уезжает объект нечаянного счастья. Безумие. Это всё безумие. В детстве бабушка любила приговаривать: тот, кто тебя действительно любит, никогда не оставит. Так она говорила про маму, про папу, про друзей, про собаку. Но когда всё же кто-то уходил, не на долго ли или навсегда, Никита тревожился, что чувства были фальшивыми. «Мама уехала в командировку, потому что не любит меня, да?» — сверкая глазками от слёз, вопрошал пятилетний малыш и просил, чтобы папа его не бросал. Повзрослев он перестал так думать. Уходят и не возвращаются люди, надо это принять. Не вернётся и пускай. Ведь ты не сделал ничего плохого. Не выгонял, не умолял уйти. Не просил остаться. А Костя уехал и в доме опять похолодало, помутнело небо за окном и весна грозилась превратиться в позднюю осень. Как же странно он умеет озарить собой всё пространство, просто находясь в нём. Нет, это всё эмоции. Они утихнут, когда пройдёт ненастье.       Двадцать седьмой круг по дачному посёлку совершает авто. Двадцать восьмой выкручивают колёса и пурпурно-рыжий закат покрывает небо, расплывается на нём как шёлковая вуаль на воде, оставаясь лишь отпечатками в облаках. Иной раз было лучше забыть Никиту и выкинуть о нём всю память: образ, голос, особенности, что так усердно Костик собирал годами. Для чего? Чтобы в моменты тяжёлого одиночества был пред глазами кто-то настоящий. Он никогда не искал взаимности и хотел быть только выслушанным. Столько лет носить в себе тайное чувство и не давать воли, будучи свободным от всех условностей, превращалось в ношу. За ним бегали парни, много парней. Кого-то из этих бегающих Костя брал за руку и завлекал в свой мир. Ненадолго. Быстро становилось скучно: пресные ночи, одинаковые поцелуи и признания, которые он никому в ответ не говорил. Он и Никите не мог ничего сказать. Лишь на семейных сборищах, из года в год, читал его взгляды на себе: первый раз Никита смотрит всегда в глаза (заинтригован, впечатлён), вторым взглядом он виновато скользит в нижний правый угол (ещё не флирт, но уже попытка к нему) и, наконец, третий взгляд — себе под нос (о чём-то задумался). Всегда на последнем этапе на веках Толмачёва заметен опасный влажный блеск. Поиграли и хватит.       Костя остановил авто в тупике переулка и заглушил мотор. Дачный посёлок погрузился в тёплый одинокий вечер. Он никогда не был тем парнем, кто бегает за другими сломя голову, чтобы на финише воскликнуть — «Попался!». Бегать не собирался и сейчас. Взяв за руку он хотел сказать одно — «Просто держись за меня». Как папа учил.              «Знаешь сколько на небе сейчас звёзд? Больше трёхсотен. Но есть всегда одна зведа, которую видно лучше остальных. Сейчас её надо мной в небе нет. А знаешь почему? Потому что она там, где ты... Я написал это сообщение из Канады, когда тебя и Ди рассадили в разные аудитории. Она всегда меня попросила придумать что-нибудь романтичное для тебя. Была ночь и, лёжа на скамейке, я придумывал то, что меня бы не выдало, но сделало тебя счастливым. Только правдой будет то, что с первого сообщения я хотел, чтобы ты всё понял. Про меня».       Ник повернул телефон экраном вниз. Внутри как после пробуждения — сладкое напряжение. То, что взрывается и быстро гаснет. Он прижал саксофон к телу, расхаживая из стороны в сторону в спальной родителей. Нерешительно он обхватывал губами язычок инструмента и, выводя первые аккорды, быстро отпускал. Не сумеет. Навык потерялся. Как и в людях разбираться. Костя угрюмый, но в его лице было опасение за тебя. Костя высокомерный, но умеет по ком-то скучать. Запуталось всё. Настоящий ли он? В самом деле ли хочет? Опять и снова оказаться в опасном миллиметре друг от друга, вдохнуть и выдохнуть у губ. А ты? Поверх инструмента пальцы Ника задрожали и он начал играть мелодию, под которую Ди любила танцевать: встав на носочки, в одной футболке она кружилась на ковре и не отрывала взгляд от своего музыканта. Могла начать разговор с фразы — «Нравишься ты мне», и в этот момент на другом краю света кто-то, такой же как она, вспоминая мальчишку Никиту, думал — «Без тебя не могу». Руки сначала несмело, а потом как ранее виртуозно перебирали клавиши, воспроизводя музыку чувства. Она разносит душу по всем укромным уголкам убежища. Господи, как же Ник не хотел бросать музыку. И ведь это был тот самый год, когда он первый раз запереживал за Костю.«Мама сказала, он в Россию не вернётся. Сказал, что лучше бомжевать пойдёт по Монреалю, чем здесь» — вздыхала Дианка, а Ник на контрольной по физике потом сидел и от чего-то нервничал, прокручивая тот разговор. Не вернётся... А ты ему правда нужен?       Чёрт. Никита зажмурился и музыка саксофона зазвучала громче. Панически он повторял одну и ту же импровизацию, как вспышку маяка.       И не мог он услышать скрип входной двери на самой высокой ноте. Расстворён и потерян. Не перебить бы его забвение посторонним дыханием. Дверь комнаты на втором этаже открывается тихонько. В мыслях зрителя всего несколько слов: превосходный, невероятный, милый, мой. Костя притаился. Ты вернулся только ради тысячи извинений, сотворил из себя версию из прошлого десятилетия, распустив свой взрослый лоск на подростковую рубашку и взъерошенные волосы. А остался прикован музыкой. Она колотит прям по горлу и магией рушит смелый взгляд.       На носочках Костя прошагал дальше, смотря как в плавный ритм плечи музыканта танцуют, а тело его почти любовно, нескромно обнимает саксофон. Ты мог вечно за этим смотреть, тайно и тихо, но заскрипели половицы.       Прервавшись на финальном аккорде, Ник обернулся.       Волнительно он прижал саксофон посильнее к себе и в этот раз взгляд никуда не прятал. Они были близко друг к другу. Опять.       — Красивая музыка. И ты... Делаешь её ещё красивее, — тихо заметил мужчина, поправив очки на переносице. В тусклой комнате его черничного цвета рубашка похожа на чёрную, а тени от присутствия уже почти обнимают Никиту за плечи.       — Ты вернулся. Как же Женя? — на выдохе спросил он, невольно ослабляя хватку на инструменте.       Половицы снова заскрипели, как будто накалённый воздух вокруг приводил их в движение.       — Я же сказал, что хочу остаться с тобой, — в комнате была услышана интонация Дианы. Она опять здесь. Походка перед глазами лёгкая, совсем как у неё, губы насыщенно-алые, немного сухие. Ты хотел, чтобы он вернулся. И она не должна уходить никогда.       Саксофон оказался оставлен на кресле.       — Если ты против, то я уеду сейчас, — первый раз за то время, что они знают друг друга, скромно Костя подошёл к Нику, расправив пальцы левой руки и приложил ладонь к его губам. И он знает этот жест. Тогда, в декабре проснувшись, Субботин понимал — не приснилось. И если быть близко возможно только так, он не против. Целовать свои пальцы, слышать как дышат сквозь них губы Толмачёва. Нет. Не теперь.       Парень потянулся навстречу и осторожно убрал ладонь в сторону. Неизбежно они оказались в тесной связи. Костя не спешил. Прикрыв веки он ждал, когда его снова оттолкнут. По привычке. Но нет, тебя действительно ждали. Ник опустил его руку на свою талию.       Метание однажды заканчивается, ибо никаких сил нет на сопротивление. И привычно мы выбираем проиграть, подчиниться. Они смотрели друг на друга. Парень привстал на носочки.       — Прости меня, — прошептал он, а между строк мужчина поймал — «Теперь можно». Костя сделал всё сам. Губами накрыл губы. Сердце распадается на маленькие осколки и бурно стучит во всех частях тела. Дрожь, и невозможно понять, какие ощущения приводит она за собой. Руки Ника вяло отталкивают от себя и в панике он обратно притягивает Субботина, отвечая на поцелуй сильнее. Всего этого не должно быть. Они друг друга возненавидят, отвергнут. Уже через несколько минут. Не надо... Беспомощно парень простонал и Костя оставил в покое фактурные губы.       — Когда ты так близко, кажешься старше, чем есть, — Субботин успокаивал парня ладонью своей по волосам. Наивно повторял: — Тш-ш-ш, спокойно. Я ведь не обижу.       Губы его коснулись закрытых век парнишки. Он взял Никиту за руку и сплёл его пальцы со своими. Всё хорошо, всё в порядке. Каждый жест неспеша. С другими было всё иначе. Те парни ведь знали, чего хочет Костя, чего они хотят. Никита не знал ничего. Приоткрывая глаза он видел Диану и был готов, рыдая, зацеловать её повсюду и везде, но, стоило ощутить сильные руки, его било током прочь. Упрямо он шёл дальше. Касался кожи под рубашкой и тут же отклонялся назад. Минуты сопротивления словно существовали ради секундного удовольствия.       Никита быстро снял с себя свитер и беспомощно искал чьё-то тело. Губы хватают губы. Снова и снова. Целуют и кажется: вот-вот он задохнётся. Пальцы вынимают пуговицы на рубашке из петель. Жар дышит изнутри. Знакомый, но другой. Похожий на мелкие ожоги от горячего метала. Смыкая веки, парень был лучшим для неё — Дианы, чьи руки тянут к себе.       Пробежаться бы ребром ладони по линии между её грудями, услышать как громко она дышит, улыбается и сводит бёдра, когда он опускается низко. Отогнуть ткань ниже пояса. И...       — Ник, остановись, — Костя прошептал, убрав руку с бедра, где заканчивается разумное. — Ты не готов.       Мелкие поцелуи легли на его плечи и Толмачёв, как будто и не слыша ничего, старался стянуть одежду вниз. Смешалось всё. Кони, люди, музыка, лица, голоса и принадлежность. Всего навсего две манипуляции и... Резкая боль пронзила запястье.       — Ник, дальше я не пойду. Не надо, — мучительное «хочу» и «ему будет больно» раздваивало Костю на части и всё сильнее, на самом нижнем ярусе тела, боль обжигала и он крепко держал руки Толмачёва в стороне от себя. Он так хотел бы сейчас, ухватившись за шанс, запомнить Никиту в себе именно таким: свободным. Вторгнуться в его личное пространство, сломать и новое построить. Но мужчина слишком хорошо знал, что бывает после этого. Когда ты даёшь переломать большую часть себя — истерика, слёзы, крики, паническое отрицание и необъяснимая ненависть друг к другу, а больше всего к себе.       Внутри стала затихать буря и Толмачёв ткнулся лбом в Костино плечо.       — У тебя вкусные губы, — слабо вымолвил он.       Костя усмехнулся, потрепав его за волосы.       — Ты первый, кто об этом говорит вслух.       Прошло всего двадцать минут как в комнате родителей Ник остался не один, а сил уже не было на поступки, слова. Он прижался к груди мужчины, закрыв глаза. Сразу захотелось спать. Эмоции взорвались и сейчас их не осталось. Совсем.       Вдвоём они легли на кровать, где парень пристроил свои руки поверх рук Кости и вяло произнёс:       — Не уходи на первый этаж. Останься со мной. Я... Обещаю правильно себя вести.       Костя поцеловал его невинно в макушку.       — Останусь. До утра и сколько захочешь.       За пределами городских паутин утро наступило непривычно поздно. В одиннадцать. Костя сонно шевельнул плечом, чтобы размять спящие мышцы, но чья-то умная голова крепко прижалась на всю ночь и не отпускала его от себя ни на минуту. Слабые губы во сне тихо шмякали и дыхание парнишки спокойно ложилось кругом на шею. Беззаботный Никита. Там, под веками, он смотрит сны. Не хотелось бы разрушать это так быстро. Птичка испугается и они больше не смогут влететь обратно в беспечность.       Костик поднял покрывало к его плечам и наклонился было согреть щёку губами. Не успел. Веки карих глаз медленно приподнялись. От утренней прохлады Никита посильнее прижался к соседу по кровати, непонимающе прищурившись.       — Который час?       Указательным пальцем Костя провёл по ямке на подбородке парнишки.       — Мило бормочешь. Уже почти двенадцать.       Пары! С ощущением колючего шила в каждой дырке Никита соскочил с кровати, отыскивая на полу свой свитер.       — Боже... Я проспал пары. Надо же ехать. Костя собирайся. Быстрее. Может ещё успеем. Мне нельзя больше пропускать пары. Это... Пи... Не... Ах, кошмар. Пюте дье мёрд. Чёртовы штаны.       Он путался в джинсах и с нервным испугом искал будущие оправдания преподавателям. Все могли простить Нику его отсутствие и выпадание из учёбы. Он себе не мог. Во всём правильный мальчик, студент номер один в потоке и зависает на даче. На даче... В отсутствии головы на плечах он не задавался вопросом, что происходит вокруг и почему, вдруг, в его педантичной жизни штаны валяются у кровати. Почему они вообще не на нём?       Костя поднялся с постели и, поёжившись от холода, шагнул навстречу парню, улыбаясь совсем беззаботно.       — Ник, спроси меня какой сегодня день?       Парень закатил глаза.       — Костя некогда. Какой сегодня день?       Субботин поднял подбородок Толмачёва к себе и одними губами ответил:       — Сегодня воскресенье, пионер. Нелепо Ник осмотрелся вокруг себя.       — Воскресенье? Да, точно. Костя пригладил локоны на голове парня и поцеловал его в лоб.       — Всё нормально, правда ведь? — Толмачёв один раз моргнул. — Отлично. Тогда я спущусь, приготовлю нам что-нибудь, а ты... Просто отдыхай.       Субботин наклонился пониже, запечатлев себя губами на горячей щеке. Мило, как Ник отклоняется в сторону, а затем поддаётся навстречу. И долго, долго провожает глазами лёгкую походку.       Ничего серьёзного не было, но внутри всё ноет, плачет. Так быть не должно. Мама с детства учила, внушала, что жить нужно так, чтобы тебе не было стыдно. И она же говорила что то, что нельзя — это преступление. Ты теперь преступник? Щёки вспыхнули и Ник быстро начал наводить порядок в комнате родителей. Ты, он, опять и снова. Вместе. Очки его в кресле у саксофона. Кресло! Мигом Толмачёв поставил его под нужным углом и выправил изгибы на занавесках. Одежда! Волнительно Никита выдохнул, опустившись на корточки за рубашкой Кости. Его. Рубашка. Она оказывается в руках и замедляет время вокруг. А тебе ведь хорошо сейчас. Вчерашние десять минут на этом месте не были похожи на преступление. Другие зовут это удовольствием, когда один человек целует другого. Другие зовут это радостью, когда люди засыпают вместе. А ты — мужчина, сверхчеловек без радостей и удовольствий. Никита захватил воротник рубашки губами и закрыл глаза. По миллиметру он сжимал ткань, водил языком по краешку и бегал пальцами по пуговицам. С Костей он этого не сделает. Пожалуй никогда. И будет вот так, сидя на полу, всё время целовать его одежду, выметая из ума слово — преступление.       Нужно было возвращаться в умного себя.       Костя помешивал зажарку и отщёлкивал пальцами ритм несуществующей песни, когда за спиной послышался вступительный аккорд саксофона. Янтарные глаза закрылись. Похоже это сон и его некому развеять. Ты готовишь завтрак, Никита играет на саксофоне любимую песню. Твою. В своём расслабленом удовольствии мужчина улыбнулся. Он никогда не готовил своим парням, они никогда не готовили ему. Сухие отношения без продолжений, похожие на вырваные пикантные страницы из чьего-то дневника. А теперь живая музыка с утра. Реально ли? Мужчина остановил готовку и обернулся.       — Это The Weeknd?       Ник кивнул и отложил инструмент к себе на колени.       — Импровизация. Вспомнил, она у тебя как-то играла в машине.       — Ты по памяти это делаешь? — удивлённо Костя уставился на него.       Смущённо Никита улыбнулся. Его грудь вздымалась всякий раз, когда Субботин наклонялся вперёд и кивал в такт мелодии.       — Играй дальше. Это интригует. Глоток воздуха и, подняв плечи, Никита продолжает. Хватая мунштук губами, как чей-то тонкий палец, он выдыхает ноты. Лишь бы не фальшивить. Ладони потеют и ощущение, что руки срываются с клавиш, импровизация кружится и пот прошибает от страха, но голос справа спасает. We don't have to rush when you're alone with me. I feel it coming... Неправильно, что есть мужчина, питающий страсть к твоей игре на саксофоне. Неверно искать в нём обожание. Но взгляд в тебя отменяет всё. И остаётся только дрожащее на пальцах притяжение.       Костя сел на корточки перед музыкантом и перекрыл клавиши своей ладонью. Остановись, а он просто посмотрит. Даже этой пустячной малости — видеть Ника так близко, ему было откровенно мало.       Полные губы целуют согнутый указательный палец.       — Тебе говорили, что ты замечательно играешь?       Ник пожал плечами, напряжённо не разрешая себе эмоции.       — В детстве только. Это так, глупое увлечение, хобби.       — Теперь тебе это буду говорить я — ты замечательно играешь.       Смущённо Ник хотел было продолжить своё дело, но лицо напротив ожидало его дыхания ещё ближе. Снова повторить? Он вжался в кресло.       — А ты кайфово поёшь. Мне нравится, — смелости хватило только на неуклюжие словечки и прикосновение к плечу мужчины. — Спой что-нибудь, а я подыграю.       — Потом.       Субботин приподнял светлое личико за подбородок, потянув к своим губам. Ответ не успеет выйти из уст Толмачёва, его перекроет горячий восторг. Сначала снаружи и потом внутри. Пока никто не против.       Они вернулись в город ближе к вечеру. Незаметно, как угонщики объезжая улицы. Дорогу до дома провели в полной тишине. Всё, что произошло — должно остаться за бортом будних дней. Костя переключал скорости и тянулся рукой к рукам Никиты. Хотя бы ещё немного вместе. Но парень прятал их в карманы куртки, заметив шумные авто рядом. Они тоже увидят их вместе. Уже заметили и, наверняка, запомнили. Он вздрагивал, когда тяга к водителю усиливалась и прятал глаза в недрах весеннего пейзажа. Свобода закрылась вместе с калиткой дачного участка. А в мире всё по-прежнему: враги-иностранцы, враги-свои и между ними в громких радийных обсуждениях уже давно нет разницы. Что если и ты теперь враг?       Костя остановился в углу перед въездом во двор Толмачёвых. Странное ощущение, будто ты опять не успел совершить шаг вперёд. Из смелого превратился в пугливого подростка.       Он потёр верхнюю губу с улыбкой негодования. Немного саднит.       — Хорошо провели выходные.       — Да.       Ник застегнул куртку, смотря строго перед собой. Рука уже держала дверь наготове, открыть и исчезнуть.       Его остановил громкий голос Кости:       — Я заеду завтра за тобой? Вместе поедем в универ.       Парень покачал головой:       — Не нужно. Выходные ведь были хорошими.       Костя вынул пачку сигарет и, приоткрыв окно, закурил. Знает что он тот, кто не предназначен для удовольствия. Просто друг. И каждый надменный ответ Никиты говорит об этом. Осторожно на него можно посмотреть, но вместе с нежным импульсом обожания наступит понимание неоднозначности. Ещё продолжаются эти догонялки одного за другим. Закончатся ли когда-нибудь? Внутри Субботина уверенностьв себе сильно надломилась.       — У меня завтра окно с трёх до пяти, можешь зайти. Или прогуляешь пару, сходим в ресторан.       Ник хотел было улыбнулся, но только закрыл глаза, оглянувшись по сторонам.       — Я слишком много пар пропустил, ещё доклад нужно подготовить.       — О поездке в Париж? Я напишу его тебе, не парься.       — Не нужно, у тебя и так дел...       Костя схватил Ника за руку и доверительно стиснул его ладонь.       — Ник, я хочу, чтобы ты запомнил — всё, что у нас было это не стыдно, — речь Субботина была неуверенной и каждое слово он подбирал с большим трудом. — Бояться меня не надо. Мы делаем то, что хотим. Ты делаешь, что хочешь, с кем хочешь и где хочешь. Это только твоё и немного моё дело. Больше ничьё. Ты это пойми, пожалуйста, и не придумывай отмазки.       Ник почувствовал как к лицу прилила кровь. Ещё одна попытка серьёзного разговора. Она такая некомфортная. Чешется в районе лопаток.       — Всё дело в учёбе. Правда.       Костя нервно выкинул бычок в уличное пространство и, выдохнув струйку дыма в сторону, против своих желаний отпустил руку парня.       — Больше не будешь бегать от меня?       Ник ничего ответить не мог, не воспитан так — обещать то, в чём не уверен и на половину.       — Завтра зайду к тебе между парами, — не глядя в глаза, промямлил студент и открыл дверь для побега. Костя за плечо увлёк его к себе, но вместо изгиба верхней губы встретил тёплые, но до бессилия напряжённые пальцы, стянутые невольной судорогой. Пугливый.       — Не против, если я заберу твою толстовку?       Не дождавшись ответа, Ник схватил вещицу с заднего сидения, как трофей, и, убрав с пухлых губ свою ладонь, быстро скрылся в арке дома.       Откинувшись на сиденье, Костя смотрел как прижав толстовку к себе наподобие любимой игрушки, Толмачёв медленно уходил. Дурак, правильный дурак, оставил водителя в одиноком воздухе дурманящего счастья. И каждый его шаг говорит: обернуться бы хотел, но мимо снова проходят знакомые лица. Симпатии становятся опасной роскошью.