Гранатовый вкус гвоздики

      Тревожно.       Скоро приземлится самолёт и, сминая тряпку для доски, Костя будет смиренно вести лекцию в точку без цели. Толмачёв утром не ответил. Ни на одно сообщение, трубку не взял. Вылетел позже. Почему? Как? Кто его встретит? Как он? В аудитории стояла привычная тишина. Только мрачнее, чем обычно. Головы первого курса были опущены. Все как под чистую. Немедленно сплетни о самоубийце с четвёртого курса расползлись по коридорам и были теперь темой номер один. Мрачные времена новой неизвестности и непонимания окутали факультет французского языка изнутри целиком. И только Константин Николаевич, изредка отходя к окну, смотрел во двор университета и еле как сдерживал покачивание своего настроения от радости к панике. Ещё час, всего какой-то час, от силы два и будет встреча. Наверное Ник уже в пункте выдачи багажа, или только-только выходит из самолёта. Наверное он во время прилетел и отсыпается дома. Наверное не надо так по-идиотски улыбаться и на тишину отвечать тишиной. Костя медленно подошёл к доске, наблюдая за тем как, опустив задумчиво голову, первокурсница несмело писала слово «retrouvailles» . Таким же несмелым рядом с ней казался Константин Николаевич. Со всех сторон давит ожидание. Когда же уже наступит перемена мест слагаемых? На часы было бессмысленно смотреть — стрелки в них под тяжестью взгляда никогда не спешили продвинуться дальше. Мужчина поднял глаза к потолку и выпустил воздух через ноздри. Вот, лихорадить начинает и является раздражение. Как же скрипуч мел по доске.       Скрестив руки на груди, он вдруг заметил как приоткрылась дверь аудитории. Тихо вдоль стенки проскользнул сутулый силуэт, на который никто не обратил внимания. Неузнаваемый кто-то с волосами каштанового цвета. Неравномерно Костя задышал. Никита. Парень сел за последнюю парту, как ни в чём не бывало. Ники...       — Константин Николаевич, будут ещё слова на разбор? — спросил кто-то из студентов и, засмущавшись, мужчина начал разом поправлять себя всего как костюм на вешалке. Ровно дышать не выйдет, уже нет. Смотреть в глаза учащихся бесполезно, ты всё равно будешь искать только одни, единственные карие глаза. Они улыбаются. Смотрят на тебя и сияют. Скучал. Никита тоже это делал — скучал.       Опустив голову, Костя не находил себе места. В левом глазу появляется нервный тик, дыхание становится чаще и в горле пересыхает. А Ник изменился, подрос и возмужал. Всего лишь месяц не был перед глазами, а уже совсем другой. Пальцы холодеют и давление качается от низа к веху, обратно. Если бы ты только знал, как, в самом деле, приятно переживать за него.       А Костя, кажется, ни капли не изменился. Всё такой же невозмутимый. Смешно суетится, улыбаясь кому-то в воздух. Как он мил, когда отворачивается чтоб не столкнуться взглядом. Ник подаётся через парту корпусом вперёд, чтобы стать ещё ближе, подпирает щёку рукой и щурит задумчиво свои большие глаза. Уголки его губ клонятся в сторону улыбки, когда подмечает взгляд преподавателя на себе. Под партой от сильного волнения без остановки заламываются пальцы. Это не то, что должно занимать весь полёт — желание видеть мужчину на шесть лет старше себя — но за месяц Костя стал главной привычкой. Нет, за два. Или за полгода? Никита опустил смущённо глаза, когда Константин Николаевич опять засмотрелся в его сторону. Ужасно, но ты скучал по этому.       В настенных часах стрелки нагнали друг друга. Конец пары. Студенты лениво покидали аудиторию и долго у стола Константина не задерживались. Его закипающий взгляд умолял поскорее покинуть помещение.       Потребность в человеке. Вот в этот самом, кто в джинсовой рубашке, раскачиваясь, подходит к нему и гордо смотрит. Не свой, но уже родной. Мужчина улыбается и дышит так, что плечи его поднимаются. Глубоко, немножко нервно. Скрывает это как может. Не получается.       — Привет, Кость, — выдохнул Ник, ощущая себя чрезмерно скромным. Прекрати.       Мужчина отбросил в сторону журнал. А если бы Толмачёв как Диана, не доехал или не долетел? Что если бы такси по мартовской дороге занесло с обочины и в столб? Если бы его не стало, то...       — Ники, — с лёгкой жалостью отозвался Субботин и подлетел к парню. Не думая он схватил его за талию к себе. И губы крепко прижались к губам. Застыть в нём. Найти силы и отдать всего себя, выразить ту несчастность, с которой ты прожил этот месяц. Ужасное время. 28 дней Никита был не рядом. Пустые, больные 28 дней. В районе виска взрывается нечто. Пухлые губы уже с тобой, они на твоих губах. Отупляют, шокируют. Нет возможности понять что-либо и только опыт подсказывает — подчинись. Но что это? Кто ты такой? Никита часто заморгал, не реагируя ни на что. Растерялся, потерялся, пропал. Руки: ты первый раз чувствуешь какие они, совсем рядом к твоей коже. И губы пробуешь. Нет, это они пробуют тебя. Нет!       В панике Ник оттолкнул Субботина к парте со всей дури, прижав ладонь к лицу. Стереть следы. Боже надо стереть. Что это?!       — Что ты творишь вообще?! — воскликнул он. Из рук выпал подарочный пакет, посыпались шуршащие листы с пластинками. Одна, вторая, третья... Всего десять штук, равные одной стипендии Никиты.       Костя рассеяно потянул руку навстречу.       — Да я просто...       — Просто что? — громче бросил Толмачёв, слепо пятясь в сторону. Он перестал чувствовать пространство вокруг себя. Где стены, дайте выход.       — Ник, прости, это... Нервное. Прости. Я не хотел я...       Костя сделал шаг навстречу, но парень дёрнулся резко вперёд сам. Снова оттолкнуть. В этой жизни он ещё не был настолько сильным, чтобы сбить с ног человека старше, сильнее себя.       — Не подходи. Просто не надо приближаться ко мне. Мерзость... Это всё мерзость...       Схватив быстро со стула рюкзак, Ник выбежал из аудитории, со страшной силой вытиря губы. За что он так? Ужасно. Ты только хотел обнять по-дружески, прилично, сдержанно, но Костя... Коридор под ногами становился мягким и Ник бежал быстрее прочь. Чья-то порывистая нежность оказалась мерзостью и по другому не назвать. Тело обливается влагой изнутри, мимо карих глаз глаз мельтешат люди и ни одного знакомого лица — студенты, полиция, преподаватели, и снова он возвращается тронутым умом в пустой класс с пластинками на полу. Опять лестницы. Они долго спускают вниз, затем поднимают Ника вверх, обратно. Сплошное замкнутое пространство страха. И из него не выйти. Руки на талии. Они ещё до сих пор как будто щупают тело. Делают это правильно, прилежно. Приятно...       В конце концов ноги стали бежать вперёд всего тела. Ник остановился. Третий этаж, слава богу. У аудитории его преданно ждала Лена, сияя как найденый проездной в метро: свежий, ещё не пользованый, слегка забытый. Она вздрогнула при виде взбешённого парня и тяжело вздохнула.       Выдохнуть не успела. Он схватил её, сжав подбородок притянул закрашеное слоем косметики личико к себе. Говорят, когда горечь от лекарства остаётся во рту — ты попей воды, пройдёт. Если водка пошла не в то горло — ты закуси чем-то мягким, чтобы снова вдохнуть. Ник запустил пальцы в густые белокурые локоны и прижался крепче. Искал вкус. Той самой воды, что может перебить. И чем глубже он заходил в этой мучительной пытке, тем слаще становилось прошлое: Костя схватил, нет, поймал за талию так, что всё ослабленно отключилось: руки выпустили пакет, ноги подкосились и спина прогнулась так, что одной рукой можно было сыграть партейку в шахматы на полу: в секундом нечто Костя успел провести языком по верхней губе, перевести свой лёгкий запах сигарет в сладость и отогнуть порезанным пальцем воротник рубашки. Хотел...       Ник в панике поджал крепко свои губы и отвернулся, когда властно Лена потянула к себе за руку. Как всегда голодная.       — И я скучала, Никитусь, — она стёрла помаду с его губ и хотела было продолжить, но парень нехотя протянул маленький крафтовый свёрток.       — Это тебе. Немного Парижа.       В ухоженой ладошке оказался маленький медальон, с мраморным женским силуэтом в искусственной золотистой оправе.        Девичий вгляд быстро стал печальным.       — Подарок прелесть. Буду его носить. Как... Талисман. Воздух вокруг улёгся в покой, только когда Никита сел за последнюю парту в родной аудитории. Делал он всё не помня себя, не зная вокруг никого. Не чувствовал как взял тоненькие пальцы Леночки и сжал их в замок под столом. Зачем только самолёт не вернулся в аэропорт Де Голя? Существовать не хотелось. В этом дне, в данной реальности. И каждые десять минут вздрагивать от имени в голове.       — Константин Николаевич!       Ты же верил, что он тоже хотел бы. Стать ближе. Уж сколько намёков насчитал за этот месяц в парижских звонках. Верил. В пустое.       — Константин Николаевич, вам плохо? — снова слух терзает голос первокурсницы и приходится надеть очки. Как истукан Костя сидел за своим столом, уже сорок минут сжимая до хруста пальцы в замок. А студенты ждут и даже звука не воспроизведут. Какие хорошие дети.       Староста встала со своего места и подошла к столу преподавателя поближе.       — У нас лекция будет?       Лекция. Нехотя Костя взял в руки свою тетрадь. Доска, мел, тема и всё плавает как в болоте. Есть одно меткое слово на французском — «désespoir» . Помнишь — просыпался в холодном поту посреди ночи и думал Никита кричит — «Помогите!», а это был только сон. Проверял каждое утро, что всё впорядке с ним, хорошо. Смотрел в небо и каждый заходящий на посадку самолёт провожал как в детстве — улыбкой. Думал, что Никита прилетел. В бассеин без него не ходил. Ждал у его подъезда каждый понедельник. Могло всё продолжиться чудесно и дальше — наблюдение со стороны. Костя бы ловил, если нужно, чтоб Ник не упал. И не мешал бы жить. Как раньше было, без него. Все семь лет. Но в один вечер стало по-настоящему страшно лишиться его. А ведь напрасно. Уже всё.       Вокруг четверокурсника, ушедшего в мир иной, шёпот по партам разносился всё активнее и активнее: его не слышал Никита, находясь где-то в прострации, к нему прислушивался Костя, не выходя на перемене из аудитории. Студенты травили байки о проклятии, профессорский состав трясся, что после инцидента нагрянут одна за другой проверки.       — Его мать из дома выгнала, поэтому и повесился, — тихонько заключал кто-то в тесном кружке первокурсниц.       — Да, он ходил спрашивал у кого можно пожить пару недель бесплатно, — сидя недалеко от Никиты, утверждал однокурсник Слава.       — Но это не причина.       — Причина в том, что он гей, — в разговор вклинился кто-то из парней и Субботин поднял голову на стайку детей. — Полицейский вчера допрашивал Рому, он его сосед: показывали ему записку, спрашивали — чей почерк? А в записке было — «Мама прости, что стал не тем, каким ты меня родила. Люблю тебя, но и его тоже». Мать погнала его из дома, когда увидела переписки с парнем. Всё, тут не о чем говорить.       — А вы в курсе, что она наотрез отказывалась привязывать записку к делу? — всунув свой задорный нос в разговор, лепетала Лена и сильнее стискивала запястье Толмачёва. — весь подъезд слышал, как мать орала — «Какой позор, какой позор на всю семью».       — Позор, да, правда позор, — не слыша ни слова из разговора, повторил Никита, уставившись в учебник на пустую страницу для заметок. За каждую неверную мысль о Косте придётся ответить. Сегодня или завтра, всю жизнь отвечать. Хотел ли тот неизвестный парень смерти? Хотел он маму не позорить, отца не придавать. Чтобы не мучались они с ним, вот таким — неправильным немужчиной. Он просто взял и искупил вину за своё поведение. Слишком жестокое искупление, но если по другому нельзя было? Никита не понял как и когда стал замешан в эти мысли и пропускал все остальные разговоры мимо ушей. Скучать по Косте нельзя было — это же тоже плохое поведение. Да и не мужское это дело — скучать да мечтать. Саша с охоткой высмеивает вопросы о грёзах, называя их «бабские слюни», а Женя, выставив грудь колесом, всегда говорил, что сентиментальность — признак слабости. А Костя? «Мне всё это не важно» — мягким тембром любил повторять он и язвительно шутил над всеми условностями. Значит, он слаб. Но слабость — это забыть навсегда яркие моменты своей жизни, выкинуть в виде мусора на помойку.       А Костя не забыл. Помнил каждую секунду своей желанной ошибки: мягкие, безумно мягкие как свежий медовик губы Никиты и глаза, готовые вот-вот заплакать от слабости. После поцелуя они напоминали шторм в заливе — страшное, завораживающее зрелище. Какой-то ужас и удовольствие, смешанные друг с другом. Его умоляющий, дрожащий голос напоминает блеяние овечки, а это больно. Может, ты его всё же замучал? Но, а звонки и «Костик» в трубке? Что это?       На выходе из корпуса мимо Субботина прошла череда одногруппников Толмачёва, но его самого среди них уже не было.       — Никиту не видела? — без любезностей Костя поймал Лену за локоть и тут же отпустил.       — Он отпросился на десять минут пораньше с пары.       Десять минут. Лишь бы не столкнуться с Субботиным лицом к лицу. В своём авто Костя закурил, даже не опустив форточку. И так сойдёт. Боже, а ты ведь пообещал себе, что будешь бросать. Но и Дианке обещал, что Ник будет в порядке. Уже нарушил, вот дерьмо. На заднем сиденье под бликами фонарей лежали аккуратной стопкой пластинки. В сердце мужчины что-то сладко ёкнуло, а затем кольнуло. Решил по дурацки, что это намёк, а оказалось обычный подарок прилично взрощеного парня. Не по любви, а просто так. Всё может быть просто так. Без обязательства, без чувств. Кажется, это кредо нынешнего времени. Чувства остались в прошлом, где ещё были детство, юность и не было тяжёлой самостоятельной жизни. Там любят и не просят ничего взамен и всегда отвечают на любовь любовью. Семья.       Костя открыл своим ключом входную дверь, которую так часто чинил, пока не сьехал в свою квартиру, а там они: мама, отчим, кот с собакой. И все как будто с Нового года его ждали — с преданностью в глазах. Твоё вечное убежище от проблем. Мама крепко обнимет, когда захочет. Отчим похлопает по плечу, закидая вопросами о работе. А за дверью комната. Дианкина. Где Костя первый раз сказал, что любит. Её парня.       — Давно? — смотрясь в зеркало спрашивала сестра и, взглядом через отражение, тянула из старшего брата ответ.       — Столько же, сколько и ты, — отвернувшись отвечал он.       В ответ Ди неизменно хитро улыбалась, целовала Костика в лоб и, пожимая плечами, приговаривала — «Хорошо. Только не уводи его у меня в ближайшие сорок лет, ладно? Хотя это проходит, Костяш. В него трудно не влюбиться».       Её веселила та мысль, что брат и она любят одного парня. Обсуждают его на ночь глядя, переписываются о нём, пишут ему вместе послания. Костя собирал сестру на свидания с продолжением, рассказывал как себя вести в ресторане, а она ёмко передавала привет — Никусе от Константина. И это было действительно то, что проходит.       Соблазн, влечение, момент влюблённости, поиск утешения в хорошем мальчике. Но не прошло.       Под занавес ночи пришло сообщение. От Него. И хотя Костя давно уже был не подросток, но, как и в юности, он нерешительно открыл мессенджер. Волноваться было за что.       «Скажи честно, ты гей?».       Он даже мог представить как сильно натирает бокалы в баре Никита, пока ждёт ответа. Ровно так же сильно как Костя кидает теннисный мяч в стену. Придумай что-нибудь, соври. Полезно бывает быть ненастоящим, хотя бы во благо других. Но, к сожалению, Костя рос всегда мальчиком свободолюбивым, поэтому, хрустнув смачно пальцами два раза, написал ответ:       «Да, я гей. Это изменит твоё отношение ко мне?».       На следующее утро Никита перестал читать сообщения от Кости: «Давай поговорим. Это «недоразумение» нельзя оставлять просто так»; «Я не хочу, чтобы ты презирал меня».       Вечером следующего дня Костя был в чёрном списке.       Надо успокоиться. Взять паузу, дышать ровно и просто успокоиться. На день, на два. Насовсем. В восемь часов вечера, выходя под руку с Леной из университета, Никита дал себе установку — не сойти с ума. Всё позабыть, стереть и ничего не было. Он пылко целовал девушку в губы и провожал её на такси. Безразлично, но они оба играли в непонятную для всех пару — Никита не думал о Лене, даже когда она была рядом, а Лена помнила о нём лишь во время занятий. А помнишь, за секунду до столкновения, на тебя смотрели не глаза Костика, а глаза ребёнка? Незнакомого тебе ребёнка, который был счастлив. Тепло его помнишь? Есть люди как печка — горячие, знойные, страстные, а есть — умеренное лето, с теплом и прохладой одновременно. Это Костя. Ты помнишь? Притворно забывая, Ник помнил всё. По проспекту до дома он бежал, обгоняя параллельно бегущий трамвай. Ждал, когда от весеннего воздуха закружится голова. Всё это не должно было происходить. Дружба вышла из-под контроля. Или что это? Издёвка? Пьяное увлечение? В бассеине он нырял на глубину и долго-долго не всплывал. Ждал, что потемнеет в глазах. А впереди мерещится ровная линия плеч, татуировка по венам на запястье, светлые волосы расплываются по воде. Проклятье!       Ник выбегал с мокрой головой из спортивного комплекса и вновь бежал. Где спрятаться и скрыться от навязчивых следов? Дома. Туда парень спешил к родителям под крыло. Забыться в разговорах о пустом. Но... На лестнице он слышал как во дворе кто-то затянул мелодичную песню, в которую успел влюбиться в январские холода. И голос, тот самый голос, которым Никита всё-таки наслаждался. Ещё в январе.       — Ненавижу, — прошипел Толмачёв и до квартиры долетел пулей по неровным ступенькам. За дверь. В убежище.       Глубокой ночью четвёртого апреля Костя зашёл в бар. Никита заметил мужчину в коричневом плаще сразу. В диком страхе бармен шмыгнул в подсобку слева от стойки, схватив Женю за руку.       — Подмени меня.       Друг удивлённо покосился на посетителя.       — Что ты ему сделал? Или он тебе?       — Ничего, — раздражённо выдохнул Ник, вжимаясь в коробки с алкоголем. — Женя, просто подмени. Скажи, что меня нет на работе... — в щели, между дверью и стеной, глаза из зала и подсобки встретились. Нервно Никита задрожал и сквозь зубы прошипел: — меня вообще нет больше.       Женя утвердительно моргнул и плавной походкой направился к барной стойке. Такого как Костя упустить никак нельзя. Точнее его чаевые.       — Добрый вечер, что будете пить? Ваш любимый виски или коктейль? — почти промурлыкал парень, глядя исподлобья. Делал он это тихо, чтобы постоянные посетители неподалёку (ва метра размаха в руках) не подумали что-либо не то.       Костя смотрел на знакомого официанта с безраличием.       — Привет. А где Никита? Почему за баркой ты?       — Потому что он сегодня не вышел.       — Что с ним?       — Он мне не доложил. Так что, коктейль?       Костя обратил внимание на закрытую дверь подсобки и с сожалением улыбнулся.       — Передай ему, что... — «я заходил», но, кажется, Толмачёв и так уже в курсе этого. Глаза посетителя всё не отрывались от двери, —...передай ему, что нам надо поговорить. Это срочно.       Долгим взглядом он ещё раз посмотрел на подсобку и, коротко кивнув, ушёл. В баре уже играли мелодии советского рока и след былой романтики от плей листа Толмачёва остался размазан только воспоминаниями в воздухе. У выхода Костя остановился и вернулся. Быстро взял у Наташи карандаш, салфетку и бросил пару строк на французском. Поймёт.       «В подсобке прятаться холодно. А я не кусаюсь. Меньше всего хочу, чтобы ты меня боялся. И если тебе всё ещё нечего сказать, то мне есть. Давай встретимся. Завтра перед парами, четвёртый подоконник в моём доме».       — Передать? — усмехнулся Женя, ровно по линии складывая салфетку.       Костя поднял коробку для чаевых и под ней оставил послание.       — Не утруждайте себя, Евгений.       Ещё раз он одарил официанта взглядом очарования и, заметив приятные перемены в его лице, быстро ушёл. Женька слабнет рано или поздно перед сильным мужчиной. Такого не переплюнуть. Ты или заяц, или не играешь с ним. Брови скромно опускаются, голос слабо что-то лопочет, а глаза смотрят в затылок, чтобы Костя ещё остался. Образец для подражания. Мужчина-ориентир. Но ему пора как всегда. Скрыть неприкрытое себя. Страшно взволнованное, изнутри холодное, острое.       Никита грохнул на пол ящик вина. Как только мог Женька говорить с Субботиным? Безмятежно, просто. Неужели это не видно — какой Костя в самом деле? Его манерность. Теперь Толмачёву она стала очевидна. Голос, заставляющий ластится. Манипулятор. Эгоистичный манипулятор. Женька то куда? С презрением Никита посмотрел в сторону друга, вынимая из коробки бутылки с вином. Хочет разбить все, до единой. Костя противоестественный. Как бы сказал Сашка — «против человечества». Костя равно испорчено.       А спустя неделю Никита исчез. Совсем.       Завтра будет лучше, чем вчера. Уснёшь в худшем времени, проснёшься и всё само собой образуется. Ветренные тучи утянет далеко за горизонт, воздух преобразится до апрельской теплоты и ночи, наконец, будут наступать позже. Завтра нет, всё будет как прежде. Сбросив пепел с сигареты за углом университета, Костя набрал номер Ника ещё раз. «Телефон абонента временно недоступен» — знакомая комбинация букв, после которых появляется нервный щёлк пальцами и дёргается глаз. Вчера, увидев Субботина в коридоре университета, Никита мигом развернулся и направился обходным путём в нужный кабинет; позавчера он сел в первый подошедший автобус, увидев авто Константина на дороге, и уехал в самый отдалённый, глухой район города; в понедельник он не отрывался от Лены и в каждый удобный момент приобнимал её за талию, видя Константина Николаевича. «Телефон абонента...». Сегодня Толмачёв не явился в университет. Лена сухо доложила, что на связь он не выходит со вчерашнего вечера, преподаватели равнодушно заключали, что наверняка студент заболел. И только Костя, виновато пяля в лобовое стекло, знал подходящее под ситуацию слово — «пропал». По радио в машине опять и снова кто-то что-то запрещает, кто-то что-то закрывает, кто-то ищет виноватых: что одни живут неправильно, другие слишком правильны. «Я виноват» — с досадой думал Субботин, сворачивая во двор дома Толмачёвых. Сказали же в юности — «Сиди и не высовывайся», а терпение, надо же, кончилось. И теперь мужчина ощущал себя соучастником какого-то страшного преступления. Он заглушил мотор и поднял по стенке жилого дома взгляд на окна третьего этажа. За белые шторы, где каждый в семье разведён по разные комнаты. В одной из них сын. Его глаза уже не такие яркие как раньше. И улыбаться он без причины не будет. Боится. Или его там нет и комнату обыскивает мама, полиция.       Несколько раз Костя поднялся на нужный этаж, но так и остался за дверью в подъезде, не осмеливаясь дотронуться до звонка. Ещё не страшно, но уже знаешь, что никто не откроет. А в голове застревает утренний разговор по радио о запрете слова «гей» в интернете.       Едко Костя оскалился. Эти возгласы с пеной у рта, клоунское представление без точки начала и без точки окончания. А оседают в голове надолго. Разрушают и бьют по самому тонкому, по душе. Один в петле, другой пропал, а сколько их ещё таких? Пропавших безвести, за которых никто не захочет бороться. По радио шарманщик закрутит новую пластинку, которую хотелось раздолбать к чертям — «Какими ценностями они живут? Ни любви, ни ответственности, а только животная, паскудная потребность...».       Костя сжал переносицу. Он знать не знал погибшего четверокурсника и его имя Боря ни о чём не говорило, но шкуру его было так легко примерить на себя. Этот парень не попадёт в сводки, его не запишут ни в одну статистику и о причинах смерти его не узнает никто. Ещё один ненужный был, ненужным и остался. Забудут детали, запрячут улики, быстро решат, что никто не виноват. Таких как Боря за свою жизнь Костя похоронил троих. И, когда хоронить стало невыносимо больно, не знать, как же тебе удаётся выживать, он убежал в Канаду. А они всё уходили. Незнакомые парни. Один, другой. Продолжали искать лёгкие пути выхода из проблемы. И не всегда они были как и Костя геи. Просто запутались. А выход не нашли.       Субботин вдавил ногу в «газ» и всё никак не мог отделаться от мысли, что и Никита может: выбрав самый лёгкий путь убежать от него. От себя. В вечное тёмное. К Диане. От мыслей стон просится на губы и руки замерзают от жалости к парню. Если только упустит его. Она бы этого не простила. Она бы за это возненавидела.       Ближе к часу ночи мужчина очутился в баре. Он без томных жестов проследовал мимо столиков к барной стойке, где его уже ждал Женя.       — Вот так встреча, — парень налил любимый коктейль посетителя. — Комплимент от заведения.       Мужчина, с непроницаемым холодом на лице, сдвинул напиток в сторону. Всё равно официант не умеет его делать так, как с этим справляется Никита.       — С такими щедро влюблёнными барменами бар лишится выручки, — Женя в ответ слегка покраснел, но свою ослепительно соблазнительную улыбку с лица убирать не торопился.       — А скажите-ка мне,  Евгений, ваш коллега, Никита Толмачёв где затерялся?       Мужчина посмотрел на дверь каморки, где в замочной скважине торчал ключ. От души оторвался сгусток волнения.       Женя наклонился поближе, рассматривая в руках Субботина свежую, пять минут назад вынутую из банкомата, купюру.       — Его здесь нет. И в каморке тоже. Но! — он наклонился ещё ближе, не отрывая вгляд от руки посетителя, — мой ответ может стоить пять тысяч рублей?       Костя вытянул руку вперёд. Уж очень сильно, желанно, бармен на замену пытается унюхать запах денег.       — Говори, слушаю тебя.       — Ник у родителей, на даче. До понедельника. Сказал отдохнуть надо. Он там один, — Женька обещал другу молчать, но видит как мужчина сжимает свои пальцы, виновато косит по сторонам и за каждое слово хватается как за спасение. Немного переменившись в лице, Женя отклонился от посетителя. — Какой-то он слишком неспокойный. Как в те дни, когда Диану хоронили. Ты... Вы не трогайте его, если что случилось. Ему так надо — в одиночку успокоиться.       — Всё, что от тебя требовалось ты уже сказал.       Костя расплылся в искуссвенной улыбке и, под взгляд презрения от мужика за барной стойкой рядом, наклонился к бармену, оставив в его ладошке деньги. Пробивающий нервозом голос выдавил:       — Спасибо тебе.       Он вернулся в авто, на автоматической привычке включив радиоприёмник. Ждал привычный разговор людей, делающих вид, что в этой жизни они что-то знают. Но ночь прекрасна тем, что все спят в офисах радиостанций. Только вертушки с музыкой продолжают шипеть. Костя сделал звук чуть погромче. Тихо в вещание пробивалась песня, уносящая в прошлое.       Ему вспомнилось время начальной школы, беготни по коридорам, время друзей. Когда ещё в восемь лет никто не успел сказать, что ты больной. То время, когда маленького Никиту водили в детский садик. И он ещё не знал никого, кроме мамы, папы и израильской бабушки, которая никогда в Россию не приедет. Уже тогда какого-то модного мальчишку с восьмого класса избивали за гаражами, в неизвестного студента первого курса кидали грязными бутылками и про стажёра с тракторного завода писали слова балончиком едким на заборе. Но а ты и мальчик Никита беззаботно бесились каждый в своём детстве и до сложной жизни казалось так далеко. С тобой плохой жизни не случиться — папа обещал. Но вот она: пустая парковка, такая же душа и жизнь получилась как у всех — «Ты лишний» кричали, друзья в челюсть били, грязь в спину кидали. И влюбился больнее других.