Гранатовый вкус гвоздики

      Мы все хотим как мальчик Чарли однажды найти золотой билет на фабрику. Фабрику грёз, мечты, любви. Фабрику с видом на Эйфелеву башню. И до конца не верим, когда её ворота открываются нам навстречу. Сначала кажется, что обманули: высадили дома, везут по знакомой родной автостраде, где все те же деревья, поля и дачные домишки точно такие же. Потом совсем из ниоткуда дыхание схватывает, а перед глазами вереницей летят Монмартр, Лувр, Опера и простор Елисейских полей. Глаза слезяться, ведь ты не моргаешь, в опасении пропустить что-то важное мимо себя. Нет, это уже точно не Россия.       По-детски наивно Никита обвёл ошалелым взглядом тесный номер общежития, невольно улыбаясь.       — Долго не задерживайся, в холле сбор через сорок минут, — на тягучем французском за спиной прозвучал голос куратора Павла и тут же скрылся в соседней комнате с теми же указаниями. Париж... А ведь и правда он. Толмачёв быстро пристроил небольшой чемодан у кровати и, скинув зимнюю куртку, подбежал к окну, — оно выходит на маленький дворик со скамейками, фонтаном, брусчаткой и долгой верандой, где студенты собираются перед занятиями выпить кофе. В Париж приближалась ранняя весна и, после первомартовского дождя, по маленькой улочке стучали колёса велосипедов, а люди проходили мимо в осенних плащах.       «Почти как дома» — с улыбкой парень вытянул голову на улицу. Мокрый ветер ударяет по лицу, в ноздри бьёт запах обеда из столовой и легкий дымок багетной корочки тянется из соседнего квартала. Ник задрожал, покраснев от зависти к самому себе. Ещё минута и он сойдёт с ума от того, что этот город обнимает его со всей силы. Мама слёзно просила не шастать по улицам в одиночку, но сын уже высмотрел в картах: в каких дворах, набережных и станциях метро сегодня будет пропадать до позднего вечера. Уж больно это неуважительно — вечера проводить в четырёх стенах салатового цвета.       Когда всем нужным людям было сообщено, что благополучно устроился, на выходе из комнаты, с тетрадями подмышкой, Ник остановился и задумался. Забыл ведь. Что-то явно забыл. На кровати лежал телефон, где были открыты номера друзей и среди прочего на глаза попался номер — «Костя Дианы».       У доски Субботин следил за тем, как первокурсник разбивал слово «séparation» на части. Мартовские сложные практические занятия. Преподаватель не позволял себе моргнуть, пока студент не сделает всё до конца правильно. Отвлекаться на свою собственную жизнь не входило в интересы Константина на время лекций. А что-то всё же тяготит, уже вторые сутки.       В монотонный стук мела вмешалась вибрация телефона, извещавшая аудиторию о том, что можно немного пошуметь. Костя, не двинувшись с места, наклонился к столу. Имя. Утром он его мысленно проводил на самолёт.       — Так, самостоятельно разбираем шесть слов. Я сейчас вернусь, — быстро он выбежал из аудитории. Давненько на секундной скорости не преодолевал короткие дистанции ради кого-то.       Преподаватель перевёл дыхание и прижал аппарат к уху.       — Никита, — взволнованно выдохнул он.       — Привет. Не отвлекаю? — в трубке послышался бодрый голос.       Костя расплылся в улыбке.       — Отвлекаешь, но я «за». Он сказал это так как Диана — с игривой интонацией. И так же как она сел на перила лестницы, чтобы слушать про каждый шаг впечатлённого парня в Париже.       — Алло, тебя плохо слышно, — тихо бормотал Костя.       — Алло. Плохо? Интернет плохой. Слышишь? — Никита повышал голос, разыскивая в периметре комнаты удобный угол.       — Слышу тебя, но плохо.       — Я просто сказать хотел, что хорошо долетел, устроился неплохо...       — Что? Не понимаю, не слышно.       — Как у тебя дела? Как дома погода? У нас тут дождь.       — Ник, я не слышу тебя. Ты одевайся теплей, хорошо? Шарф не забывай, в Париже ветренно. Слышишь?       Слова летели в пустоту воздуха, не долетая до адресата. Но оба говорили в помехи, считая нужным лишь сказать. Не удерживать в себе минутный разговор. По щекам Ника гулял жар и в каждой фразе он начинал ходить по комнатке, кусая нервно губы. Что же делать? Позвонил и зачем сам не знал. Надо сбросить, но ещё не успел попросить Костю передать привет родителям и не менять так рано резину у авто. Гололёд, вещь опасная. В горле сухо. О господи, о чём ты вообще думаешь? Это же Костя. Ты обещал с ним не связываться. Нажми «сбросить». Быстро, рывком и... в трубке кто-то мелодично пропел — «О'ревуа».       Облегчённо Ник упал на матрас кровати, уронив на лицо тетрадь. Хорошо. Больше не писать, не звонить. Не вспоминать поход в ресторан и не помнить безумные полчаса у следователя в кабинете. Не перечислять названия песен по французскому алфавиту и всё. Никогда.       Костя молчанию Толмачёва неплохо подыгрывал и, вскоре, временная парижская жизнь захлестнула студента. Днём он вкрадчиво слушал лекции в парижском университете и мыслями был только здесь, за партой, на авеню Дюмениль. За завтраком он знакомился с ребятами из Италии, Индии, Японии. И с ними же пересекал речки да каналы по вечерам. Был Никита везде, со всеми и был ни с кем, в себе.              В четвёртую ночь случился с ним сон — день похорон Дианы: «Было утро и всё происходящее очутилось в квартире его родителей. Из всей палитры того дня Ник хорошо запомнил чернильный, переливающийся цвет — костюм Кости Субботина. Мужчина-парень-чей-то брат стоял в дверном проёме комнаты Никиты, окинув всё фирменным тяжёлым взглядом. Неприкасаемый. Как никогда.       На кровати сидел Толмачёв-младший и, держа в руках уже второй час рубашку, смотрел в одну точку, не в силах одеться.       — Он плачет, непрерывно, как только я до него дотрагиваюсь. Может попробуешь ты? — с пустым взглядом просила мама Софья Павловна, даже не глядя в сторону нежеланного гостя.       Костя подошёл к кровати. Парнишка наматывал на палец нитку от пуговицы и снова её разматывал. Пережатый палец то краснел, то бледнел, то становился синеватым и, когда ощущения боли пропадало, он затягивал нитку посильнее. Лучше, когда больно.       — Вставай, Никит. Нам уже пора, — тихо мужчина оказался рядом. Он только взял Никиту под руки и тут же поставил его на ноги. Заботливо надел один рукав рубашки, затем второй. Всё было бесспечно, аккуратно. На шаг Костя стал ещё ближе, принявшись застёгивать пуговицы. Он не дышал, стараясь не спугнуть кареглазого мальчишку.       Ник внимательно наблюдал каждое действие, сквозь слёзы неосмысленно отмечая, что это красиво — ловкие движение длинных, тонких пальцев (как по паутине) и первый раз дрожащие от скромности ресницы Константина. Для уверенности он держал Никиту за руку. «Не плач, голова начнёт болеть» — сказал он тогда твёрдо и продолжил своё дело. В мыслях его не было упрашивать Никиту прийти в себя, успокаивать его до последней секунды и лезть в душу откровенно, как Толмачёвы-старшие. Пока Никита забывал дышать, Костя застёгивает манжеты и, без злости, заправляет рубашку в брюки, затягивая пояс на талии.       — Не туго? — спокойно спросил он, поправляя складки рубашки. Ник лишь моргнул. За то утро и ночь он сильно мёрз. Помнит, что этот холод, пришедший из глубины сознания, сковывал все конечности тела изнутри. Теперь было тепло.       Осторожно мужчина опустился на колени перед Никитой, чтобы поправить низ его брюк. По стрелкам вверх и вниз. Просто он это делал. А она? Диана тоже так делала? Одевала, раздевала, застёгивала пуговки... Никогда. И никто. Делала так только мама на утренниках в детском саду, а после шести лет материнства решила — мальчик справится и сам. Не завязывала она и шнурки на его ботиночках с трёх лет, а Диана не знала как завязывается галстук. С этим Константин справился в два счёта: сделал ровный узел у шеи, шнурки ловко сформировал в бантик. И ещё пару раз по линиям поправил Никиту Толмачёва. Точнее его костюм, с заботой кутюрье о своей новой коллекции.       — Давай, парень, нам и правда пора.       И только когда между ними снова возникло расстояние, Никита задышал. Он видел в ледяных глазах мужчины неизведанный отблеск заботы. Показалось, наверняка оно просто показалось. И чем дальше они отдалялись друг от друга потом, тем чаще Никита дышал, дышал, дышал...».              Он проснулся в комнатушке общежития, когда в панике глотнул слишком много воздуха и понял, что сейчас задохнётся. Никита вжался в мягкий матрас, прижав ладони к закрытым векам. Ещё немного и в собственной памяти мог утонуть, спуститься на самую глубину. Губами отсчитав десять цифр, взглянул на время — три часа ночи, пять утра дома. Бар закрывается, окно во дворик у проспекта только-только открывается, в комнате молчат виниловые пластинки. Жутко, но похоронный фрагмент памяти был прекрасен. Утопия нежности дрогнула внутри. Во сне Ник запомнил: как рука Константина сжимала руль, манжета его рубашки нечаянно обнажала запястье и на светлой коже (как на волнах) покачивался небольшой корабль с чёрными контурами. На заднем сиденье от лацкана пиджака витал его запах.       Толмачёв сделал глубокий вдох ноздрями, услышав стук сердца прямо по ушам, и, следом за этим, зародилось знакомое тепло в груди. Мужественно печальные глаза в тот день смотрели на тебя снизу вверх и настойчиво просили. О важном. А ты прикинулся глухим. Твою мать. Ударом кулака в грудную клетку Ник усмирил себя. Успокойся. В глазах потемнело, стало неприятно. Больно кольнуло и от нежности не осталось и следа. Теперь нормально. И можно ложиться спать.       Но, пристроив голову на подушку, к нему вернулся образ, несущий за собой неспокойность: подбородок, сильная жилистая шея, полные губы. Губы...       Костя уснул, запомнив статус абонента в мессенджере. Всего лишь — «В сети». И этого было всегда ему достаточно, чтобы узнать, что всё с Толмачёвым хорошо. А всё-таки невозможно уснуть. Кто-то подвешал нервы к потолку и прибил гвоздями. Натянуты. Мужчина ворочался по постели, не выпуская телефон из рук. Позвонить или нет? Написать или лишнее? Времена пришли такие, что напоминание о себе счастья не вызывало. Откуда ему быть, если на тебя молчат?       Утром, подъезжая к университету, Костя заметил пропущенный звонок от Никиты. Он был похож на скромное, чуть ли не случайное нажатие кнопки вызова.       — Пока открывайте двенадцатый параграф, через пять минут начнём лекцию, — не отрываясь от телефона Константин Николаевич поспешил на выход. «Завтра может и не наступит. Поэтому будь сегодня» — любит повторять его дед. И было ли верным позвониить Толмачёву так рано, было ли правильным сделать это вообще, но, кусая нижнюю губу как первоклассник у доски, Костя ждал когда в телефоне закончатся гудки. А может бросить? Может как раньше - молча и незаметно? А может... Может?       — Бонжур, — наконец ответил кто-то и невидимые телефонные провода заработали на полную мощь.       Под воротником рубашки стало жарко и Костя обхватил рукой свою шею.       — Утро начинается не с кофе, а со звонка хорошим друзьям. Как думаешь, хорошая это идея? — не зная, что более можно сказать, звонко протараторил он, но тут же негодующе зажмурился. Кретин, — как Париж? Ещё не надоел тебе? Хотя чую ты улыбаешься, а значит, не надоел.       Ник сел на скамейку во дворе общежития и расплылся в тёплой улыбке.       — В наблюдательности тебя не перегнать. Но я не успеваю ощутить этот город. Лекции, встречи, экскурсии, ни шагу в сторону. Ну, ты знаешь эти поездки. Сегодня первый выходной, поеду в Версаль.       — Один?! Где же твои... новые друзья? — Костя запнулся на последних словах, еле как удерживая себя от насмешки.       — Они шустрее меня, уже успели туда съездить. А я всё по кофейням хожу, — в руке Никита сжал билет на электричку и зажмурился, улавливая в воздухе слишком затянувшуюся паузу. — Ты бы знал, какой здесь вкусный кофе.       Костя улыбнулся, сев на бетонную ступеньку лестницы. Ещё одна причудливая особенность Толмачёва — видеть прекрасное в ужасном. Переполненный до отказа мигрантами Париж уже не первое десятилетие задыхался от нечистого воздуха, прогнившего мусора под полночь на улицах и шумных протестов раз в два месяца, а русский мальчишка смотрел город через другую призму: сады, чистые окна, душистые бутики и солнечные брусчатые улочки и, конечно, запах кофе на каждом шагу. Всё, что наивно было в нём, не могло не нравится мужчине.       — Погуляем с тобой вместе? — вдруг напряжно спросил Костя, сжав пальцы в кулак.       Никита соскочил со скамейки, чуть не выронив билет. И радость, и настороженность и смущение появилось в его глазах, а в горле стало суховато для ответа. До отправления электрички оставался час и долго думать над решением не было никакого времени. Он поднёс телефон к другому уху и, взяв воздуха как для разгона по трамплину, напряжённо выдохнул:       — Давай, попробуем. И они гуляли по Парижу весь месяц вдвоём. Так было проще — созваниваться каждый день, блуждая по впечатлениям друг друга. Ник уединялся в ближайшем парке между парами, Костя оставлял студентов одиноко карпеть над лекцией в аудитории.       Для сторонних случайных наблюдателей всё это выглядело довольно странно, но было необходимо для них обоих. Без звонков по вечерам Костя тяготел к пьянству и бесцельно проживал каждый день. Утро сквозь пальцы, вечер и ночь всё туда же. Для Никиты Субботин был единственным слушателем впечатлений. Больше некому. Из дома чаще писал отец, интересовался — как жизнь у сына на чуждых просторах. «Мама волнуется» — обязательно вздыхал он в конце каждого общения с сыном и это было вместо — «Мама передаёт привет». Саша писал лишь затем, чтобы Никита, по старой дружбе, сделал домашнюю работу и помог с переводами в бюро: "Устроился, сам, представляешь? Взяли! Мне кровь из носу деньги нужны. За квартиру платить и... Ну, ты понимаешь, в выходные развлекаться ведь мне надо», а в ответ вместе с помощью получал напоминание от Толмачёва — «Только не забывай — ты в воскресение с матерью в церковь ходишь». Лена исправно в десять тридцать вечера присылала всё, на что хватало её нетерпения — грудь в новом кружевном лифчике (порой и без него) с подписью: «Знаю ведь, тебе там скучно». Наташа пестрила лекциями о неизвестных достопримечательностях Парижа, а Женька лишь раз просил прислать фото, где шатается душа Толмачёва. «Там хоть жить можно?» — спрашивал он и затем долго-долго ещё что-то писал, но так и не отправлял. Все близкие были тоской в мирвозрении паренька и только Костя мог расшевелить его до ста ударов пульса в минуту. Это не так должно быть, но... Но.       В середине марта номер Субботина был в телефоне на первом месте. И время, отведённое на Париж, пролетело быстро, почти незаметно. В России ещё не весь расстаял снег, а во Францию пришла глубокая, тёплая весна. Завтра вылет. Загрузив чемодан подарками на последние двадцать евро, Никита вышел в Центральный парк. Ещё раз оставить в себе, на память, частички прекрасного города. Ему нравилось, что с век всё никак не спадут розовые очки и город, даже спустя три с половиной недели, кажется сказочно-свободным.       На узенькой скамейке он сел в последний раз выпить полюбившийся маккиато, запомнить вид туристов и парижан, и обязательно кому-нибудь позвонить. В парке было практически безлюдно и только иногда спешили по делам такие же молодые люди как Никита, пожилые парочки мелькали на тропинках, с эстетским видом целуя супруга или супругу в самые губы. Человеческая идилия, которую так редко видел дома Толмачёв. Рядом, на ближайшей скамейке, сидели двое молодых людей: парень с кудрявыми пышными волосами и парень с массивной таттуировкой в виде корейских иероглифов на шее. Они держались за руки и, склоняясь друг к другу, тихо говорили на плохом французском — один должен был срочно уехать в Исландию, другому не хватало на это денег и он всё не мог отпустить первого от себя. Забыв нажать кнопку вызов, Никита застыл взглядом на их руках. Они держали их вместе, как маленький холмик, сохранявший единственную каплю тепла между ними. Бережно хранили его, чтобы как можно дольше не разлучаться. Два парня были так же молоды как он и невиданно открыты друг другу. Как не он. Чья-то неправильная влюблённость, которую Ник ещё не видел никогда вот так, со стороны.       Было в этом наблюдении какое-то скрытое удовольствие для него, немного ревностное. Вокруг них витало только им понятное чувство единения и больше ничего. «Я тоже хочу вот так. Не важно с кем и где, но так же. Хочу» — думал русский мальчик, а в голову вмешивалось воспоминание об утреннем звонке мамы. Стало стыдно и он отвернулся, наконец, нажав кнопку вызова. А там Костя. Что ему хотелось сказать? Успел забыть. Толмачёв с минуту покусывал губы, думая сбросить звонок. Но между тем хотел, очень хотел, чтобы Костя ответил.       И он ответил, думая что сегодня Никита наконец скажет ему — «Я скучаю».       — Уже завтра вылетаю домой. А так не хочется. Здесь уже всё знакомо, близко мне. Уютно. Жаль, что ты не любишь Францию, — немного запинался на словах       Никита и замечал, что ему не хватает воздуха.       Костя стоял у двери своей аудитории.       — Ты всегда можешь остаться там.       — Хорошо, тогда приму это за сигнал к действию.       — Не надо. Ты и тут нужен, дома. Они оба замолчали и ждали подходящих слов. Никита невзначай косился на парочку, которая уже застыла в позе обиды друг на друга, Костя слушал как подозрительно тихо стало в университете сейчас. И только он открыл рот спросить Толмачёва о времени вылета, как быстро мимо застучали каблуки, — пулей по коридору пробежала преподавательница старшего курса, прикрывая лицо ладонями и разнося по тишине своё рыдание.       Мрачный облик паники врезался в голову и мужчина вытянулся, как по команде, в полный рост. Она явно бежала от какого-то ужаса, не помня себя. По стенам корпуса любой треск был слышен как удар молотком. Сердце сковало неприятное, руки ослабли. Костя прислушался к звукам из вне, затаив дыхание. Послышались грузные шаги. Жутко медленные. Они становились всё громче и громче. Неделю назад в колледже стреляли. Это там, в десятках тысячах киллометров от дома. Но ведь стреляли. В таких же как он, таких как она, студентов за стенкой в аудитории. Шаг стал ещё медленней и сердце отказало в покое.       — Костя... — в трубке эхом скользнул встревоженый голос Ника.       – Я перезвоню... Наверное, — Костя ответил тише, чем обычно. Сдавлено, испугано. Неужели...       Карие глаза крепко закрылись и рука продолжала держать телефон у уха, когда из-за угла вышел декан. Он прижал платок к своему лбу и часто дышал. Смотрел так, что никого не видел. Говорил думая, что не вслух, а про себя.       — Парень с четвёртого курса повесился, — он сделал паузу, чтобы приступ колики в сердце угомонился, — его даже отметить в списке отсутствующих не успели. Мать час назад обнаружила в комнате, — сделал глубокий вдох, но не получилось. Сердце опять больно сжалось. — Константин, вызовите мне скорую, пожалуйста.       Субботин опустил руку, запустив дыхание. Всё. И страх вдруг должен был пропасть, но глаза пусто впялились в окно. На секунду отпустило, а потом снова накрыло ощущение что всё идёт не по плану. Ещё один человек выпал из общей цепочки. Сколько ему, интересно знать, было? Двадцать один или двадцать два. Не важно. Больше нет. В голове сразу прокручиваются версии — кто бы это мог быть и подозрения разом падают на каждого. Даже на того, кто ещё минуту назад отвечал по телефону. А тебе уже скоро 27 лет и ты переходил. Мог дважды уже выпаст из общей цепи, но всё ещё жив. Странно, и почему же? Лицо Кости исказила больная гриммаса и, услышав в трубке — «Мы отправили к вам бригаду», он зажмурился. Никита... Слава богу он далеко.