Гранатовый вкус гвоздики

      Как начиналась зима, из года в год Никита помнил отчётливо: это снегопад, вызывающий оторопь у всего города. То, чего никто не мог предвидеть, никто не ожидал: на проспекте (с утра до позднего вечера) машины стояли в заторах, в метро и автобусах от прибывших людей было сложно найти клочок чистого воздуха. Прямоугольник неба над крышей дома перестал отдавать цвет чистейше синий, затянувшись зимними облаками. В дворах соседних всё совершенно иначе. Надвинув до самых глаз оранжевую шапку, Никита поднимал глаза к небу и видел — на тёмно-синем клочке двигалась маленькая белая точка с крыльями, пронося гул над самой головой. Заколдованный, без снега двор. Здесь с деревьев не до конца опали листья, у старого запорожца не заржавела трава и жизнь аристократично-внутренняя всё ещё цветёт клумбами с жарками. Быстро Нику запомнилось как он круто навернулся на первых ступеньках в подъезде на задницу и она болела ещё добрые две физкультуры; глаза в первый же день зафиксировали все трещинки на стенах позапрошлого века, все рубцы на резных перилах. Дом-загадка, с нескончаемой спиральной лестницей. Два несмелых визита и Костя стал чуть более приветливей открывать непослушную дверь своей квартиры.       — Ты проходи, сейчас, десять минут подожди, — он, как обычно, был чем-то занят после занятий и встречал Толмачёва с бумагами в руках. На этом манеры гостеприимного хозяина заканчивались.       — Если замёрз — чай себе сам налей. И там пластинки, можешь поставить какую хочешь. Только негромко, я немного занят.       Пройдя в комнату, Никита ощущал себя неловко. Не поднимал головы, чтобы осмотреться вокруг, не трогал ничего без разрешения. И только в третий приход опустился на пол возле кровати, где стоял виниловый проигрыватель.       — Магия советской жизни, - усмехался он, рассматривая больших размеров картонные обложки.       — Советской? — удивлённо Костя поднял брови, скрестив руки на груди. — Любой уважающий себя молодой канадец имеет в комнате такую вещь. Она создаёт особенную атмосферу. Твою личную. Знаешь как это работает?       Никита мотнул головой. Он уступил место хозяину квартиры у инстумента и сел скромно на край дивана. Ничего бы не помять ненароком. За спиной Кости Никита рассматривал завораживающий механизм установки пластинки и, затаив дыхание, ждал музыки. Но для него открывалась несколько другая картина — та осторожность, с которой Костя соприкасался пальцами с музыкой: пластинку в руки он не брал, а лишь держал на кончиках пальцев в воздухе, наклонившись пониже сдувал неосязаемую пыль и, оттопырив мизинец, ставил иголку на нужную дорожку, наклоняя голову от удовольствия в бок.       — А теперь закрой глаза и просто слушай.       Тихо он отодвигался в сторонку, поближе к Нику и вместе с ним закрывал глаза, представляя что каждый музыкальный аккорд слышит впервые. Хочешь стать человеку другом — будь им. Тем человеком. Загляни в его чувства, мысли, идеи, планы. С ним одна волна. Костя не знал, насколько нужна была эта волна, но ему нравилась спокойная послушность Толмачёва.       — И что я должен...       — Тш-ш-ш, — Костя сжал его колено, не открывая глаз. — Просто слушай. Лови магию звука — Écoutez. Capturez la magie du son.       Ник напряжённо уставился на руку с длинными, тонкими пальцами и не слушал музыку, а думал как незаметно её убрать подальше от себя. Быстро в этом не осталось необходимости. Закрыв глаза под лёгкие аккорты, спускающиеся словно со стен, он погрузился в ту магию, о которой кажется и говорил Костя. Толмачёв опускал плечи, не обращая внимание на близкое дыхание мужчины и думал: Диана ушла из его жизни навсегда, как и все молодые люди не успела оставить завершённые дела, наследие после себя. Но нет, всё же оставила. Магию присутствия.       И в каждом визите, в каждой неизвестной пластинке Никита тянулся за своим призраком, робко спрашивая у Константина — «Можно поставлю музыку?». Кивком головы он отвечал, а Толмачёв обещал, что на следующей неделе ещё раз заглянет. Обязательно.       С наступлением тотальной зимы Никита стал бывать у Субботиных-старших почаще. В редкие моменты мама Дианы оживала, снимая с себя нервозность, и, поглядывая на старшего сына Костю, тихо шептала Никите:       — Одно меня радует: ты и Костя. Он стал спокойней, гораздо спокойней. Его таким не видела с шестнадцати лет. Хоть бы так было и дальше.       Она особенно переживала за сына, по несколько раз задавая ему одни и те же вопросы. На работе всё хорошо? Студенты как, не утомляют? А как ты в выходные, выходишь из дома с друзьями? В этом семейном поведении Никита видел и своих родителей. Каждый вечер они как дети радовались, что всё как прежде: ужинают вместе с сыном за одним столом.       — Сегодня тебе в бар не надо? Какое счастье, выспишься, в конце концов, — вздыхала мать, подливая сыну побольше бульона. Они никогда не настаивали на том, чтобы Никита ушёл из бара и как следует доучился в университете. Но строгие нотки всё же вздрагивали в материнском голосе.       И в этом уединении он видел острую, каждодневную необходимость, где папа за ужином хохмит на политические темы, а мама не без улыбки мягко просит быть потише. «Здесь же ребёнок» — говорила она, взяв мужа за руку. Никита стремился всегда поскорее вырасти из самого себя, отодвинуться во взрослую жизнь от родителей, а теперь чувствовал, что будь он один, наедине с собой в Студенческом микрорайоне тишины и безразличных соседей, по вечерам ему бы не с кем было провожать угасающий день.       В один из мокрых, снежных дней он вышел во двор спеша на нулевую пару в университет. Вчера было непривычно тепло для ноября, а сегодня на город снова обрушились минусовые температуры. В подъезд, запыхаясь, вбежал отец. «Что-то случилось» — ёкнуло в груди Никиты и он подумал об отцовской травме, которая не проходила до сих пор с юности. «Перелом, неправильно срослись кости. Вот тебе и хвалёная медицина» — в каждый день рождения вспоминал папа, ощупывая свои колени. Не прошло и пяти минут, как Толмачёв-старший снова появился в дверях подъезда с пальто и маминым шарфиком в руках. Сердце Никиты застыло.             Боже, что?       — Пап, ты как тут?       — Маме твоей пальто повезу. Погода-то какая, а на ней плащик лёгкий.       Плащик... Бросив дела, работу и переговоры отец мчал через оживлённые улицы города, сквозь пробки и заторы, лишь для того, чтоб женщина любимая не чувствовала холода после работы. Ей перейти с кабинета в машину, с машины в квартиру и всё, но пальто и шарф... Щемящее ощущение мощно стукнуло по сердцу и Никита обнял себя руками. Раньше были светлое ощущение (даже от серой непогоды) и сотня причин улыбаться. А что осталось? Одна монотонная учёба, на которой он никак не мог в полной мере сосредоточиться, да работа, где ждала тупиковость существования. Как это было странно в двадцать лет понять, что ничего хорошего от жизни ждать не стоит.            Заполошенный отец со стороны выглядел счастливым — как в молодости мог убежать к любимой на другой край города, увидеть её, позаботиться о ней. Никита проводил взглядом авто отца и лениво пошёл к остановке. Что-то нужно было менять.       Декабрь наступил быстро. Быстрее, чем раньше. И в первые же дни ударил обильными снегами. Встречи с Костей быстро прекратились и Толмачёв был вынужден навещать его родителей в одиночку. «Сегодня не заходи за мной. Иди один. У меня дела» — писал он сообщения без приветствий и замолкал на следующие дни совсем. Новая зима начинала тяготить. Долго с однокурсниками Толмачёв не мог сидеть в кафе и, выпив лишь чашку чая, быстро уходил. В их разговорах о сессии, отношениях и об открытии нового паба было всё странно. Далеко от однокурсника-отличника. Маленькими проблемами взрослеющие люди, по его новому мнению, прекрывали то, что сидело глубоко в душе. Разве это честно? В коридорах университета Костя не появлялся, сидел как сычь в своей аудитории, отмахиваясь от студентов как от назойливых комаров. «Все вопросы во время лекции», — не отрываясь от телефона сквозь зубы выдавливал он, а на лекциях твёрдо отвечал — «Для вопросов есть перемены, тогда и подходите». Однажды, заметив за дверью во время лекции любопытный нос Толмачёва, он крепко закрыл её и впредь следил, чтобы так было всегда — лекции за закрытой дверью. Наступало время резких перемен настроений, в котором Субботин не хотел кому-либо причинять дискомфорт. Говорить об этом было не обязательно.       Шла вторая неделя декабря. Ник вошёл в аудиторию и без улыбки поздоровался со всеми присутствующими однокурсниками. Про себя как обычно отметил тех, кто ещё не пришёл. «Надо выяснить, что с ними. Вирусы гуляют, мало ли» — подумал он и на своём месте заметил покорно сидевшую Лену. Она поправила складки платья-миди и, с видом безразличия, продолжила листать ленту в соц.сетях. Искала чужую жизнь, которую можно скопировать в свои фотографии. Сияла ярче чем люстра в драматическом театре, когда на пороге первой лекции появлялся Толмачёв. Порхая пышными ресницами искала в лице его ответы на свой флирт, а он писал какие-то фразочки не по теме в тетрадь, когда в очередной раз в мессенджере отыскивал номер Константина.       «Combien de temps cela va-t-il durer».       Лена покосилась на надпись.       — Ты это про кого?       Ник скрытно перевернул страницу, записывая вопросы с учебника.       — Никого. Стендаля дочитываю.       Девушка перебирала тонкими пальцами его каштановые волосы, так до сих пор и не открыв тетрадь. Да и Стендаля она не бралась читать. К слову, из прочитаного всегда понимала менее половины. Чуждый французский язык.       — Может придёшь ко мне завтра, почитаем вместе? — девушка наклонилась к уху Никиты и обволакивающим шёпотом переманила внимание на себя. Женщине можно всё, пока она стоит у черты — перебирать складки брюк на бедре и томно дышать у уха. Три месяца ведь прошло со смерти Дианы и Лена считала, что моральное право на утешение Никиты у неё есть. Она же ведь справилась спустя месяц с потерей, неужели не найдёт силы утешить его? Бедного, слабого, милого.       Ник ещё раз написал строчку с вопросом и вздохом откинул его от себя в сторону. Началось всё случайно. В одну пьяную среду, когда он довёл Елену до дома. Всегда трезвый рыцарь у выхода из кафе поднял свои большие, глубокие, почти наивные глаза и решительно понял, что в лице требовательной девчонки есть то, что он искал последние дни — склеить своё разбитое сердце. Оно бешенно требовало чтоб как раньше кто-то просто рядом был. Лена висела на плече Никиты и в ней болталось три с половиной бокала белого полусухого. Взглядом она просила совершить невозможное — остаться с ней навсегда. А он и остался. На её губах. Сделал это легко, непринуждённо, обняв блондинку надёжно за талию. Думал ёкнет внутри у него, прорвётся заветное волнение, сожмёт лёгкие и побежит вниз, но в мозг врезалось совсем другое: запах вина на губах, горький привкус на языке, сладкие духи под подбородком и подъездная пыль щекочет ноздри. Из глубины души в Никиту постучалось рыдание. Чувство обмана схватило за плечи и откинуло к стене. Подальше от Лены. Глупость. Тупой, глупый, бесчеловечный поступок, но от него уже было не отделаться.       И, покосившись на девушку Лену во время пар, Толмачёв хотел встать и уйти, больше не вернуться в аудиторию никогда. Но если нет к её, то кто? Нет, ты не рыцарь, а слабохарактерное чмо.       Страница оказалась перевёрнута. Ещё одна.       На сообщения Никиты Костя не отвечал (со вчера перестал их читать) и восьмой день подряд первому курсу читает лекции кто-то другой. Голос чужой, до боли в висках незнакомый. Неспокойно. Однажды Субботин остановил Никиту за руку возле квартиры родителей и тихо, хрипло ни с того ни с сего сказал — «Я не знаю, как дальше жить». В нём кажется только-только начинала зарождаться депрессия.       На перемене Толмачёв поймал случайного первокурсника и, с видом серьёзного специалиста, спросил:       — Субботин пары ведёт?       Удивлённо парень отшатнулся.       — У него больничный. Девятый день уже. Не знаю ничего, он и старосте ничего не отвечает.       Быстро Толмачёв доехал в старом вагончике метро до тихого дома, свернул под арку, забежал в открытый подъезд. Он заметил, что снег на крылечке почти нетоптан, на крышах авто выросли сугробы и из почтового ржавого ящика в гнилой зелёной окраске давно торчат кучкой краешки писем. Некогда шумный двор погрузился в зимнюю спячку, заглушая огоньки жизней в квартирах. Согревая горячей ладошкой нос, Ник позвонил два раза в дверь на четвёртом этаже. У него не было причин нервничать за взрослого Субботина, чья поддержка уже давно казалась бутафорской, но напряжённое ожидание сковывало и коротко Ник позвонил ещё три раза. Тишина. За дверью жизнь словно замерла недавно. Или съехала. Давно. А ведь Диана часто повторяла, — «Следи за Костяшей, ну так, на всякий случай. А то он забывает о себе». Чёрт! Позвонив в пятый раз,       Толмачёв громко постучал в дверь. Колотил по ней, пока не послышался слабый голос:       — Ты там залип?       С облегчением парень вздохнул.       — Слава богу. Открывай уже.       Толмачёв толкнул плечом дверь и наткнулся глазами на подбородок. Всего в каких-то двух миллиметрах на него взирали болезненные карие глаза.       — Ах, это ты. Давай, заходи быстрей, дует, — слабо произнёс кто-то завёрнутый в плед до самой макушки. По прихожей ударил сиплый кашель, напомнавший расскаты грома. Шаркая ногами в вязаных носках, Костя вразвалочку (точно пингвиньим шагом) двинулся в комнату, облизывая каждую секунду свои сухие губы и растирая замёрзшие кончики пальцев.       — Это не то, что ты ожидал увидеть, правда ведь? — он снова тяжело закашлял и грузно увалился на диван.       Ник замешкался, открыв молча шторы. «Я просто хотел знать, что всё впорядке» — думал сказать он, но побоялся, что Костя неправильно поймёт.       — Да закрой же ты, я болею, видно это нет? Смотреть больно, — из-под пледа послышался лай.             Толмачёву пришлось быстро с испугом задёрнуть шторы обратно. Из сильного, крепкого мужчины Костя успел высохнуть до бледных щёк и синеющих пальцев. Страшное зрелище, когда вены на его руках столбенеют и кожа на их фоне приобретает оттенок пепла на снегу.       — Чёртова температура, как же жарко и ноги мёрзнут, — жалобно проскулил Костик.       Ещё никогда таким надломленым Никита не видел его: хныкал как малолетнее дитя и с этой беспомощностью, казалось, делать ничего и не собирался. В стороне валялись два градусника, невскрытые упаковки лекарств.      Никита недовольно цыкнул и нырнул ладонью под плед, искать температуру больного. Ладонь его обожгли сначала слишком мягкие губы, затем холодный кончик носа и, наконец, упрямый горячий лоб. Мимолётно, слегка беззащитно, Костя прижался щекой к пальцам. Похоже на вспышку доброго и непонятного. Ник одёрнул руку, прижав горячую ладонь к своему лбу. Температура кипения была достигнута уже давно.       — Ты её сбивал?       — Конечно нет, тебя ждал.       Щёки студента в ответ вспыхнули смущением. Серьёзным Субботин даже в болезни, не то что в здравии, быть не умел. И шутки его это дикое испытание для воспитаного Толмачёва. Теперь всегда. Или не шутки? Ник снова покраснел и принялся собирать бардак со столика.       — Какие лекарства ты пьёшь? — нахмурил он брови, ощущая как по нему скользит из-под пледа краешек взгляда.       — Водка, парацетамол, вода. Нормально, доктор?       И всё-таки тебе будет его жаль. Каким бы безобразным ни был. Осмотрев холодильник, Ник по-свойски перебрал пустые коробки с лекарствами и, взяв с тумбы ключи, ушёл, чтобы быстро вернуться с полными пакетами покупок.                  Накинув на голову капюшон и положив под голову вместо подушки одеяло, Костя наблюдал с дивана, как для него готовят целебный суп. Не хотелось, чтобы мама видела его когда-нибудь таким. Мама, мамуля, мамусик, нуждавшаяся в крепком сыне. Более всего он не хотел, чтобы несокрушимый образ пал на глазах Никиты. Проиграть силу и гордость — поражение не из лёгких огорчений. Он спасёт маму, её покой, его покой, а о себе как-нибудь, когда-нибудь потом подумает. Может быть.       Никита оглянулся в сторону хозяина квартиры и стал потише резать овощи, с облегчением выдохнув. Несмотря на душный квартирный воздух, в будние теперь ему было уютно встречать вечерние сумерки здесь, ежели с Леной у старого вестибюля станции метро. Зря. Зря, что на четверо суток раньше он не решился сбежать с последней пары. Сбежал. Мысленно Ник стукнул себя по голове. Вот и рухнул образ послушного сына: ты уже прогуливаешь пары, когда ничего, совсем ничего не произошло.       Только-только суп закипел на плите, парень быстро нарезал тонкими ломтиками хлеб, разрезал фрукты на тарелку и, смахнув с глаз прядь волос, водрузил всё на поднос, вместе с таблетками. Так его лечила мама, потом Диана: горькое закусывать вкусным всегда эффективней.       Он сел на край дивана и, с присущей для себя скромностью, провёл по поверхности пледа рукой.       — Кость, поешь. На голодный желудок болеть нельзя. Поднимайся.       Под пледом ничего не пошевелилось. Крепко уснул. Ник подсел поближе, чтобы поправить одеяло на плечах пациента. Вблизи мужчина показался ещё более худым, с ямками на щеках и морщинками на лбу. На его небрежных волосах успели скопиться капельки пота. Порой разнузданость рок-звезды приближали Субботина к возрасту Толмачёва, но сдержанный аристократизм отдаляли его обратно в возрастную пропасть. Всего шесть лет. Сейчас в забытье он был ни тот, ни другой. Безобидный Костик. Толмачёв наклонился поближе, встретив его горячий вдох и кончиками пальцев убрал со лба волосы в сторону; из своего кармана он развернул платок и плавным движением стёр холодные капельки пота. Ещё ближе мужчина был изящным портретом из акварелей. Плотные, всегда выразительные губы наполнились цветом и были похожи теперь на две дольки грейпфрута, где под сухой плёнкой скрыто всё самое мягкое и сладкое. Спящие они все прекрасные люди. Безопасные. Уголками губ Ник улыбнулся, когда во сне Костя нащупал его пальцы и прижал капризно к своей щеке. Точно так же любила делать и Диана: не успев открыть глаза, во что бы то ни стало, она отыскивала Ники и поднимала его руку к своему лицу. Ласки его опускала к себе на шею, скулы, подбородок, щёки и, захватив своими пухленькими губами указательный палец, слегка кусала его, а затем бросала куполом поцелуи на все остальные. Медленно, порой томительно. В этой шалости Ники любил, прислонившись к её телу, сквозь свою руку целовать её губы. В промежутках между пальцами искать её тепло.       Оно сейчас здесь. Чуть поближе, у горячих щёк спящего мужчины. Внутри ёкнуло. Ник прижался к щеке Кости, волнительно перестав дышать; провёл указательным пальцем по его нижней губе, в неведомом удовольствии закрыв глаза и переместил палец за пальцем на губы Костика. Один, другой. Может проснуться? Об этом Толмачёв думать не мог, забылся. Медленно он наклонил голову на бок и прижался губами к своим пальцам, чувствуя как же близко, совсем рядом пухлые губы. Их горячая мягкость. Наконец парень глубоко задышал. Сбивчиво, нервно. Совсем как Костя.      Приоткрыв губы он искал частичку горячего между своих пальцев. Вдохнуть в себя чей-то выдох. И мгновенно один кроткий поцелуй превратился в неистовый, настойчивый. Поглощающий. Бесспомощно, не помня себя,      Толмачёв лобзал свои пальцы, простираясь до губ Субботина и нервно, крепко сжимал краешек одеяла, когда цели не достигал. Ещё немного и их жар. Совсем рядом. За три удара в сердце...       С кухни раздался громкий звонок телефона. В испуге Толмачёв дёрнулся и кувырком полетел с дивана, ударившись рукой о стол.       — Чёрт!       — Что такое? Дом сносят? —      Костя пробурчал, нехотя приподнявшись. Шум отзывался в нём диким воем и взрывом если не гранаты, то петарды. Нервозно Ник пошёл на кухню. Пылает лицо, трясуться руки и сердце то замедляется, то бьёт выше положенного прямо в виски. В его телефоне светился вызов — «Олег бар». Толмачёв не понял — когда с дрожью в голосе сказал «алло», как ответил «хорошо» и на что, собственно, согласился. Ему нужно было вставить голову на место и прояснить что сегодня за день, какое время года за окном и как теперь вернуться в комнату. Очнись, очнись, очнись.       — Мисье Доктор, оù êtes? — из глубины помутнения послышался голос Костика. Чёткий, даже здоровый. О боже, если только он всё чувствовал и понимал, дело — дрянь.       Ник опустился на стул, прижав ладонь к своему лбу. Он силился унять дрожь и поскорее слинять на работу. Больше никогда не навещать эту квартиру, ни за что.       — Так ты... Ты поешь. Потом выпьешь жаропонижающее. Ложка сиропа от кашля и капли... Нос дышать начнёт.       — А компот? — просмотрев содержимое подноса на столике, Костя вдохнул запах бульона. Аппетитно. Даже слишком.       Ник быстро надел куртку, бросившись в коридор.       — Ты куда? — гнусаво обратил на него внимание больной, но ответ услышал уже чуть ли не из подъезда.       — На работу. Всё, лечись и выздоравливай.       Парень захлопнул дверь подъезда и, не завязав шнурки на кроссовках, быстро побежал вперёд. Пролёт, ступени, пролёт, ступени. И широкий шаг по снегу в поисках выхода. Сумасшедший сбой. Он просто её брат. Он... Перед карими глазами мелькали закрытые веки с пышными ресницами. Ты решил что любовь, ушедшую неверным путём, можно поменять на дружбу. Такую же лёгкую, простую, но дружить никогда не будет просто, если он почти как она. Как же? На пути попадались люди и каждый из них считал своим долгом заглянуть в молодое лицо студента, чтобы обдать воздухом дерзкого неодобрения. Ты ж шёл на красный диплом и так хорошо страдал по погибшей, в кого ж ты превращаешься? Чёрт дёрнул. Правда, всё это случайно вышло, простите его.       Долго Никита шатался по дворам, выдавливая из себя ужасные мысли и оказался у своего подъезда почти в десять часов вечера. На неприкрытую голову падал частый снег, ветер задувал к шее без шарфа. Проклятье, оставил у Субботина. Значит, можно забыть навсегда. Заледеневшими руками Никита сжимал края куртки и, избегая лестницы, заскочил в свой старый, пропахший нафталином лифт. Как можно было возомнить себя спасителем чьей-то жизни, если своя, похоже, никогда не сможет встать на место и тихонько гибнет, месяц за месяцем? Он пошатнулся и, сдавив своё горло пальцами, задышал так, что в глазах потемнело. Губы, губы... Он уже заболел.