Вопросы чувственности

Говорят, каждая снежинка — единственная в своём роде. Второй такой не найдёшь. Упавшие на грязную землю, ставшие частью высоких сугробов, пойманные на язык смеющимися детьми — все они были разными, несущими в узоре свою историю, свою судьбу, отличную от других. Совсем как люди. Наталья рассматривала линии на своих ладонях. За окном мелкими хлопьями шел снег. Зима в России совсем не такая, как в Париже. Там серенькой крупой со столь же серенького неба горстка снега падала лишь единожды на памяти Дамы. В день смерти отца. Растаяла на щеке снежинка, талой влагой прокатилась. Где-то погасла одинокая звезда. Где-то бесновалась Колода. Шёл снег и зима напоминала о себе столь забывчивым, словно фантик без конфеты, парижанам. В России о зиме забыть нельзя. Она вобьётся тебе в глотку непроглядными метелями, инеем на голых ветках, молодым льдом на быстрых реках. Зима в России — госпожа, воспетая художниками и поэтами в столь ярких красках, что глаза слепит. А Наталья зиму н е л ю б и т. Скоро лёд покроет их с отцом озеро. Скоро боль незажившей раны опять гноем обожжёт сердце. Скоро. Скоро она будет рыдать у графа на плече, а он будет гладить её по головке и ничего не спрашивать. В такие моменты Натали почти ненавидит и его, и себя, за то, что осталась с ним после событий той зимы, что её снежинка более не в силах растаять даже в огне. Сен-Жермен её не отпускает, Сен-Жермен целует ей руки и называет Красной Королевой, Сен-Жермен даже ходит с ней на то озеро, а Наталья не может даже уйти под лёд, не может уйти от него. Он её не держит, он её греет, и вечная зима в дамской душе без него не может. Наталья не понимает зачем нужна ему такая, Наталья разглядывать свои ладони и не понимает, зачем живёт. Натали давно сбежала бы, утонула в озере, растаяла сугробом. Но слишком хорошо помнится ей, как они стояли на вокзале, переломанные и печальные, а вокруг них маленькими пчёлами кружились снежинки. Как ярко выделялся белый на черноте её волос. Непривычно. Больно. Наталья тогда спросила: — В любите снег, граф? — сама графиня его н е н а в и д е л а. И знать чужое мнение почему-то стало так важно. Это как проверка на прочность, как взгляд в кривое зеркало. — Нет, Натали, — так глухо прозвучал чужой голос, но так сладко стало на сердце, — он слишком легко тает. Конечно, влага на его щеках была лишь растаявшими снежинками. Граф же не мог плакать. Никогда. Дама тогда только кивнула, но для себя всё решила. Она его не оставит, просто не сможет. В одиночку не выдержит, сломается, растает. А с ним будто не так холодно. С ним будто кусок Вечного Парижа с его серой зимой. Мёртвой зимой, если честно. Зато не холодной. Наталия рассматривала линии на своих ладонях. Говорят по ним можно узнать судьбу. За окно мелкими хлопьями шёл снег. Вдруг за спиной скрипнула дверь, послышались осторожные шаги и на плечи мягко опустились руки. — Отвратительная погода, — прошептали над самым ухом, носом утыкаясь в шелковистые волосы. — Полностью согласна, — Наталья оторвала взгляд от своих ладоней. Всё равно ничего не найдёт. Лучше переплести свои пальцы с чужими, украсть крохи тепла, намекая что хочешь растаять в его жаре, — может почитаем у камина? И надежды в голос побольше. И несчастные глаза. Как тут можно отказать. Никак. Вот и Сен-Жермен кивает, помогает подняться, мимоходом обжигает ладонь поцелует. Натали улыбается, тянет графа к двери, бросает в окно последний взгляд. Дурацкие снежинки продолжали кружиться и забиваться прохожим за воротник. Наверное это даже красиво, если быть изнутри живым, а не тёмным и поломанным. Но Натальи уже давно всё равно на себя, потому она с чистой совестью может их ненавидеть. И про себя усмехаться. Говорят, что каждая снежинка — единственная в своём роде. Второй такой не найдёшь. Лгут. Снежинки лишь твёрдые капли воды, а они все на одно лицо. Ведь даже судьба у людей может быть одна на двоих. Как у неё с графом.