Все черти здесь

Иногда начинают болеть старые раны. Дима называет это паучьи чутьем, Уля — «просто дождь скоро будет». Остальных они в это не посвящают, да и сама Уля узнала только потому, что Дима случайно во время очередного приступа чуть не разбил ей целый выводок чашек. — А Валик знает? — на ответ «нет», она цыкает, качает головой, но больше ничего не спрашивает. — Он и так переживает, — зачем-то поясняет Дима, пока расставляет чашки на полке заново. Уля смотрит на него с выражением «ну ты и дурак», потом выражение неуловимо меняется на «все мужчины дураки, особенно влюбленные, что поделать, к счастью, я тебя люблю и порчу наводить не стану». Дима мягко ей улыбается и старается не показывать, что внутри что-то еще болит. Ему сложно описать, что именно — то ли шрамы, то ли переломанные кости, то ли в висок что-то неуловимо втыкается: виски болят, когда кто-то вспоминает Разумовского — как приходящая волнами головная боль. Лишь бы не снова. Он живет с этой болью, въевшейся в кости, уже много лет, научился принимать ее и терпеть — как старую подругу, которая приходит иногда днем, иногда по ночам, ложится тяжестью на грудь и прорастает шипами по нервам. Поэтому нет, Валику он говорить не собирается. Впрочем, оказывается, говорить и не нужно — тот в какой-то момент замечает сам. Тогда боль приходит, но не прямо сильная, терпимая, на пять баллов из восьми (именно восьми по внутренней шкале Димы), он сидит у окна в кресле, смотрит на то, как дождевые капли стекают по окну, слушает их стук о карнизы — будто они хотят своей силой пробить асфальт и добраться до центра земли, обнимает себя за плечи и старается дышать ровно. — Что произошло? — спрашивает Валик, когда садится рядом. — О чем ты? — выходит не совсем ровно, где-то под конец воздух заканчивается и приходятся сцепить зубы, чтобы не начать всхлипывать. — У тебя что-то болит, что случилось? — Валик кладет свою руку Диме на плечо, и от нее до самого запястья разбегается прохлада. Дима только качает головой. — Сейчас уже все нормально. — Ты не хочешь рассказывать? — Там нечего рассказывать, — вымученно улыбается Дима. — Просто... иногда моя работа очень опасная. Один раз меня чуть не убили. Неважно кто. Валик смотрит на него своими проницательными черными глазами, на дне которых сверкает свет от лампы, и Дима знает, что Валик понял — очень важно, кто именно, но ему он никогда это не расскажет. — Я могу сделать что-то, чтобы тебе было легче? — Не стоит, — тихо отвечает Дима, — я привык. — Но это не значит... — Это значит, что боль напоминает мне об ошибках, которые больше нельзя совершать, — резко говорит он. — И это было давно, сейчас я знаю, что нужно делать. — Конечно знаешь, — успокаивающе соглашается Валик и наконец-то обнимает его. — Но это не значит, что ты должен быть один. Ты как ракушка, — его тону его голоса Дима понимает, что он улыбается. — Вроде кажется, что все на поверхности, а самое важное закрыто внутри, а ты как захлопнешься — все руки переломаешь. — Это было трудное время. Для нас всех, для Игоря особенно, но для меня... тоже, наверное, — признает Дима, а потом вдруг фыркает. — Забавно, что шрамы болят именно в такие дни, будто специально, чтобы вогнать в печальное настроение. — Хорошо, молчу, — иронично откликается Валик. — Больше никакого печального настроения. Принести тебе плед? — Давай, — соглашается Дима и подтягивает колени ближе к себе. Дождь за окном усиливается — правда будто кто-то из ведра на дома льет, только вот они уже не отмоются от серости, как ни старайся. Впрочем, стабильность — тоже в каком-то роде хорошо. Особенно касаемо его жизни сейчас.