Саймон говорит

За всю жизнь, проведённую в трейлер-парке, Саймон никогда не славился дружелюбием или общительностью, но так уж вышло, что тихим и незаметным тоже быть не умел. Хотел он или нет, его знали не только все соседи, но и работники вагончиков, которые на территории парка работали круглосуточно. Так что с одной из любительниц посмотреть сериалы, пока никто не покупает сомнительные обеды, они друг друга узнали мгновенно, но разошлись по-деловому, едва Саймон захватил свой пирожок с киви и большой стакан кофе. Если на то пошло, сначала ей на него было плевать, но в какой-то момент вдруг осенило. Она слышала, конечно, какие-то сплетни про его мать, про лотерею, но поскольку живёт не в Бьюрире, сомневалась, что это правда. Она бы скорее поверила, что они продали свой трейлер, а сами исчезли, потому что Саймон угодил за решётку, а его мать свернула все дела в пабе и нашла работу в другом городе, а вместе с ней и нового мужика. Например, дворника вместо сантехника, или там почтальона. Что-то в этом духе. Но нет, вот он, Саймон собственной персоной, и его крайне тяжело перепутать с кем-то ещё. Сидит себе и рисует за облепленным понизу жвачкой столом что-то в альбоме. Небольшая площадка, которую занимают столы «кафетерия на открытом воздухе», которым вагончик себя позиционирует, освещена ещё сильнее и лучше, чем детская в парке, где они с Сайрусом только что были. Бывшим соседям слишком лень выбираться из трейлеров, чтобы мёрзнуть на ветру, а Саймону всегда на холод наплевать. Возможно, потому что помимо кофе он периодически хлебает из бутылки, которую убирает в карман за пазухой. Этот бедолага никогда не найдёт себе подружку, думается ей, потому что ну в самом деле. Это даже не жестокость или негатив, это просто объективный взгляд на человека, который явно не способен строить отношения и думать о чём-то, кроме себя и своих увлечений. Ну на что были бы похожи его отношения с девушкой? Она бы целыми днями пилила его за то, что он не делает то, чего она бы от него хотела. Хотя нет, вряд ли, он бы просто начал сливать её с первой попытки поругаться на эту тему. Как и все мужики. Мужики вообще уроды. Саймон в итоге бросает карандаш и резинку, смотрит на получившееся и думает, что ему, наверное, стоить податься в жанр ужасов. Он пытался передать роковой взгляд, а получился такой леденящий душу сюр, что ночью лучше не спать на спине, а то сонный паралич познакомит с ним воочию прямо сразу. Жаль, в почтовом ящике их бывшей стоянки, от которого у Саймона всё ещё есть ключ, и где он лет семь прячет альбом, у него никогда не было цветных карандашей. Он бы попытался придать этому красок, и возможно стало бы не так пугающе и мрачно. Вряд ли, конечно, в свете рыжих фонарей вышло бы покрасить кожу в цвет топлёного молока, а глаза сделать такими же, как в жизни, похожими на тучи или шторм… Так что пусть остаются белым со страшным зрачком и чёрным без различимого зрачка вообще. В принципе, на фабрике он в почти полной темноте так и выглядел. Саймон, склонив голову, пытается прикинуть, можно ли стереть глаза и попробовать нарисовать очки, закрыв их так, чтобы блики избавили от необходимости рисовать детали, но… У него от холода онемели руки, даже сжатые в кулаки и засунутые в карманы. Он закрывает альбом, убирает карандаш в куртку, по соседству с бутылкой, и подпирает лицо руками, втянув их в рукава и поставив локти на стол. Смотрит по сторонам, чувствуя себя, как ни странно, как дома. Больше, чем в кампусе, больше, чем в новом поместье матери, тем более. Он иногда даже засыпал на этой площадке за этим столом, особенно летом. Несправедливо, что теперь он как будто гость здесь. Наверное, это на него так спирт действует, поэтому хочется спать, так что лучше встать и пойти хотя бы в общагу, иначе он тут действительно заснёт, и романтичные воспоминания о чудесном детстве закончатся дико нелепой смертью от обморожения. Трюдо будет в бешеном восторге от такого итога, что бы там с ним ни произошло до этого. Саймон ему такой радости доставить просто не может себе позволить, так что шмыгает носом, убеждается, что уже в дым, ощущая спирт как бы «снаружи» больше, чем даже внутри, хотя треть бутылки у него ещё есть, и снова заталкивает руки в карманы. Мимо вагончика он проходит, не попрощавшись, а продавщица смотрит на стол и щурится. Вряд ли это что-то опасное, это просто тетрадка какая-то. Не порно-журнал даже, кажется. Хотя как посмотреть. По пути к воротам Саймон думает не слишком долго и действует на эмоциях: бросает ключ от ящика в щель на его же верхушке. Если кто-то купит трейлер, они его смогут открыть запасным, не велика беда, а ему с этим пора завязывать. Ему, возможно, много с чем пора завязывать, может, среди этого даже есть люди. Но сначала хочется пройтись и чисто случайно дойти до другого конца города, глядишь и настойка выветрится, и к чужому дому он подойдёт уже в состоянии связать несколько слов и сказать что-то умное. Или хотя бы не особо тупое. Ему нужно увидеть чужое лицо, которое всегда в нём взбивает желание нахамить, а то слишком расчувствовался. Дурацкая ностальгия. Дурацкий страх перед будущим, которое меняется, отрезав его от прошлого. Может, позвонить ему перед тем, как заявиться? Нет, на хуй, сделает сюрприз. Ему идёт застывшая тупая рожа. Саймон по дороге разогревается, как не мечтал, то ли от настойки, то ли от того, что идёт быстро и в одном и том же ритме, не замедляясь, а в итоге в тёмный район «крайне приличных домов» практически вбегает и поражается: нигде не горит свет, если не считать квадрата по краям окна как раз на втором этаже, зашторенного тёмными занавесками. Естественно, его родители уже спят, это же не то что мать Саймона, способная лечь спать в одиннадцать утра и позже, а затем снова проснуться в час ночи. Остаётся либо позвонить ему, либо написать и надеяться, что сквозь сериал или игру он услышит уведомление, либо успокоиться, остыть и вспомнить о самоуважении. С другой стороны, что такого, он просто шёл мимо, он не говорил, когда они расходились у парка, что пойдёт домой. Он — человек свободный, натура непредсказуемая, может себе позволить всякое и когда пожелает. Всё бы хорошо, и Саймон почти решает, что, к примеру, идея взобраться по живой изгороди на стене дома, обвитой плющом, до окна второго этажа и нарисовать на запотевшем стекле смайлик — совершенно потрясающая… Но его трезвеющее внимание привлекает то, что в пейзаж плотно прижатых друг к другу двориков не вписывается. У таких домов всегда есть гаражи, порой даже на две машины, как в случае семейки Сайруса. На проезжей части с односторонним движением по направлению к убитой ферме Трюдо не может стоять машин, потому что здесь их просто некому парковать. У всех жителей свои гаражи, а посторонним слишком далеко сюда добираться, чтобы оставлять машину у чужого дома, да и полицию могут вызвать те, кому у окон чья-то непонятная тачка мозолит глаза. А такая тачка мозолит даже чувство самосохранения. И Саймон её прекрасно знает. Болотно-зелёный армейский внедорожник, в который даже Сайрусу приходится забираться с прыжка, как на коня. Он смотрит на неё, как на натурального коня посреди тёмной улицы, не моргая, и мозг отказывается поступающие сигналы обрабатывать. Хмель развеивается с удручающей скоростью, и Саймона начинает трясти, но не от холода. Он обходит внедорожник медленно с одной стороны, осматривая и пытаясь заглянуть в окно водителя. Обходит с другой стороны, возвращаясь на то же место, где стоял, у забора, который можно легко перешагнуть и потоптать все клумбы к бесам. Он перепил и заснул лицом на альбоме в трейлер-парке? Этого же, блядь, просто быть не может. Это просто… «Блядь». — Блядь, — повторяет вслух Саймон, тараща глаза, не веря тому, что их вообще приходится напрягать, чтобы не зажмуриться и не позволить лицу обрести какое-то выражение, кроме каменного или его обычных саркастичных рож. «Блядь!» — он швыряет бутылку об асфальт, попадает по бордюру, и брызги орошают его же штанину даже над ботинком. Только в этот момент он себя ловит на том, что дышит так, будто пробежал марафон за академию и победил. Но он, видимо, нет. Он достаёт телефон, хочет и его швырнуть тоже, а потом топтать осколки, пока они не раскрошатся до ракушечной пыли, но чудом удерживается, хотя рука трясётся от злости. Он закрывает лицо второй, растопырив пальцы, втягивает воздух носом с шумным шмыганьем, задерживает дыхание и пытается досчитать до десяти. Когда-то очень давно он посещал детского психолога. Так себе сработало, судя по всему. Он медленно, сквозь дрожащие губы выдыхает вдвое дольше, чем вдыхал, опускает ладонь на всякий случай на рот, зажав его себе, чтобы не заорать и не поддаться желанию с криками разломать всю кабинку на автобусной остановке через дорогу. — Это просто жалко, — шепчет он себе, бубня невнятно в ладонь, и это помогло бы, не знай он заранее, что скажет, ведь это его собственные мысли, — это бред, блядь. Он пытается открыть диалоги, но не может, постоянно передумывая, потому что не уверен, кому хочет написать или позвонить, и чего вообще хочет добиться этим. Он закрывает глаза и кусает себя за запястье, чтобы ощущение ватности в лице пропало. Стоило ли пить, если в итоге от этого только хуже? Он даже не может представить, как придушил бы эту сволоту. Он бы очень хотел мочь. Это отвратительно, когда не получается поставить себе целью навредить тому, кто довёл до истерики. Почему он всегда заканчивает вот так? Почему он не может толком поссориться ни с матерью при всём том, сколько дерьма она ему сделала или позволила с ним случиться. Почему он не может ненавидеть отчима, который им даже по сути до недавнего времени не был, хотя тот поливал его таким же дерьмом. Почему он не может ненавидеть за неадекватный сволочизм и абсолютную некоммуникабельность младшего брата, с которым у него могли бы сложиться близкие и доверительные отношения, каких нет ни с кем. Почему он просто пожимает плечами и говорит, что люди — мясо и мусор, и его не удивляет ни на секунду, что этой детской мечте «иметь кого-то на своей стороне», которая какое-то время витала в воздухе, пока брат не подрос и не оказался, видимо, точной копией донора спермы, который его зачал, не суждено сбыться. Почему он не может ненавидеть Марлона за то, что тот обижается за ерунду до такой степени, что сливает в канализацию всё их общение, демонстрируя изо дня в день, как у него и без Саймона полным-полно запиздатых друзей, которыми его запросто можно заменить. Он давится комом в горле и всхлипывает, а затем садится на корточки, сжимая голову запястьями, кусает собственное колено, чтобы не издать звука громче, чем этот. Это глупо. Он пожалеет о том, что так драматизирует. Будет ли это важно спустя неделю? Будет ли это важно спустя месяц? Будет ли это важно спустя год? Что там ещё говорила миссис О’Хара, когда он ревел у них на кухне. Это не будет важно через неделю. Он может забыть об этом завтра, если захочет. Саймон смеётся, обнаружив себя не без удивления на четвереньках, хотя даже не уловил момента, когда руки тоже оказались на земле, а колени вместо лица упираются в грязь. Он садится, скрестив ноги, проводит по лицу тыльной стороной руки, чтобы хотя бы его не измазать боги знают в чём, что покрывает площадку у остановки, и снова берётся за телефон. Руки больше не дрожат. «Прекрати, бля, это просто позор. Тебе почти двадцать. Что ты делаешь? Накручиваешь себя до нервного срыва из-за того, что какой-то тип ебётся не только с тобой? Типа, вы, что ли, кольцами обменивались и обещали друг другу любовь до гроба при звёздах? Не, по-моему, всё было хоть и при звёздах, но не совсем так. Что ты позоришься, в самом деле. Это абсолютный бред, не позволяй себе. Завтра ты будешь жалеть. Лучше пусть жалеют другие». Он вздыхает, глядя на последний диалог с Марлоном, и в принципе всё не выглядит так уж плохо. Хватит жалеть себя. Тем более, жалеют тех, кому плохо, так? Ему не плохо. У него всё под абсолютным контролем. Никто не докажет обратного. Саймон решает, что никогда не бывает слишком поздно написать человеку, с которым расплевался почти неделю назад и перестал разговаривать на неопределённый срок, стремящийся к вечности. Типа, если Марлон всю эту неделю жил себе в ожидании первого шага от него или же в его отсутствии, засомневавшись уже, что это произойдёт, то поживёт и ещё две минуты запросто, нет? Поэтому Саймон сначала достаёт сигареты и закуривает, с закрытыми глазами долго и медленно затягиваясь так, что чуть не половина сигареты исчезает на глазах, раскрошившись пеплом при щелчке. У него нет чувств. Поэтому у него нет страхов. Поэтому его ничто не останавливает от того, чтобы сделать первый шаг и получить то, что сейчас ему нужнее, чем было всю эту неделю. Такова жизнь, наверное, а людям, которым это не нравится, придётся смириться: все обращаются к тем, кто им нужен, только в моменты, когда они действительно нужны. Все думают только о себе. Ничего странного и тем более страшного в этом нет. Если Марлон сейчас отколет шоу имени себя на тему обид и гордости, то это он и будет виноват, что включил тупого хуя вместо того, чтобы быть взрослым, здравомыслящим человеком, которому известно, что им эта дружба взаимовыгодна. Саймона это не заденет ни в коем случае. Он завтра повторит ещё, если захочет. Он пойдёт в «Хоррорлэнд» и найдёт их с кузенами там, и спросит у него при них, прошёл ли у него припадок истерической злопамятности. Он останется победителем да или да. — Алё? — Марлон наконец, видимо, выбирает, как именно ответить на звонок, и «чё надо» звучит слишком грубо, а он вообще-то в абсолютном восторге от самого факта, что не первым сделал шаг. — Мы можем просто прекратить вести себя, как ебанутые, и не копить хуеву тучу историй, которую потом придётся месяц обсуждать, потому что из принципа хуесосили друг друга, чтобы показать, какие мы невъебенно гордые? — почесав ногтем край рта и глядя на разбитый фонарь над собой с благодарностью, спрашивает Саймон голосом ритуального агента, осуществляющего холодные звонки и знающего, что весело и с энтузиазмом ему говорить нельзя. — Я уже начал жалеть, что устроил припадок на ровном месте из-за хуйни, потому что кто в здравом уме почти под выпускной срётся с челом, который может купить «Хоррорлэнд» и минет от его владельца на десерт. — Да я вообще заметил, что люди иначе смотрят на конфликты со мной с тех пор, как я что-то могу купить, — Саймон хмыкает. — Возвращаясь к этому вопросу. Мы уже купили билеты. Я не хочу сдавать свой, а идти с этими двумя мне кажется немного странным. Типа они позвали, конечно, но это всё равно не то, что мы с тобой планировали. — Ага. У меня тут тоже наклёвывалось, но не то, что мы планировали. Если ты ещё хочешь пойти. — Если ты ещё позволишь угостить тебя засахаренным яблочком, поломавшись, что тебе ничего не надо, как обычно, то я реабилитируюсь в качестве «обеспеченного грата», или ты типа с концами эту нишу забил себе? — Можешь угощать меня всем, что там будет, буду твоей сучкой. — Ну хоть кто-то будет моей сучкой, не подав на меня за изнасилование, — Марлон вздыхает. — Чё? — У меня тоже что-то наклёвывается, но ты ж, блядь, знаешь. Я не то чтобы сосредоточенный гей, я просто не люблю риск и проблемы, связанные с девчонками. — …но девчонок любишь. — А ты нет. — А я нет. — Трагедия. — Ты не представляешь, насколько, — Саймон бормочет, косясь на дом справа от себя. Чтоб ему гореть. Они молчат какое-то время, и он жалеет, что чуть-чуть позволил себе проговориться. Марлон такой, он улавливает микроскопические изменения в тоне и атмосфере. Он знает, что что-то не так, даже если это ещё не было очевидным, когда Саймон решил первым позвонить, а значит, посреди ночи один, а мог бы быть с кем-то. Марлон не идиот и никогда им не был. Поэтому, помолчав, он тянет: — Ладно. Унижение за унижение. — Не ебу, о каком унижении речь. — Ты всегда звонишь первым. — Я просто не люблю детские разборки из разряда «О, нам по полтиннику, помнишь, как мы расхуячились в пятом классе из-за того, чья мамка красивее?» Мы меньше недели назад говорили, что нас, как этих двух конченых уродов, не рассорить. Мы всё равно помиримся. Если тебе нужно, чтобы первым на это пошёл я, я пойду, потому что капризной нежной залупой останешься при этом ты. — Класс. Если капризной нежной залупы недостаточно, то вот тебе вишенка: я не хотел так срываться тогда. Я просто представил, что было бы, найдите вы ещё порнуху, которая там была. — …так мы и так порядком посмотрели. Меня типа тяжело удивить хлестанием по морде, всяким трэшем и еблей без резины. Даже если это делают мужики друг с другом. — Э-э-э, «особенно», если это делают мужики друг с другом. Полагаю. Дорогой мой. — Э… Да. Видимо, в данном контексте «особенно». — Там были не только мужики. Может, там было то, что я показать так спокойно, как мужиков, которые лупят друг друга хуями по щекам, не могу. — …ты начинаешь пугать меня. Там снафф? Там зоофилия? Там ебля с женскими трупами? Скажи, что там нет реального насилия и тем более с несовершеннолетними, это пиздец какой-то — так запороть себе всё в девятнадцать, извини. Просто реально, я ещё вижу в таком говне кого-то за сорок, без перспектив и с плешью, но не тебя. — Мне всегда казалось обнадёживающим, как ты можешь поддержать и принять человека таким, какой он есть. — Блядь, да я приму тебя любым, если только ты не хочешь насиловать хомячков или детей. Мне же плевать вообще. Если, конечно, ты не хочешь насиловать хомячков или детей. Да и вообще лучше бы никого не насиловать в идеале. Но кто я, чтобы об этом заикаться. — Я подозревал. Нет, там нет насилия. Там просто то, что я, может, сначала хочу прожевать в своей башке, а потом, может быть, обсудить с психологом. Ладно? Это, бля, был мой ноут, и это была скрытая папка, и как бы всё это намекает, что я не хочу, чтобы это видели мои друзья, с которыми мне ещё общаться. Будь это посторонние люди, я бы хуй положил, но не вы. Извини. Но вы сами виноваты. — Э, да. Мы гондоны, что поделать. Но это я начал, а он просто рядом был. — Ты ещё и защищаешь его? Не стоит, поверь мне. Он не сделал бы ничего, что не хотел. Он же не тупой осёл на шлейке, чтобы таскаться, куда потянут. — Я заметил. Ну, мне казалось, что вполне тупой, но оказалось, что тупой я. Бывают в жизни огорчения. Марлон снова молчит. Саймон улыбается, щёлкая зажигалкой. Ещё парочка, и его отпустит настойка, он сможет пойти домой. Ему не помешает в самом деле прогуляться на длинную дистанцию, и он конечно не пойдёт в таком виде и состоянии в «резиденцию Дривасов» с недавних пор. Он отправится в общежитие. — Хочешь переночевать у меня? Если ты, конечно, не дома, потому что если да, то забудь. — Чем займёмся? — Саймону неожиданно кажется интересным этот вариант. До дома Марлона идти гораздо ближе, чем до кампуса, а лезть в такси в таком виде он всё равно не собирался. — Не знаю. Хочешь сидра? — Я буду блевать всю ночь, если после шестидесяти градусов его хоть понюхаю. — Понятно-о-о-о… — Марлон фальшиво бодро тянет, сворачивая тему. — Хочу пирожков твоей мамы и пересмотреть «Сглаз». Первые части были ничего. Можно тупо одну. Думаешь, завтра из-за нашей ёлочки от вонючих носков в раздевалке отменят всё? — Думаю, попытаются половину, но мне один хуй пополам, я всё равно не собираюсь смотреть на эти лживые рожи, которые с ней даже не общались, а последние полгода травили за то, что она себя выставила на посмешище. Сейчас у всех резко проснётся к ней дружба детства и глубокая травма от потери. — Тогда диктуй список, я пройду мимо супера. Гуляем за мой счёт, сегодня моя сучка — ты. — Сейчас проверю кухню и скину тебе текстом. Один вопрос. — М? — Саймон отряхивается, как может, щелчком выбрасывает очередной бычок и не без агрессии заталкивает сжатый задубевший кулак в карман куртки, на дне которого дыры и крошки от сырных рожков. — Как ты умудрился её так наебать и не попасться? Саймон морщится, тараща глаза, и весь хмель с него сносит первым же сквозняком при выходе на перекрёсток. Он молчит, и Марлон улыбается с лёгким выдохом. — Не знаю. Девки даются мне проще, чем мужики. Наверное, я был бы офигенным проститутом. Ну, знаешь. Ноль эмоций, высокий КПД. — В любом случае, чтоб ты знал, ты не виноват. Ты же не просил её этого делать? — Тебе кажется, что если бы я просил кого-то что-то делать из области, в которой она умела что-то делать, я бы сейчас с тобой по своему телефону болтал, а не со стационара в коридоре колонии ограниченное время раз в неделю? Марлон смеётся. — Я знаю, что этого нельзя доказать. Я просто хотел, чтобы ты не грузился сам для себя. — Я ни в чём не виноват. Ну, пока что. Спасибо, чел, реально, но меня это тревожит меньше всего на свете. Я полчаса назад вот за столечко ходил от пожизненного за двойное с особой тяжестью, так что, типа, хочет последним в своей жизни увидеть скомканный носок под лавкой в раздевалке — хай болтается. — Я хочу, чтобы ты знал, что если бы ты не позвонил сегодня, я бы на выходных позвонил сам. — Это охуеть как мило, спасибо, что сообщил. Прямо бальзам на душу. — Нет, я по большей части просто боюсь тебя оставлять среди тех, кто не относится ко мне по-дружески, чем действительно готов был бы переступить через себя. Но между гордостью и самосохранением я выбираю второе. — Люди такие предсказуемые, — Саймон язвит, кривляясь, и толкает дверь в супермаркет, сбрасывая звонок одновременно с тем, как о его вторжении оповещает колокольчик.