Somnium

И бубнит и бубнит, и бубнит и бубнит. Минхо уже стреляться готов – или расстреливать других. Препода – в первую очередь. А до конца пары ещё сорок минут, и Минхо сейчас отключится прямо за партой. — Может быть, кто-нибудь нам расскажет о первом типе боевых действий в международном вооружённом конфликте? — спрашивает преподаватель, и Минхо думает, что ему весь поток расскажет что угодно, включая всю родословную династии Плантагенетов и химический состав Нептуна, лишь бы он заткнулся; сил никаких нет. — Ли Минхо? Ну разумеется. Минхо отлипает от подпиравшей щёку ладони и с максимально возможной заинтересованностью смотрит на небольшую тощую фигурку, выгнутую буквой Г. Заинтересованность у него получается такая себе, на троечку. — Прошу прощения, профессор? — Первый тип боевых действий, Минхо-щи, — повторяет преподаватель. — Цели, задачи сторон, масштабы и стратегии. Минхо пытается изобразить, что очень рад, что ему достался именно этот чудесный вопрос, который так живо его интересует, и изучению которого он, разумеется, посвящал все выходные. И искренне надеется, что в его глазах не светится то бесконечное нихуя, которое он знает о типах боевых действий в международных конфликтах. — Первый тип боевых действий – это вооружённое противодействие стороны А стороне Б, — уверенно начинает он. Сзади кто-то тихо хихикает, и Минхо с трудом сдерживает порыв развернуться и доступно объяснить задним партам, в каком гробу он видал таких весельчаков. — Итак, первый тип характеризуется локальным масштабом, пределами конфликта является спорная территория. Протяжённость по времени... малая. Несколько суток. Стратегия типа «сокрушение»: авиация, тактическое оружие, танки и механизированные части не используются. Преподаватель смотрит на Минхо. Минхо тоже на него смотрит. Красиво стоим, думает. — Ещё что-нибудь? — заботливо уточняет преподаватель. Минхо жмёт плечами. — Очень хороший ответ. Ни слова по сути, формулировки максимально обтекаемые, чтобы под любой тип подошло, цели Вы вообще пропустили. Особенно мне понравилось, как аккуратно был упомянут вопрос стратегии сторон. Не беря даже в расчёт, что в первом типе конфликтов используется шоковая стратегия, то стратегия сокрушения применяется сразу и во втором, и в третьем типе. Для третьего характерно применение всего перечисленного арсенала, вплоть до ядерного удара. Если вы не читаете материалы учебников, советую, по крайней мере, работать на семинарах. Минхо напоминает себе, что он не с родителями в какой-нибудь опере, и если он здесь сейчас закатит глаза – проблемы у него будут похлеще недовольного маминого взгляда. — Навык в жизни полезный, — продолжает профессор. — Но для предмета совершенно неактуальный. Это пока минус к экзамену, до зимы есть время подготовиться. И всё-таки Минхо закатывает. Хёнджин несильно подталкивает его локтем в бок. — Палишься, — произносит полушёпотом. — Щас этот альбатрос увидит, влепит тебе второй минус. — В жопу себе свои минусы пускай засовывает, — отвечает Минхо и принимается вертеть между пальцев карандаш. Вообще, конечно, да – бесит. И препод этот, и минус, который теперь придётся отрабатывать к сессии, и вообще вся эта учёба в целом. Минхо на третьем курсе международных отношений, и он уже прекрасно понял, что эта родительская идея была откровенно дурная. Ещё хуже, что он повёлся. Студент факультета международных отношений Сеульского национального – это звучит круто. Прямо максимально громко и пафосно. Минхо аж самого передёргивает иногда; ему не хватает только БМВ в максимальной комплектации, и поставить в колонках какой-нибудь сумасшедший ремикс случайного трека из ранней дискографии Аврил Лавин. Вот тогда он точно впишется в образ главного героя сопливой дорамы с TVN, на руки которому каждый день стопками падают девушки-младшекурсницы; то ли потому, что на что-то надеются, то ли полы надо лучше мыть – такие деньги за обучение платят. Минхо сам пару раз чуть не сверзнулся с лестницы. Минхо думает обо всём этом и злится. Писать лекцию теперь не хочется совершенно – просто из принципа. Он крутит ручку (так очень агрессивно крутит, с душой – Хёнджин на него периодически косо посматривает) и пытается понять, какого чёрта он здесь вообще забыл. Ему стоило бы сейчас плюнуть на это всё, собрать шмотки, уйти домой и... И что там? Сидеть перед компьютером? В клуб сходить? Книжку почитать? У Минхо нет хобби, кроме вежливого флирта с библиотекарями, которые за лишнюю улыбку готовы простить ему и просрочку, и утерю, и даже подрыв библиотеки, если Минхо учудит такое. Минхо, конечно, не учудит; но всё это до сих пор попахивает какой-то неприятной отдушкой. У Минхо нет хобби и нет друзей, кроме Хёнджина и Чана, который варит кофе в кафе напротив университета. Остальное – не считается. Остальное – это знакомые, приятели, однокурсники, и вообще кто угодно, но не друзья. С этими людьми можно поздороваться, посетовать на тяжесть учёбы, даже вежливо предложить как-нибудь вместе прогуляться. И никогда не прогуляться. Собственно, Минхо и не предлагает. Не столько даже потому, что не хочет (он может быть и не прочь), сколько потому, что у него проблемы с вежливыми приглашениями. И вообще с вежливостью. Минхо – это сплошной комок концентрированных anger issues, это осязаемая пассивная агрессия, это ходячий сарказм, когда к месту и когда не к месту. В принципе, понятно, почему кроме Хёнджина и Чана у него нет друзей. Минхо несдержанно цыкает в спину преподавателю, развернувшемуся к проектору, чтобы что-то показать студентам на слайде. Высказать бы ему в лицо всё, что Минхо о нём думает. И где он видал его предмет, и как сильно хочется открыть форточку в аудитории на его лекциях, и что Минхо регулярно записывает его монологи, чтобы потом под них засыпать. Работает безотказно. Нудный дурак. Психолог в такие моменты советовал мысленно выливать куда-то агрессию. Лезть с кулаками, понятное дело, не вариант – можно даже не рассматривать. Сразу в дирекцию, и поднимут вопрос об отчислении. Для Сеульского такое поведение непозволительно; как минимум – не в здании университета. Да и вообще, у Минхо репутация. Какая? Он косится на Хёнджина, облизывающего колпачок ручки в перерывах между быстрыми росчерками предложений. Хёнджин красивый, притягательный и, самое главное, он это знает. Плавные линии лица, этот хитрый взгляд исподлобья, вечно, словно бы нечаянно, скользящий между губ язык. Искуситель. А Минхо что? А Минхо иногда тоже кажется, что он притягательный. В смысле нет, Минхо, конечно, в курсе, что он притягательный – ему со школьной скамьи вопит об этом каждый новый класс, и каждый учитель за его симпатичную мордашку готов простить любые проступки. Но Минхо другой, Минхо как будто бы выточенный из мрамора резкими быстрыми замахами и обтёсанный точными, но хлёсткими движениями руки мастера. Он острый и колкий, он очаровательный в самом прямом значении этого слова – и он сам порой не знает, как с этими чарами управляться. Иногда он, кажется, боится кого-то ими ранить, и поэтому предпочитает ранить языком. Или безразличием. Безразличие ведь тоже выбор? Его выбор. А чары эти – они не его решение, они просто есть, и пусть лучше он причинит боль собственным (без)действием, чем чем-то, от него независящим. По крайней мере, он будет знать, что это его ответственность. «Ты ублюдок, Хо, — сказал ему как-то Хёнджин, когда они в ночь перед зачётом пили по третьей банке пива и доедали роллы под Титаник. — Красивый, но ублюдок». Вообще-то, это относилось к очевидной симпатии Минхо к персонажу Билли Зейна; но комментарий был очень точный. —«Куда-то выливать агрессию», – бурчит себе под нос Минхо, прикидываясь очень сосредоточенным на конспекте. — Куда я тебе её вылью? В тазик? На самом деле, психолог был прав, конечно. И Минхо в глубине души честно соглашается. Просто ну не признавать же теперь, что он всего-навсего недостаточно хочет. Нет, решает Минхо. Все дураки. Я Д’Артаньян. Ручка скользит по тетрадному листу, и пониже конспекта – ничего, кроме бессмысленных линий. Минхо шуршит туда-сюда кончиком стержня по тонкой бумаге, и рассеянно наблюдает, как синие полосы складываются в неровные ромбы. Под последними записями появляются квадраты, треугольники, какие-то орнаменты. Минхо неаккуратно набрасывает чей-то глаз (обязательно только один и обязательно левый), пушистые ресницы, крошечную, почти чёрную точку зрачка в круге тёмной радужки. Рисует Минхо паршиво. Ещё хуже он держит себя в руках, так что пусть уж лучше рисует. Преподавателя Минхо давно не слушает, да и не больно надо. Мысленно он далеко – в его собственной параллельной вселенной, в которую он ныряет всегда, когда скучно, нечего делать, когда грустно и одиноко, когда хочется с кем-то поговорить, а из собеседников – только подушка в давно не стиранной наволочке и сдохший кактус на подоконнике. Минхо очень любит придумывать. У Минхо есть персонаж. Персонажа зовут Хан, он его ровесник, и мир, который ему создал Минхо, в целом похож на его собственный. В этом мире есть города, есть вышки сотовой связи, смартфоны и бесконечная-бесконечная учёба. Минхо нравится думать о Хане – он сооружает ему биографию, из раза в раз суёт в новые ситуации и смотрит, как тот выплывет. Минхо так легче. Ему кажется, что если вот этот парень справляется (не имеет значения, что он выдуманный; у него настоящий человеческий характер, и реакции очень натуральные, и вообще он весь как живой), то и Минхо справится. Минхо придумал Хана, когда ему было десять. Тогда родители в первый раз подняли тему развода. Они разводились месяцев девять или около того – мама вечно орала, что потратила на отца лучшие годы своей жизни, а отец отвечал, что только он бы и выдержал лучшие годы такой истерички, поэтому ей бы быть благодарной. Отец уезжал на работу около восьми и старался не возвращаться раньше полуночи. Мама то и дело моталась к своей матери, бабушке Минхо, в пригород, и устраивала сцены уже там. Это был период, когда Минхо понял, что до него, собственно, никому особенно нет дела. Тогда и возник Хан. Ещё нечёткий, почти бесхарактерный (и даже не в смысле слабовольный, а просто настолько лишённый каких-то индивидуальных черт, что совершенно не имел собственной личности). Такой, какого мог выдумать десятилетний ребёнок. Хан был всеми переживаниями Минхо, возведёнными в степень. Родители у Хана, само собой, были чертовски абьюзивные, манипулировали незапланированным отпрыском и вообще всячески издевались. Могли ударить. В жизни Минхо никто не бил, но создать такой вот образ – испуганная белочка с огромными детскими глазами – было очень легко. И у Хана, разумеется, был старший брат, который его всегда защищал и клятвенно божился, что заберёт драгоценное чадо, как только, так сразу. И разумеется, этот брат должен был погибнуть. Сначала Минхо решил, что его задавит автомобиль, но потом сообразил, что это ну как-то уж слишком банально. Поэтому Ханов старший брат покончил с собой. В общем, в десять лет Минхо знал толк в трагедиях. Прошло ещё несколько лет, психологические травмы у Минхо стали разнообразнее, а вместе с ними – разнообразнее стал и образ любимого персонажа. К двенадцати у Минхо уже был богатый читательский опыт (и не только классической литературы), и он начал понимать, что хороший лирический герой – это когда многоплановость характера, куча слоёв, внутренний конфликт и вообще изощрённая сюжетная линия. Правда, он ещё не знал, что у всего этого должны быть пределы. Поэтому, как только у отца возникла немолодая спутница, Хан в фантазиях Минхо заиграл новыми красками. Тут было всё – и какие-то антиутопии с элементами фантастики, где Хан был обязательно самым избранным и самым несчастным. И магический реализм, в котором он обрастал биографией, достойной героя греческих мифов. И даже, прости господи, попытки в психологизм. Из психологизма, однако, там оставалось только «психо», поэтому с лёгкой руки Минхо Хан переболел всем, что существует в медицинском справочнике. В «канонную» же биографию по итогу вошла только депрессия, но и та по незнанию оказалась больше похожа на паническое расстройство. Впоследствии, Минхо всё это дело подчистил, и герой стал больше походить на человека. В четырнадцать Минхо осенило, что истории могут быть не только про приключения. На это открытие наложился и другой факт – Минхо осознал, что ему нравятся мальчики. Ну, в смысле, и мальчики тоже; но в целом это не то чтобы успокаивало. Минхо прибегнул к любимому своему способу – бросил в этот адский котёл Хана и стал смотреть, как тот выберется. Хан был участником буквально любой BL манхвы, до которой Минхо умудрялся добраться. Как правило, слегка переработанной и усечённой её версии. К этому возрасту Минхо уже надоело излишне драматизировать, поэтому Хан из самого избранного стал самым обычным, но очень талантливым и очень недооценённым. Абьюзивные родители остались (настоящие в этот момент делили собственность через суд третий год), труп старшего брата остался, но добавилась новая черта – беспросветная Ханова голубизна, которую он, разумеется, полностью в себе принимал и старательно следил, чтобы об этом никто, не приведи боже, не узнал. Хан стал для Минхо и отдушиной, и примером для подражания. На Хана сваливались все проблемы Минхо, причём выкрученные в десять раз и приправленные знатной дозой стекла. Вместе с Минхо Хан проходил через задиристых одноклассников (Хан обязательно был той серой мышью, которая после выпуска из школы неизменно становилась белым лебедем, получала популярность, деньги и завистливые взгляды от тех, кто прежде его высмеивал), через безжалостный пубертат (тут всегда были сюжеты о двойной жизни Хана-мальчика-заучки в очках размером с глобус и Хана-звезды-ночных-клубов. Минхо на тот момент никогда не был в ночных клубах). Минхо выдумывал ему истории о хакерах, о певцах, о киллерах, о Людях Икс. В конце концов, дело дошло до романтики, и романтика довольно быстро свернула в откровенную порнуху, потому что Минхо стукнуло пятнадцать, и у него начались гормоны. И это был тот момент, когда Минхо понял, что не идентифицирует себя как своего персонажа. Он читал об этом в пабликах в интернете – о Мэри и Марти Сью, чья великолепность и неподражаемость рождается из комплексов автора и желания представить себя той самой невероятной. Или невероятным. Дело было даже не в этом. Дело было в том, что Минхо совсем никогда не представлял себя – Ханом. Хан был для него любимым героем; тем, кого всегда жалели (и даже не кто-то конкретный в этом мире, а сам Минхо – это было важнее), тем, кто красиво переступает (переползает, вернее, даже переваливается – весь побитый и перемясорубленный) через тяготы, которые самому Минхо и не снились. Там, в конце, у Хана всё обязательно становилось хорошо (кроме тех историй, где в конце он сигал с крыши, чтобы потом по нему драматично плакали, маменька сгорала от чувства вины, а друзья стыдили всех прочих за то, что довели сокровище); но перед этим всё было очень плохо, потому что очень плохо всё было у Минхо. Но нет, Минхо никогда не считал себя Ханом – это он первый раз осознал, когда под впечатлением от какого-то слегка рейтингового фильма сообразил себе не типичный экшен с красивыми декорациями и пачкой страданий вместо сюжета, а вполне серьёзную постельную сцену, где Хан был непременно самым желанным парнем города и – непременно под ним, Минхо, снизу. Опыта у Минхо, конечно, было с гулькин нос, поэтому фантазия получилась плосковатая. Но зато выяснилось много всего интересного. Во-первых, Минхо действительно очень сильно нравились парни. Во-вторых, ему нравился Хан. В-третьих, он не намерен был никуда свою фантазию отпускать. Родители бы назвали это проблемой – здоровый пятнадцатилетний лоб не может перестать придумывать истории про несуществующего школьника. Папа бы попытался серьёзно поговорить. Мама бы устроила истерику и начала бы обвинять отца в том, что это всё его паршивые гены. Для этого она бы специально приехала из соседнего города, где сейчас снимала квартиру со своим молодым хахалем, и ещё неделю бы засыпала отцовский телефон сообщениями о том, что виновато его влияние, и вообще их бусинку теперь нужно проверить у психолога. Поэтому, разумеется, Минхо ничего не рассказал. У психолога его всё равно проверили, но уже чуть позже – в семнадцать. У Минхо начались проблемы с агрессией. Насмотревшись фильмов с отметкой 16+, он быстро соорудил десяток-другой проходных сюжетов, в которых Хан был то членом мафии, то супергероем на ножах с правительством. Большинство этих наработок пришлось выбросить – Минхо уже начал ощущать, когда сильно выбивается из характера персонажа. Хан начал приобретать вполне реалистичные черты: он был противно холодным, неприлично саркастичным, очень-очень уставшим. Теперь у него ещё и возникла периодическая любовь к дракам, и тогда Минхо впервые потянул что-то из своего вымышленного мира в настоящий, а не наоборот. Так что да, он встретился сначала с директором, а потом с психологом. Диагноз СДВГ в семнадцать лет был больше похож на шутку. Минхо правда считал, что над ним прикалывались. С другой стороны, он никогда не проверялся на синдром дефицита внимания. Теперь, по крайней мере, на свои места вставали и нежелание писать от руки тексты длиннее пяти строк, и гиперактивность, и любовь всё время зависать в собственных мирах. Про последнее Минхо рассудительно предпочёл не упоминать – в его жизни должно было оставаться хоть что-то личное, а в его медицинской карте – чистые страницы. И вот Минхо почти двадцать, он уже давно закончил школу, но привычка проецировать все свои неприятности туда, в свою собственную карманную вселенную, где можно позволять себе всё, что вздумается, – осталась. Минхо прикрывает глаза: у него под веками вырисовывается мягкое овальное лицо с пухлыми щеками и маленькими, пронзительно-чёрными глазами. Что-то такое горько-сладкое с посыпкой из университетских АУ. Минхо наскоро лепит фантазию, неотёсанную и с острыми углами – быстрый набросок, в котором Хан, так же, как и он сейчас, цепляет внимание дотошного претенциозного преподавателя. Минхо больше не подросток, он не любит идеальных протагонистов, с лёгкостью утирающих нос всем своим неприятелям; и Минхо не тащится от отполированных до блеска сюжетов, где герой обязательно должен показать всем вокруг свою выдающуюся выдающность – ведь он такой гениальный и с глубоким внутренним миром. Нет, Минхо нравится стеклище. Стеклище, психологизм и страдания. Поэтому да, Хан у него обязательно страдает. Не так, конечно, сильно, как ещё лет пять назад, когда все его персонажи поголовно должны были в конце закидываться пачкой снотворного разом, чтобы проснуться уже на том свете; но всё ещё не позавидуешь. Итак, думает Минхо, что бы Хан сделал на его месте? Он представляет себе этот усталый взгляд с полуопущенными веками и подмазанными тонким слоем консилера синяками под глазами. Хан использует косметику? Такой похуист? Ну разумеется да. Хан обязательно использует светлую тоналку со слегка бежевым подтоном, которую по вечерам безжалостно смывает мицелляркой, а потом проходится по лицу пилингом-скаткой, наносит на двадцать минут специальную глиняную маску для сужения пор и для пущего эффекта клеит два ярко-жёлтых патча в конце всего этого дела. Сосед по комнате откровенно над ним ржёт – но как-то так добродушно, по-дружески. И Хан в ответ откидывает свою чуть налезающую на глаза чёлку, наигранно фыркает и говорит, что чего ему стесняться, раз уж он родился у мамы самой красивой принцессой. В такие моменты Хан выглядит редкостно простым и честным, как будто подколки и смех соседа снимают с его плеч груз килограмм в двадцать, и он снова может искренне улыбаться. В остальное время Хан улыбается либо с табличкой «в рот я вас ебал» в правой руке (тот самый сосед подарил ему на Рождество пачку таких табличек с распечатанными на них лучшими фразами из золотого цитатника Хана), либо с таким ядовитым выражением лица, что в ближайших аквариумах дохнут рыбки. Прямой контакт с источником при этом не имеет особенного значения, гибнут любые несчастные в радиусе поражения. Рыбки, патчи, тональник. Так, ещё раз. С чего он всё это начал? Минхо встряхивает головой, внутри которой мысли переплетаются, как змеи в набитом до отказа террариуме. С чего он это всё начал? Ах да, синяки под глазами. Синяки под глазами и усталый, задолбанный взгляд. Хану очень не хватает таблички «соси усердней, пидорас», когда он смотрит, как какой-то из их отличников (Чу Шигёг в подгузниках*) распинается перед преподом, выливая на секунду времени информации явно больше, чем преподаватель в его почётном возрасте способен воспринять. Хан гоняет за щекой жвачку – это, разумеется, запрещено уставом – откинувшись на спинку стула, и смотрит почти безразлично на стоящую в начале аудитории кафедру. Волосы то и дело лезут в глаза – их прижимает натянутая до ушей тонкая шапка, из которой Хан не вылезает, потому что продул уши, заснув ночью на крыше. Гермиона Грейнджер в брюках, думает Хан. Думает, видимо, слишком громко, потому что осуждающе приподнятая бровь профессора Кима явно обращена к нему. – У вас есть что добавить? – учтиво уточняет профессор. Так учтиво, что Хан чуть не проглатывает жвачку. Или нет, мотает головой Минхо. Хан – и испугаться какого-то препода? С его-то уровнем эмоционального выгорания? Да Хан в своём познании настолько преисполнился, что как будто бы уже сто триллионов миллиардов лет отхватывает нагоняи от вот таких преподавателей в триллионах и триллионах таких же ВУЗов. В принципе, учитывая, сколько учебных АУшек Минхо успел наклепать в том или ином виде за последние полдесятка лет, это вполне тянет на правду. Итак, Хан не проглатывает жвачку. Но и не принимается её демонстративно гонять за щекой – он же не петух какой-нибудь. Хан... А что, собственно, делает Хан? Замечает какую-то мелкую, но значимую ошибку в прерванном ответе? Цепляется за важное упущение и невзначай высмеивает, демонстрируя сокрушительное интеллектуальное превосходство? Вываливает собственных знаний на маленький грузовой состав, мимоходом поражая однокурсников глубиной освоения материала? Ну нет, банально. Банально, скучно и почти вульгарно. Такое Минхо разве что в средней школе сооружал. Тогда что? Тогда Хан... Тогда... Тогда Хан делает... Тогда Хан делает... ...ничего. Да, точно, мысленно кивает сам себе Минхо, удивляясь, как складно выглядит такая картинка. Хан делает ничего. В смысле, Хан ничего не делает. И он ничего не делает, потому что оно ему нафиг не сдалось. Хан сам себе злобный препод, причём настолько дотошный, что иные бы позавидовали. Хан сдаст экзамен по предмету так, что все, включая экзаменационную комиссию, будут подбирать с пола челюсти. И между делом удивлённо вопрошать – что, вот он? Вот этот балбес из середины аудитории, который за весь семестр ни разу самостоятельно не вызвался? Вот он – на отлично с плюсом? Хан будет неделю дрочить эти билеты без продыху так, чтобы знать их лучше всего Гарвардского профессорского состава вместе взятого. И после экзамена едва не двинет коней. Но у Хана будет это вшивое «отлично». С плюсом. Поэтому да, Хан в фальшивом извинении чуть склоняет голову и говорит: — Нет, профессор. Ничего. Прошу прощения. И мысленно посылает этого профессора очень, очень сложными конструкциями. Нельзя же давать четырём годам обучения на филологии пропадать зря? После этого Хан до конца пары сидит тихо, никому не мешает, накидывает на голову серый капюшон толстовки и делает вид, что прилежно записывает за преподавателем. Ручка его спокойно блуждает по бумаге, выстраивая из простых чёрных линий фигуры бродячих котов, которых он время от времени подкармливает во дворе своей малоэтажки. Это длинные, худые, но мощные коты с острыми когтями, вечно вьющимися по земле хвостами и покатыми мышцами плеч под тонкой кожей. Шерсть у них грубая, грязноватая и идёт время от времени пятнами. На этой шерсти под сотню проплешин, оставленных прошлыми драками с другими котами и даже людьми, и Хан заботливо вырисовывает каждый из этих шрамов, а коты всё расползаются по странице кто куда, лениво свисая с блеклых линеек и царапая красную вертикальную линию у полей. Хан рисует очень хорошо. Коты занимают у него весь разворот. Тетрадь, наверное, пора переводить из разряда предметных в скетчбук. Всё равно тут набросков на порядок больше, чем записей. Ещё двадцать минут занятия, и преподаватель отпускает их с усталым «свободны» на выдохе. Преподаватель и сам, должно быть, задрался по самое не хочу каждый год читать одинаковым пустым мордам один и тот же материал по кругу – Хан мельком примечает, как он коротким, автоматическим жестом поправляет на носу очки, прикрывая глаза. Ему почти можно посочувствовать. Хан посочувствовал бы, если бы не знал, с каким извращённым удовольствием этот немолодой мужчина с аккуратными седоватыми волосами валит студентов на сессии. Хан, к сожалению, знает. Вокруг него раздаётся грохот отодвигаемых стульев и шелест снимаемых со спинок уличных курток. Студенты резво собираются, стараясь первыми вылететь на улицу, чтобы успеть купить кофе перед следующей парой или перекурить за территорией университета. В глазах у них уже почти всё передохло – энергии хватает как раз только на то, чтобы быстрее вывалиться из душной аудитории в прохладу весенней улицы. Четвёртый курс. Диплом. Смерть не является уважительной причиной для пропуска. Помещение моментально наполняется гвалтом голосов (не особенно, впрочем, бодрых), и Хан ниже натягивает на уши шапку, так что прижатые к коже кончики волос противно колют ему заднюю сторону шеи. Он хотел бы, но не может заглушить их всех выкрученными до максимума Bring me the Horizon. У него всё ещё болят слуховые каналы. Поэтому он просто вставляет наушники, придавливая их шапкой покрепче, чтобы не вывалились, пропускает, прижимаясь к краю стола тощим животом, всех, кто сидел внутри ряда, и только затем набрасывает на плечи тонкую весеннюю куртку не по погоде и закидывает на плечо рюкзак. У него ещё две пары, и не сказать, чтобы он горел желанием на них присутствовать. Не сказать, чтобы он горел желанием вообще делать хоть что-то. Рука преподавателя ложится на его плечо уже у самого выхода из аудитории, когда сам Хан практически успевает толкнуть ладонью прикрывшуюся дверь. — Студент Хан? — вежливо окликает его преподаватель, и Хан на секунду прикрывает глаза, мысленно считая до трёх, прежде чем обернуться. — Да, профессор? Преподаватель возвращается к рабочему столу, принимаясь собирать разбросанные по столу бумаги и методические задания в кожаный рабочий портфель. Хан наблюдает за всем этим без особого интереса. — Профессор Ким Юра несколько дней назад интересовалась у нас на кафедре, давно ли вас видели в университете, — Хан с трудом подавляет желание раздражённо поджать губы, но вместо этого продолжает смотреть прямо. — Кажется, она беспокоится о вашей выпускной работе. Вы ведь пишете под её началом? — Да, — просто отвечает Хан. — Она упоминала, что не видела вас больше трёх недель. И по электронной почте вы не отвечаете. Три недели. Подумаешь. Студенты и три месяца могут динамить, нашли проблему. — Да. Преподаватель оглядывается на него без злобы, глядя через мутные стёкла тонких прямоугольных очков, и брови у него чуть сдвигаются к переносице, так что начинает казаться, будто ему и правда не всё равно. — У вас есть какая-то причина? Хан едва слышно устало вздыхает. — Да. — И какая же? Он молчит пару секунд, слегка задумчивым взглядом упершись в тёмную доску возле преподавателя. На доске белые меловые разводы, оставленные грязной тряпкой, и тонкий слой пыли, осевшей в самом низу. Надоело ему это всё, честно говоря. — Мне приходить не хотелось, — честно признаётся Хан. Какое-то время они молчат. Наконец преподаватель отмирает, аккуратно вкладывает оставшиеся листы в портфель и защёлкивает замок. Хан отчётливо слышит это короткое, звонкое «клик» на фоне тишины опустевшей аудитории и их ровных дыханий. Тёмная доска принимается расползаться в его глазах во все стороны, как нефтяное пятно. — Я не могу сказать, что я о вас очень высокого мнения, Хан, — наконец произносит преподаватель. — Поймите меня правильно, вы неплохой студент, весьма сообразительный, и экзамены сдаёте достойно. Но вам не хватает трудолюбия и... не знаю даже… некоторой прилежности, полагаю. Вы меня понимаете? Хан сильно сжимает челюсти, стараясь сохранить всё тот же отстранённый вид, и прячет руки в карманы куртки, чтобы там внутри тихо сжать кулаки. Трудолюбия ему не хватает, мать твою. Желания жить ему не хватает, вот чего. Нахрен мне твоё трудолюбие? А вместо этого произносит простое: — Да. Как какая-то детская игрушка с кнопкой на животе, которая умеет выдавать только одну фразу, честное слово. Преподаватель только немного качает головой. — Я не имею в виду ничего плохого. У каждого из нас свои приоритеты. И моё мнение в данном случае не так уж и ценно, потому что я не ваш научный руководитель. Но преподаватель Ким очень хороший человек, и по всему видно, что она действительно в вас верит и надеется на вашу благонадёжность. Со своей стороны я, как её коллега, настоятельно просил бы вас не подводить её. Ну как же, конечно. Знаем мы эти ваши профессиональные коллективы. Коллеги... Наверняка ждёшь сейчас, чтобы тебя поправили, и нет конечно, вы что, уважаемый профессор Че, ваше мнение очень важно для нас, повисите на линии. Так, вообще-то, и следовало бы поступить. Этикет. Хан выдыхает носом воздух, и меловые пылинки поднимаются с доски в крохотном снегопаде. – Я понял, профессор. Я обязательно свяжусь с ней на днях. Спасибо за беспокойство. Преподаватель смотрит на него секунды три, не моргая, затем молча кивает, и, пару раз ободряюще похлопав Хана по плечу, выходит из аудитории. Хан остаётся один в абсолютно пустом помещении, с руками в карманах и пустым-пустым усталым взглядом. Господи, как ему всё надоело. Они могут от него просто отстать? Все. Может он просто сдохнуть? Сброситься с окна или сигануть под машину, в конце концов. Можно просто перестать от него что-то требовать? Перестать возлагать на него ожидания, ждать от него каких-то усилий? Он не хочет нести ответственность, он не хочет никого разочаровывать, не хочет ловить на себе эти грустные взгляды и мрачные покачивания головы. Он хочет отдохнуть в тихом, спокойном месте, где будет темно, тепло, и никто не будет его беспокоить. Желательно, метрах в двух под землёй. Он смотрит, привалившись бедром к кафедре, на пустые ряды столов и стульев, на редко мигающие офисные лампы, закреплённые на потолке, на желтоватую штукатурку стен с чернеющими на её фоне, как мухи на сливочном торте, квадратиками электрических розеток. На полу грязь с уличной обуви, талый снег расползается по светлому паркету мутными серыми лужицами, и комки влажной земли лежат, размазанные, под ножками учебных парт. Ещё пять минут назад тут было полное помещение народа, тёплый душный воздух, бесконечный, непрекращающийся звук покашливаний, шуршащих тетрадей, тихих перешёптываний вполголоса и громкий монолог преподавателя в качестве лидирующей скрипки. Сейчас тут никого нет, и аудитория кажется совсем мёртвой. Совсем-совсем пустой и какой-то лишённой смысла в отсутствие людей. Интересно, он тоже тут сидел? Он сидел вот на этих стульях, вёл конспекты на этих столешницах? Он тоже накидывал куртку на мягкую сетчатую спинку и вставлял провод в эту розетку, чтобы зарядить телефон? Хан помнит его телефон в мельчайших подробностях – исцарапанную заднюю панель с затёртым от постоянного трения яблочком, мелкую паутинку трещин в правом верхнем углу чёрного экрана, прилепленную сзади наклейку из упаковки детского какао. Хан хранит этот телефон у себя в нижнем ящике стола и старается никогда не доставать, чтобы не повредить. Что-то должно остаться неизменным. Интересно, он тёр пальцами это яблочко, когда слушал здесь лекции? Его брат. — Извините, а у вас тут сейчас пара? Хан оборачивается, выдернутый из своих размышлений чьим-то робким голосом. Позади него девушка в тёплой пушистой куртке и с болтающимся на шее шарфом – совсем низенькая и с румяными, ярко-алыми щеками. Должно быть, младшекурсница. — А, нет, — приходит в себя Хан. — Я ухожу уже. Он поправляет на плече лямку рюкзака, на ходу вытаскивая изо рта жвачку и выкидывая её в стоящее у двери аудитории мусорное ведро, и последний раз быстро оглядывается на девушку, которая протискивается к месту у окна. Она неловко раздвигает стулья своей толстой курткой и сумкой цепляется за края столов. Хан бросает взгляд на экран телефона – двадцать минут ещё до начала пары. Удивительно, откуда у этих младших столько энтузиазма. Хотя, конечно, аудитория с людьми кажется совсем другой. Даже если это один человек. Хан выскакивает в коридор, полный народа. Кого-то только отпустили, кто-то ещё гудит за закрытыми дверями лекционных. Студенты ползут, огибая друг друга в широком коридоре, как стайки рыб в большом аквариуме. Хан снимает блокировку со смартфона и быстрыми пальцами печатает сообщение, почти не смотря на экран. «Ликс, погнали на крышу. Я сегодня на пары не пойду.» И, немного подумав, сразу же добавляет. «В холодильнике осталась пицца. И лапшу захвати.» *** Хёнджин толкает его локтем в бок. — Ты чего завис? Минхо встряхивает головой, вскидывая чуть растерянный взгляд на преподавателя, гоняющего очередного бедолагу по вопросам к зачёту. Он, кажется, совершенно потерял нить происходящего, ощущение времени и, главное, желание сидеть на паре. Вот так оно и происходит – стоит ему на секунду провалиться в свои мысли, как его гиперактивный мозг мгновенно тонет в пучине собственных фантазий – единственном месте, где Минхо способен прилежно проводить часы напролёт. Там всё в очень живых цветах и с отчётливыми подробностями – он как сейчас помнит рисунок древесины на полу аудитории, где стоял Хан, и покоцанную круглую кнопку снизу от экрана его телефона, когда тот набирал сообщение соседу по квартире. — Задумался просто, — отмахивается Минхо. — Мы щас где? Хёнджин пролистывает несколько страниц в PDF файле на стоящем перед ними планшете и указывает кончиком карандаша на одно из заданий после параграфа. — Вот тут. Седьмой вопрос. Читал его? Минхо бегло пробегается глазами по строчкам. Буквы скачут, перемешиваясь, и ему приходится ещё несколько раз встряхнуть головой, чтобы слова не мельтешили, подставляясь одно вместо другого. — Не-а. Или да... Выглядит как что-то знакомое. Хрен его знает. Выглядит как что-то знакомое – это, на самом деле, лозунг его жизни. Он бесконечно занимается созданием собственных параллельных вселенных, с каждым разом пытаясь придумать хоть что-то чуть более оригинальное, и каждый раз, только ухватив ниточку уникальности, сразу бьётся лбом о прозрачное стекло собственной вторичности. Сюжеты, миры, персонажи – всё, начиная с мифов, вокруг которых строятся его миры, заканчивая одеждой и щётками для обуви, которыми пользуются населяющие их люди, кажется сто раз переработанным и блёклым на фоне всех этих ярких книг и фильмов, в которых Минхо часами растворяется на выходных и вечерами по будням. Он пытается создать что-то такое же живое и настоящее, пытается подражать; но на выходе получается какая-то пицца с ананасами. Что-то знакомое, но по сути – некоторое дерьмо. А ведь когда-то он мечтал стать режиссёром. Минхо вздыхает. — Отмотай на пару страниц назад. Я что-то такое видел. *** Он едет в мелко дрожащем автобусе, приложившись виском к грязному стеклу. Погода за окном типично весенняя – какая-то непонятная серая бурда в небе и какая-то непонятная серая бурда под ногами. Минхо смотрит, как на покрывшемся трещинами асфальте собирается в лужи мокрый снег и реагенты, которыми посыпали зимой лёд. Голые, стройные ветки деревьев с едва заметными бугорками слабо зеленеющих почек ярко выделяются на фоне светлого неба, по которому кто-то мастихином размазал сметану с бульоном. Не особенно при этом стараясь. Надо было на такси. Минхо поднимает телефон, глядя на загорающийся от движения экран, и сразу проматывает вперёд несколько треков. Рука сама собой тянется потереть глаза, он растирает основанием ладони веки и несильно давит на уголок, оттягивая кожу к краю. Широко зевает – холодного, влажного кислорода теперь полным-полно, и мозг немного от такого дуреет. Автобус поворачивает, тормозит на остановке и раскрывает свои огромные двери-пасти на вакуумном механизме. Пневматические цилиндры пищат, сгибая ноги-приводы, и створки расползаются в стороны. В лицо Минхо ударяет волна морозного воздуха. Да, надо было на такси. Он запахивает края куртки, глубже зарываясь подбородком в мягкий мех на капюшоне, и делает глубокий вдох, покуда хватает лёгких. В гортани и груди всё моментально немеет, и Минхо чувствует, как в носоглотке оседает тонкий слой жёлтой пыли. Воздух не только холодный, но и грязный, но Минхо плевать, потому что он чувствует этот лёгкий сладковатый привкус на кончике языка и где-то глубоко в носу; тот самый запах, который появляется только раз в году и называется весной. Минхо искренне надеется, что дело всё-таки не в пыли. Ветер последний раз лижет ему щёки и лоб, прежде чем двери автобуса снова противно вопят и закрываются, и Минхо ощущает, как после лёгкого толчка начинают крутиться колёса. Он прикрывает глаза и всё не может выкинуть из головы эту насыщенную живую картинку, которая захватывает его мысли вместе со сладким весенним запахом: Хан предплечьем подталкивает дверь на крышу, проворачивает заржавевшую скрипучую петлю и подставляет голову под прикосновения бесконечного светло-сизого неба... *** ...Хан предплечьем подталкивает дверь на крышу, проворачивает заржавевшую скрипучую петлю и подставляет голову под прикосновения бесконечного светло-сизого неба. Ветер сразу ударом врезается ему в лицо, и Хан жмурится, непроизвольно втягивая голову в плечи. На краю крыши, свесив ноги через решётчатый забор, сидит Феликс. Хан стоит так несколько секунд, рассматривая растянувшийся перед ним город и блестящую металлическую крышу, готовую завыть от каждого его шага. Ветер бьёт по лицу, заползает ему под футболку и дёргает за края неприлично тонкого для начала апреля бомбера. Хану нравится, как моментально обсыхают губы, и кожа покрывается пупырышками от этих холодных волн, щекочущих шею. Есть в этом какое-то чувство свободы. Как будто Хан – правда – никому ничего не должен, стоя на сверкающих пластинах и слушая мерный гул бессонного города, чья жадная пасть разинута прямо под его ногами. Хан действительно чувствует тут себя немножко живым. Феликс оборачивается назад, глядя через плечо. — Ты чего там встал? Пицца остыла. Вот блин. Он вздыхает и трусцой, мелко перебирая ногами, пробирается к другу. На Феликсе зимний пуховик, расстёгнутые края которого он подсунул себе под задницу, чтобы не замёрзнуть на холодном металле, и жёлтая вязаная шапка из крупных нитей; из-под неё торчат отдельные пряди коротких выбеленных волос. — А лапша? — спешно интересуется Хан, ухватываясь за перила ограждения, чтобы сесть рядом. — А здрасьте? — невозмутимо отвечает Феликс. — Готовится ещё. И кивает на две пластиковые чашки, из-под прижатых крышек которых валят тонкие струйки пара. Хан решительно тянется к ближайшей, обхватывая коченеющими пальцами. — Забор покрасьте. Что, совсем остыла? Феликс приоткрывает картонную коробку, лежащую между их бёдер, и с сомнением смотрит внутрь. — Совсем, — хмуро резюмирует он. — Она ж вчерашняя. Я удивлён, что у неё ещё нет детей. — Фу, — посмеивается Хан. Пиццу решают не доедать, но пока и не выкидывать: во-первых, банально некуда (если только сразу вниз, на головы счастливым в своём неведении прохожим), а во-вторых, коробка служит хорошим подносом под заваривающуюся лапшу и термос с чаем, который Феликс привычно прихватил с кухни. — А ты чего без шапки? — уточняет он, приоткрывая пластиковый стакан и влезая туда носом, чтобы втянуть тёплый запах специй и курицы. Хан забирается пальцами в волосы, трепля сухие ломкие патлы, и с наслаждением подставляет лицо под холодный воздух, поглаживающий кожу головы. — Да сил уже нет. Весь лоб пятнами идёт. — А уши? — Я туда мази залил, — Хан касается мочки уха, оттягивая длинную серебряную цепочку с крестом. — Почти половину тюбика. Кажется, там зарождается новая жизнь. Феликс хихикает в чашку. — Ну и гадость. Помогает хоть? Хан небрежно жмёт плечами. — Не знаю. Немного? По крайней мере, не особо болит. Это знаешь, почти как пробка в ухо, только скользкая и заливается тебе куда-то в слуховой канал, и... — Я прошу тебя, не порти мне аппетит! — машет на него рукой Феликс. — Я собирался поесть, а не послушать лекцию по ушным инфекциям! Хан немного улыбается кончиком губ, смотря на протянувшуюся под их ногами улицу. Феликс достаёт из лежащего рядом рюкзака деревянные одноразовые палочки и протягивает одни Хану. — Как универ? Улыбка на лице Хана чуть застывает, как будто замороженная ударами леденящего воздуха, и он медленно выдыхает. — Я предпочитаю говорить, что нормально, потому что так у меня складывается иллюзия, что я могу что-то контролировать, и всё не так плохо. Феликс коротко глядит на него заботливым взглядом. — А на самом деле? Хан задумчиво покусывает изнутри щёку секунды три. — Пиздец. Они сидят так какое-то время, болтая ногами и постукивая по кровле пятками, пока Феликс наматывает лапшу на палочки и засовывает этот моток в рот. У него покрасневшие и слегка потрескавшиеся от холода щёки, и ярко контрастирующие со всем окружением веснушки на носу – как будто насмешка над серым городом, девять из двенадцати месяцев в году не видящим солнца. Хану не нужно смотреть на Феликса, чтобы видеть перед глазами его пухлые и алые от кипятка и специй губы; они сидели на этой крыше столько десятков, а может и сотен раз, что он успел выучить каждую линию Феликсового лица. — Родители что говорят? — Да что они могут сказать? — Хан морщится и слегка пинает пяткой кровлю, вымещая на ней своё издохшее раздражение. — Говорят, надо закончить. У отца опять какой-то очередной мелкий займ, мама видеть его не хочет, устроила снова скандал, когда я в последний раз их навещал. Мы полночи вытаскивали бухих отцовских корешей из квартиры, соседи чуть полицию не вызвали. Мама ревела, говорила, что мне обязательно нужно получить диплом и устроиться на работу, иначе у них точно отберут квартиру. Я ей объясняю, что бросила бы она этого мудака, а она бесится на меня, мол как я могу желать распада семьи, им и так тяжело, неужели я хочу их бросить и бла-бла-бла... Пилят друг другу мозги целый день, ёбаный цирк, и никто ничего не хочет делать. Феликс крутит в руках чашку, грея руки о тёплые пластиковые бока, и смотрит, как жёлтые червячки лапши плавают в красноватом бульоне из какого-то говна. Всё это очень напоминает их жизнь. — А ты что думаешь? — Да ну блять... — устало вздыхает Хан и откидывается на спину. Он смотрит на огромное-огромное небо, по которому ползёт странная серая жижа весенних облаков, на светлое пятно солнца где-то далеко за этой тусклой стеной. У него внутри здоровое беспросветное нихуя, и комок сжиженной тревоги, отступающей только от таблеток или шатаний по крыше. Денег на таблетки у него в последнее время почти нет, так что приходится довольствоваться малым. — Да надо, наверное, закончить, — чуть нахмурившись тянет Хан, будто сам не до конца уверенный в том, что говорит. — Четыре года, в конце концов... Не знаю, вроде обидно всё бросать в последний момент, а вроде как представлю, что сейчас диплом писать, потом преддипломная практика, экзамены, защита... А времени осталось – несколько месяцев в лучшем случае. Сил нет. Феликс неуверенно тычет палочками в дно стакана. — С другой стороны – всего несколько месяцев, и всё. Потом можно будет расслабиться. Хан нервно хмыкает. — Да если бы, — слабо улыбается он, растягивая обветренные губы. — Потом сразу работать. Выплачивать кредит по учёбе, матери финансово помогать, сдать, в конце концов, отца в клинику. А ещё аренда жилья, лекарства, еда. Короче не знаю. Не хочу думать. Он лежит так, чувствуя тёплое дно чашки на своём животе, и обводит подушечками пальцев острые края фольговой крышки. Ему правда не хочется ни о чём из этого думать – ему неимоверно надоело беспокоиться о чьих-то завышенных ожиданиях, возложенных на него надеждах и собственном кислом разочаровании от своей беспомощности. На языке и так как будто всё время горьковатый привкус крови. Феликс смотрит на него через плечо, и его силуэт, подсвеченный сзади бледным полотном неба, кажется действительно ангельским. Из-за контраста Хан не видит, но может отчётливо себе представить его неплотно поджатые губы и чуть сдвинутые к переносице брови. — Может, всё-таки уйдёшь от них? Снова он об этом. Хан прикрывает глаза, и у него под веками ещё какое-то время отпечатывается Феликсов острый профиль. Он старается сконцентрироваться на шуме города, звонких человеческих голосах, раздающихся с улицы под ними, и на рассекающем этот гвалт редком чириканье птиц. — Не могу. Мне совесть не позволит. В смысле да, я знаю, что они вообще ещё те родители, но бля... Если я их оставлю... Если ещё и я их оставлю... Он сам не замечает, как пальцы сжимаются плотным кольцом вокруг стаканчика. Ощущает, только когда остывающий бульон стекает по ладони к запястью. Рука Феликса ложится ему на колено. — Это не твоя вина, — говорит он. — Ты не должен нести ответственность за его уход. Хан резко выдыхает. У него перед глазами одна и та же картинка каждый раз, когда он вспоминает это имя: тёмный коридор их квартиры, разодранные маминым котом обои, раскиданные в проходе вещи. Всё выглядит так, словно по их дому прошёлся смерч. За закрытой дверью в комнату брата брезжит свет, растворяющийся в горькой духоте помещения. Пальцы касаются края двери и легонько толкают вперёд – та легко поддаётся, неспешным движением открывая обзор на комнату. Что-то сжимается внизу горла, и становится трудно дышать – не осознание, а ещё только предчувствие, предвосхищение чего-то страшно непоправимого и непоправимо страшного, от чего уже не сбежать и не спрятаться. Тело вопит, что надо разворачиваться и идти обратно, выходить на улицу, идти гулять в кафе или книжный – куда угодно, только подальше отсюда. А ноги, затвердевшие и своевольные, продолжают путь вглубь. Тут кромешный хаос, разбросанные тетради, рассыпанные по полу осколки стекла и какой-то вазы. Стеллаж буквально вывернут наизнанку, книги устилают ковёр вторым слоем; на комоде с одеждой валяется раскрытый рюкзак, явно с силой брошенный в стену, и по светлому дереву катятся под легкими порывами сквозняка ручки и карандаши. Рама от картины, в которую попал рюкзак, валяется там же за комодом, торча своей длинной тёмно-серой рукой. Островок чистоты и спокойствия остаётся только в центре комнаты. Узкий круг свободного пространства два на два с единственной стоящей в его центре вещью – опрокинутая табуретка скособочено валяется на полу. В этой картинке не существует ничего, кроме разломанной мебели и огромных, широко раскрытых глаз, мёртвым взглядом упёршихся в стену напротив. Кроме жалобно приоткрытого рта с почти вываливающимся языком, кроме красно-синих вздувшихся щёк и тугой веревки, безжалостным захватом вцепившейся в шею. Но страшнее всего выглядели всё-таки глаза. Два больших белых шара с ярко-алыми полосками лопнувших капилляров и застывшими чёрными зёрнышками зрачков. Недвижимые и испуганные, эти глаза смотрели в лицо смерти. На слабом сквозняке тело покачивалось из стороны в сторону и прокручивалось вокруг своей оси. Это только потом Хан узнал, что глаза трупам закрывают специальным методом уже в бюро ритуальных услуг – в естественном состоянии человеческие веки открыты. Хан делает медленный вдох. — Я знаю. Они снова недолго молчат, но такое молчание вполне комфортно. Феликс, вообще-то, хороший парень, и они быстро поладили, когда Хан два года назад съехался с ним в этой квартире на отшибе посередине нигде. Они как-то моментально сошлись характерами с первого Феликсова «Рис в холодильнике не трогать, он мой; пакеты для мусора и мусорка – под раковиной. Будешь сюда водить баб или таскать наркотики – окажешься под раковиной». Такое иногда бывает: вы просто смотрите друг на друга, оцениваете каким-то одному богу понятным взглядом, и понимаете, что да, это оно. Феликс стал Хану ближайшим человеком со времён школьных друзей. Сначала они просто перетирали по вечерам за «Тёмного Дворецкого», а потом незаметно обнаружили себя в два часа ночи у раскрытого окна с пачкой сигарет, которую курил Феликс, обсуждающими мифологические концепции в романах Томаса Элиота. Разгон от подъездного юмора до обсуждения идей неомифологистов был настолько коротким, что Хан сразу понял, что вот этот придурок – его трава. Потом они нашли выход на крышу и завели традицию пару раз в неделю тусить тут вдвоём, заполняя желудки какой-то дешёвой дрянью для студентов и обсуждая, собственно, всё подряд. Когда Хан рассказал, что вернулся в родной город и перевёлся в местный универ только чтобы присматривать за постепенно усвистывающими после самоубийства его старшего брата крышами родителей, Феликс просто сочувственно посмотрел на него и сказал: — Пиздец, чувак. Тебе, может, водки с соком? И Хан точно понял, что такому человеку можно доверять. Феликс убирает ладонь с его ноги и шуршит чем-то в рюкзаке; Хан не видит, потому что пялится в небо в надежде, что картина болтающегося под потолком трупа постепенно растворится. — Хлебушек будешь? У меня ещё есть булка с сыром. Он привстаёт, опираясь на локти, и едва не расплёскивает по животу лапшу, к которой так до сих пор и не притронулся. Ему очень нравится в Феликсе эта черта – он точно знает, когда достаточно, и пора прекратить неприятный диалог. И забота эта его... странная немного, чуть-чуть нелепая, но приятная. С булочками. Кому не нравятся булочки? — Булку давай, — резво отзывается Хан, и тянется к рюкзаку, второй рукой аккуратно придерживая стакан. Феликс косится на него с добродушной полуулыбкой, шелестя полиэтиленовым пакетом. — Так и знал, что ты позаришься на самое вкусное. Ладно уж, на, специально для тебя одну оставил. Хан довольно улыбается, впиваясь зубами в мягкое, слегка подсушенное по краям тесто, и ощущает на языке солоноватый сырный привкус. От заварной лапши приятно тянет курицей и бульоном – Хан сначала аккуратно отпивает немного с краю, и только затем наматывает лапшу на палочки. — Завтра в кино новый фильм Марвел выходит. Пойдём? — как ни в чём не бывало продолжает Феликс. Хан жмёт плечами, засасывая лапшу в рот. — А чего я там не видел? — Так это же не про авторское высказывание и новизну, — Феликс отламывает кусок чёрного хлеба с изюмом и кладёт на салфетку возле термоса. — Так, жвачка для мозгов. Красивый графон, шутки и всякий там экшен. Хан что-то нечленораздельно бормочет полным булки ртом. — А я не знаю, кто там играет, — отвечает на это Феликс. — Железный человек же умер? Ну вот значит без него. Человек-паук, наверное, девчонка эта его смуглая, которая сейчас в каждой рекламе светится. Ну эта, которая ещё в том нетфликсовском сериале снималась, как её? — Жынэя. — Чего говоришь? Хан проглатывает кусок булки. — Говорю, Зендея её зовут. Она в «Эйфории» на главной роли. Феликс хлопает себя по лбу. — Точно, «Эйфория»! Ты смотрел? Хан мотает головой, снова отпивая бульона. — Ой, не смотри. Полное говно. Я до третьей серии пробился через боль и слёзы, потом совсем сдался. Один раз живём, незачем себя так мучить. — Да? А говорят, вроде отзывы хорошие. Во всех топах торчит. — Я не знаю, что там торчит, кроме достоинства главных героев каждые двадцать минут эпизода, но это, знаешь, такая откровенщина ради откровенщины без намёка на смысл и сюжет. А пошлость без смысла – это вульгарщина. Хан снова прикладывается к лапше: — Не Мураками? Феликс делает на него глаза. — Ой, чувак, даже не близко! Хан смеётся. Он любит вот такое – ледяными весенними днями, перетекающими в вечера, сидеть на крыше с Феликсом, обсуждать какое-то очередное кривое дитя массовой культуры и жевать дешёвую лапшу из магазина на первом этаже их дома. В такие моменты он чувствует себя совершенно нормальным, он веселится и шутит, орёт вниз на улицу какие-то глупости, помогает Феликсу выбирать, кого лайкнуть в тиндере и какую фотку выставить в инстаграм. Город выглядит таким неимоверно далёким и именно поэтому – чертовски приветливым. В такие моменты Хану кажется, что он сможет всё поправить. Они сидят так до самого заката, пока апельсиновый кружок солнца не проявляется на короткое мгновение в тонкой щели между облачным куполом и горизонтом, и ещё полчасика после, сложив весь мусор в коробку из-под пиццы. У них едва не улетают салфетки и чуть было не падает телефон Феликса, удержавшийся только благодаря вставленному в разъём пауэрбанка тонкому проводу. Феликс орёт благим матом от испуга, но делает это как-то очень мило и нелепо, а Хан ржёт, откинувшись на металлический скат крыши. Они уже собираются домой, когда какая-то бабулька кричит им снизу, что они сдурели, и чтобы они сей же час ушли оттуда, неблагодарные малолетки. Она кричит что-то про то, что родители не для того их растили, и что они совсем не соображают, что с таким ветром легко можно рухнуть вниз. Хан только смотрит на неё с искренней нежностью, пока Феликс складывает всё в рюкзак, и единственное, что он думает: «Если бы ты, господи, знала, как сильно я жду этого ветра». *** Телефон с выключенным микрофоном лежит на бортике ванной, поставленный на громкую связь. Мама на том конце ведёт монолог уже двадцать с лишним минут, и непохоже, чтобы она сильно нуждалась в ответе. Минхо в воде по самую грудь, и вся его одежда насквозь пропитана апельсиновым запахом из растворённой бомбочки. Ему нравится делать что-то глупое, но безопасное, когда ему плохо. Когда он разговаривает с мамой – ему всегда плохо. Он раздражённо проводит влажной ладонью по волосам и думает, как же сильно ему сейчас хочется свернуть кому-нибудь шею. Мокрый рукав тёмно-синей рубашки неприятно липнет к коже. — Минхо, °°° возьмёт отпуск на следующей неделе, и мы обязательно приедем навестить тебя в Сеуле. Ты же покажешь нам кампус университета? Минхо не уверен, что забавляет его больше: то, как мозг фильтрует имя маминого хахаля, упорно отказываясь его запоминать, или тот факт, что за три года его обучения в национальном университете его мать ни разу до этого не приезжала посмотреть место его учёбы. Ёбаный цирк, думает Минхо, вспоминая, как вложил эти слова в уста Хана в одной из недавних его фантазий. С той поездки на автобусе прошло чуть больше недели, и Минхо успел придумать ещё несколько бытовых зарисовок из жизни Хана и Феликса на съёмной квартире почти в самом центре города. Он нажимает кнопку включения микрофона и говорит: — Да, мам, — сразу же повторно его выключая, потому что мать, довольная тем, что её слушают, моментально пускается в очередной рассказ о новой работе того придурка, имя которого постоянно застревает в фильтре памяти Минхо. Он злится, но пока не сильно – он привык к такому её поведению, и его уже давно не нервирует, что маме практически совершенно не нужна никакая обратная связь, а нужны только свободные уши. Но всё это грозится перевалить за полчаса, и Минхо откровенно не готов так безжалостно тратить своё свободное время. Он на секунду зажмуривает глаза, набирает полные лёгкие воздуха и с головой погружается под воду. Тихий гудящий шум отдаётся в ушах, когда вода смыкается над его волосами. Мягкие воздушные пряди вьются в рыжеватой воде, как короткие нежные водоросли – Минхо чувствует их прикосновения к коже шеи и лица и видит тёмные изгибающиеся линии у самого носа, когда чуть приоткрывает глаза. Из-за растворённой в воде бомбочки почти ничего не видно – только контуры рук и ног, и словно дрожащую на волшебном ветру одежду. Слизистую немного щиплет, но Минхо продолжает смотреть, редко моргая, и немного приоткрывает рот, позволяя химическому привкусу апельсина обволочь его язык. Сидя вот так, с головой в глубокой ванне, Минхо чувствует себя на границе миров, где звуки и цвета растворяются в потоке мыслей. Слышно только лёгкий гул и видно только крупные пятна; Минхо легко может себе представить Хана, точно так же погружённого в цветную воду и сидящего, пока не начнёт нестерпимо жечь лёгкие. Уставшего, сонного Хана, сомневающегося, стоит ли ему всё-таки вылезать наружу, или можно попробовать остаться здесь вопреки инстинкту самосохранения. Но Хан обязательно вынырнет, глубоко глотая ртом воздух и сетуя на себя, что ему снова не хватило смелости. Вынырнет, смахнёт тонкими пальцами капли с лица, вытрет ресницы валяющимся рядом на полу полотенцем и в очередной раз пойдёт вывозить всё это говно за себя и за того парня; намного более сильный и стойкий, чем мир может себе представить. Минхо хотел бы быть немного на него похож. Он цепляется пальцами за скользкие бортики и с силой выталкивает себя вверх. Вода расступается под его напором, и с волос ещё долго капает, так что ему приходится откинуть чёлку назад. Телефон молчит, поставленный на громкую, и Минхо пару раз отфыркивается, прежде чем влажным пальцем с десятой попытки попасть по нужному кружочку на экране. — Что ты говоришь, мам? — уточняет он чуть сиплым голосом, чувствуя, как оставшаяся в ушах вода глушит внешние звуки. — Господи, я уже подумала, ты там умер! — возмущается мама, и Минхо безразлично упирается в бортик локтем, подпирая мокрой ладонью щёку. — Что у тебя там случилось? Он смотрит на слегка вспенившуюся рыжеватую воду, на оранжевых змеек, ползущих по коже, и чувствует холодную, липнущую к груди и плечам рубашку. На воздухе пропитанная тёплой водой ткань моментально остывает, и кожа Минхо покрывается пупырышками. Пойди объясни такое. — Да курьеру надо было дверь открыть, — невозмутимо отвечает Минхо. — Привёз заказ. — Что за заказ? — с интересом отзывается мама. Вау, ей что, интересно что-то, кроме себя? Минхо молчит какое-то время, задумчиво разглядывая светлую керамическую плитку на стене и блестящую душевую лейку, перекинутую через смеситель. — Да надо было кое-что из продуктов, — говорит он первое, что приходит в голову. — Ну там яйца, молоко, мука... апельсины. Последнее вырывается как-то само собой, потому что Минхо, вообще-то, никогда не был большим поклонником фруктов. Но он представляет себе, как Хан моется апельсиновым гелем для душа, как тонко кислинкой отдаёт его нежная кожа на шее, чуть пониже адамова яблока, и не упомянуть становится совсем невозможно. — Собираешься что-то печь? Он ведет кончиками пальцев по воде: — Ага. Десерт с апельсиновым желе. — Для желе нужен пакетик-два желатина, ты же знаешь? — Конечно, мам. Он слышит её довольный вздох из динамиков и даже почти ощущает лёгкий укор вины за то, насколько ему всё равно. Мама наверняка сейчас улыбается и уже представляет, как будет хвастаться своим сыном подругам на работе: подумать только, поступил на международные отношения, да не куда-нибудь, а в лучший университет страны (!), хозяйственный, красивый – словом, гордость любой семьи. — Отправь мне обязательно фотографию, когда приготовишь! Хочу посмотреть. Посмотреть она хочет, как же. В истории в инстаграме ты запостить хочешь, а не посмотреть. — Обязательно, мам. Они снова недолго молчат (Минхо наблюдает, как маленькие капельки срываются с крана и бьются о поверхность воды, пуская слабую светло-оранжевую рябь), и мама наконец прекращает эту экзекуцию. — Ладно, солнышко, тебе наверняка нужно раскладывать продукты. Не буду тебе мешать. Напиши мне сообщение, когда будешь свободен! Чтобы ты забыла на него ответить. Ну да, разумеется. — Хорошо. — Люблю тебя! Пока. Он стряхивает воду с указательного пальца и подносит его к телефону: — Да, давай, мам. Созвонимся. И сбрасывает прежде, чем она успевает сказать что-то ещё. Он несколько секунд прожигает нечитаемым взглядом открывшееся окно со списком последних звонков, медленно выдыхает, считая про себя, и проводит руками по лицу, растирая влагу по коже. Он никогда в жизни не учился печь, и у него аллергия на желатин. Он хотел бы быть образцовым сыном – но в последнее время общение с матерью не вызывает у него ничего, кроме усталости. «Последнее время» тянется почти десяток лет. Минхо зол. Да, с этим глупо спорить, и он сжимает в плотную тонкую полоску губы, мысленно считая до тридцати. Он почти физически ощущает этот тёмно-красный комок агрессии, сжимающийся у него в грудине и давящий изнутри на рёбра. Он чувствует, как тело отзывается на эту агрессию, непроизвольно напрягая мышцы, и он изо всех сил пытается держать себя в руках. Вода остывает, и Минхо ногой чуть приоткрывает кран, смотря, как мощный светлый поток с грохотом ударяется об апельсиновое озеро. Упершись виском в основание ладони и потирая друг о друга морщинистые подушечки пальцев, он слушает, как шуршит тёплая струя в противоположном конце ванны. Да задрало, если честно. Он трёт висок, прикрывает глаза. Нужно как-то успокоиться, и Минхо знает единственный способ, который работает безотказно. Он делает глубокий вдох, наполняя лёгкие влажным паром и откидывая назад голову, и представляет себе первое, что приходит в голову. Хан лежит в ванной, ровно как он сейчас – полностью в одежде, и мягкая ткань его домашней футболки воздушно развевается при движении. Хан по шею в воде – но его мокрые русые волосы липнут ко лбу и к лицу, отдельные пряди топорщатся за ушами. Свободные хлопковые штаны на резинке соприкасаются с поверхностью, когда он слегка сгибает в колене одну ногу. Хан немного поворачивает в его сторону голову – Минхо, стоя в дверях, видит этот спокойный, рассеянный взгляд, алые от горячей воды щёки и кончики ушей, влажные, чуть приоткрытые от дыхания губы. Он поглощает мысленным взором эту картину, рассматривая самые мелкие детали Хановой внешности: от нежной распаренной кожи до болтающихся в ушах колец – длинной цепочки с крестом на конце в правом, и маленького аккуратного колечка в левом. Хан смотрит так, словно его ничуть не смущает ни постороннее присутствие, ни положение, в котором он находится. — Ты простудишься, если потом будешь ходить в этих шмотках по дому, — предупреждает Минхо, опираясь плечом на дверной косяк. Хан чуть улыбается уголком губ. — Я переоденусь. Потом. Тишина между ними приятная. В воздухе тот самый кисло-сладкий аромат – апельсины – но не от воды, а от самого Хана и бутылки с его гелем для душа, стоящей на полочке рядом. Минхо нравится, как Хан на него смотрит – спокойно, вдумчиво, без типичного безразличия в глазах. Он смотрит на него так, как не смотрит больше ни на кого: ни на ребят в университете, ни на красивых девчонок в тиктоке, ни на Феликса. Такой взгляд – только для Минхо. Такой Хан – только для Минхо. Минхо подходит к ванне, смотря сверху вниз в фальшивом осуждении, чуть приподняв брови. Хан невозмутим; поворачивает к нему голову и смотрит глаза в глаза, легко водя рукой под водой. — Вылезать не собираешься? — Нет. Зачем? Минхо пожимает плечами; его тянет прикоснуться к этим волосам, спутанным влажными прядями, и он поддаётся желанию, протягивая руку. Хан до последнего наблюдает, спокойно сидя в воде, и только в последний момент чуть отстраняется, играя лёгкой ухмылкой на губах. — Чего удумал? — интересуется он. Минхо остаётся стоять с зависшей в воздухе рукой. — Ты похож на мокрого кота, — отвечает Минхо. Хан чуть склоняет голову к плечу. — Тебе нравятся коты? Минхо хочет сказать, что он с самого детства хотел завести кота. Что он обязательно возьмёт двух или даже трёх, когда найдёт работу и окончательно переедет в собственное жильё, и что коты эти обязательно будут беспородные, и лучше с приюта. Вместо этого он произносит: — Мне нравишься ты. Хан довольно улыбается с оттенком ехидства в глазах и позволяет, наконец, руке Минхо коснуться его волос. Пальцы аккуратно перебирают мокрые пряди, касаются корней, и он неспешно массирует кожу головы, наблюдая, как Хан в наслаждении прикрывает глаза. Он льнёт к руке, сам того не замечая, и Минхо нравится, как нагревается вода в месте, где соприкасается их кожа. Он позволяет себе несколько минут просто наслаждаться этим зрелищем, пока Хан не приоткрывает глаза и не смотрит на него снизу вверх глазами, в которых почти не различить радужки. — Подожди, — говорит Хан. Рука Минхо замирает. — Иди сюда, — продолжает Хан, перехватывая запястье Минхо своими пальцами, и тянет его ближе, так что Минхо приходится подойти к тому краю ванны, где располагается Ханова голова. Хан кажется почти сиреной – но какой-то ненормальной сиреной, потому что в нём нет ровным счётом ничего соблазнительного, ничего излишне изящного или элегантного. Он худой, но скорее жилистый, чем стройный; светлокожий, но скорее бледный, чем фарфоровый. Он весь состоит из острых углов и запаха гари: сожжённые волосы, выгоревшая душа. И всё же что-то в том, как спокойно он движется и твёрдо смотрит в ответ – не даёт оторвать глаз. Минхо позволяет ему притянуть себя ближе, и когда Хан, приподнявшись из воды, чтобы развернуться к нему лицом, произносит ровное: — Сядь. ...не может воспротивиться, идя на поводу у мягких рук, что без усилия заставляют его опуститься на пол у края ванны ровно напротив. Хан упирается коленями в дно, ладонями – в бортик, перенося вес тела на выпрямленные руки, и с его одежды ручьями течёт вода. Минхо без стеснения разглядывает, как белая ткань облипает тонкий корпус и идёт складками на животе. Он проводит пальцами по бокам, чувствуя на коже тёплые капли, задирает слегка футболку, разглядывая тонкую полоску раскрасневшейся кожи. — Ты сидишь в кипятке. Хан снова хмыкает. — Я знаю. Минхо думает, как прекрасно смотрелся бы сейчас Хан, если бы всю ванну наполнить цветками цитрусового дерева. Как он мог бы опускаться с головой под воду, чтобы оттуда ртом ловить нежно-розовые бутоны и выныривать, весь целиком покрытый лепестками. Надо будет обязательно ему предложить. Минхо легко щекочет воздушными прикосновениями разгорячённую кожу, постепенно всё выше задирая футболку. Хан наблюдает за этим с мнимым спокойствием, безотрывно смотря, как пальцы Минхо движутся по его рёбрам. Минхо слышит постепенно учащающееся дыхание Хана. Короткий рывок – Минхо не пытается делать вид, что он не специально – и Хан едва не соскальзывает прямо в ванне, вынужденный ухватиться за плечи Минхо, чтобы не упасть. Минхо ловко подхватывает его подмышками, помогая удержать равновесие, и смотрит в широко распахнутые карие глаза напротив. Пальцы Хана сжимают его рубашку и больно впиваются в кожу на плечах. — Ты что тв..? — начинает он. — Прости. Минхо чуть посмеивается, откровенно наслаждаясь ситуацией: Хан в его руках растерянный и немного неловкий; совсем не типичное для него положение. Рубашка пропитывается водой, капающей с одежды и рук Хана; Минхо прижимает его крепче, обнимая одной рукой вокруг спины. По одному только мелко подёргивающемуся носу становится понятно, что Хан ещё не до конца понял, как себя вести – его частое от испуга дыхание чётко слышно, несмотря на плеск идущей волнами воды, а быстрые удары сердца ощущаются даже сквозь кожу. — Идиот, — бурчит Хан, пытаясь изобразить возмущение, но получается у него из рук вон плохо. Минхо смотрит на его покрасневшую кожу на шее, второй рукой проводит по ней костяшками пальцев и чувствует на себе пристальный взгляд карих глаз напротив. — Что ты?.. — снова произносит Хан, но уже менее недовольно. Минхо поднимает голову – они почти сталкиваются носами – и смотрит глаза в глаза. Хан смотрит в ответ: сначала на его волосы, потом очерчивает взглядом ресницы и красивую линию переносицы. С его волос на лицо Минхо капает вода; но Минхо почти этого не замечает, никак не реагируя на тёплые ручейки, стекающие по его щекам. Ещё немного ближе – и Хан снова чуть отстраняется, но не сильно; скорее на автомате или от неожиданности. Его руки непроизвольно обвивают шею Минхо, чтобы проще было удержаться, и Минхо пользуется этим, притягивая его к себе. Хан глазами спускается к его губам, замирая так; словно сам не понимает, что теперь стоит делать. Минхо тоже смотрит на его губы, проводя пальцами по шее к уху, чтобы поймать голову ладонью и забраться в мокрые волосы на затылке. Они тянутся друг к другу медленно: Минхо – растягивая удовольствие, а Хан – от неуверенности. Он мелко хватает воздух через рот, глотая сладкий пар, и когда его язык машинально проскальзывает по губам, Минхо не выдерживает. Он прижимается к его рту, зубами легонько ловя нижнюю губу, и тоже проводит по ней языком, повторяя тот же путь. Хан на мгновение замирает, парализованный, и только редко моргает, чувствуя мягкие прикосновения губ. Ему требуется секунды две или три (чёртова бесконечность), чтобы оттаять и неловко прижаться в ответ, сталкиваясь с Минхо языками и чувствуя эту приятную мягкую влажность. Минхо ощущает его неуверенные прикосновения кончиками пальцев к волосам – и ободряюще проводит своими по задней стороне шеи, у самой линии роста. Хан на мгновение отстраняется, делая глубокий вдох, и снова целует его, на этот раз уже глубоко и почти агрессивно, словно давно этого ждал, но боялся. Минхо нравится чувствовать его талию, которую он обхватывает одной рукой, нравится ощущать холодные мокрые волосы, щекочущие ему лоб. Нравится прижиматься губами, направляя его голову, чтобы углубить поцелуй. Нравятся их тяжелые смешанные дыхания, жадные прикосновения губ, электричество, проводимое водой в каждую клеточку кожи. Он всё больше тянет Хана на себя, практически вытаскивая из ванны. Хан тянется в ответ, ухватываясь за его окончательно промокшую рубашку и наклоняясь через бортик ванны. Минхо целует глубже, прижимает к себе Хана так близко, как только возможно, и сладость его губ кажется лучше всяких конфет. Пальцы исследуют кожу, пересчитывая рёбра, оглаживая ключицы и яремную впадину. Хан дрожащими прикосновениями скользит по его щекам и вискам, и его ресницы щекочут Минхо кожу под глазами, и... ...и он выпадает обратно в реальность вместе с очередным звонком телефона. — Блять, — мрачно резюмирует Минхо. *** Хёнджин напрашивается к нему на ночёвку. Это происходит как-то само собой, он просто скидывает смску «Приеду к тебе вечером. Запасная зубная щётка есть?», и Минхо сразу понимает, что искать нужно не только зубную щётку, но и футболку, нижнее бельё и новую бутылку шампуня. За полчаса до прихода Хёнджина (он заботливо отписывается, что сел в такси, и прикрепляет фотку темнеющего неба с яркими пятнами-фонарями), у Минхо в квартире полный бедлам, и он осуждающе смотрит на раскиданные по комоду шмотки так, словно это именно они виноваты во всём происходящем безобразии. Требуется три последовательных тяжелых вздоха и двадцать с хвостом минут утомительного рассовывания одежды по ящикам, чтобы хотя бы его спальня приняла, наконец, божеский вид. Минхо ненавидит беспорядок, но сейчас ничего не может с ним поделать. В первую очередь – у себя в голове. Хёнджин заваливается в коридор у входа в тонкой кожаной куртке поверх лёгкой полупрозрачной кофты и с огромным пакетом еды в руках. Минхо окидывает его скептическим взглядом, начиная с чёрных обтягивающих джинсов, заканчивая болтающимися на шее цепочками, и, засунув руки в карманы хлопковых домашних штанов, говорит: — Ты опять покрасился? — и, смотря на довольное Хёнджиново лицо, добавляет. — Выглядишь, как педик. Хёнджин сияет, лёгким движением зачёсывая назад яркую нежно-розовую копну волос, и с невозмутимой улыбкой опускает пакет на пол: — Иронично, правда? Минхо вздыхает. То, что из них двоих по мальчикам был только сам Минхо, было прекрасно известно им обоим ещё с бородатого первого курса, когда они познакомились на посвящении. Минхо, в целом, такие мероприятия избегал; Хёнджин – никогда. Он искренне верил, что полезные знакомства можно завести везде, особенно на студенческих вечеринках, особенно, когда все друг к другу ещё не притёрлись, и велик шанс отцапать себе будущего Марка Цукерберга. Или, в случае Хёнджина, будущую Тэйлор Свифт. Это только потом Минхо узнал, что к нему Хёнджин пошёл знакомиться, будучи уже в звёзды пьяным, и только потому, что решил, будто видел его вокальный кавер где-то на ютьюбе. В принципе, он был доволен, что причиной стала не схожесть с каким-нибудь трейни из крупного музыкального агентства или внешность отпрыска чеболей, которой Минхо, бесспорно, обладал. Они заговорились о музыке, обсудили ранний рок пятидесятых, не сошлись во вкусах относительно блюза и так, шаг за шагом, дошли до Баха, Моцарта и Бетховена. Хёнджин оказался неожиданно образованным парнем, великолепно разбирающимся в культуре Западной и Восточной Европы и старательно эту свою сторону скрывающим. Хёнджин в целом на первый взгляд мало походил на прилежного первокурсника – это было его тактикой и стратегией – но пьяному ему паршиво удавалось держать в себе свою нежную любовь к классической музыке и балету. Про свою ориентацию Минхо сболтнул где-то в районе Чайковского и на третьем стакане мохито. Хёнджин этим фактом был очень воодушевлён, потому что, по его собственным заявлениям, собирался на втором курсе писать курсовую по правам меньшинств в разных странах и корреляции между этим показателем и степенью либеральности политического режима. Так Минхо узнал ещё и о больной Хёнджиновой страсти к учёбе, которую тот старательно прятал под обёрткой привлекательного болвана. — Давай посмотрим что-нибудь лёгонькое, — предлагает Хёнджин, раскладывая на газетном столике коробки с наггетсами и рассыпая по мискам три пачки чипсов с разными вкусами. Минхо осторожно оглядывается на него через плечо, выдвигая и закрепляя внутреннюю часть дивана, чтобы можно было вытянуть ноги перед телевизором. — Только не что-то в духе «Греха» Кончаловского, — предупреждает он, защёлкивая раздвинутый диван. — Мне хватило таинственной русской души в прошлый раз. Хёнджин дует губы в притворной обиде: — Он снимался в Италии, на итальянском языке и с итальянскими актёрами. Там от русского – только режиссёр. — И ебучая бездна безнадёжности, — без энтузиазма добавляет Минхо. Хёнджин жмёт плечами: — Это картина о природе таланта и цене, которую мастер вынужден платить за свой дар. И, в некотором смысле, о природе Бога. Было бы странно, если бы это был фильм под пиво с солёной рыбкой. — И поэтому мы закусывали его литром мороженого и шоколадным тортом? — Нет, мы закусывали его литром мороженого и шоколадным тортом потому, что я хотел мороженого и торт. Минхо с прищуром оглядывает принесённые в этот раз снэки. — Мне уже стоит бояться? — Знаешь, ты нравишься мне больше, когда рассуждаешь о Байроне. — Это потому, что поэзия Байрона системнее и логичнее. — Он романтик! — возмущённо восклицает Хёнджин, прижимая к груди двухлитровую бутылку мартини. — Так ведь не идиот! — отвечает Минхо. — И вообще, Байрон стремится пробудить ум, а не сойти с него. Хёнджин едва заметно ухмыляется. — О, а мне казалось, он нравится тебе по другим причинам. У вас с ним много общего: он из знатного рода, тоже любил гиацинты, и он симпатичный. Минхо тихо стонет и возводит очи горе. — Он симпатичный. А ещё умер две сотни лет назад. — А я думал, возраст для тебя не преграда, — Хёнджин изображает глубокое внутреннее разочарование и сразу же машет руками, ставя бутылку на подлокотник и заливисто смеясь. — Ну всё, всё, извини! Обещаю, это последняя гейская шутка на сегодня. Тем более, я уже выбрал нам сериал. Минхо падает на диван и смотрит на него выжидающе. Хёнджин ухватывает со столика пульт и принимается вбивать запрос в строку поиска. — «Записки юного врача». — Чей он? — Британский. Дэниэл Рэдклифф и Джон Хэмм в главных ролях. Ты не слышал? — Нет. Но звучит знакомо. Это экранизация? Хёнджин с энтузиазмом кивает. — Книги, — подтверждает он. Минхо чувствует подвох. — А книга была написана?.. Хёнджин упорно не смотрит в его сторону, сохраняя на губах лёгкий призрак улыбки. — ...Булгаковым. Минхо накрывает голову подушкой и протяжно в неё воет. — Опять твои русские! — Они не мои! — отмахивается Хёнджин. — И вообще, это классика. Минхо хмуро смотрит на него из-за края подушки. — Хуясика. Смотрят они, разумеется, то, что выбрал Хёнджин. На самом деле, Минхо не то чтобы против. Ему нравятся такие вечера с Хёнджином – он ложится другу поперёк живота, и тот время от времени подливает ему в горло немного вермута. В обычной жизни Минхо мало пьёт и мало смотрит фильмов; он предпочитает пол-литра кофе в день и томик английской литературы. Поэтому Хёнджин компенсирует его пробелы во всём: начиная с выпивки и кинематографа, заканчивая нескончаемым русским наследием, от которого Минхо иногда и рад бы укрыться. Они лежат так весь первый сезон (всего четыре серии по двадцать с лихвой минут), Хёнджин – откинувшись на мягкую спину дивана и вытянув одну ногу, Минхо – растянувшись поперёк и привалившись лопатками к животу к согнутой в колене второй ноге друга. Сначала он вообще плохо понимает происходящее – актёры и без того не стараются изображать русский акцент, а общие декорации и обстановка не сильно помогают проникнуться. Минхо любопытно, но как-то смутно; Хёнджину очевидно намного интереснее, и поэтому он регулярно прикладывает горлышко к губам Минхо – наверное, чтобы тот не смылся. Сезон заканчивается какой-то адовой психоделической сценой с главным героем, который сначала уведомляет государственный центр о своём намерении открыть в деревне психоневрологический центр имени Леопольда Леопольдовича, а затем тем же письмом просит снабдить его небольшую больницу достаточным количеством морфия, который на самом деле планирует использовать, разумеется, для потакания собственной развивающейся зависимости. К этому моменту Минхо оказывается искренне благодарен, что Хёнджин не скупился на алкоголь. — Так вот этот мужик – это типа взрослая версия молодого врача? — Юного, — поправляет Хёнджин, как будто это имеет какое-то значение. — Ага. Вон видишь его к постели ремнями привязали? Это его будущее. — Звучит, как начало сценария для порно, — с сомнением добавляет Минхо. — Так это что, циклическая композиция? — Нет, это шиза. У главного героя едет крыша. В некотором роде. Видишь, он общается с собой из будущего? Вернее, это он из будущего общается с собой из прошлого через воспоминания, но нам, зрителям, кажется, что это он из прошлого общается с собой из будущего. Такой художественный приём. Минхо смотрит, с каким спокойным и заинтересованным лицом Хёнджин проматывает титры и переключает на второй сезон, и приподнимается на локте. — Так, ну-ка дай глотнуть. Хёнджин ржёт и передаёт бутылку Минхо в руки. Второй сезон заходит чуть легче; то ли потому, что Хёнджин параллельно рассказывает что-то из истории русской литературы, делая повествование немного понятнее, то ли потому, что Минхо уже начинает ощущать, как теплеют щёки и шея, и ему становится, в принципе, всё равно, что несут эти британцы, играющие странных русских. К концу он вообще теряет нить сюжета и цепляется только за яркие картинки снежных пейзажей, думая в большей степени о больной фантазии главного героя, так сильно напоминающей его собственную. — Словил мораль? — спрашивает Хёнджин в начале последнего эпизода. — Да, — отмахивается от него Минхо в надежде, что тот, обрадованный заинтересованностью Минхо в сериале, от него отстанет. — И какую? — с ироничной улыбкой уточняет Хёнджин. — Никогда не принимайте наркотики. Особенно в глухой русской глубинке, где полгода снег и полгода – смерть. Особенно если ваш лучший друг – галлюцинация. Хёнджин смеётся, и Минхо понимает, что только что избежал мучительной смерти от рук доморощенного культуролога. — А вообще, — неожиданно для себя начинает Минхо. — Тебе не кажется, что это своего рода нормально? — Что? Разговаривать с вымышленными друзьями? Минхо закатывает глаза. — Обращаться к собственному сознанию в поисках помощи. Хёнджин опускает на него удивлённый взгляд. — Это на тебя мартини так действует? Я в следующий раз принесу две бутылки. Минхо пихает его локтем куда-то под ребро. — Да я не об этом. Я к тому, что разве не логично, что этот парень пытается придумать себе поддержку через свою психику? Типа, его кинули одного в глубокое сибирское нихуя, в маленькую больницу посередине нигде с персоналом из чокнутой троицы, основная задача которой – чтить память того умершего деда со странным именем. Ты бы не свихнулся? — Мурьино – это не Сибирь, — отвечает Хёнджин. — Хотя в остальном я с тобой согласен. Но это же просто художественный приём, нет? Репрезентация мыслей и опыта героя через демонстрацию его внутреннего диалога. — Да понятно, что приём. Просто, не знаю... Вот тебе никогда не хотелось, чтобы твой вымышленный герой существовал в реальности? Чтобы вы могли общаться, он бы давал тебе советы и поддерживал, когда совсем пиздец? Хёнджин немного задумчиво хмурится. — Честно говоря, никогда не думал об этом всерьёз. То есть, конечно, я в своё время придумывал всяких персонажей, но в основном это были мои альтер-эго в разных фильмах и сериалах. Что-то типа более прокачанной и пиздатой версии меня. — Куда уж пиздатее? — Рад, что ты это отметил, — согласно кивает Хёнджин. — Ну и да, наверное, мне бы хотелось быть кем-то таким в реальности. Минхо чуть ёрзает, давя лопатками на Хёнджинов живот. — А ты не... Ну, ты никогда не придумывал каких-то отдельных персонажей, ну знаешь, которые не были бы тобой, а были бы вроде как сами по себе, только ты сам их моделировал? Под себя и со всеми своими тараканами. — Хмм... Вообще, наверное, нет. Обычно я предпочитал фантазировать, что на меня западала самая классная сайд-кик девчонка из актёрского состава, потом мы сезон или два жрали стекло, и в конце у нас был красивый финал и секс под звёздами. — Это страшно неудобно и холодно, — без энтузиазма отмечает Минхо. — Ты абсолютно прав. Трава колется и вечно какая-нибудь мошкара. Именно поэтому я не рискую повторять такое в реальной жизни, — Хёнджин кивает. — А что насчёт тебя? Неужели ты никогда не придумывал себе романтическую ветку с Драко Малфоем? — Мне больше нравилась Тонкс. Метаморфиня с двинутой психикой. — Я погляжу, у тебя вообще фетиш на беседы с башкой. Минхо демонстративно закатывает глаза и затыкается. Подколы Хёнджина ни капли его не обижают – во-первых, тот не пытается всерьёз его задеть, а во-вторых, он, вообще-то, прав. Они досматривают финал молча, допивая остаток вермута с горла и запивая минералкой из валяющейся рядом бутылки. Хёнджина тоже потихоньку развозит; Минхо понимает это, когда чувствует его холодные длинные пальцы у себя в волосах. Обычно Хёнджин не особенно контактный, даже с ближайшими друзьями. Пьяный Хёнджин – это бесконечно тактильный Хёнджин, нуждающийся в объятиях, поцелуях в щёку и практически кошачьем тисканье. Минхо привык. Он на секунду прикрывает глаза и представляет, что рука, перебирающая его пряди – Хана. Спьяну получается совсем легко, никаких этических вопросов не возникает. И вообще никаких вопросов. Минхо думает, как они смотрели бы какой-нибудь фильм (лучше американский и с минимальным количеством смысла), и как Хан поглаживал бы его по голове, время от времени вставляя свои комментарии по поводу сюжета. Минхо бы сонно вдыхал окружающий их лёгкий апельсиновый аромат, который тонкой вуалью оседал бы на его собственных висках, когда Хан нечаянно задевал их запястьем; и эти короткие ногти, легонько царапающие кожу головы, мягко массирующие её мягкими повторяющимися движениями. Он едва слышно выдыхает через приоткрытые губы. — Старик, — раздаётся сверху тихий голос Хёнджина, несильно щёлкнувшего его по лбу. — Ты там уснул что ли? Минхо открывает глаза и смотрит на него прямым недовольным взглядом. — Не дождёшься. Если я усну сейчас, кто потащит тебя чистить зубы и умываться? —Ты заботишься о моём здоровье, я так тронут, — тянет Хёнджин, смахивая невидимую слезу. — Я забочусь о своём диване. Мне его потом отмывать, если тебя ночью начнёт тошнить после мартини с минералкой. Минхо снова подпихивает его под ребро, но на этот раз, чтобы привстать на локтях и сползти на свободную часть дивана. Хёнджин смеется и назойливо тянется к нему руками, обвивая сзади за шею и хихикая от каждой очередной возмущённой попытки Минхо сбросить его захват. Когда он наконец вырывается, чтобы сходить на кухню, Хёнджин драматично падает на спину, приземляясь спиной на подушки, и театрально тянет: — О, нет в мире радости, которой можно заменить радость отнятую! Минхо останавливается на полпути из гостиной и оглядывается на друга, пытаясь убедиться, в порядке ли он. Хёнджин беспечно заправляет розовую прядь за ухо. — Твой любимый Байрон, — поясняет он. Минхо тяжело вздыхает. — «Совсем не знак бездушья – молчаливость. Гремит лишь то, что пусто изнутри». И да, к твоему сведению, мой любимый Шекспир. Он отправляется в рейд на холодильник, слыша летящее ему в спину: — Скажи честно, это потому, что у Байрона нет квартиры в центре Лондона**? Минхо, не падай так низко, не в деньгах счастье! Минхо не сдерживает смешок, доставая из шкафчика две литровые красного полусладкого и пачку сока. Градус полетит вниз, туда же отправится самоконтроль Минхо и его желание беспокоиться о важных вещах. Из кухни слышно, как Хёнджин, уже порядком развеселившийся, тянет по памяти отрывок из «Манфреда», то и дело сбиваясь между строф. Минхо всё это кажется до ужаса забавным. Остаток ночи они проводят, распивая на двоих по бутылке чёрного муската и заедая это дело творожным сыром прямо из пачки. Хёнджин, как истинный аристократ, изящно растекается по спинке дивана, и Минхо едва успевает его ловить, чтобы вино не пролилось на светлую обивку. Они спорят о британской поэзии, разыгрывают кусок из «Фауста», выдумывая половину текста на ходу, а под утро, часам к пяти, орут в подключённый к телевизору микрофон какие-то к-поп песни, срывая голос в домашнем караоке. Уже к рассвету, порядком протрезвевшие и жутко сонные, они зачем-то устраиваются на полу у восточных окон и, смотря на ярко-оранжевое солнце, перетирают кости всем преподам в универе. Минхо засыпает приблизительно в том месте, где Хёнджин поэтично кроет матом свою бывшую девушку, с которой они расстались в прошлом месяце. *** Между рамёном с говядиной и рамёном с морепродуктами Минхо выбирает застрелиться. Не сказать, чтобы у него сильно болела голова или невыносимо сушило во рту – не так уж много они с Хёнджином выпили прошлой ночью, и не тот ещё, слава богу, был возраст, чтобы улетать с мертвецким похмельем после одной культурной попойки в компании друг друга и гудящего разными шоу телевизором на фоне. Прошло больше двенадцати часов с момента, как они отключились у Минхо на кухне в обнимку с полупустым красным, и жалких часа два или три с тех пор, как пришли в себя там же. Время потихоньку катилось к девяти. Минхо завис, пытаясь тугим медленным сознанием выбрать что-то из готовой лапши. В животе от голода крутило люто. Ему страшно не хотелось думать. Ему вообще страшно не хотелось ничего, он был ещё сонный и вялый, твёрдо нацеленный в максимально короткие сроки вернуться в тепло собственной квартиры, где на кровати в его спальне валялся Хёнджин, смотревший с ноутбука какие-то видео на ютьюбе. Героический марш-бросок Минхо в круглосуточный минимаркет около дома был практически актом самопожертвования: Минхо вывалился из квартиры буквально в чём был, накинув поверх футболки только пальто, которое даже не стал застёгивать, а только запахнул края. Он скинул Хёнджину смску («с говядиной или морепродуктами?»), и теперь оставалось только ждать, прожигая тупым тяжёлым взглядом яркие пачки, как будто те были главными виновниками всех его жизненных неудач. Он присаживается на корточки, приглядываясь, какие ещё вкусы припрятаны на нижних полках. Там в основном упаковки деревянных одноразовых палочек и пластиковая посуда. Минхо тянется рукой вглубь и выуживает оттуда бутылочку соевого соуса. Чьи-то ноги в тяжёлых шнурованных ботинках останавливаются возле Минхо, и их обладатель решительно сгребает сразу штук шесть рамёнов с курицей. Минхо покрепче перехватывает бутылку и поворачивается в сторону незнакомца, но тот уже ушагивает в соседний отдел с мучными изделиями. Минхо окидывает хмурым взглядом его тонкие ноги в растянутых чёрных скинни, серый капюшон его толстовки, торчащий из-под тёмного бомбера, и короткие русые волосы, кончики которых виднеются из-под ярко-красной шапки. Какое-то странное чувство сжимает желудок Минхо, и он встаёт. Нет, это точно не похмелье. Он уже выблевал всё, что было. Парень останавливается около корзины с пончиками и разворачивается к ней с очевидным намерением взять что-то и оттуда. В этот момент Минхо видит его профиль, его мягкую, светло-бежевую кожу, ровную покатую линию носа, небольшие глаза с одинарным веком и крупные щёки, открытые стянутой на подбородок маской. На секунду Минхо кажется, что нет, всё-таки это похмелье. Потому что парень, с вниманием перебирающий шуршащие целлофановыми пакетиками пончики, выглядит один-в-один, как Хан. Тот самый Хан, которого выдумал Минхо. Минхо смотрит на него в открытую, даже не пытаясь отвести взгляд, потому что вообще не думает об этом в моменте. Он думает только о том, что видит идеальную, абсолютно точную реализацию его собственной фантазии. Живую, облачённую в плоть и кровь и, надо полагать, вполне тёплую. Реализация останавливается на двух конкретных пончиках и быстрым автоматическим движением поправляет лезущую в глаза чёлку. Да ну не может быть. Парень действительно очень сильно похож на Хана – всем, вплоть до линии губ и украшающих уши серёг. Он движется, как Хан, он рассматривает этикетки, как Хан, и он точно, совершенно точно живой и вполне существующий человек. Минхо не вполне уверен, что он по этому поводу чувствует. С одной стороны – у него странно колотится сердце, потому что Хан – вернее, этот парень, являющийся идеальной копией Хана – вызывает в нём те же короткие взрывы восхищения, что и выдуманный прототип. Или даже сильнее. Да, наверное, сильнее, потому что вот это Хан – настоящий, а не нарисованный фантазией Минхо, и он стоит в настоящем пространстве, и к нему можно по-настоящему подойти и поговорить с ним. Наверное, даже коснуться. Боже, Минхо бы чертовски сильно хотел коснуться его в реальности. С другой стороны, вполне вероятно, что сердце Минхо так колотится скорее от ужаса. Потому что этот парень, кем бы он ни был, совершенно точно не Хан, и вряд ли имеет с ним что-то общее, кроме абсолютно, блять, одинаковой внешности. Это кто-то настоящий, со своей жизнью и мыслями, со своими собственными родителями и друзьями, собственными повадками и привычками, никак не связанными с тем, что выдумал себе Минхо. И этот парень вызывает в Минхо сильное желание спрятаться подальше за стеллажи, потому что не может живой человек настолько идеально соответствовать картинке из его головы. Прежде чем Минхо успевает скрыться между полок, парень с пончиками в руках поворачивает к нему лицо. — Всё в порядке? — уточняет он. — Вам чем-нибудь помочь? И по голосу становится понятно, что помочь он может разве что лопатой зарядить по затылку. Минхо на секунду выпадает из оцепенения, и понимает, что всё это время безбожно пялился. Он почти кричит – потому что парень даже звучит, как Хан! – и еле сдерживает позыв рвануть потрогать его щёки. — Нет, — отвечает Минхо, с трудом сохраняя невозмутимость в голосе. — Прошу прощения. Мне просто показалось, что вы напомнили мне одного знакомого. Парень чуть хмурится, осматривает коротким, но пристальным взглядом Минхо с ног до головы и качает головой, слегка поджимая при этом губы: — Боюсь, вы ошиблись. Не думаю, что мы знакомы. Отчего-то у Минхо внутри обрывается какая-то очень важная струна. Он только вежливо улыбается, насколько вообще способен в этот момент изображать улыбку, и в лёгком поклоне опускает голову. На этом они расходятся. Всё внутри Минхо вопит, что нельзя вот так просто взять и уйти обратно домой, когда человек, являющийся живым воплощением всех его вымышленных сюжетов, выбирает между сникерсом и марсом в двадцати метрах от тебя. Но Минхо не знает, что сказать («хей, тебе никогда не казалось, что мы живём в матрице?» или «привет, красавица. Твои родители случайно не сказочники? Потому что ты выглядишь как моя главная фантазия»), поэтому он просто стоит, упершись взглядом в ряды с лапшой, и пытается решить, что ему теперь делать. В этот момент на телефон падает ответное смс от Хёнджина. «Бери тот, что поострее. И кофе не забудь. Помогает от похмелья». Минхо быстро убирает сотовый в задний карман джинсов и сгребает с полки несколько упаковок, не особенно вглядываясь, что именно берёт. Взгляд его сконцентрирован только на парне, спокойно приближающемся к кассе самообслуживания. Он устремляется туда же, только к обычной, чтобы не делать своё поведение чересчур очевидным. К тому же отсюда, пока девушка-кассир пробивает ему товары, он может беспрепятственно наблюдать, как повёрнутый к нему спиной парень складывает покупки в рюкзак и забирает у автомата чек. Когда Минхо прижимает телефон к терминалу, чтобы оплатить, тот уже застёгивает молнию и закидывает рюкзак на спину. Минхо спешно складывает всё в пакет, и даже не задерживается убедиться, что оплата прошла – сразу устремляется за ним вслед. Тормозит только на выходе из минимаркета, когда стеклянные двери за его спиной смыкаются, оставляя его на внешней, уличной стороне. Фигура парня впереди рассекает полупустую тёмную улицу, подсвеченную фонарями. Что ему делать теперь? Идти следом? А это не будет слишком странно? Если он, ночью, в одиночку будет идти по пятам за парнем по опустевшему спальному району... С другой стороны, а что ещё ему остаётся? Позволить ему просто уйти? Ну нет, Минхо просто обязан хотя бы выяснить, где он живёт. А там можно будет что-то придумать. Он покрепче перехватывает ручку пакета, засовывает ладони в карманы пальто и решительно ныряет в прохладу уличного воздуха. На часах почти девять – солнце давно село, и во всём городе тьма тьмущая. Их район – район Минхо – достаточно безопасный, тут редко происходит что-то противозаконное, и уголовщина как правило ограничивается мелкими кражами, когда карманники утаскивают у нерадивых мамочек кошельки посреди белого дня. Но сейчас, когда тротуар подсвечивается только длинными, вытянувшимися вдоль поребриков фонарями, а почти все жители расползлись по своим квартирами в преддверии первого рабочего дня, всё ощущается несколько иначе. Минхо следует за парнем минут пять; они идут неспешно, один поодаль от другого, и в какой-то момент Минхо даже начинает казаться, что это просто обычная прогулка. Парень один раз коротко поворачивает в сторону голову (Минхо невольно задерживает дыхание, словно боясь быть обнаруженным), но, похоже, просто рассматривает что-то в стороне от дороги. Он не поворачивает, не петляет, не пытается ускоряться или сбрасывать скорость; только единожды достаёт из кармана бомбера телефон, чтобы что-то быстро записать, и сразу же убирает его обратно, продолжая вышагивать вдоль тротуара. Минхо делает вывод, что тот его не заметил. Но с каждым шагом тяжёлое ощущение в груди всё сильнее давит на лёгкие; рано или поздно они дойдут до точки назначения этого парня – и что тогда? Минхо сделает вид, что ему просто в ту же сторону и пойдёт куда-то дальше? Или он осмелится заскочить к нему в подъезд? Нет, на такое его наглости не хватит. Но в какой-то момент парень всё равно подойдёт к дому, и тогда Минхо, видимо, придётся просто разворачиваться и возвращаться к себе. Его невыносимо рвёт мысль, что он будет вынужден проделать весь этот путь обратно, зная, что где-то ужинает лапшой с пончиками его личная ожившая мечта, и у него может больше не оказаться ни шанса встретить её вновь. Такая возможность почти убивает – Минхо чувствует ликование наперебой с тревогой. Но прежде, чем он успевает принять решение, парень впереди резко останавливается и разворачивается к нему лицом. Минхо застывает на месте, даже не особенно прикидываясь, что так получилось случайно. Парень смотрит на него пристально, прищурив свои тёмные глаза, и его пальцы, сжатые в кулаки, спрятаны в карманах бомбера. — Ты меня преследуешь, — констатирует он. Минхо не знает, как реагировать. Поэтому предпочитает не реагировать никак. — Нет. В смысле, не совсем. Он стоит на месте, не пытаясь сократить дистанцию между ними, чтобы не вызвать ещё больше подозрений. Он понимает, что и без того выглядит странно: пялился в магазине, тащился прицепом добрый десяток минут по пятам по пустой улице. Минхо бы и сам дал петуха в такой ситуации. — Ты за мной с маркета шёл, — голос у парня не дрожит, и Минхо удивляется, как он вообще умудряется сохранять спокойствие. — Да. Извини. Я не хотел, чтобы это выглядело странно, но... — он делает паузу, чтобы придумать, что бы сказать. — Мне правда показалось, что мы знакомы. Взгляд парня остаётся прямым и внимательным. — Я уже сказал тебе, что ты ошибся. Извини, но я тебя не знаю. У меня хорошая память на лица, я бы запомнил. Минхо стоит, судорожно соображая, чем объяснить своё поведение и как задержать парня хотя бы на секунду. Сказать правду – прости, но ты выглядишь, как плод моего воображения – кажется откровенно дерьмовой идеей. Тогда его точно посчитают психом. Впрочем, Минхо уже и сам начинает сомневаться. — Я пойду. Не преследуй меня больше, пожалуйста, — твёрдо произносит парень без намёка на вежливость. Его губы едва заметно шевелятся, скрытые маской. В Минхо что-то надрывается, он испытывает короткую, сиюминутную вспышку паники, когда парень разворачивается к нему спиной, и выдаёт первое, что приходит ему в голову, в попытке остановить: — Я знал твоего брата. Парень замирает. Он останавливается на полушаге, словно парализованный, и почти спотыкается на ровном месте. Фигура становится какой-то тяжёлой, почти бетонной, и если бы не шевелящаяся под порывами слабого ветра ткань бомбера, парень показался бы совсем скульптурным. Он оборачивается медленно, словно в слоу-мо, и нетвёрдыми пальцами опускает маску с лица, смотря Минхо прямо в глаза. Когда он говорит, из его голоса исчезает прежняя жёсткость. — Ты знал?.. — он сбивается на полуслове, поджимает губы, а затем делает короткий вдох. — Что ж. Тогда тебе, должно быть, известно, что он... Он не заканчивает фразу, но Минхо прекрасно понимает, что тот имеет в виду. Понятно и по взгляду, и по болезненно сдвинутым к переносице бровям; хуже того, Минхо отлично знает всё сам. — Да. Мне очень жаль. Прими мои искренние соболезнования. Минхо смотрит, как парень растерянным, тяжёлым взглядом пробегается по улице; ему стоит огромных усилий сдержать эту острую боль, режущую изнутри так, что она проступает у него в дрожащих ресницах и непроизвольно сжавших лямку рюкзака пальцах. Впрочем, если бы Минхо не знал, навряд ли бы считал все эти мелкие детали – юноша был хорош в сокрытии своих чувств. Он сглатывает – Минхо прослеживает, как рвано дёргается кадык – и пару раз коротко кивает головой. — Да, спасибо. То есть... — он непроизвольно тянется рукой растрепать волосы, но только неловко поправляет шапку. — Извини, что набросился. Я действительно тебя не вспомнил. Наверное, мы и правда где-то виделись. Ты был на похоронах? Минхо переступает с ноги на ногу. Этот диалог, приведший к некоторому успеху, оказался в итоге весьма неудобным. Минхо попал в яблочко – брат парня действительно был мёртв, как и брат Хана из фантазий Минхо; но это вовсе не значило, что у него была та же жизненная история. И уж тем более это не значило, что Минхо имеет право в неё лезть. — Нет, я не смог, — врёт Минхо. — Мы с родителями в это время были за границей. Когда я узнал, не смог сразу вырваться, были дела, да и сам понимаешь… билет на самолёт не так просто поменять в короткие сроки. Парень чуть кивает, разглядывая плитку под своими ногами, глубоко в размышлениях. — Да, конечно, всё в порядке. Всё произошло так внезапно. На самом деле, мы и не ожидали, что соберётся какая-то особенная толпа. Так, ближний круг... Тем более, похороны организовывали в спешке, многие узнали сильно потом. Минхо смотрит на него, и что-то у него внутри колет сотней мелких швейных иголок, словно его сердце – крохотная мягкая игольница. Этот парень действительно пережил уход близкого человека, действительно был на его похоронах и, должно быть, действительно рыдал ещё долго после. Это не было поводом для неуместных домыслов. — Много пришло? — зачем-то спрашивает Минхо. Парень неопределённо ведёт плечами и впервые вновь поднимает на него глаза. — Как сказать. В основном университетские друзья, кто-то из школьных. Те, кто узнал в первую очередь. Минхо чувствует себя ублюдком, но рискует ещё раз ткнуть пальцем в небо на пробу. — А... его девушка? Тот качает головой. — Нет. Она не смогла. Я ей звонил, но... В общем, наверное, так лучше. У них был не лучший период в отношениях перед его уходом, но она всё ещё его любила. Ей было тяжело. - Тебе тоже было тяжело! - хочет закричать Минхо, но сдерживается. Парень постепенно приходит в норму, его поначалу потерянный взгляд становится более осознанным, и вместе с этим повисшая между ними тишина приобретает бóльшую неловкость. — Давай я... Давай я провожу тебя? — предлагает Минхо. — Заодно расскажешь, как всё прошло. Это хуевый, очень хуёвый повод для разговора, Минхо и сам прекрасно знает; но сделать ничего не может. Ему просто жизненно необходимо провести с этим парнем ещё немного времени. Столько, сколько возможно. — Окей, ладно, — неожиданно соглашается тот. — Мой дом всё равно уже тут рядом – большую часть пути ты прошёл у меня за спиной. Минхо прыскает в ответ на эту безобидную подколку, наслаждаясь тем, как лицо напротив чуть разглаживается, и уголок губы слегка тянется вверх. С ума сойти, он даже улыбается так же. — Ещё раз прости за это, не хотел тебя напугать. Парень отмахивается и поправляет на плече рюкзак, разворачиваясь в нужную сторону; Минхо делает несколько быстрых широких шагов к нему. — Всё нормально, не беспокойся. Не то чтобы я подумал, что ты какой-то маньяк – в принципе, я сомневаюсь, что с моими кругами под глазами на меня положил глаз хотя бы маньяк – просто это было реально стрёмно. Ты так на меня посмотрел в том магазине. Как будто призрака увидел, — он едва слышно хмыкает. Минхо с трудом изображает улыбку на своём лице, равняясь с ним плечом. — В каком-то смысле, так и было. Вы очень похожи, знаешь. В какой-то момент я даже решил, что это он. — Да, могу тебя понять. Хотя он, конечно, значительно симпатичнее и не такой дохлый. — Ты не дохлый. Просто худой. Очень даже красивый – ну знаешь, типа стройный. Хан беззлобно косится в его сторону и окончательно снимает маску, убирая в карман. Комплимент явно проскакивает незамеченным; либо он предпочитает сделать вид, что не заметил. — Так что насчёт хёна? Вы с ним дружили? Минхо многозначно покачивает головой, припоминая биографию выдуманного брата Хана и надеясь, что прокатит. — Не сказать, что мы были прямо близкими друзьями, но мы хорошо общались. Познакомились ещё до универа, ходили в один хагвон. Он занимался физикой, я – общественными науками. Мы разговаривали в основном в перерывах, он был на пару лет старше, так что у нас были разные группы. Минхо незаметно косится, пытается определить реакцию на его историю, но никакой особенной не примечает. Подошло? — Он рассказывал, что на курсах было полно классных ребят, я даже просил его тогда меня с кем-нибудь познакомить, — при воспоминаниях о детстве на лице у него появляется слабая блуждающая улыбка, на которую Минхо не может не заглядеться. — Но он всё время отшучивался, мол, там все сильно старше, и вообще, мне лучше самому пойти на курсы и завести собственных друзей. — Вообще-то, я старше всего на два года, — поправляет Минхо и тут же себя одёргивает. — Если я ничего не путаю. — О, вот как? Так значит, мне следует обращаться к тебе «хён»? На секунду Минхо кажется, что он сейчас сдохнет от короткого замыкания прямо на этом месте, потому что то, как Хан называет его хёном, как его лёгкие толкают воздух на этом слове, а язык бьётся об альвеолы– это всё просто невероятно и не может быть. Минхо сходит с ума. — Нет, на самом деле, не обязательно. Но ты можешь, если хочешь. Они сворачивают на другую улочку, и Хан тихо посмеивается. — Ладно, хён, — он сверкает сузившимися от улыбки глазами. — Знаешь, если честно, я давно не общался ни с кем из его знакомых. Иногда, правда, хотелось с кем-то обсудить, но... Ты понимаешь. Как-то не хватало храбрости. Позвонить кому-то или написать, испортить день своими тяжёлыми воспоминаниями. Минхо смотрит сочувственно (у него само собой сводит челюсти) и качает головой. — Ты имеешь право поделиться с кем-то. Ты потерял брата, тебе пришлось тяжелее, чем кому-либо из его окружения. Я имею в виду, они... мы... могли отвлечься на своих близких, забыться в своих повседневных делах, на какое-то время сделать вид, что ничего этого не было. А тебе приходилось справляться самому, один на один с этой пустотой, о которую спотыкаешься каждый день, и все мысли только об одном. И ты хочешь кому-то это выплеснуть, но не выплёскиваешь, потому что думаешь, что будешь винить себя за испорченное настроение других людей, ведь они не виноваты в твоём горе. Но и ты на самом деле не виноват. Разве справедливо, что ты должен вывозить это в одиночку? Хан поворачивает в его сторону голову и смотрит пристально, глаза в глаза, со странным подтекстом, который Минхо не может определить. На секунду ему даже кажется, что тот его раскусил, и сейчас пошлёт к чёртовой матери за такие приколы. Вместо этого Хан спрашивает: — Ты кого-то терял? И Минхо внутри леденеет. Вот как это объяснить? Не скажешь же, что да, терял вместе с тобой, и вместе с тобой мучился, вместе страдал и плакал, вспоминая болтавшееся на верёвке тело. Минхо одёргивает себя. Нет. Этот парень – всё ещё не Хан. Нет никаких доказательств. Мелкие совпадения – не аргумент. — Нет, не то чтобы. Вернее... Мои родители развелись, когда я был ребёнком. Так что я в некотором роде понимаю, что значит терять близких. Взгляд парня становится понимающим. Он кивает. — Сочувствую. Минхо небрежно отмахивается. — Всё нормально. Это было давно, так что я давно всё пережил. Тем более, моя семья так или иначе жива. Они идут ещё какое-то время молча – рядом, практически плечом к плечу, и Минхо чувствует себя в этой тишине совершенно комфортно. Сначала он хочет ещё о чём-нибудь спросить – просто услышать этот голос, увидеть, как шевелятся эти губы – но затем отбрасывает идею, чтобы не рушить то странное ощущение спокойствия, которое неожиданно возникает между ними. Словно они, и правда, старые знакомые. Или даже больше. Они подходят к калитке в металлическом ограждении, окружающем один из высотных жилых домов, и здесь останавливаются, поворачиваясь лицом друг к другу. Парень кладёт руку на одно из вертикальных звеньев и немного улыбается Минхо. — Мне сюда. Минхо чувствует, как всё внутри него протестует – не хочет расставаться, не хочет отпускать. Не после того, как он встретил свою главную мечту, как прогулялся с ней по ночной улице, как разговорился, словно с одним из самых близких людей! Минхо испытывает какую-то странную смесь: он понимает, что этот парень не может быть его фантазией; но чувствует себя так, словно говорит с настоящим Ханом, смотрит на настоящего Хана. Даже если этот Хан – не его Хан, он всё ещё очень красивый и вызывает в голове Минхо тот же неуправляемый пожар. Неожиданно в мозгу Минхо щёлкает короткая быстрая мысль – Хан из его фантазий не живёт в многоэтажке в спальном районе неподалёку. Хан живёт в обшарпанной съёмной квартире в центре города на пару с Феликсом. — Это твой дом? — уточняет Минхо. — А, нет. Тут живут мои родители. Я приехал навестить их на выходные. Что-то глубоко внутри Минхо шумно ухает, рухнув вниз. Он чувствует странный прилив сил. Вернее – надежду. — Спасибо, что проводил. И... блин, извини, я не уточнил, как тебя зовут. Минхо чувствует себя идиотом, потому что он, вообще-то, тоже. Его ведь не могут звать Хан? В смысле, это даже не имя. Ситуация скатывается в абсурд. — Минхо, — представляется он, зачем-то протягивая свободную от пакета руку. — Ли Минхо. — Приятно познакомиться, Минхо-хён. Я Хан Джисон. В момент, когда Джисон пожимает ему руку, Минхо кажется, что где-то очень далеко взрывается небольшая галактика. Минхо хочет сосредоточиться на ощущении его кожи – не особенно мягкой, а словно бы слегка потрескавшейся – или на холоде его ладони, или на виде его длинных тонких пальцев. Он хочет сосредоточиться на этом прикосновении, чтобы запомнить его досконально и затем снова и снова воспроизводить в памяти, как заевшую кассету. Он очень хочет, но не может. Его зовут Хан Джисон. Сердце невольно пропускает удар. Минхо требуется всё его самообладание, чтобы не дёрнуть Джисона на себя и не попытаться обнять, не ткнуться носом в сгиб плеча, чтобы проверить, каким гелем для душа тот пахнет – всё самообладание, чтобы с невозмутимым лицом просто отпустить его руку. — Взаимно, Джисон. Он ещё секунду стоит, наблюдая, как Джисон достаёт из кармана ключи и подносит к домофону таблетку. В голове Минхо борются две одинаково безумные мысли, и в последний момент он поддаётся одной из них, кладя руку на калитку перед Джисоном. — Слушай, может, ты дашь мне свой номер? Ты мог бы, ну знаешь, звонить мне, если будет нужно с кем-то поговорить. О всяком. Голос Минхо звучит уверенно и даже практически невозмутимо – Минхо хочет сам себе выдать Оскар, пожать руку и толкнуть речь, как он благодарен маме и папе, потому что в этот момент в его черепной коробке гремят фейерверки. Он знает почти наверняка, что выглядит вполне надёжно – привлекательный старший друг почившего брата, чинно проводивший до дома и наверняка знающий, что делать в сложных жизненных ситуациях. Минхо искренне надеется, что производит впечатление человека, на которого Джисон захочет положиться. Джисон притормаживает и смотрит на него – прямо на него – очень внимательно. Минхо знает этот взгляд, он видел его сотню или две раз в своих собственных мыслях, когда Хан сканировал очередного потенциального мудака. Минхо кажется, что у него всё на лбу написано – и о чём он хочет разговаривать с Джисоном, и зачем ему номер, и на чай с какими плюшками он собирается пригласить его после. Но сам старается натянуть невозмутимый вид и автоматическим жестом зачёсывает назад волосы. Джисон прослеживает глазами за рукой Минхо, на секунду исчезнувшей в его волосах, а затем снова возвращается к лицу. На мгновение его глаза прищуриваются, а потом он тихо хмыкает. — Ладно. Дай мне свой сотовый. Минхо лезет в карман джинсов за телефоном и передаёт его в руки Джисона; их пальцы едва ощутимо соприкасаются, и Минхо отчего-то уверен, что Джисон не упустил эту маленькую деталь. Джисон быстро печатает свой номер в контактах Минхо, делает короткий прозвон и, удостоверившись, что всё в порядке, возвращает телефон владельцу. — Тогда, наверное, ещё увидимся, хён, — кивает он, скрываясь за калиткой. Минхо поднимает ему вслед ладонь. — До встречи, Джисон. После того, как тонкая высокая фигура Джисона исчезает в одном из подъездов, Минхо ещё несколько минут стоит на холодном воздухе, пытаясь осмыслить произошедшее. Всё это плохо укладывается в голове, и чем больше проходит времени, тем сильнее Минхо кажется, что он просто что-то себе додумал. Что Джисон на самом деле не так уж похож, что история с братом – чистое совпадение. Что то, что он приехал сюда к родителям, вовсе не означает, что он снимает собственное жильё где-то в центре; и, в общем-то, вообще ничего не означает. Но странное давящее ощущение, возникшее в груди Минхо в тот момент, когда он увидел этот профиль в круглосуточном магазине, отчаянно убеждает его, что всё это происходит на самом деле. Впервые за долгое время Минхо сожалеет, что бросил курить. Его зовут Хан Джисон. *** ...и этот густой-густой запах табачного дыма, клубящегося в самой глотке, сползающего ниже по трахее, расцарапывающего изнутри лёгкие. Отвратительное удушающее чувство грязного воздуха, который невозможно вдохнуть, и странный горький привкус, растекающийся по языку. Печёт изнутри переносицу. Очередной короткий вдох застревает где-то в груди и рвётся обратно хриплым кашлем. Очень больно в горле. Джисон подрывается на кровати, часто и глубоко дыша. Его ноги, запутавшиеся за ночь в одеяле, неприятно горячие и липкие; шею и виски покрывают мелкие капли выступившего пота. Джисон проводит руками по волосам, пытаясь сбросить с себя паутину наваждения, но чувствует только, как часто колотится в груди сердце. Он кажется себе загнанной в ловушку мышью, и не может понять, откуда взялось это ощущение. В проёме широко распахнутой двери появляется фигура Феликса. — Джи, всё окей? Он в какой-то мятой футболке размера на три больше, широких, закатанных по самые икры домашних штанах и в измазанном грязном фартуке поверх всего этого дела. В руках у Феликса – малярный валик, на голове – тонкий чёрный обруч, чтобы волосы не лезли на лицо во время работы. Джисон смотрит на него секунд пятнадцать непонимающим взглядом, сдвинув к переносице брови, и только и может, что хватать ртом кислород, как ошалелая рыба. Ему требуется ещё пара мгновений, чтобы понять смысл заданного вопроса. — Я... Да, — он рвано сглатывает и встряхивает головой. — Кажется, просто кошмар приснился. Феликс смотрит на него чуть обеспокоенно, обводит оценивающим взглядом сверху до низа, и потирает внешней стороной запястья лоб. — Ты кричал. Джисон облизывает обсохшие губы. — Всё нормально. Попью воды, приду в себя. Дай мне минутку. Феликс как-то с сомнением мнётся на пороге, привалившись к проёму плечом. Джисон на него не смотрит, потому что терпеть не может этот взгляд – взволнованный, почти жалостливый; как будто с Джисоном что-то не так. С Джисоном всё не так, но это не повод его жалеть. — Может, это от краски? — предполагает Феликс, небрежно взмахивая валиком в руке. — Я там потолок штукатурю. Я открыл окна, но воняет всё равно на всю квартиру. Джисон только сейчас прислушивается к витающему в воздухе запаху – краской действительно пахнет чертовски сильно; поспи в таком пару часов, и словишь нифиговый приход. Он немного заторможено кивает и наконец поднимает глаза на Феликса. — Твою мать, ну ты нашёл время, конечно. Ты бы ещё во время сессии решил ремонт устроить. Комментарий получается каким-то совсем беззлобным, и Феликс смеется, с добродушной улыбкой пожимая плечами. — Извини, я подумал, раньше начну – раньше закончу. Там не так много красить, часам к двум закончу, до вечера будет сохнуть. — Да до конца недели оно будет сохнуть, — Джисон откидывает одеяло и спускает с постели ноги. — Штукатурке знаешь сколько времени надо высохнуть? Дней десять. Феликс снова жмёт плечами и отступает от прохода, позволяя Джисону выйти. В комнате Феликса – она же гостиная – полный хаос, стол и диван покрыты прозрачной плёнкой, на столе стоит ведро с штукатуркой, и куда ни посмотри – везде белые пятна капель. Феликс удовлетворённо улыбается, смотря на идеально белый потолок. — А ты что предлагаешь? Ещё месяц жить с жёлтыми разводами над головой и возможными осадками в виде бетона? Я и так уже с января ловлю затылком куски потолка. В каком-то смысле Джисон, конечно, с ним согласен. Вскоре после нового года их затопили соседи; пришлось выпить много крови у управляющей компании, чтобы им выплатили компенсацию и предоставили необходимые справки для владельца квартиры – нужно было доказать собственную невиновность в порче имущества, если они с Феликсом не хотели быть в срочном порядке выселены с жилплощади. А жилплощадь им нравилась: двухкомнатная, почти в самом центре, с большими окнами; и плевать, что дом потихоньку разваливался, а в санузле можно было через открытый стояк узнать все последние новости соседей по подъезду. Зато не нужен был общий чат в вотсапе. За те гроши, что они отдавали, разделив арендную плату на двоих – Джисон считал, что это идеальный вариант. Джисон смотрит, запрокинув голову, на ровный белый потолок, и понимает, что таким чистым не видел его ни разу за те два года, что он тут живёт. — Круто получилось, — резюмирует он. Феликс довольно чешет тыльной стороной ладони нос. — Тебе может поесть чего-нибудь сделать? — предлагает он, глядя на подвисающего со сна Джисона. — В холодильнике есть молоко и яйца. Могу сообразить нам оладьи. Джисон прошагивает к ванной, открывая скрипящую на петлях дверь. Может, попросить Феликса и её тоже покрасить? Ну раз всё равно вся квартира в запахе краски. — А ты ещё не завтракал? — Не, я с восьми штукатурю. Думал тебя дождаться. Феликс – истинное воплощение жаворонка. Такой утренний покемон в окончательной его трансформации. Джисон порой вообще плохо понимает, как они ужились, с учётом его непроходимой совиности и манеры спать как минимум часов до двенадцати. Возможно, что за привычку Феликса мило вырубаться у него на плече во время ночных киномарафонов, Джисон готов был простить ему всё на свете. Пока Феликс на кухне колдует завтрак (ещё одно его неоспоримое достоинство, за которое ему можно простить и Нетфликс в семь утра, и распевание песен Твайс где-то в том же районе), Джисон пытается прогрузиться, зависнув напротив зеркала над раковиной с включённой водой. Выглядит он паршиво – даже паршивее обычного – с этими синяками под глазами, из которых можно добывать качественный ультрамариновый пигмент, и искусанными потрескавшимися губами. Это не выглядит симпатично, нет. Это выглядит так, словно в губы Джисону впился енот и не отпускал до тех пор, пока его не усыпили с ружья. Джисон пытается вспомнить, что ему снилось. Он проводит рукой по лицу и останавливается прохладной ладонью на лбу, прикрывая глаза. В памяти ничего – ни картинок, ни образов, ни даже ощущений. Только призрак сигаретного запаха, перебиваемый воняющей из комнаты Феликса краской. Джисон чувствует себя так, словно всё ещё болтается где-то между мирами. Когда он выходит из ванной – такой же странно-растерянный, но теперь ещё и мокрый – Феликс во всё том же фартуке снимает вторую партию оладий со сковороды. Масло громко шкворчит, потрескивая, и сладкий сливочный аромат даже немного перебивает всё остальное. — Знаешь, иногда у меня такое чувство, что я во сне вообще перестаю существовать, — говорит Джисон, присаживаясь на табуретку у кухонного стола. — Как будто я на десять часов становлюсь двухмерной моделькой, зависшей в текстурах. У тебя бывает такая фигня? Феликс беззаботно насвистывает себе под нос мелодию из песни какой-то очередной женской к-поп группы. — Не уверен, но типа того? Я во сне в принципе перестаю анализировать, кто я такой, и просто делаю какие-то действия по сюжету, не особенно задумываясь. Типа вот как я сейчас оладьи переворачиваю – я же не продумываю траекторию каждого движения, или как напрягается каждая конкретная мышца. Просто что-то делаю, и что-то получается. Джисон подпирает висок ладонью, упершись локтем в столешницу. У него першит в горле. — А у тебя бывает, что ты как будто бы... Ощущаешь себя в чужом сне? Или даже не сне, просто в чьей-то чужой реальности. И ты вроде как можешь принимать все решения сам, но мир вокруг тебя какой-то не твой? Феликс осторожно косится на него через плечо, перекладывая оладушек на стоящую рядом тарелку. — Странный вопрос. Наверное, нет, — он переставляет тарелку на стол и двигает к Джисону. — Ты вообще как-то не в себе со вчерашнего дня. Всё в порядке? Опять с родителями поссорились? Джисон вспоминает вчерашний день, и как он вернулся от родителей домой. Феликс, конечно, прав, но не совсем – Джисон не в себе не со вчерашнего дня, а с вечера субботы, когда поздно вечером встретил по дороге из магазина друга своего покойного брата. В памяти у него моментально всплывает его образ, стоит только подумать о тёмной пустой улице и прохладном вечернем воздухе: высокий, стройный юноша, ничем не уступающий в росте, несмотря даже на Джисонову здоровую подошву ботинок; бледная аристократичная кожа, ровный нос, мягкие на вид, сияющие чёрные волосы, растрёпанные ветром. Даже в футболке под пальто он выглядел, как отпрыск древнего знатного рода. И эти его тёмные-тёмные глаза... Джисон подумал, что пропал, стоило ему только увидеть этот взгляд. — Я с ними всё время ссорюсь. Было бы удивительно, если бы мы помирились, — фыркает он. — Тогда что? Серьёзно, ты прямо сам не свой. Сон-и, я волнуюсь. Джисон едва заметно сжимает губы и подцепляет пальцами верхний оладушек, чтобы чем-то занять своё внимание. Феликс всегда такой – он умеет говорить прямо и честно, не боясь быть отвергнутым, не беспокоясь оказаться осмеянным за свою несвойственную мужчинам эмоциональность. Наверное, Джисон хотел бы кое-чему у него научиться. — Да нет, всё в порядке, честно. Просто... дёргаюсь из-за универа. Это была правда, конечно, но не вся. Джисон знает, что не врёт, говоря, что одна из главных причин его тревожного состояния – учеба. Но на самом деле остаётся ещё что-то, чего сам Джисон не может сформулировать. Его интуиция назойливо шепчет, что дело в этом парне, Ли Минхо; но сам Джисон толком не вспоминал о нём с того самого вечера, и глупо было бы предполагать, что он так сразу потерял разум из-за едва знакомого красавчика. А всё же непонятное ощущение где-то в глубине живота поселилось как раз после встречи с ним. — Может, он всё-таки маньяк? — бурчит себе под нос Джисон, жуя оладий. Феликс оглядывается на него через плечо, вернувшись к своему посту у плиты. — Чего? — Оладьи, говорю, потрясные! — отвечает Джисон, перекрикивая шум стреляющего масла. Они завтракают относительно спокойно, и Феликс трещит что-то из новостей развлекательной индустрии, то и дело разбрасываясь именами, о которых Джисон не имеет ни малейшего понятия. Ему, в принципе, и не надо – он рад просто сидеть вот так, слушая счастливые трели Феликса и наслаждаясь нежным вкусом пропечённого теста, тающего у него на языке. Наверное, если они проживут вместе ещё лет пять, надо будет предложить Феликсу пожениться. Такой парень пропадает. На день у Джисона большие планы; вернее, один большой план, состоящий из посещения деканата в надежде, что его зовут туда не для подписи заявления об отчислении. Сообщение от куратора их направления он получил ещё перед выходными – за это время у него была возможность морально настроиться и выгореть настолько, чтобы переживать в деканате было уже нечем. Феликс моет за ними посуду (Джисон думает, что нужно будет обязательно купить ему подарок на второе воскресенье мая***), и пошире открывает окна на кухне, чтобы быстрее выветривался запах. Джисон взбирается на подоконник и слушает шум гудящего несколькими этажами ниже города: гул автомобильных двигателей, шелест колёс, продавливающих талый снег, сливающиеся в один неразличимый звуковой поток разговоры прохожих и редкие, но отчётливые птичьи трели. В воздухе сладко пахнет весной. Наверное, он сейчас выглядит, как помесь Тутанхамона с вурдалаком, потому что Феликс периодически бросает на него короткие внимательные взгляды. Удостоверяется, что Джисон не слез с другой стороны. — Ты к вечеру вернёшься? — Ммм, — неопределённо тянет Джисон. — Наверное. А что? Феликс вытирает руки о всё тот же испачканный в краске фартук. — Пойдём на крышу? Джисон выглядывает с подоконника куда-то наверх. — В пятницу же ходили. Поймают. Сейчас снег счищают, могут потом специально замок повесить. — Плевать. Пошли на крышу, тебе надо проветриться. Я вернусь с работы к десяти. Джисона даже немного пугает такая Феликсова настойчивость – обычно он предпочитает склонять на свою сторону мягко и грязными приёмами, вроде балдёжной выпечки. Но взгляд у Феликса твёрдый и решительный (впору объявлять чрезвычайное положение), так что Джисон не решается спорить. — Окей. Тогда в десять наверху. Уже на выходе, почти два часа спустя, Феликс тормозит Джисона громким: — Джи? Таблетки! — перекрикивая включённый ноутбук. Джисон чертыхается, прямо в ботинках через общий коридор проскакивает к себе и спешно засовывает маленькую коробочку с несколькими отделениями в карман бомбера. Ладно, наверное, если бы не Феликс, Джисон забыл бы всё на свете. *** В автобусе Джисона немного укачивает, так что приходится даже понизить громкость в наушниках. За стеклом – слякотная слякоть, и Джисон искренне рад, что в такую погоду ему не нужно пилить пешком. Серые кисельные облака лепятся к небу, как перебродившее желе. Аппетит пропадает окончательно. Он снова чувствует эту непонятную тревогу внутри: то ли начала вырабатываться резистентность к транквилизаторам, то ли беспокойство из-за университета достигло каких-то небывалых высот. Джисон знает, что в такие моменты лучше попытаться разобраться в причинах, но ему чертовски не хочется этого делать; поэтому он только вертит между пальцев серёжку в ухе и мрачно пялится в грязно-серый пейзаж. Мысленно он возвращается к тому, о чём до сих пор не удавалось нормально подумать, и снова вспоминает вечер, когда познакомился с Ли Минхо. Из головы всё не выходит его внимательный, какой-то очень осознанный взгляд; словно он Джисона видел, и не первый раз, и вообще прекрасно его знает. Джисон вот Минхо не знает. Он не помнит, чтобы видел его в компаниях брата или чтобы тот упоминал имя в разговорах. Конечно, Минхо вспоминал такие подробности их общего прошлого, что сомнений не оставалось – он с хёном был прекрасно знаком; но всё равно странно зудело внутри. Джисон уверен, что такое лицо он бы не забыл (совершенно точно бы не забыл!), и, учитывая, что Минхо был всего парой лет старше, у Джисона наверняка были бы шансы и... И, господи прости, ну о чём ты думаешь! Какие шансы? С кем – с ним? Мало того, что кто-то вроде Минхо вообще вряд ли будет по парням, так вдобавок, чтобы посмотреть на Джисона в таком ключе, нужно быть некрофилом. Некромантом, по крайней мере. С высоким уровнем устойчивости к мертвечине. Джисон одёргивает себя, плотно зажмуривает глаза, но ничего поделать не может – не может выбросить из памяти его образ. Минхо красивый, Минхо идеально во вкусе Джисона; а Джисон такое терпеть не может, потому что никто в его вкусе никогда не отвечает ему взаимностью. Но он всё ещё видит перед собой эти бледно-розовые губы, чётко выделяющиеся скулы, и слышит мягкий голос. В какой-то момент ему кажется, что он улавливает в голове тихий щелчок – образ Минхо становится совсем уж настоящим. Джисон может легко представить, как Минхо сидит в такси с каким-нибудь другом, скажем – однокурсником, и пялится в телефон, листая ленту твиттера. Конечно, кто-то вроде Минхо обязательно должен передвигаться на такси, чтобы спокойно читать новости в интернете. А его друг, такой же идеально красивый придурок, но с какими-нибудь розовыми волосами, в это время увлечённо вещает ему про предстоящую студенческую вечеринку в честь национального дня бабушки во Франции. Они едут по серому городу после пар, развалившись на заднем сидении, Минхо время от времени поглядывает на этого своего друга и иногда хмыкает – невероятно красиво растягивая в полу-ухмылке губы – в ответ на его шутки. Джисону даже мерещится, что он практически может расслышать его голос: — А на следующее утро на семинар к девяти. Тебе не хватает, что ли, диких историй со студенческих времён? И вот так они ползут по медленно собирающимся пробкам, оба в лёгких весенних куртках, и обсуждают национальный день бабушки. Минхо наверняка знает пару фраз на французском. Щёлчок раздается снова, теперь более отчётливо. Словно кто-то переместил старый выключатель в положение «выкл». Джисон приоткрывает глаза, и картинка перед ним ещё долго сохраняет очертания тёмного автомобильного салона, в котором сидит Минхо. Джисона больше не укачивает. Только тяжело скручивает в животе, но на это можно не обращать внимания. Он сидит на своём месте, глубоко погружённый в анализ этого странного чувства, возникшего, когда его переключило на мысли о Минхо, и думает, что пора перестать так легко ловить краши на случайных парней на улице. Даже если это очень красивые парни, которые первыми просят твой номер. На секунду Джисон даже думает написать Минхо; что-то банальное, типа «привет, чем занят?», но сразу даёт себе мысленного подзатыльника и встряхивает головой. Минхо предложил позвонить ему, если Джисону будет тяжело из-за мыслей о брате. Он не предлагал сходить в кафе или списаться в телеграме. Незачем додумывать себе лишнего. Автобус тащится по мокрой грязи ещё три остановки, и все эти три остановки Джисон чувствует себя замечательно и отвратительно одновременно. Наверное, не стоит так дербанить курс антидепрессантов. Наверное, Джисон, тебе пора бы уже найти работу, если не хочешь дать дуба через год-другой, думает он. И спешно выскакивает из автобуса. *** У двери в деканат страшно холодно и дует. Джисону кажется, что это очень грамотно создаёт атмосферу – он ещё не зашёл, но уже морально готов, что за тяжёлой железной дверью его будут препарировать, выясняя причину смерти. Джисон вполне похож на труп. Он болтается под дверьми минут двадцать (господи, успел бы перед выходом посмотреть с Феликсом ещё одну серию «Атаки Титанов»), пока ждёт, что равнодушная девушка-секретарь с прямым, как железнодорожная рельса взглядом пригласит его войти. А когда это происходит, жалеет, что ему не дали ещё минут пять надышаться перед. В одном из кабинетов деканата – они все тут маленькие, буквально три на четыре, и заставлены до потолка забитыми книжными шкафами – сидит его научница. Профессор Ким – относительно молодая девушка чуть-чуть под тридцать с таким тёплым взглядом и лоснящимися волосами, что ей едва ли можно дать больше двадцати трёх. Она вежливо предлагает Джисону чаю; тот отказывается, подозревая, что в данный момент способен подавиться воздухом, и ждёт, пока она сделает чай себе. Они болтают о чём-то абстрактном, вроде погоды и быстро меняющейся весенней температуры, и профессор Ким, наконец, садится напротив него с серьёзным, слегка обеспокоенным видом. Джисон понимает, что вот сейчас начнётся. — Джисон. Вы наверняка не подозреваете, зачем я вас пригласила, — начинает она. Джисон радуется, что отказался от чая, потому что сейчас он бы правда подавился, хлебнув со смеха лишнего. Вот это у вас в этих ваших научных кругах юмор. — Ну почему же. Профессор Ким вопросительно приподнимает брови. Джисону жалко, что у него сейчас нет в руках колоды карт, которой он закрылся бы, как веером, и выкладывал бы по одной, довольно приговаривая: «Пропуски. Успеваемость. Долги по домашке. Долги по семинарам. Первая глава диплома. Вторая глава диплома. Осадное положение в соцсетях». — Я уже давно должен был прислать вам материал по выпускной работе. Или хотя бы дать вам знать сообщением. Джисон хочет извиниться, хотя бы для приличия, но профессор Ким спешно поднимает руку, прерывая его мысль. — Нет-нет, Джисон. Конечно, диплом – это важно, но до него ещё несколько месяцев, и я прекрасно понимаю, что иногда обстоятельства не позволяют заняться этим раньше. Поймите меня правильно, я сама ещё недавно была студенткой, и отлично помню, как тонула в производственных практиках и отчётах весь первый семестр. Я не могу сказать, что знаю вас очень хорошо, но в той степени, в которой знаю, могу утверждать, что вы умный студент. Нет никаких проблем, если вы отправите мне текст диплома за несколько недель до предзащиты, чтобы мы могли подрихтовать его до приличного состояния. Джисон ловит с пола челюсть. За последние несколько лет учебы хорошо о нём отзывалась разве что их университетская уборщица за то, что он всегда тщательно отряхивал при входе ботинки. Он продолжает внимательно слушать, редко моргая. Профессор Ким несколько напряжённо сжимает пальцами ручку чашки, словно не решаясь, как сообщить Джисону что-то неприятное. Ой, да ладно, как будто он ехал сюда в расчёте получить медаль за заслуги. Бей уже. Профессор Ким поднимает на него глаза: — Через неделю будет государственное тестирование качества образования. Университет должен отправить десять процентов каждого потока для оценки качества преподавания. От этого будет зависеть, в том числе, какой внутренний рейтинг получит в этом году наш институт. Я бы хотела попросить вас отправиться на это тестирование в числе этих десяти процентов. Да, Джисон точно правильно сделал, что отказался от чая. — Я прошу прощения, профессор, — осторожно начинает он, пытаясь сформулировать мысль во что-то конкретное. — Но... как бы поточнее выразиться. Вы уверены, что это не тестирование на наркотики? Джисон просто не представляет себе, в какой вселенной его могут отправить на проверку, от которой будет зависеть рейтинг. Ему даже собственный рейтинг в Убере доверить нельзя. Профессор Ким отхлёбывает немного чая и качает головой. — Нет. С вашим видом, простите, но на такое бы я вас не отправила, — Джисон хмыкает, оценив подкол. — Я понимаю ваше беспокойство, многие преподаватели отзываются о вас... неоднозначно. Но я изучила вашу зачётную книжку и общую успеваемость, и, учитывая, как нестабильно вы посещаете занятия, ваши знания удивительно системны и упорядочены. Не все студенты способны проводить качественную самостоятельную работу над материалом. Даже если вы не разбираетесь в тонкостях дисциплины, вы почти наверняка способны получить хороший стабильный балл. Из системного у него только съезды кукушки. Просто какой-то коммунистический рай – что ни месяц, то съезд. Джисон обрабатывает информацию какое-то время, но, прежде чем он успевает задать вопрос, профессор Ким спешно добавляет: — Должна вас кое о чём предупредить. Тестирование действительно важное – как для университета, так и для студентов. В случае успешной сдачи вам автоматически зачтут государственные экзамены; все, которые стоят у вас по программе. Однако... если вы получите неудовлетворительную оценку, боюсь, вам могут аннулировать диплом. Не навсегда, конечно. Можно будет попробовать ещё раз в следующем году или через год. А, так вот где была собака зарыта. Прикольно. — То есть, — уточняет Джисон. — Это вроде как игра с нулевой суммой? Всё или ничего. — Ну не так уж ничего. Диплом можно будет защитить повторно позже. Перспектива балдёж. Найти бы ещё лишние пару тысяч долларов на этот год. С другой стороны, госы автоматом... — Я понимаю ваши сомнения, Джисон. Я бы тоже на вашем месте колебалась. Но, должна признаться, я не случайно предложила вашу кандидатуру. То, что я сейчас сделаю, будет не совсем этично с профессиональной точки зрения, но... – она снова отпила чай с невозмутимым видом. — Думаю, мне не следует говорить, что среди преподавательского состава в вашем отношении есть некоторые... разногласия. Некоторые преподаватели... очень бы хотели с особой тщательностью проверить ваши знания на госэкзаменах. Думаю, они бы даже не брезговали перспективой отчисления вас перед самой защитой, если бы им удалось доказать, что учебная программа вами освоена не в полном объёме. Ах вот в чём дело. Так кто-то из преподавателей хочет завалить его на экзаменах? — Да, наверное, мне не следует говорить об этом. Это было бы очень непрофессионально. Хорошо, что я вовремя сумела сдержаться, и никто ничего такого не слышал. Верно, Джисон? Джисон почти смеётся и искренне хочет пожать этой женщине руку. Вот прямо от всего сердца. Её теплый, хитрый взгляд медленно остывает, и она снова обеспокоено рассматривает узор на чашке. — Я не хочу давить на вас, Джисон – правда не хочу. Это тестирование – дело добровольное, у вас есть право отказаться. Но я хочу сказать, зная некоторые детали внутренней кухни: я бы искренне советовала вам попробовать его пройти. В случае успеха вы сбросите с себя огромные риски. Я бы даже сказала – нежелательные гарантии. — А в случае неудачи – лишусь диплома? — уточняет Джисон. Профессор Ким снова очаровательно улыбается. — Что ж, вы не так много теряете, учитывая, что до сих пор не прислали мне ни одной страницы. Нет, ну тут, конечно, даже крыть нечем. Джисон ломается. Если то, о чём говорит профессор Ким, правда – а он почти не сомневается, что это правда – шансы его сдать госы ничтожно малы. Малы настолько, что это почти гарантированно отчисление, как бы он ни дрочил в учёбу перед самой сдачей. Он думает, что догадывается, о каких именно преподавателях идёт речь, и не уверен, что хочет проверять свои догадки на практике. С другой стороны – возможность проскочить мимо всего этого седьмого круга**** ада практически без усилий. Всего один тест, который будут судить не так строго и не так предвзято. А на кону – диплом. И так, и так получается, что Джисон легко может торпедой пролететь мимо высшего образования. — Насколько сложное это тестирование? — Оно междисциплинарное. Будет несколько блоков, письменные задания и собеседование. Вопросы по программе всех четырёх курсов, из всех дисциплин. На собеседовании могут спрашивать вообще о чём угодно – хоть о названиях всех стилистических средств в литературе, хоть о способах наложения шины на руку. На всё вместе около четырёх-пяти часов с паузой после письменной части. Джисон прикусывает изнутри щёку. — А порог? — Шестьдесят процентов. Шестьдесят процентов... Что ж, это не так плохо. По крайне мере, значительно проще, чем сдавать экзамен науськанному на него преподу. И хотя он паршиво пишет тесты, всё ещё есть шансы отыграться на собеседовании. Джисон прикрывает глаза в попытке взвесить риски. Выбор кажется очевидным, но... он сомневается. Программа всех четырёх лет обучения... Слишком широкий диапазон, ко всему не подготовишься, хоть всю неделю зубри. Он думает, думает, думает... Пытается расписать мысленно все за и против в два столбика, потом всё стирает, начинает снова. Надо бы расслабиться, принять здравое решение. А тревога бьёт по нервам, как будто Джисона головой засунули в колокол. Господи, да успокойся же ты... Джисон выдыхает, и в тот же момент слышит щелчок. Он вспоминает, как в прошлый раз такой же звук заставил его вспомнить о Минхо – и снова думает о нём. Такие мысли странным образом отвлекают, как будто думая о Минхо, Джисон оказывается в параллельной вселенной, в которой нет экзаменов, тестирований, дипломов. В ней есть Минхо, покупающий в магазине подарков тяжелую металлическую зажигалку с мощной крышкой. Наверняка дорогую. С ним рядом стоит тот самый парень с розовыми волосами, пялится в витрину и рассматривает лежащие под стеклом декоративные пистолеты. — Как тебе? — спрашивает Минхо, взвешивая зажигалку в руке. Тот другой отвлекается от витрины и смотрит на вырезанные на блестящей поверхности узоры. — Красивая. Возьмёшь? Минхо жмёт плечами. — Да вот думаю. Её или ту, красную. Парень смотрит куда-то, куда указывает кивком головы Минхо, и сразу морщится. — Фу, вульгарщина какая-то. Берёшь зиппо – бери что-то стильное, чтобы не стыдно было на людях достать. — Ты слишком много думаешь о мнении людей, — отвечает Минхо, но всё-таки внимательней рассматривает лежащую в ладони металлическую зажигалку. Он делает резкое движение кистью, и крышка легко откидывается. Затем обратно – и она встаёт на место. Минхо повторяет так несколько раз, крышка скачет туда-сюда, словно на пружине. Щёлк-щёлк-щёлк. Джисон открывает глаза. Перед ним маленький кабинет три на четыре и профессор Ким с чашкой в руках. — Джисон? — У меня есть время подумать? — говорит он. Профессор Ким чуть заметно поджимает губы, будто её расстраивает, что он не хочет согласиться сразу. Он может её понять – он благодарен за заботу; но не готов решать так сразу. — Ответ нужно дать до вечера. Завтра утром канцелярия будет подавать списки. Джисон кивает. — Хорошо. Да. Я понял. Он встаёт и нервно щёлкает суставами пальцев, спрятав руки в карманы. — Я могу идти? Профессор Ким снова тепло ему улыбается. — Конечно, Джисон. Подумайте хорошенько и отдохните. Джисон вылетает из деканата с таким стремлением, какого за ним не наблюдалось уже пару лет. Фантастическая женщина эта профессор Ким – он по полгода в универе не появляется, а она желает ему хорошо отдохнуть. Надо будет подарить ей коробку хороших конфет, если он защитит диплом. Учитывая качество его подготовки – сразу с коньяком. *** Минхо чувствует, что что-то не так, почти сразу. Вернее, он не знает, насколько это действительно сразу, потому что не может определить никаких временных промежутков, но самому ему кажется, что сразу. Это ощущение возникает, как внезапная впившаяся в кожу игла – жёстко и отчётливо. Они с Хёнджином едут в метро на обратном пути из торгового центра домой, и Минхо смотрит на своё отражение в стекле на двери – полупрозрачное и едва различимое на фоне мелькающих позади чёрных кабелей. Хёнджин держится за поручень над своей головой и листает инстаграм. Всё это, включая лёгкие покачивания состава, кажется весьма гармоничным. Гармония рушится совершенно неожиданно. Минхо просто чувствует в какой-то момент, как без какой-либо видимой причины на него начинает накатывать тревога, и сначала даже решает, что просто слишком давно не пользовался подземкой. В вагоне громко гудит воздух, как будто их посадили в межгалактический космический корабль и запустили на Луну, и отчётливо слышен стук колёс. Минхо немного ведёт плечами в попытке сбросить наваждение, но ничего не получается. Он хмурится. Волнение, поначалу совсем слабое, больше напоминавшее лёгкое беспокойство, минута за минутой перерастает в настоящую тревогу, забравшуюся куда-то внутрь грудной клетки, и странным костлявым зверем принявшеюся там внутри метаться, расцарапывая все органы и устраивая тотальный беспорядок. Минхо какое-то время концентрируется на ощущении (он думает, что если поймёт его источник, сможет утихомирить): непонятное чувство собственной странной беспомощности как будто призывает его пойти сделать что-то вот прямо сейчас, пока не стало слишком поздно. Слишком поздно для чего? Неважно, просто потом будет поздно! Надо сейчас! Он просит у Хёнджина воду и пьёт прямо с горлышка, не заботясь о приличиях. Во-первых, при такой качке в тоннеле недолго пролить всё на себя; во-вторых, алкоголь они с Хёнджином тоже лакали с одного горла, подумаешь проблема. Хёнджин смотрит на него вопросительно, приподняв одну бровь – мол, старик, окей всё? Минхо делает ещё один небольшой глоток, закручивает крышку и отдаёт бутылку Хёнджину. Хочется что-то ему сказать, типа, блин, нет, вообще не окей, чертовщина какая-то. Всё как-то нервно, неправильно, нужно срочно, вот прямо здесь начать что-то исправлять. С другой стороны, понимает Минхо – что он реально может объяснить? Что он волнуется... просто так? Без причины, просто решил попаниковать? Мало ли у кого какие развлечения. И Минхо просто молчит, кивая, и старается усилием воли заглушить это чувство. Получается вполне прилично; во всяком случае, ему удаётся отвлечься до самого дома, и пока они с Хёнджином идут одну лишнюю станцию пешком, чтобы прогуляться, с удовольствием наблюдает пейзаж вечереющего города, покрываемого слоем сладковатого тающего заката. Это тот самый тип закатов, который всегда хочется сфотографировать, и никогда не получается достаточно хорошо. Короткий миг перед самыми сумерками, когда солнце, подвалившись к горизонту, светит из последних сил, окрашивая насыщенным оранжевым цветом ближайшие облака. Оранжевым как будто становится всё: крыши домов, мокрый асфальт, отражающий солнечные блики, облизанная лучами кожа. На фоне этого яркого всплеска красок чётко выделяются чёрные ниточки телефонных проводов, а небо, покрытое к низу толстым слоем оранжевой гуашевой краски, постепенно перетекает сначала в лёгкий голубой, а из него в тёмно-синий и почти чёрный у противоположной стороны небесного купола. Минхо жуёт заботливо отданную ему Хёнджином конфету и думает, что ради таких закатов стоит жить. В воздухе сильно-сильно пахнет подступающими сумерками. Когда они уже подходят к дому, Минхо наконец соображает, что так сильно напоминал ему этот закат – его рыжеватую ванну с растворённой в ней апельсиновой бомбочкой, в которой он лежал уже больше недели назад, разговаривая с мамой. В носу возникает призрачный запах цитруса, и Минхо думает о Хане, а оттуда – мыслями перескакивает к Джисону. Хёнджин вставляет в скважину запасной ключ, проворачивает с характерным треском, и тревога Минхо усиливается. Они заходят к нему домой; на полу – часть Хёнджиновых шмоток, которые тот так и не забрал с субботней ночёвки. Его однодневное пребывание как-то плавно растеклось на три, и Минхо в принципе был не против. Хёнджин заворачивает в ванную, помыть руки, а Минхо, не раздеваясь и не скидывая обувь, проходит на кухню к окну, чтобы там, навалившись на подоконник, разобраться, в чём чёрт возьми дело. Да, ему неспокойно, и чувство такое, словно это вообще не его беспокойство. Минхо раньше не страдал от тревожных приступов или панических атак – он был СДВГшником, и любое его волнение в детстве автоматически трансформировалось в драки. Со временем он вырос, перестал бить лица другим людям только для того, чтобы сохранить собственные нервы, но подобные состояния не были ему характерны. Минхо ещё раз мысленно возвращается к Хану. Хан. Это может быть связано с Ханом? Он перепугался, разумеется, когда встретил Джисона в тот вечер в магазине. Ещё бы от такого не перепугаться. С их встречи прошло почти двое суток, и Минхо уже несколько раз подрывался позвонить Джисону или что-то ему написать, но так и не решался. Сейчас, думая о нём, он испытывает ещё большую растерянность. Хёнджину он, разумеется, ничего не рассказал. Да и что именно он бы сказал? «Знаешь, такая история – встретил своего выдуманного персонажа вечером в круглосуточном продуктовом с похмелья. Вот сижу, не знаю, что делать». Нет, Минхо ходил к психологу. Он не хотел ходить ещё и к психиатру. Последние дни прошли в непрекращающихся размышлениях о Хане. Джисоне? Возможно, о них обоих, если они всё-таки были разными людьми. Воскресенье выдалось чуть более спокойным, в том смысле, что несколько более истеричным – неожиданно свалившиеся на головы преподавательского состава их университета проверки были сразу же анонсированы всем студентам через старост, и покуда Минхо носился по квартире, понося их кафедру, на чём стоит свет, он мог отвлечься от раздумий о Джисоне. Ситуацию он сразу, как это было у него обычно, сублимировал в сюжеты – сообразил Хану что-то в этом же духе, только на чуть более высоком и официальном уровне, чтобы на фоне его проблем, проблемы Минхо не казались такими уж непреодолимыми. Это вообще была его любимая стратегия – если Хан справляется со всем происходящим пиздецом, то и он, Минхо, сможет. Внезапное предположение простреливает мысли Минхо. А что, если?.. Ну, чисто теоретически... Что, если... ...если то, что он придумывает в своей голове для Хана, на самом деле происходит в жизни – для Джисона? Минхо замирает. Такая теория была очень смелой – чересчур смелой даже для Минхо – но отчего-то не показалась ему такой уж... нереалистичной. В конце концов, если уж случилось так, что человек из его фантазий существует на самом деле, почему бы ему всё ещё не оставаться в некотором роде его фантазией? Ведь выяснилось же, что у Джисона в действительности был брат, который погиб, и Джисон теперь жил отдельно от родителей, как это произошло с Ханом в сюжетах Минхо. Так почему бы этой череде совпадений не продолжиться дальше? Минхо выдыхает. Ох чёрт, если он может каким-то образом влиять на судьбу Джисона, то значит и то, что он придумал вчера... Значит, у него действительно могут быть проблемы в ВУЗе из-за того, что это придумал Минхо. Чёрт возьми, ну это полное безумие. Такого не может быть. Минхо обязан удостовериться. Он разворачивается, оставляя за спиной окно с почти скрывшимся за домами солнцем, и вылетает обратно в коридор в поисках ключей. Их не оказывается ни на тумбочке у входа, ни в ящике у двери. Минхо подрывается к ванной и без стука просовывает в проём голову. — Джинни. Ключи где? Хёнджин, умывающийся в этот момент какой-то очередной пенкой из его огромного набора «базового ухода за лицом», недовольно смотрит на него через отражение в зеркале. — Кылмане, — булькает он через пузыри на губах. — Чего? Хёнджин вытирает рот тыльной стороной ладони. — В кармане. А ты что, куда-то собрался? Минхо уже вылетает обратно, пальцами забираясь в карман Хёнджиновой куртки и нащупывая там заветную связку. — Уйду ненадолго. К вечеру вернусь. Наверное, — спешно бросает он через плечо. — В холодильнике повесилась мышь, закажи что-нибудь сам, моя карта на рабочем столе в ежедневнике. Эта дурацкая привычка Минхо – брать на себя ответственность за друзей, как будто без его опеки они сдохнут. — Спасибо, мам! — кричит из ванной Хёнджин ему в след, но Минхо уже почти не слышит, прикрывая входную дверь и на бегу, спускаясь вниз по лестнице, вызывает в приложении такси. Он понятия не имеет, куда ему ехать. *** Он понятия не имеет, куда ему ехать, поэтому решает выбрать конечную точку по ощущениям, заодно проверив свою сумасшедшую теорию. По замыслу Минхо, если Джисон – действительно своего рода проекция Хана в реальной жизни, то и его дом он сможет приблизительно определить, сопоставив свои выдумки с настоящими районами города. Это немного походит на детскую игру в «горячо-холодно». Минхо выбирает случайное место на карте, которое кажется ему приблизительно близким к тому месту, где мог бы жить Хан, и оттуда, выйдя из такси, принимается методически, очень решительно передвигаться по улицам из одной стороны в другую, пытаясь почувствовать, походят ли здания в этой части на то, что он рисовал себе в голове. Ему искренне интересно, что думает о нём та возрастная продавщица, мимо чьего цветочного он проходит шестой раз за последние полчаса. Чем больше проходит времени, тем сильнее беспокоится Минхо – ему кажется, что время вот-вот закончится, и тогда точно всё. Что именно «всё» – не понятно; но Минхо уверен, что нужно спешить. Он рассекает по району, который приглядывается ему как смутно знакомый, из одного конца в другой, и отмечает на карте пройденный маршрут, чтобы не возвращаться в неподошедшие места снова. Всё кажется ему и словно бы смутно похожим, и каким-то совершенно неподходящим. Ну просто архитектурная версия «зловещей долины». Он шастает так ещё минут сорок, сумерки становятся гуще, но удлинившийся весенний день позволяет гулять сильно после заката, а живой, полный людей центральный район города создаёт иллюзию социальной бодрости. На самом деле, тут красиво, но Минхо начинает казаться, что он сошёл с ума. А если серьёзно: что он вообще тут делает? В смысле... Ну правда? Он решил, что... что? Что он вроде как действительно выдумал Хана? В смысле, выдумал не ту его версию, которая у него в голове, а ту, что существует на самом деле? Что он может влиять на его жизнь? Что от желания Минхо зависит, где тот будет снимать квартиру? Как будет сдавать экзамены? Минхо на секунду тормозит посреди тротуара. Ли Минхо, а не слишком ли высокого ты о себе мнения? И его как будто отпускает. Сначала прикладывает обухом, а потом – отпускает. Расслабься, Минхо, выдохни. Перестань считать себя богом. Ты обычный студент с факультета международных отношений, причём ещё и не самый лучший. Максимум, что от тебя зависит – средний балл твоего аттестата. Минхо чуть не смеется от этой мысли. Чёрт, ему и правда становится легче. Нет, ну это как надо себя любить, чтобы решить, что ты способен создавать людей. Вот ты кретин. Минхо посмеивается, скорее даже от облегчения, чем от нелепости, и выдыхает. Он один, поздно вечером посреди почти незнакомого района просто потому, что надумал себе лишнего. Нет, такое, конечно, иногда забавно на вечеринке рассказать, или там на посиделках с друзьями; но честно слово... Район, конечно, хороший. Лучше было бы его осмотреть всё-таки днём и в какую-то чуть более сносную погоду. Например, летом. Тут наверняка всё в зелени деревьев и цветах на маленьких кустах, сейчас голыми ветками торчащих на небольших клумбах. И грязные эти стены смотрятся летом наверняка намного лучше – Минхо обводит взглядом симпатичные невысокие пятиэтажки, наслаждаясь простотой и гармоничностью их архитектуры. Да, в таком месте действительно неплохо жить. Минхо спокойно осматривает улицу и... Замирает. Дом, небольшой, в четыре этажа и с осыпающейся штукатуркой, скромно прячется среди его более чистых и более крепких соседей, прикрытый темнотой перегоревшего уличного фонаря. Тот самый дом из фантазий Минхо. Блять. *** Небо всё ещё светлое. Время идёт к седьмому часу, солнце давно зашло, но ранней весной толстая бледно-голубая полоска сохраняется ещё долго после заката, почти до самой ночи. Минхо стоит, не двигаясь, уже минут пятнадцать около подъезда в _тот самый_ дом и пытается понять, чего он ждёт. А он чего-то ждёт, это точно. Его растерянность – странная, с привкусом протухающих надежд. Вернее, это и не растерянность даже; больше походит на упорную попытку отыскать что-то, о чём ты имеешь лишь самое смутное представление. В принципе, так оно и есть. Минхо протирает асфальт во дворе дома, с каждой минутой всё отчетливее ощущая, что ожидание лишь увеличивает его уверенность. Он не чувствует, что ждёт долго, потому что всё то время, что он болтается под окнами обшарпанной малоэтажки, он всё думает, думает, думает. Что он знает о Джисоне? Что он живёт отдельно от родителей? Что его брат погиб? Что раньше ходил в хагвон на дополнительные занятия? И на этом, Минхо, строятся все твои предположения? Этого, по-твоему, достаточно? - Этого, по-твоему, недостаточно?! - орёт ему в ответ шестое чувство. Того, что Джисон выглядит точь-в-точь, как Хан – недостаточно? Что он двигается, улыбается и смотрит, как Хан – недостаточно? Того, как у тебя грудь сдавливает от одного взгляда на него – недостаточно? Минхо встряхивает головой, пытаясь выбросить из неё всё лишнее, но помогает плохо. Чем дольше он вспоминает, восстанавливая в памяти все эти мелкие детали Джисонова образа, тем твёрже укрепляется в мысли, что нет, его не глючит. То есть глючит, конечно, но не совсем в том смысле, в котором кажется на первый взгляд. Минхо вообще удивлён, как досконально может представить в голове его образ. Наверное, он даже маму не может так точно представить. И нет, дело даже не в том, что он и до этого много лет каждый день фантазировал о мягкости Хановой кожи или его чуть усталой хитроватой улыбке. Просто у него как на фотоплёнке отпечатался этот момент: Джисон, тонкими пальцами спускающий с носа маску, его внимательный пристальный взгляд как будто бы исподлобья, лёгкость в его глазах, когда он отвечает шуткой на шутку. И этот охуенный пассивный Джисонов вайб, словно он прошёл Афганскую войну и теперь снисходительно смотрит, как придурки в подворотне угрожают ему раскладным ножом. Восхитительный. Минхо открывает глаза и чуть было не забывает, как дышать. Такое случается, когда твоя самая главная фантазия идёт в твою сторону в духе тех самых второстепенных персонажей из аниме, завёрнутая в чёрный застёгнутый бомбер. Поверьте Минхо на слово, с ним такое уже не первый раз, он знает, о чём говорит. Минхо понимает – вдруг! – что понятия не имеет, что ему говорить. И это даже хуже, чем при их прошлой встрече; потому что если тогда можно было списать всё на случайность (собственно, это и была случайность), то в этот раз такой аргумент прокатит вряд ли. Но Минхо, кажется, чертовски сегодня везёт, потому что Джисон уже направляется к нему, прямо и очень решительно, и сам первый начинает диалог. — Ты, мать твою, реально меня преследуешь? Ладно, или не так уж сильно ему везёт. Минхо требуется секунд десять – первые пять, чтобы напомнить себе, что рядом с Джисоном нужно дышать; ещё пять, чтобы придумать ответ. — Я... Нет! — недовольно возмущается он. — Ты думаешь, мне заняться больше нечем? Где-то Минхо слышал, что лучшая защита – это нападение. Если это действительно так, из Минхо получился бы отменный форвард. Джисон прячет руки в карманы, пытаясь, наверное, таким образом показаться более грозным; но в глазах Минхо напоминает скорее потрёпанного жизнью птенца бормотушки. — Откуда у тебя мой адрес? Джисон смотрит на него хмуро с некой даже претензией; Минхо даже не замечает, как отвечает на это своим обычным наездом на наезд. — Да с чего ты вообще взял, что я приехал к тебе? Джисон почти закатывает глаза. — Да ладно, Минхо-хён, хочешь сказать, тебя по чистой случайности занесло в другой конец города? — А я что, должен передвигаться только в пределах своего района? — И поэтому ты просто так, из душевного порыва к прекрасному, торчишь пятнадцать минут под моими окнами? — выгибает бровь Джисон и, встретив вопросительный взгляд Минхо, поясняет. — Я с остановки тебя видел. Специально постоял посмотреть, вдруг ты реально просто проходил мимо. Минхо хочет сначала возмутиться, потом оправдаться, и поэтому, как это всегда у него бывает, если ему нужно сделать выбор, просто стоит с непроницаемым лицом, не говоря ничего. — Так что, хён, будь добр ответить: откуда у тебя мой адрес? Вся напускная уверенность Минхо сдувается в тот же миг, что он слышит, как Джисон называет его «хёном». Окей, ради этого дерьма он готов терпеть почти любую чертовщину. И Минхо решает пойти ещё на один риск. Он ведь может попробовать? Раньше ведь получилось? Ведь работало? — Феликс дал. Мать твою, а если Феликса из сюжетов Минхо на самом деле зовут как-то по-другому? А если у Джисона вообще нет никакого Феликса? Глаза Джисона на секунду расширяются, но только на секунду; он тут же берёт себя в руки и смотрит на Минхо с ещё большим сомнением. — Нет, не давал, — отвечает он. Минхо молчит. То ли упорствует, то ли не решается опровергнуть. Честно говоря, он и сам не может понять. Но по спине пробегается какой-то странный холодок. — Знаешь, почему? — уточняет у него Хан. — Потому что я не рассказывал про тебя Феликсу. А вот то, что ты знаешь его, вызывает у меня много вопросов. Вот чёрт, думает Минхо. Наверное, про Феликса всё-таки было лишнее. Минхо сжимает плотнее губы и напряжённо ведёт плечом, не зная, как теперь из всего этого выпутываться. Выглядит ли он сейчас подозрительно? Пиздец, ещё как. — Это не то, что ты подумал, Джисон, — твёрдо произносит Минхо ту самую фразу, призванную обычно убедить собеседника, что он подумал именно то. Ты бы ещё «ты всё не так понял» в конце добавил, честное слово. На лбу Джисона крупным шрифтом бежит отчётливо различимое «Да ладно? Ну ты объясни». Минхо почти видит скользящие от одного края к другому красные буквы, напоминающие объявления на табло в вагонах метрополитена. И что теперь, гений импровизации? — Я... Ты... — он пытается что-то сформулировать и каждый раз обрывает себя на полуслове, понимая, как глупо сейчас выглядит. Вообще-то, он благодарен Джисону. На его месте Минхо уже давно бы дал по газам. И, уткнувшись в осознание нелепости происходящего, честно признаётся: — Если я скажу тебе правду, ты сочтёшь меня сумасшедшим. — О, — с прямым лицом тянет Джисон. — Это первая правдоподобная фраза за сегодняшний вечер. Минхо даже хочет хмыкнуть, но внутри у него всё так напряжено и натянуто, что его хватает только на один короткий выдох. Он проходит пальцами по волосам (Джисон следит глазами за его рукой!), и упирается взглядом в темнеющее серое небо. — Но ты попробуй, — уже спокойнее добавляет Джисон. Минхо опускает на него глаза, смотрит в ответ. Взгляд у Джисона требовательный, ожидающий, но как будто какой-то понимающий. Минхо тянет сделать к нему пару шагов, рассмотреть, как тонкие красноватые сосуды проступают у него на щеках; Джисон так похож на Хана, что у Минхо щемит сердце. Он ощущает это маленькое, отчётливое чувство у себя в груди, и говорит раньше, чем успевает сообразить: — Я тебя придумал. Повисает странная тишина, и брови Джисона ползут вверх. Минхо тут же осознает, что именно только что сморозил. — Не в этом смысле! Я не имею в виду, что ты ненастоящий. Просто раньше я только представлял тебя, и думал, что тебя не существует, а потом встретил в том магазине, и оказалось, что ты существуешь. И ты был очень похож внешне, но я не был уверен и решил проверить, правда ли ты такой же, как в моих фантазиях, и выяснил, что у тебя история такая же и даже имя такое же. Вернее, фамилия, но я никогда не думал про твоё имя, точнее я про него думал, и потом понял, что твоя фамилия – это твоё имя. То есть твоя фамилия, конечно, это фамилия, а имя – имя, просто то, что я думал было именем, оказалось фамилией. Где-то в этом месте Минхо делает паузу, чтобы выровнять поток мыслей, и замечает говорящее, очень говорящее выражение на лице Джисона. Нахер он его сейчас пошлёт, вот что. — Твоих, — Джисон неопределённо ведёт головой, словно пытаясь уточнить, правильно ли он всё услышал. — Фантазиях? Молодец, Минхо, возьми с полки пирожок и книжку по этикету, бестолковое ты создание. — Не таких, — честно врёт Минхо. — Просто... обычных фантазий. Типа как сюжеты в книжках или комиксах. Боже... я даже не знаю, как это объяснить. — Можно просто Джисон, но ты не продолжай. Я вот не знаю, хочу ли я это слышать. Минхо искренне удивляется, как Джисону в такой момент хватает самообладания, чтобы шутить, но надеется, что это хороший знак. Дверь в подъезд со скрипом открывается, и оттуда выползает какая-то не особенно бодрая бабушка с разноцветными мусорными пакетами на ручной тележке. — Всё немного сложнее, — предпринимает новую попытку Минхо уже спокойнее, и голос его звучит увереннее. — Но это не так безумно, как тебе кажется. Вообще-то, Минхо считает, что это именно так безумно; но Джисону об этом знать не обязательно. И, строго говоря, Минхо даже не до конца уверен, что его с потолка взятая теория – правда. Но он очень хочет проверить. И очень не хочет, чтобы Джисон после этого заблокировал его номер и сменил адрес. Джисон смотрит на него с сомнением. — Это долгая история. Не пятнадцать сезонов сверхъестественного, конечно, но в две минуты пересказ не уложится, — Минхо старается говорить ровно, с максимально возможной убедительностью. — Позволь объяснить. Обещаю, если ты... — Бога ради, хён, заткнись. Джисон шипит на него, стреляя глазами в сторону проходящей мимо бабули. Та в их сторону не смотрит, но Минхо может почувствовать её здоровое астральное ухо, которое вертится во все стороны, как локатор, и Джисон с Минхо сейчас горят на её экране двумя большими яркими точками. — Джисон-а! — воодушевлённо тянет бабуля, делая вид, что вот только что их заметила. — Так давно тебя не видела! Как ты поживаешь? Джисон почти воет, и Минхо видит его отвёрнутое в противоположную сторону лицо, где с губ срывается беззвучное «ёбтвоюмать». Джисон поворачивается к бабушке и делает приветливую мордашку. — Всё в порядке, аджумма. Как вы? Надеюсь, всё в порядке? Ко мне вот друг приехал в гости, хотим пойти выпить чая. С виски, мысленно добавляет Минхо. Соседка Джисона ещё что-то бодро отвечает, но Минхо уже не успевает разобрать; Джисон незаметно толкает его в сторону двери, на ходу что-то отвечая бабуле. Они двигаются таким дёрганым буксиром, когда Джисон чуть слышно шипит ему в ухо: — Быстро в дом. И уже через несколько секунд Джисон с силой заталкивает его в подъезд, буквально впихивая в лифт. — Блять, — говорит Джисон своему отражению в зеркале лифта. — Вот это ты мне сейчас представление устроил. *** Они сидят у них с Феликсом на кухне, и Джисон искренне жалеет, что у него нет ничего крепче забытой вчера в чайнике заварки цейлонского. Минхо устраивается на единственном целом стуле около окна, Джисон садится напротив на табуретке, а между ними на столе лежат, прикрытые стеклянным колпаком, холодные утренние оладьи Феликса. Сейчас Джисон поверить не может, что жевал их жалких шесть или семь часов назад. Он жевал их в прошлой жизни, когда рутина его была понятна и предсказуема, и находилась в диапазоне от «почистить зубы» до «запить пачку снотворного водкой». Он смотрит на Минхо и не понимает, отчего так странно сдавливает воздух в горле: от того непонятного ощущения, которое он испытывает, глядя на него (и которое так и не исчезло, несмотря на ту чушь, что Минхо нёс во дворе) или от того, как гармонично Минхо выглядит даже здесь, на видевшей первое пришествие старой кухне, в которой, вдобавок, пахнет краской из гостиной. Вообще, конечно, это удивительный навык, и Джисон даже немного завидует. А может, это и не навык даже, а какое-то врождённое качество: достаточно Минхо зайти внутрь, и любое помещение сразу становится каким-то... эстетичным. Вот была до этого рассыпающаяся двушка тридцать лет без капремонта; а стала эстетика. И нет ощущения, что Минхо из дворца попал в богом забытую дыру, где с потолка сыплется крошка из сухой краски, а оконная рама закрывается до конца раз в полтинник. Есть ощущение, что Минхо снимается в клипе про разбитое сердце и потерянную любовь. Минхо тем временем разглядывает кухню без тени пренебрежения; у него во взгляде неподдельный интерес, как будто он архитектор, на глаз оценивающий планировку и прочность несущей конструкции. Джисон засыпает заварку в чайник (Феликс терпеть не может пакетированный), заливает кипятком до краёв и, подождав пару минут (эти пара минут очень нужны Джисону, чтобы убедить себя, что он не совершает роковую ошибку, приведя к себе домой какого-то маньяка), разливает по чашкам. Минхо сидит на стуле, нога на ногу, смотрит в окно с таким спокойным видом, как будто они эту встречу запланировали месяц назад, а Джисон ещё и опоздал. Ладно, признаётся себе Джисон, чертовски красивый. Это ведь ничего не значит? — Что это? — Минхо принимает из рук Джисона чашку. — Хотел бы сказать, что соджу, было бы очень к месту, — отвечает Джисон, смотря на полупрозрачную жидкость. — Но тогда внятного диалога у нас бы не получилось. Так что зелёный чай. Минхо легонько дует на чашку и отмечает: — Ну, зелёный чай тоже очень к месту. Джисон нервно хмыкает. — Могу туда ещё пару капель валерьянки добавить. — Спасибо, я и так не вполне ясно соображаю. — Рад, что хоть в этом мнения у нас сходятся. Они синхронно прыскают, и напряжение как-то спадает. Джисон удобнее устраивается на табуретке, подбирает под себя ногу и смотрит. — Я ничего не понял, что ты там сказал. И слава богу, потому что если бы тебя услышали соседи, нам бы точно подняли арендную плату за то, что я таскаю к себе каких-то фриков. А квартира у нас за нынешнюю цену великолепная, так что давай ты сейчас нормально объяснишь, ради чего я только что рисковал своей двухлетней репутацией перед владельцем. Минхо отворачивается к окну и разглядывает что-то на крыше здания напротив, как будто специально избегая зрительного контакта с Джисоном. У него расслабленная поза, и голос, когда он говорит, тоже расслабленный и уверенный; а в глазах что-то плещется. Наверное, поэтому он на Джисона и не смотрит. — Даже не знаю, с чего начать, — наконец произносит Минхо. Джисон делает глоток чая. — Начни с начала. Как ты узнал, где я живу? Минхо запускает пальцы в волосы, нервно сжимает у корней и затем отпускает, кладя запястье на столешницу. Весь он какой-то... не растерянный, нет. Просто словно бы сильно напряжённый где-то глубоко внутри. Зажатый. Джисону иррационально хочется взять его за руку и сказать, что всё будет окей. Или выгнать к чёртовой матери из квартиры. Джисон пока не определился, поэтому молчит и ждёт. — Да я и не знал, если честно, — Минхо хмыкает, опуская задумчивый взгляд вниз. — Я приехал почти наугад. Вернее, вызвал такси, вышел в нескольких улицах отсюда и принялся шататься в надежде, что наткнусь на твой дом. Джисон слегка хмурится. — И ты нашёл. — Ну, нашёл. — Как? Он делает паузу и неопределённым жестом обводит комнату. — В смысле, если ты не знал адреса? И не видел раньше мой дом. Ты ведь не мог узнать его, если никогда здесь раньше не был? Или был? Минхо смотрит на него так, как будто глубоко задет таким низким предположением о собственной персоне. — Конечно, не был, — отвечает он. Джисон вопросительно изгибает бровь. — И?.. Минхо вздыхает. — И, — вторит он. — Если я попробую объяснить, ты мне не поверишь. Джисон хмыкает, приподнимая уголок губ. — А ты рискни. Не волнуйся, ты ничего не теряешь: я и без того хочу вышвырнуть тебя к чёртовой матери отсюда. Взгляд у Минхо становится сначала страшно недовольный, а потом осуждающий-осуждающий. Он отпивает немного чая (вшивый аристократ, внутренне завывает Джисон, даже из чашки со сколами пьёт, как из дорогущего сервиза) и берёт ещё несколько секунд паузы, чтобы собраться. — Я был уверен, что узнаю место, когда приду сюда. Я не знаю, как это лучше сказать, но... Я видел его, но не потому, что когда-то здесь был. И нет, я никогда не преследовал тебя, ну кроме того пути от магазина, и я действительно впервые встретил тебя позавчера вечером. Но этот дом... — он обводит взглядом заставленную разнообразным хламом кухню. — Этот дом я представлял в своей голове. Он немного отличается от того, что я придумывал, но общие детали угадываются. Джисон жалеет, что не налил в чай валерьянки. — Ты... придумывал его? Минхо нервно облизывает языком губы. — Не знаю, как лучше рассказать. Ты когда-нибудь создавал в своей голове истории? Ну знаешь, вроде сюжетов про себя в Хогвартсе или деревне ниндзя из Наруто? — Да. В детстве. — Вот, — кивает Минхо. — А я занимаюсь этим до сих пор. Сколько себя помню, всегда занимался. Придумывал какие-то сюжеты и собственные миры. Мне нравилось гулять по вечерам и думать, чем бы занимались герои или как бы они сражались в каких-то масштабных войнах. А ещё это помогало успокоиться – у меня СДВГ, и один из моих прошлых психологов как-то посоветовал вместо того, чтобы лезть в драку по любому поводу, транслировать свою агрессию в эти выдуманные миры. Я и без него так делал, не только с агрессией, но только тогда узнал, что это, оказывается, специальная техника. Я даже какое-то время хотел на сценариста пойти учиться, но родители настояли на международных отношениях, и я отправился в Сеульский национальный. Джисон не сдерживает нервного смешка. — Надо же какая трагедия, — с иронией в голосе бормочет он. — Что? — Ничего, — отмахивается Джисон. — Просто составляю бинго идеального парня, у тебя уже два очка из пяти. Минхо непонимающе хмурится. — Не важно, продолжай. Так что там со сценаристом? Минхо нехотя возвращается к рассказу: — Ну да, в общем, на сценариста я не пошёл. Но привычка придумывать всякое, чтобы отвлечься от реальной жизни, осталась. Типа, знаешь, романтические истории, когда хорошее настроение, или ужасные истории, когда всё плохо. Родители у меня развелись рано, поэтому «всё плохо» было чаще. Я придумал около пяти глобальных сюжетов про апокалипсис и ещё три маленьких про войны во вселенной Марвел. — Это всё здорово, — кивает Джисон. — То есть, не здорово, конечно, мне очень жаль и всё такое. Но какое отношение это имеет ко мне? — Ты когда-нибудь создавал оригинальных персонажей? — вместо ответа спрашивает Минхо. Что за еврейские привычки? Джисон неопределённо ведёт плечами, чуть хмурясь. — Ну наверное. У меня была АУшка по «Орудиям смерти» в детстве, я там придумал штук пять всяких сумеречных охотников, и устроил им Санта-Барбару. Мне очень нравился Магнус Бейн. Я был юн, и мне совершенно не стыдно. — Значит, создавал? — Минхо испытующе смотрит на него. — ...да. А что? — Джисон, – произносит Минхо. — Ты – мой персонаж. Джисон смотрит на Минхо в ответ. Нет, всё-таки надо было соджу. Джисон молчит около минуты, тишина становится почти бесконечной, прежде чем он, наконец, открывает рот. — Прости... что? И это максимум, на что его хватает. Лицо Минхо остаётся совершенно спокойным, и Джисон бы даже решил, что он совсем не волнуется, если бы не кадык, рвано дёргающийся в тот момент, когда Минхо сглатывает. — Ты мой персонаж, Джисон, — повторяет Минхо. — Я придумал тебя, когда мне было десять. Я нашёл твой дом, потому что это я придумал, где ты живёшь. Я знал про Феликса, потому что это я придумал, что вы двое съедетесь. Я упомянул твоего брата, потому что он был героем моих сюжетов. Джисон снова какое-то время сидит, ничего не говоря, и только глядит Минхо глаза-в-глаза, мысленно считая до двадцати. — Знаешь, я ошибался, — невозмутимо говорит Джисон, — Пошёл-ка ты нахер из моей квартиры. И встаёт с табуретки. Минхо цыкает языком, раздражённо выдыхая через рот воздух. — Говорил же, что ты так сразу не поверишь. — Не поверю? — переспрашивает Джисон и впервые ощущает, что голос его не слушается. — Не поверю? Ты сам себя слышишь? Минхо тоже встаёт, но так плавно и изящно, словно кот; успокаивает. — Слышу. И, правда, мне самому мало что понятно. Но ты представь: я после ночёвки с другом выхожу в магазин, а там парень из моих фантазий. Да я там чуть богу душу не отдал. — Ты точно маньяк. Скажи честно, ты сталкер? — Да не сталкер я! — Тогда откуда ты знаешь про моего брата? — Я... — Минхо разводит руками. — Потому что я придумал его. Или не придумал, может, я просто видел его у себя в голове, и решил, что придумал. Я не знаю! Но я всегда создавал сюжеты про тебя и твою жизнь, всегда, вот уже больше десяти лет. И я уверен, что я смогу ответить на любой вопрос о твоей биографии, даже про то, о чём ты всегда молчал. Я знаю, сколько тебе было, когда твой отец начал пить, знаю, в каком возрасте ты впервые перевёлся в другую школу. Знаю о том, как ты вылил на учителя истории ведро с акриловой краской в седьмом классе, как бегал на курсы к брату, чтобы не возвращаться домой. И как ты перевёлся из Пусана в Сеул два года назад, и как вы с Феликсом гуляли по крышам. Я всё это знаю, потому что сам продумывал каждый из этих эпизодов. Джисон смотрит на него, смотрит в эти невероятно красивые глаза с таким изящным разрезом, какого он никогда прежде не видел, на чёткую линию челюсти, выделяющиеся скулы и прямой ровный нос. На чуть поджатые губы и слегка сдвинутые к переносице брови. Смотрит, и не может поверить, как такой невероятный человек может быть конченым психопатом. Он... раскопал о нём всё? Как много он выяснил? Как давно он?.. Вот чёрт... Джисон делает неуверенный шаг назад, упираясь спиной в кухонный гарнитур. Может, если незаметно нащупать нож... — Откуда ты всё это?.. — ошарашено шепчет он. Минхо нервно отворачивает голову и тут же снова смотрит на Джисона взглядом, полным отчаяния и упорства. И всё это за толстой-толстой непроницаемой стеной, сквозь которую Джисону едва удаётся прорваться. — Я никогда не следил за тобой. Джисон, я никогда раньше тебя не встречал. Я не вру, — он говорит так твёрдо и чётко, что в другой ситуации Джисон, надо полагать, мог бы поверить. — Всё, что я знаю о тебе, родилось здесь. Он пару раз постукивает себя кончиком пальца по виску и смотрит прямо, не таясь. А затем, видя испуг в глазах Джисона, делает аккуратный шаг в его сторону. — Джисон, пожалуйста. Джисон нервно дёргается назад. Если не нож, то можно схватить сковородку. Главное, врезать ему посильнее по голове, затем коленом в пах, и успеть добежать до выхода. На лестнице он уже его перегонит. Но прежде, чем Джисон успевает нащупать хоть что-нибудь, Минхо приближается к нему ещё немного и касается его ладони пальцами. — Я знаю про тестирование в университете, — произносит он. И глаза Джисона широко распахиваются. — Как ты?.. — растерянно лепечет он. — Откуда? Я ещё никому не успел... Это же всего час назад... Он нервно кусает губу, мечется глазами, силясь сложить несовместимое. Даже если бы Минхо следил за ним или выяснял бы о его прошлом, он не мог узнать так скоро. Он не мог, просто физически не мог выяснить это так сразу. Или мог? А что, если он сам это подстроил? Джисон ведь совсем его не знает. Он может быть сыном каких-нибудь чеболей, он может купить его преподавателя, чтобы она внесла его в списки. Но ведь она сказала, что он может отказаться? Или это тоже был ход, чтобы не вызвать подозрений? Джисон сам не понимает, почему не отдёргивает в этот момент руку, но что-то непонятное, какая-то странная электрическая энергия не позволяет ему этого сделать. Он чувствует тепло пальцев Минхо в том месте, где он аккуратно, почти нежно проводит по ребру его ладони, скользит на внутреннюю сторону и мягким движением подхватывает. Джисон на секунду забывает обо всём; он может думать только об этом тепле, греющем его пальцы, и об этой коже, поглаживающей его собственную. И ещё об этом необъяснимом чувстве, которое от руки по венам добирается до сердца и головы, чтобы перерубить все каналы связи с внешним миром. Все, кроме одного – того, где он держит свою ладонь в ладони Минхо. Джисон поднимает взгляд и моментально считывает волнение, прописанное в глазах Минхо. Он говорит прежде, чем успевает подумать: — Ты был сегодня в магазине подарков? Минхо на мгновение теряется. — Что? — В магазине подарков, — упорно повторяет Джисон. — Ты был там сегодня? Ты покупал там зажигалку? Теперь Минхо смотрит на него не менее растерянно, чем сам Джисон – на Минхо. Он разжимает пальцы (Джисон в этот момент чуть не всхлипывает от возмущения и желания потребовать, чтобы Минхо сейчас же вернул всё на место), и забирается рукой в карман джинсов. Наружу он вытаскивает уже сжатый кулак и, раскрыв ладонь, демонстрирует новенькую блестящую зажигалку Zippo. Ту самую, что видел в своих мыслях Джисон. Он завывает в голос и закрывает руками лицо. — Господиблять, — стонет Джисон, и Минхо смотрит на него с проблеском осознания. — Так ты тоже?.. — он делает неопределённый жест. — Вот это всё? Про меня? Джисон глядит на него в ответ в щель между пальцами и очень сильно хочет стукнуть. Пусть не сковородкой, но всё же. — Нет. Нет, боже, у меня ничего такого раньше не было. Я вообще ничего про тебя до этого не знал. Я просто... Когда я ехал сегодня в универ, я думал о тебе и увидел, как ты покупаешь эту зажигалку в магазине со своим другом. Я решил, что это просто... ну, моя маленькая фантазия, — он сам морщится от этого слова. — Но, короче... Ты понял. Он ожидает от Минхо какой угодно реакции, но тот только довольно ухмыляется. — Ты думал обо мне? А может нет, а может всё-таки сковородкой. — Если ты так уж всё про меня знаешь, — еле выдавливает Джисон, — То ты должен знать, что мне... Что я... — Гей, — заканчивает за него Минхо. — Да, я знаю. Я би. — О, — тянет Джисон, не вполне понимая, как на это реагировать. — Круто. И молчит. Но вообще-то у него внутри маленькие фейерверки. На этом месте Минхо как будто сбивается, и его прежняя упёртость немного сходит на нет. Джисон не уверен, то ли это из-за чересчур личной темы (у них сейчас вообще может быть что-то «чересчур»?), то ли дело в чём-то ещё; но Минхо вдруг хмурится и отворачивает лицо в сторону, а Джисон, неожиданно для самого себя, испытывает острую потребность разобраться, какого чёрта тут вообще происходит. — Так, — говорит он, опираясь руками на кухонный ящик позади себя. — Так, давай-ка я сделаю нам новый чай, а ты пока подумаешь и расскажешь мне всё с самого начала. Вот прямо можешь с детства, как ты до всего этого додумался, чего ты там наворотил и как меня нашёл. Минхо снова поворачивается к нему, снова заглядывает в глаза, и Джисон, несмотря на общую атмосферу безумия, испытывает то же, что испытал в первый раз, встретившись с Минхо взглядом около ограждения. Чувство необъяснимого, почти животного доверия. — Может, всё-таки валерьяночки? — предлагает Минхо. Джисон кивает. — А давай. *** Минхо действительно выкладывает ему всё, причём детально и с подробностями. Начинает с десяти лет и с распада семьи, который крепко проехался по его психике и идёт в хронологическом порядке до самого третьего курса. Он рассказывает обо всём важном, что случалось в его жизни, и объясняет с примерами, как это отразилось на его сюжетах. Он рассказывает, как впервые придумал Хана, как лепил ему биографию, как с каждым годом своего личного семейного ада нанизывал на ниточки Джисоновой жизни новые бусинки персональных катастроф. Он описывает всю жизнь Джисона с незначительными опущениями, от детства, раннего алкоголизма отца и семейного насилия, от которого даже Джисонов старший брат не всегда мог уберечь Джисона-ребёнка, до последнего года, знакомства с Феликсом, их прогулок по крышам и ночных посиделок перед открытым окном на кухне. Минхо рассказывает о том, чего не мог знать, даже если бы следил за Джисоном всю его жизнь, даже если бы ходил за ним по пятам, если бы повесил на него жучок и прослушивал разговоры – он рассказывает о мыслях и тревогах, о всех тех эмоциональных американских горках, которые Джисон всегда прятал внутри, о его желаниях то бросить антидепрессанты, то наглотаться их до передозировки. Он говорит о том, как Джисон сходил с ума от ощущения полного одиночества и как почти плакал от счастья на коленях у Феликса, когда они смотрели фильмы, и он впервые за долгое время чувствовал себя нужным. Минхо говорит, и не просто говорит – он словно сам это всё заново переживает, вместе с Джисоном, словно понимает каждый его психологический срыв, каждый моральный слом. Минхо не всё равно – у Минхо почти надламывается голос, он описывает всё в таких красках, что и сам Джисон вряд ли бы так сумел. Минхо на него не смотрит – он смотрит куда-то себе в чашку, глубоко погружённый в мысли, и ему так сильно не всё равно, что Джисону начинает казаться, что это вовсе даже не история его жизни, а история самого Минхо. Минхо говорит долго, очень долго; Джисон не засекал, но точно не меньше часа. Джисон не перебивает и не задаёт вопросов – ему и не надо, он и так слышит все ответы. Джисон чувствует, как сам, вместе с Минхо, тонущем во впадине со своими идеями, постепенно куда-то выпадает; картинки прошлого встают перед его глазами слишком реалистично. Он сначала просто слушает, как слушал бы параграф из учебника истории; но Минхо не просто пересказывает его жизнь, он пересказывает её, говоря о себе и о том, как сам всё это придумывал. В какой-то момент в горле у Минхо встаёт твёрдый, очень твёрдый ком, изнутри давящий на гортань. Это звучит, как полное безумие – но вот этот парень перед ним придумал его жизнь. Ещё большее безумие заключается в том, что Джисон, кажется, ему верит. К концу повествования эмоции уже немного отпускают Минхо; он всё чаще оглядывается в окно и говорит уже сухими фактами. Чай в чашке Джисона окончательно остывает. К тому моменту, как Минхо заканчивает, Джисону в глотку не лезет решительно ничего. — Ну вот как-то так. И потом, когда мне пришло в голову, что мои фантазии могут становиться реальностью – я подумал, что мне нужно узнать, действительно ли тебе предложили тестирование и рванул сюда. Надо было проверить. Он замолкает, и Джисон молчит тоже. У него в мыслях огромный белый лист и абсолютное ничего на нём. Ни одной связной цельной мысли. Даже не понятно, о чём теперь спрашивать. Ему бы тайм-аут. Но прежде, чем взять паузу, Джисону остро нужно уточнить одну маленькую деталь. — То есть, ты хочешь сказать, — начинает он. — Что вся моя жизнь, все мои отношения с людьми, все успехи и неудачи, все радости и трагедии, все самые важные события... всё это – сублимация твоих собственных радостей и несчастий? Минхо осторожно смотрит на него, практически не мигая. — Получается, что так, — твёрдо отвечает он. Джисон не злится на Минхо, правда. Не может злиться. Минхо как-то искренне не плевать, он смотрит с сожалением, и впервые это сожаление Джисону не отвратительно. Окей, если это правда, то он берёт свои слова назад. Вот это – главный прикол в его жизни. — Боже, — с улыбкой говорит Джисон, забираясь пальцами в волосы. — Что же ты натворил, еблан. Иногда Джисону кажется, что его жизнь – это такой огромный пиздец. Так вот происходящее сейчас – апогей этого пиздеца. — Так, дай мне прояснить один момент, — Джисон взмахивает руками, словно просит несуществующую съемочную команду поставить на стоп. — Скажи, ты уверен, что это ты выдумываешь всё, что со мной происходит? В смысле, как это вообще работает? Минхо снова падает в свои размышления, и его спокойное, мраморное лицо в такие моменты становится почти скульптурным. У Джисона тотальный ментал брейкдаун, и он считает, что заслуживает хотя бы попялиться на красивого парня. Тем более, если этот красивый парень сам придумал Джисону его ориентацию. — Нет, не уверен. Мне так кажется. Строго говоря, это скорее моё предположение, но я почему-то думаю, что это так. Не спрашивай, почему, я не знаю. Хотя у меня была версия, что я вроде как просто вижу твоё будущее или что-то вроде того. Но всё равно... Нет, почему-то мне всё равно сильнее откликается идея, что всё происходящее до этого момента было следствием моих фантазий. Джисону кажется, что Минхо что-то ему не договаривает. Вообще-то, он почувствовал это ещё и во время Большого Монолога Минхо, но сейчас это что-то, ускользающее между строк, стало ещё более ощутимым. — До этого момента? А теперь? Минхо поднимает на него глаза. — А теперь не уверен. Что-то как будто бы поменялось. Не могу сказать точно... Просто сейчас ты настоящий, живой, и у тебя своя жизнь. И я чувствую себя вроде бы как не в праве решать твою судьбу. Джисон нервно хмыкает. — До этого тебя ничего не останавливало. — До этого ты не был реальным, — парирует Минхо. Они снова сидят молча, и Джисон, если честно, уже начинает привыкать. Ему бы, конечно, переварить вот это всё дело. И выпить. Или покурить. Зажигалку можно взять у Минхо, сигареты стащить из запасников Феликса. И с таким набором на крышу. — И что мы теперь будем делать? — спрашивает наконец Джисон. Взгляд Минхо как-то едва уловимо меняется, когда он произносит «мы». — А ты мне веришь? Джисон пожимает плечами. — Не могу сказать. Звучит, конечно, как полная чушь. Но если ты сошёл с ума, то я сошёл с ума в равной степени, потому что до сих пор не вызвал на тебя полицию или бригаду из психушки. Так какие предложения? Минхо ненадолго задумывается. — Хочу проверить кое-что для начала. Нужно узнать, сбываются ли ещё те мои сюжеты, которые я уже придумал про тебя. Вернее, про Хана. Я могу называть тебя Ханом? Джисон с сомнением хмурится. — Это моя фамилия, но лучше не надо. Так я ощущаю себя какой-то игрушкой для кукольного театра. — Да, понимаю. Извини. В общем, историю с тестированием я придумал на этих выходных – у нас в универе сейчас устраивают проверки, я переложил это на новый сюжет. Я в общих чертах знаю, что ты... — Нет, стой. Стой-стой, притормози. Если ты придумал... ну или видел... этот сюжет, то ты знаешь, какой ответ я дам преподавателю. Минхо кивает. — И? — намекает Джисон. — А зачем меня спрашивать, если ты и сам знаешь, что ты согласишься? Джисон очень жалеет, что в своё время они с Феликсом не купили второй стул на кухню, потому что сейчас ему бы не помешало откинуться на спинку. — Ага. Вот как. Окей, ладно, предположим даже, ты прав. Что тогда? — И тогда я знаю, как ты пройдёшь это тестирование. — То есть, ты знаешь результат? — Не только результат. Я знаю, как будет проходить само тестирование. — Все вопросы? – Нет, ну все вопросы из бланка заданий не знаю, это не было важно для сюжета истории. Знаю, какие баллы ты получишь за письменную часть и как сдашь собеседование. Что за преподаватель у тебя будет, о чём примерно вы будете разговаривать, всё в таком духе. Знаешь, как сцена из книги. Джисон закусывает изнутри щёку. Всё это, конечно, звучит бредово, но, казалось бы, куда уж бредовее?.. Да есть куда. — И ты хочешь...? — Хочу рассказать тебе это. Я расскажу тебе всё об этом дне, как я это придумал. И если ты будешь знать, то сможешь сравнить. Джисон в раздумии запрокидывает вверх голову. Идея, конечно, неплохая. Очень чистый способ проверить, кто из них в действительности съезжает – крыша Джисона или матрица реальности. И всё же что-то не даёт ему покоя... Как будто... Как будто что-то... — Поступим не так, — у Джисона в голове вдруг щёлкает, что удивительно, потому что ему уже начало казаться, что после сегодняшнего он окончательно потерял способность соображать. — Ничего мне не говори. Если я буду знать, может случиться так, что я сам невольно буду подстраивать обстоятельства под твою историю. Получится что-то вроде самосбывающегося пророчества. Лучше сейчас поезжай домой, запиши всё, что уже есть у тебя в голове. Прямо детально, можешь даже самые мелкие глупости записывать. Отправишь мне на почту отложенным письмом – на вечер следующего понедельника, чтобы у меня не было соблазна подсмотреть. И потом, когда я выйду с собеседования, я прочитаю и сверюсь с тем, что будет на самом деле. Минхо чуть улыбается, такой странно-нежной улыбкой; как мама, гордая за своё талантливое чадо. — Идея отличная. Так и сделаем. Джисон смотрит ему в глаза. — Да. Хорошо. Он чувствует себя зависшим в моменте, и если дело действительно в том, что он – проекция мыслей Минхо, то, наверное, нормально, что он падает в какую-то очень глубокую дыру, когда ловит его взгляд. Джисон не чувствует себя ничьей проекцией, но отчаянно хочет найти объяснение своему желанию коснуться пальцами губ Минхо. — Тогда я пойду? Джисон через силу выдавливает из себя полу-улыбку. — Да, давай. Я провожу. Вообще-то у него сейчас внутри настоящая мясорубка, и ему чертовски страшно. И он не хочет, чтобы Минхо уходил. Но это если честно. А если как надо – он отводит Минхо до двери. Минхо надевает брошенное у входа пальто, залезает ногами в идеально чистые кроссовки найк (ну разумеется, мысленно фыркает Джисон), и оборачивается на Джисона только в проёме. Джисон не любит врать самому себе, даже если это неприятно. Так что да, Джисон бы хотел, чтобы Минхо немного задержался. Хотя бы в двери. — Хани, знаешь, — Минхо как-то странно выдыхает и неожиданно берёт его за руку – не так, как тогда на кухне, а вполне осознанно и целенаправленно перехватывает его ладонь своей и мягко сжимает; у Джисона резко ухает сердце, когда он слышит это тихое протяжное «и» в конце. — Понимаю, что ты просил не говорить тебе ничего о тестировании, но... — Минхо поднимает на него взгляд, и на короткое мгновение Джисону кажется, что он его сейчас поцелует. — Всё будет хорошо. Не беспокойся об этом слишком сильно. Ты справишься. Джисон поджимает губы, чтобы не выдать волнения, и не замечает, как сжимает ладонь в ответ. Никто никогда не говорил ему что-то подобное так. Не просто с верой в него или искренним пожеланием удачи. А так, словно Джисон и есть самая большая удача на планете. А Минхо говорит. Джисон втягивает носом воздух. — Спасибо. Если ты не врёшь, тогда, наверное, мне стоит пойти позвонить своей научной руководительнице прямо сейчас. Минхо улыбается ему, не широко, но так искренне, что у Джисона перехватывает дыхание. Глупо это всё и как-то по-детски, и Джисон ни черта Минхо не знает, но блять. Чувствует чувства. Вот же чёрт. – Не вру, – просто отвечает Минхо. И быстро, аккуратно целует Джисона в щёку. Это всё так нелепо, так несерьёзно, Джисон даже не сразу понимает, что произошло; а когда понимает – Минхо уже на лестничной клетке, быстрыми шагами пересчитывает ступеньки. Он касается пальцами того места, где кожа ещё теплеет от губ Минхо, и сглатывает собравшийся в горле ком. Всякое было в жизни Джисона. Он целовал, его целовали. В туалетах, за школой, в переулках. Горячо, быстро, с желанием, с азартом. По-разному. Но так искренне – никогда. Вот же чёрт. *** Следующая неделя в жизни Джисона по праву получает титул самой длинной и самой странной за все его немногие двадцать лет. В его голове она начинается приблизительно вечером понедельника, и её граница проходит ровно по тем двум с половиной часам между уходом из квартиры Минхо и прогулкой по крышам с Феликсом. Когда Феликс, уставший и чувствительный, как оголённый нерв, возвращается домой после смены в кофейне, неожиданно оказывается, что проветриться нужно не столько даже Джисону, сколько самому Феликсу. А Феликс приходит дёрганый и взъерошенный, словно его только что постирали в машинке и поставили на отжим, и Джисон даже почти радуется, что у него уже готов чай и бутылёк с валерьянкой. То есть, конечно было бы лучше, если бы всё это добро не пригодилось; но имеем, что имеем. Феликс почти залпом выдувает две чашки зелёного чая (в эффективности такого метода Джисон сомневается, но предпочитает не комментировать), вытаскивает из шкафа более тёплую парку и сам первый направляется к двери на чердак. Джисон успевает только прихватить ключи от квартиры. На крышу они выбираются уже в ночь – любимое Джисоново время суток. Под ногами – светящийся полосками улиц город, бликующие рекламные вывески, обретшие вторую жизнь маленькие ресторанчики, чей чётко просвечивающий интерьер призывно проглядывается сквозь прозрачные окна на фасадах. Под ногами – бегающие огоньки машин, их ослепительные фары, похожие на немигающие глаза, их безостановочно крутящиеся колёса. Под ногами – стайки гуляющих людей, больше смахивающих на крохотные цилиндрики на двух палках, вытаптывающие себе путь между остатков тающих сугробов. Над головой – огромный тёмно-синий купол, покрытый спреем вязкого, сверкающего в свете фонарных столбов, изрезанный ровными линиями, похожий на торт с глазурью. Над головой – редкие пятнышки блёклых звезд, едва различимых за завесой облаков, и пенистые барашки облачных волн. Над головой – всё бесконечно-огромное небо. И где-то на границе между – две их небольшие фигурки, такие вытянутые кляксы, зависшие между мирами и почти неразличимые в тени броского города. Феликс не идёт к краю (и правильно делает, там их легче заметить), а остаётся почти на самом острие пологого конька, засунув руки в карманы парки. Джисон выбирается за ним следом, завёрнутый только в одну тёплую толстовку поверх футболки, и аккуратно пристраивается рядом, стараясь не наступать на мокрые места кровли. Джисон на самом деле не умеет нормально поддерживать; его не научили, и он не научился. Но Феликс столько всего за последние два года для него сделал, что Джисон ради него готов рвать глотки. Проблема в том, что рвать глотки никому не надо. А надо поддерживать. А Джисон не умеет. Он аккуратно встаёт рядом, почти плечом к плечу, обхватывает себя руками за локти, чтобы не так сильно морозило ветром, и аккуратно, как будто невзначай, подталкивает Феликса плечом в плечо. Мол, я тут, если что. Можешь мне рассказать, если хочешь. Или можешь не рассказывать. Я вообще не уверен, что тебе нужно. Но ты скажи, и я сделаю. Феликс какое-то время молчит, смотря на улицу внизу, а потом начинает. — В рот я ебал его и его профессиональные принципы, — говорит Феликс, и Джисон сразу понимает, что речь о Феликсовом начальнике. — Пускай сам за такие гроши работает. «Клиент всегда прав! Клиент хочет напиток – переделывай». Сука, я четвёртый стакан ему переделываю. А с кого потом за сырьё будут брать? У меня с зарплаты списывать? И у меня таких, блять, сто штук долбаёбов каждый день. От одного больше, чем «кофе с молоком» не добьёшься, другому сделай раф на кокосовом, третий сам работал, и покажите ему зёрна, он хочет видеть, что это Кения, а не Колумбия. Да ты латте от капучино не отличишь, какая тебе, блять, Кения! А я что? Знай улыбайся? В жопу идите со своим «улыбайся», мне за мою премию спасибо надо сказать, что я гостям в стаканы не плюю! Джисон косится на него осторожно, и поначалу даже не знает, что делать. Феликс не любитель материться – по крайней мере, не чтобы оскорбить других. Джисон вообще давно не помнит такой высокой концентрации мата на одно Феликсово предложение. Честно говоря, он вообще такого не помнит. — А я что, не человек? — Феликс сжимает губы в тонкую полоску, и Джисону становится немного страшно от того, какой злой у него взгляд. — Или только я должен перед клиентами выплясывать? Мне, может, платье горничной ещё надеть, чтобы совсем никаких вопросов не возникало? Я же, блять, навык свой продаю, а не лицо и не задницу! А он!.. — голос у Феликса срывается, и Джисон очень хочет, ну, хотя бы взять его за руку что ли; но руки у Феликса спрятаны в карманах. — С-сука! Мудак! Шары ко мне катит – думает, я не вижу? Думает, если я не девчонка, так это не харассмент? Думает, если у меня морда милая, так я и в душе принцесса Белль? Я ему такую принцессу Белль устрою, это чудовище ближайшие лет десять не выберется из своего замка с решётками на окнах! Феликс почти кричит, и удивительно, на самом деле, как их не слышат с улицы под ними. Но машины гудят, и Феликс успешно этим пользуется, растворяя свой отчаянный взрыв в гуле автомобильных моторов. Джисон смотрит на него взволнованно, брови сползаются к переносице, и Джисон, наверное, никогда в такой ситуации не был, и не знает, что делать; но очень хочет хоть что-нибудь. Он нерешительно касается пальцами рукава Феликсовой парки и произносит тонущее в уличном шуме: — Ликс... И Феликс вдруг выкрикивает что-то нечленораздельное, больше похожее на короткий злой вопль, спинывает ногой с крыши кусок слипшегося снега, сам чудом при этом не рухнув, и, резко развернувшись, утыкается лбом в Джисоново плечо. Джисон замирает, растерянный, и несколько секунд так и стоит с распахнутыми глазами. Затем потихоньку оттаивает, кладёт одну руку Феликсу на затылок, второй – обнимает за плечи, насколько позволяет парка, и даёт просто к себе прижаться. Феликс не плачет, нет; просто стоит так, спрятавшись на плече у Джисона, и периодически что-то такое злобное вырыкивает своим низким голосом вперемешку с матами. Они стоят минут десять, может даже больше, и Джисон отчётливо ощущает холодный ветер, пробирающийся ему под толстовку, но не находит в себе сил хотя бы немного развернуться. И не сил даже, а скорее причин – ну да, холодно ему. Неприятно, кто спорит. Но тут Феликс – и Феликс важнее. Спустя время Феликс отлипает от его плеча и выпрямляется. Лицо у него какое-то бледное, без привычного румянца; и покрытые трещинами искусанные губы. Джисон, конечно, всегда знал, что у Феликса тоже в жизни ещё тот пиздец, но... Но как-то не видел. А Феликс ему особенно и не показывал, и Джисон пользовался. По-ублюдски как-то получается. Феликс мажет тыльной стороной ладони под носом и немного горько улыбается: — Спасибо. Джисон нервно пожимает плечами. — Да было бы за что. Феликс опускает вниз глаза, рассматривая яркие огни улицы, и его улыбка становится какой-то сладко-грустной. — Тебе не всё равно. Правда, это важно. Джисону сначала хочется ответить, что глупости это всё, какое к чёртовой матери «не всё равно», и чем оно вообще может помочь; но потом вспоминает, что сам подумал несколько часов назад, провожая из их квартиры Минхо. Джисона много кто целовал; а так – никто. Потому что Минхо, правда, было не всё равно. Он забирается холодными пальцами в карман Феликсовой парки и сжимает его ладонь своей. Он не знает, что хотел бы услышать сейчас Феликс, поэтому говорит то, что хотел бы услышать он сам. — Мне не всё равно. И то, с чем справляешься ты... С этим не всякий сможет справиться. Я не очень умею говорить такие штуки, но... В общем, ты очень сильный. И я тебя не оставлю. В жизни Джисона тоже было много всякого, но он действительно не хочет оставлять Феликса. Просто такое иногда бывает – ты знакомишься с человеком, и понимаешь, что это оно. И больше никогда не хочешь оставаться один. Феликс смотрит на него со слегка покрасневшими глазами, а в уголках у него едва заметно поблёскивает. Он снова улыбается – теперь искренне и с такой физически ощутимой любовью – и кивает. — И я тебя. И это какой-то их собственный способ сказать больше. Затем Феликс вдруг подскакивает, норовя стукнуть Джисона рукавом парки по макушке. — Ты чего без куртки выперся! Бля, Джи, ну ты с ума сошёл? Давай домой, господи, ты ж щас замёрзнешь, мне твои заледеневшие кости собирать? Да шуруй ты быстрее, чего ты плетёшься нога за ногу, честное слово! Джисон, хохоча, трусцой семенит к выходу с крыши под возмущённые вопли Феликса, а сам думает, что Феликсу реально нужно подарить что-то на день матери. Джисону, конечно, и правда уже довольно прохладно, и он чувствует, как немеет обласканное холодным ветром лицо. Пока они спускаются через чердачное помещение на лестничный пролёт, Джисону очень не хочется вспоминать о том, что, вообще-то, неплохо бы рассказать Феликсу о Минхо. Не для того даже, чтобы получить совет или наставление мудрой матери-гусыни (о мудрости Феликса можно спорить долго и безуспешно), а чтобы просто... ну, не чувствовать себя одиноким в центре этого огромного пиздеца. Джисон, залетая в квартиру, решает, что сегодня очередь Феликса страдать на тему несправедливости вселенной, и разговор можно отложить хотя бы до завтрашнего утра. *** Странности в жизни Джисона продолжаются и во вторник. Они начинаются с того, что Минхо ему пишет. Не то чтобы Джисон совсем этого не ожидал (в конце концов, он так и не бросил контакт Минхо в чёрный список), но как-то да, не ожидал. То есть Джисон, конечно, думал, что Минхо, наверное, будет о нём вспоминать и, может быть, даже думать (Минхо будет думать о нём!). Но писать сообщение? Сам? Первым? Нет. Просто Джисон отчего-то решил, что эту неделю они вообще не будут контактировать. Джисон списался со своей научной руководительницей, сказал, что он согласен, да, на эту авантюру, выложил всё про тестирование Феликсу и планировал на ближайшие шесть дней утонуть в методических пособиях за первые курсы. Но нет, Минхо написал ему, причём практически с самого утра, и с чем-то таким совершенно ниочёмном, в духе «как-настроение-как-сам». Джисон этому немного удивился (читай: обрадовался) и диалог начал с осторожностью. Вообще, учиться, постоянно отвлекаясь на телефон, конечно, невозможно. Поэтому Джисон, не особо привыкший выбирать формулировки, практически сразу проезжается по Минхо вопросом в стиле «а ты чего хотел-то?», через секунду после отправки осознавая смысл сделанного. Минхо читает почти сразу и отвечает простым, в лоб: «Соскучился». Джисон вопросительно приподнимает бровь, демонстрируя телефону всю степень своего неподдельного удивления и даже возмущения, и пишет в ответ. «Мы вчера виделись. И ты меня едва три дня знаешь» «Я знаю тебя двенадцать лет», — отвечает Минхо. «Не меня» «Мы не уверены точно. В любом случае, я что, не имею права соскучиться?» Джисон ловит себя на том, что почти пищит, и выбирает между глупостью номер один и глупостью номер два, чтобы удостовериться, что вот это вот со стороны Минхо – это правда то, о чём думает Минхо, а не что-то совсем другое. «По мне?» «Ну да Ты против?» «Да не то чтобы       Просто       С чего бы?» «Ну не знаю       Предположим, ты мне понравился       Чисто гипотетически» «Чисто гипотетически, это что, подкат?» «Гипотетический» Джисон окончательно откидывает учебник, и растягивается на кровати с телефоном в руках. «Гипотетически, это вызывает вопросы             Не говори, что ты и в своих сюжетах ко мне подкатывал?             Минхо?» «Что?       Ты просил не говорить       Я не говорю» «Какой кошмар             Не звони мне больше» «Так я и не звоню       А сообщением тебя позвать погулять можно будет?» Джисон пару секунд дышит, а в голове у него духовой оркестр с органом. Да ладно? Вот это всё с ним? Серьёзно? Ну нафиг. «Возможно             Но не на этой неделе             На этой неделе я готовлюсь к тестированию» «А я могу воспользоваться своим служебным положением, чтобы сказать, что ты хорошо всё сдашь и можешь идти гулять со спокойной совестью?» «Нет, не можешь             Во-первых, я ещё ничего не сдал             Во-вторых, напомни, в твоём сюжете в процессе моей подготовки была ветка с прогулками с симпатичными парнями?» «Ты считаешь меня симпатичным?» Джисон мысленно орёт, внешне пытаясь натянуть маску невозмутимости. «То, что я считаю тебя симпатичным, не поможет мне сдать тестирование» Вот это он, наверное, сейчас зря? А если Минхо вообще не всерьёз? Но это же флирт? Или не флирт? «Мне жаль это признавать, но не поможет.       Посмотрим, что можно будет с этим сделать.       Ладно, а после тестирования пойдёшь?» «Это свидание?» «Возможно» «Возможно, пойду» «Это свидание!» «Пхахаха             Ладно             После тестирования» Джисон накрывает голову подушкой и пищит на каком-то невероятном для него ультразвуке. Ему хочется кататься по кровати и дрыгать ногами – у него никогда такого не было. Посреди тотального Джисонова судного дня неожиданно возникает охуенно красивый парень, и этот охуенно красивый парень проявляет к Джисону откровенный интерес, и этот охуенно красивый парень зовёт его на свидание. Что? — Что? — переспрашивает Джисон вслух, снимая с лица подушку. Феликс в дверном проёме мешает ложкой салат в глубокой миске, и смотрит на Джисона, слегка изогнув бровь. — Я говорю, ты чего такой счастливый? — улыбается Феликс. — У тебя же вроде подготовка полным ходом? Джисон откладывает подушку, садится на кровати, скрещивая ноги, и жестом зовёт Феликса к себе. — Ты только присядь, — говорит Джисон. — Но мне нужно тебе кое-что рассказать. *** Вообще, Джисон, конечно, не знает, как Феликс на всё это отреагирует. Но у Джисона гормоны, дофамин, окситоцин, прилежащее ядро или что там ещё отвечает за влюблённость и удовольствие, так что он не сильно думает. Джисону страшно везёт, потому что Феликс – прожжённый эзотерик, сожравший собаку на натальных картах и на чём-то там с гороскопами. Он вообще легко верит во всё, что имеет странный мистический привкус, и если раньше Джисон к этому относился с опаской, то теперь искренне благодарен. Потому что Феликс всё услышанное воспринимает на ура, с открытым ртом, задаёт сотни две вопросов, на которые у Джисона нет ответов. Ещё Феликс просит у Джисона информацию о дате и месте рождения Минхо, чтобы что-то там карта совместимостей, но Джисон только отмахивается, потому что понятия не имеет, как о таком вообще спрашивать. Он обнаруживает себя несколькими часами спустя на кухне перед открытым окном, объедающимся заказанными на дом роллами и слушающим Большую Лекцию Феликса о десяти надёжных способах на свечном дыму проверить взаимность чувств человека. Вечером того же дня они лежат в гостиной, Феликсовой спальне, и смотрят «Благословение Небожителей» на ноутбуке Феликса. Джисон время от времени вставляет что-то о схожести Минхо с Хуа Чэном, а Феликс в ответ на это хрустит чипсами. — Ты, наверное, теперь думаешь, что я сумасшедший, — говорит Джисон, укладываясь головой Феликсу на колени. Тот ласково гладит его по волосам и смотрит, как заботливая мама на своё самое любимое нерадивое чадо. — Не волнуйся, — успокаивающе произносит Феликс. — Я уже давно так думаю. Остаток ночи они проводят, досматривая первый сезон и наперебой споря, кто лучше – Му Цин или Фэн Синь. Побеждает почему-то Пэй Су. *** И не сказать, чтобы среда проходит у него особенно продуктивно. Джисон тактически прогуливает универ и остаётся в пустой квартире, пока Феликс уходит на утреннюю смену в кофейне. И, в целом, в первой половине дня он даже повторяет что-то из непрофильных предметов, которые они проходили (мимо) и которые совершенно вылетели у Джисона из головы. Потом в какой-то момент ему падает видео-звонок от Минхо, и вся его подготовка летит к хуям. Джисон не знает, откуда у Минхо столько свободного времени. Сначала Минхо говорит, что просто беспокоился, не едет ли у Джисона от происходящего крыша (Джисон делает вид, что нет) и просит тихонько повисеть на звонке, потому что какой-то мудак Хёнджин бросил Минхо одного, и теперь ему одиноко. Джисон зачем-то соглашается (ну да, действительно, зачем же), ставит телефон на стол, подперев стопкой книг, и принимается разбирать конспекты за третий и четвёртый семестры обучения. Короче, с подготовкой у него не залаживается. Он трещит с Минхо до четырёх вечера, пока не возвращается Феликс, за это время успевает раза три заварить чай, дважды пообедать готовой лапшой, запасы которой остаются у него с субботы, и на пальцах объяснить Минхо теорию лингвистической относительности. Минхо, вообще-то, международник, и мало что понимает; но слушает с искренним интересом, а потом цепляется за что-то, потом за что-то ещё, и вот уже Джисон сам увлечённо слушает от Минхо краткий курс лекций по теориям возникновения государства. Среда знаменуется у Джисона заказом томика Томаса Гоббса. *** Четверг и пятница сливаются в какой-то один сплошной поток. Джисон то и дело перекидывается с Минхо голосовыми, время от времени ставя телефон на ночной режим, чтобы самому себе проговорить прочитанный материал. Сначала он пытается пересказывать его Минхо – но получается хреново, потому что они сразу утекают в разговоры о всяком, и Джисон принимает волевое решение эти попытки бросить. Феликс улетает в универ и на работу почти на полный день, и Джисон чувствует себя даже немного брошенным, совершенно один в пустой квартире, не выходя из дома. Ещё недавно это было обычным стилем его жизни; сейчас он вдруг резко ощущает потребность иметь кого-то у себя под боком. Не обязательно даже в одном помещении. Так... просто. Рядом. Джисон ощущает себя и счастливым, и несчастным одновременно (он не испытывал такой гаммы с тех пор, как начал принимать таблетки), и чем глубже закапывается в старые конспекты, тем хуже соображает. К вечеру пятницы Джисон может только хмуро пялиться в окно и злобно завывать каждый раз, когда на глаза попадается слово «параграф». *** На выходных Феликсу дают отгул. У Минхо, кажется, тоже насыщенная культурная программа, которой он с энтузиазмом делится с Джисоном и у себя в инстаграме в историях для близких друзей. Джисон фотографии листает как-то безрадостно, завернувшись в любимую толстовку и ощущение собственной бесполезности. Или даже не в бесполезности дело. Просто Джисон смотрит, как у всех, оказывается, жизнь (ну надо же, какое открытие), а у него стопка вопросов по теоретическим предметам и сдохший смертью храбрых диплом. И Джисон в принципе привык быть где-то на обочине всеобщей радости, ему не впервой; но солнце с каждым днём греет всё сильнее, и Джисону очень сильно хочется, чтобы Минхо без него скучал. Чтобы не просто постил короткие видео из музея, а приписывал какие-то глупости. Ну типа Хрен его знает Что-то вроде «видите эту картину? А знаете, что ещё – произведение искусства?» Джисон пару раз с душой врезает себе библиотечным учебником по голове и заставляет вернуться к учёбе. *** В воскресенье, накануне тестирования, Джисон учится тотально и беспросветно. Всё-таки, у него ещё остаётся этот режим тупой механической работы на ощущении полного эмоционального выгорания, и он проворачивает тумблер на полную, забывая, что такое реальная жизнь, и зачем ему отдых. Феликс время от времени подсовывает ему тарелку с едой, чтобы Джисон не сдох. Джисон учится методически, как умеют все студенты в сессию, с абсолютно холодной головой и плавящимся мозгом. Один за другим гоняет тесты, прописывает раз за разом таблицы, выполняет старые задания и зубрит правила. На всякий случай, да – проверяет, как накладывать шину на сломанную руку. Шина скоро понадобится ему, только не для руки, а для головы, и не шина, а лёдогенератор. Или набор инструментов. Джисон пока не понимает, то ли у него там плавится, то ли трещит. Решает, что поймёт, наверное, после сдачи, и там станет ясно. Пока он просто падает на кровать, пристраивает на коленях учебник по истории зарубежной литературы и раз за разом прогоняет основные литературные направления. Вырубается он под двенадцать, так и не добравшись до фэнтези XX века. *** Джисон – мастер спорта международного класса по спортивному разгребанию пиздеца. Практически чемпион мира в прыжках в неприятности. Ещё немного – и первый взрослый по синхронному закрыванию дедлайнов. В общем, да, Джисон имеет некоторый опыт в решении сложных проблем. Он где-то когда-то прочитал, что умение быстро собираться и брать себя в руки в критических ситуациях – это последствие детской психологической травмы. Джисон весь – одна сплошная детская психологическая травма, поэтому он предпочитает думать, что это у него просто такая суперсила. Должна же у него быть какая-то суперсила? Ну кроме способности месяц жить на одной бутылке энергетика и килограмме риса? В конечном итоге, Джисон подготавливается вполне сносно. Этот его отточенный навык – упрямо пилить к своей цели на литре протухшего бензина и без двух колёс, если цель действительно того стоит – единственное, что Джисон в себе действительно ценит. Он чувствует себя немного капралом Леви (они с Феликсом досмотрели на днях третий сезон), потому что с одной стороны, боже, как же вы все меня заебали, а с другой – выбираться из дыры всё равно как-то надо. Он встаёт утром в понедельник (ссыльные собираются около главного здания их университета в 12), и вообще не ощущает ничего особенного. Ему не кажется, что день какой-то важный (какая важность, когда на улице плюс пять, и всё страшно тает?) или что его судьба решится в пределах шести-семи часов. Ему кажется, что он хочет литр кофе и чтобы его не перепутали случайно с китайским духом шуйгуй*****. Феликс перед выходом сочувственно похлопывает его по плечу и выдаёт консилер с палеткой теней. — Синяки закрась, глаза подведи – будешь прямо парень с обложки. Джисон принимает набор из рук друга и вопросительно смотрит в ответ. — Пиздец, Ликс, я на пробы в театр собрался или на студенческое тестирование? А потом добавляет слегка обиженным тоном: — Что я, так плохо выгляжу, что ли? Феликс ржёт уже у дверей, просовывая руки в рукава уличной куртки. — Ты выглядишь отлично. Ровно так, как должен выглядеть студент, всю неделю не вылезавший из-за учебников. Джисон выгибает бровь: — Сомнительные у тебя комплименты, знаешь ли. На самом деле, Феликс, конечно, поддерживает его как никто другой. В принципе, больше и некому, но это не отменяет всех Феликсовых заслуг. Он даже собирает Джисону ланч-бокс на обед и перед выходом проверяет, чтобы тот не забыл ни студенческий, ни карту-пропуск, ни таблетки. Иногда Джисону кажется, что Феликс не просто не младше, а старше как минимум на год. Он мучается всё утро, никак не решаясь, проверять ли ему входящие сообщения. Думает о том, написал ли ему что-то Минхо, и если написал – то что. И Джисон, если честно, сам до конца не может понять, чего хочет, потому что ему чертовски страшно увидеть пустое окно входящих, но и отчего-то невыносимо думать, что там может быть стопка каких-то воодушевляющих посланий, которые... Которые что? Обязывают его к чему-то? Возлагают на него ответственность за чужие ожидания? Требуют ответной эмоциональной реакции? Джисон не знает, но почему-то уверен, что он точно, совершенно точно не хочет видеть вереницу ободряющих сообщений. Не от Минхо. Только не сегодня. Он мучается минут сорок в полном одиночестве в компании растворимого кофе и пары сэндвичей и, наконец, решает, что к чёрту – так он только потратит кучу внутренних сил на непонятные терзания. Силы ему сегодня ещё пригодятся. Он открывает мессенджер, чувствуя, как что-то нервно царапается внутри, пока главная страница приложения крутится бегунком обновления, и шумно, почти устало выдыхает, когда видит список входящих. От Минхо ровно два сообщения. «Что бы ни случилось – не беспокойся. Ты сделал достаточно» «Напиши мне после теста. Я подожду до вечера» И у Джисона отчего-то такое невероятное, всеобъемлющее ощущение облегчения и благодарности, что ему становится даже немного неловко перед Феликсом – тот вертелся вокруг него всю неделю. Джисон не знает, как Минхо это делает, но ему каким-то образом удаётся найти эту тонкую границу между излишней заботой и недостаточным вниманием, на которой Джисон чувствует себя важным и нужным. Даже больше – достойным. Всего вот этого: любви, уважения, успеха, отдыха; вообще всего. Ладно, возможно, Минхо действительно немножко его знает. *** Среди отправленных от их факультета – сплошь будущие светила науки и без пяти минут краснодипломники. Джисон не знает, как тут оказался, но чувствует себя чертовски лишним. На него смотрят даже не как на белую ворону, а как на динозавра. Птеродактиля. Такого лысого, костлявого, обтянутого кожей и с маленькими злобными глазками. А ещё все думали, что он вымер, а он здесь. Его научницы тут нет – хотя она и не обещала прийти, Джисон отчего-то думал, что она будет – и пока все ждут оставшихся, студенты сбиваются в кучки, что-то обсуждая между собой. Джисон в этом рассаднике светлых умов не пришей кобыле хвост; он почти никого не знает (потому что в принципе появлялся в университете в основном только ближе к сессии или на каких-то супер обязательных семинарах), и уж точно не горит желанием ни с кем общаться. Он стоит в сторонке, упершись в телефон, и пытается сделать вид, что занят там чем-то серьёзным. Какой-то очень важной перепиской. Или, там, материал повторяет. Короче, делает очень важное дело! Через десять минут после полудня им остаётся дождаться ещё трёх отстающих, и Джисону уже начинает надоедать изображать глубокую заинтересованность собственным телефоном. Он даже несколько раз порывается написать Феликсу или – не приведи боже! – Минхо, но вовремя себя одёргивает. Этого ещё не хватало, писать от того, что нечем занять руки. Феликс, он, вообще на работе, а Минхо... ну, у Минхо тоже наверняка дела. Незачем попусту его отвлекать. — ...твоего имени. Джисон вскидывает голову и смотрит на девушку, которая, кажется, что-то заинтересованно ему говорит, и спешно вынимает из ушей наушники. — А? Извини, я тебя не услышал. — Ничего страшного, — девушка улыбается какой-то слегка странноватой улыбкой, но очень дружелюбно, и уверенным жестом поправляет свои короткие тёмные волосы. — Я говорю, мне кажется, я тебя видела, но не могу вспомнить твоего имени. Да удивительно, что ты вообще меня помнишь, солнце моё, иронично думает Джисон. — Всё в порядке, я Хан Джисон. Мы с тобой однокурсники, но я редко... — Ах да! — она воодушевлённо прихлопывает в ладоши. — Хан Джисон, ну конечно! Я помню твою курсовую на третьем курсе, что-то про философское движение в Германии... — Семнадцатого века, точно, — он даже слегка посмеивается, приятно удивлённый, что кто-то вообще слушает такие бесполезные вещи, как защиты чужих курсовых. — Работа потрясная! Мне очень понравилось, как ты проследил влияние философских трактатов на европейскую литературную традицию. Я собираюсь поступать в магистратуру на культурологию, ты не против поделиться источниками? Хочу почитать, на что ты ссылался. Джисон удивлённо приподнимает брови и в очередной раз понимает, что он где-то совершенно в другом мире – тут люди горят учёбой и всячески жаждут продолжать своё образование. Но отчего-то эта девушка не вызывает в нём такого отторжения, как большинство остальных студентов, косящихся на него с опасением, если вообще решающих повернуться в его сторону. — Да, конечно, без проблем. У меня сохранилась папка со всеми статьями в облаке, могу скинуть тебе на почту. — Лучше в какао. У тебя есть какао-ток? Я скину тебе свой айди. Джисон слабо понимает, что происходит, но обнаруживает себя считывающим QR-код с ссылкой на аккаунт девушки, чья фотография профиля ярко светит мордой какого-то молодого айдола. — Супер, спасибо тебе огромное! — воодушевлённо продолжает она с лицом таким дружелюбным, словно они с первого курса сидят на всех парах вместе. — Я тогда напишу тебе вечером, чтобы напомнить? О, да, совсем забыла – меня зовут Шин Рюджин. Она протягивает руку, и Джисон не находит в себе даже тени сомнения, прежде чем пожимает в ответ. — Тогда ещё раз приятно познакомиться, Шин Рюджин. *** Как-то так получается, что они с Рюджин вроде как скрепляются комплексами и до места тестирования ползут вместе (Рюджин выглядит очень по-боевому в этих своих светло-синих джинсах и короткой куртке поверх свитшота, но при этом нервничает по-страшному и всю дорогу сетует, насколько ни черта не успела повторить). Джисон не думал, что такое вообще возможно, но ему удивительно нормально с этой совершенно незнакомой девчонкой, и они всю дорогу обсуждают последних Мстителей, что-то из корейского хип-хопа и, почему-то, Бернарда Шоу. Уже на входе в здание, Рюджин с улыбкой качает головой и искренне так смеётся. — Блин, твоей девушке чертовски повезло. Джисон поворачивает к ней голову. — Мне не... В смысле, с чего ты взяла, что у меня есть девушка? Она чуть удивлённо склоняет к плечу голову и невозмутимо продолжает: — А разве нет? У тебя был такой вид, пока ты там один стоял, как будто, ну ты понимаешь, ты думаешь о ком-то, кто тебе очень важен. Ну вот эти все приколы: взгляд там в одну точку не моргающий, губы пожевать, всё такое. Я хорошо такие вещи вижу, я сама такая же дура. Или... Ой, извини, это не девушка? Прости, я почему-то не подумала, что тебе нравятся парни. И она беззаботно смеётся, и совершенно не над Джисоном, а как будто бы так, просто – над собственной глупостью или от хорошего настроения. Джисон чувствует себя слегка идиотом. — Я не... В смысле у меня нет... Короче, я не в отношениях. Рюджин улыбается ему очень по-доброму. — Да ты не парься, у меня лучшая подруга по девочкам, так что всё окей. Или, погоди, ты же не решил, что я хотела к тебе подкатить? — она снова смеётся, и снова Джисону почему-то совершенно не хочется на неё обижаться. — Боже, нет! Я только недавно рассталась с парнем, мне точно нужна пауза. А ты, если вы с ним всё ещё не встречаетесь, не хлопай крыльями. Если у тебя от мыслей о нём такое глупое выражение лица, его нельзя упустить. Это ведь не безответная любовь? У него никого нет? Джисон почти ржёт от идиотизма ситуации, и как быстро Рюджин его раскусила. — Нет. Нет, во всяком случае, мне кажется, что я тоже ему нравлюсь. А выражение лица у меня глупое потому, что я тупой. Рюджин снова смеётся. *** Их с Рюджин, к несчастью, разводят по разным аудиториям. Не то, чтобы Джисон надеялся, что они до самого окончания тестирования будут болтаться где-то рядом друг с другом – но внутри тихонько хотел видеть маячащее невдалеке бодрое лицо новой подруги, явно верящей в него сильно больше, чем он того заслуживал. Его успокаивало то, что у него всё ещё остаётся её контакт в катоке, и она явно не намерена прекращать общение. Отчего-то это было... приятно. В общем и целом, их мутозят часов пять – ровно как предсказывала профессор Ким. Сначала их, как и полагается, пропускают через металлодетекторы, просят сдать телефоны и все средства связи и даже осматривают на предмет наличия микронаушников или других электронных устройств. Джисон, грешным делом, даже сомневается, не на встречу ли с президентом они сейчас попадут. Затем начинается основная часть, и становится понятно, что нет, не с президентом. Почти три часа уходит на письменную часть – сто с хреном вопросов, из которых только около двадцати – с единственным правильным ответом, а добрая половина так и вообще в открытой форме. Джисону искренне казалось, что он не помнит ничего, кроме номера собственной группы, но на деле выясняется, что если не накидывать ему с десяток вариантов ответов, из которых он так или иначе мысленно притянет за уши каждый как возможно верный, то он вполне способен вспомнить что-то из учебной программы. Затем пошло собеседование, и Джисон так и не понял, завидует ли он тем, кого вызвали первыми, или сочувствует. Всё это смутно походит на прогулку до газовой камеры – они примерно ожидают приглашения в тёплой аудитории с чаем и печеньем в разноцветных вазочках, а те, кто уходит, больше не возвращается. И всем перед выходом обязательно напоминают, чтобы они не нервничали, и всё обязательно будет хорошо. Ну вы бы ещё семье напоследок написать предложили, честное слово. Джисон оказывается в самом конце очереди. Сначала он пытается определить, по какому принципу отбирают жер... в смысле приглашаемых. Сначала самых умных? Или тех, кто раньше закончил? Самых спокойных? Уверенных? Джисон не попадает ни в одну из категорий и безразлично ловит дзен, наблюдая, как студентов по одному уводят в комнату-из-которой-не-возвращаются. Его очередь подходит к концу второго часа, когда он уже наизусть знает количество стульев в аудитории и сколько шагов между окном и входной дверью. Девушка в простой белой рубашке заходит внутрь и спокойно осматривает квартет оставшихся мучеников. — Хан Джисон? — зовёт она. И Джисон почти выдыхает с облегчением, потому что ну слава богу, наконец-то всё это закончится. Его ведут по коридору так долго, что ему кажется, что за это время можно до его дома дойти пешком. Он сам не понимает, о чём в этот момент думает: то ли о том, чтобы этот день уже поскорее остался позади, то ли о вопросах, которые ему могут задать на собеседовании, то ли... Вот да, только о нём сейчас думать, пожалуйста, не нужно. Очень неподходящий момент. Пиздец какой. Джисона спасает сидящий в аудитории, в которую его приводят, преподаватель. Весь такой очень грузный, седой, с мощными очками на маленьком носу. И усищи его пушистые выглядят так внушительно, что Джисон моментально забывает всё, что когда-либо учил в своей жизни. Даже номер группы. *** Всё собеседование длится от силы минут двадцать, и то только потому, что в конце они с господином Паком – так зовут опрашивающего его профессора – увлечённо обсуждают литературное наследие Толкина. Джисон с энтузиазмом объясняет, каким именно образом история Средиземья с её переработанными скандинавскими мифологическими мотивами повлияла на образы в современной массовой культуре, а господин Пак внимательно его слушает, пододвигая к нему мисочку с солёным арахисом и то и дело шикая на возникающую в проёме ассистентку. Они расстаются только тогда, когда несчастная девушка в десятый раз проскальзывает в помещение и как-то совсем жалобно взмахивает руками. — Профессор, ну там ещё пять человек! Джисон не знает, откуда взялось ещё столько народа, и ему, в общем-то, плевать, потому что у него интереснейшая за последние несколько лет дискуссия с человеком, который в кои-то веки разбирается во всём этом безумии с мировым мифологическим наследием. Они расстаются с явной неохотой, и господин Пак ещё какое-то время трясёт его руку, шевеля своими снежно-белыми усами. — Было очень приятно иметь с вами дело, господин Хан! Очень приятно! Результаты будут переданы в дирекцию вашего института в течение десяти рабочих дней, ассистент Ким проводит вас к выходу. До выхода Джисон идёт в нехарактерно приподнятом для него расположении духа, впервые в своей жизни размышляя, что обо всём этом деле, вообще-то, можно написать маленькую статейку в научный журнал. Ну или хотя бы заметку. Лучше три. Вещи ему возвращают там же, в фойе, и он ожидаемо отмечает, что Рюджин нигде особо не видно. Он думает написать ей – предложить встретиться и продолжить тот диалог про Марвел – берёт в руки телефон, и... И вспоминает, что в списке приоритетных дел на сегодня до сих пор оставалось только одно. В животе у него неприятно сводит. — Простите, я... — он вежливо улыбается одной из проходящих мимо девушек с бейджиком на шее и получает в ответ такую же улыбку. — Не подскажете, где здесь туалет? Девушка указывает направление, и Джисон пулей улетает вглубь коридора. У него странно морозит пальцы и сосёт под ложечкой – совсем не клёвое ощущение на контрасте с только что схлынувшим воодушевлением. Джисон закрывает за собой дверь – в туалете, слава богу, совершенно никого нет – и сразу открывает холодную воду, чтобы смочить лицо и шею. Прохладные капли стекают за ворот футболки. Времени – седьмой час. Джисон знает – отправка отложенного письма стояла на пять. Значит, уже больше часа, как. Почему-то очень не хочется открывать папку с входящими, и Джисон тупо смотрит на своё отражение в зеркале напротив. Правильно Рюджин говорила – выражение лица у него тупое. Он проводит влажной ладонью по лбу и пару раз глубоко выдыхает – ощущение лёгкого кислородного голодания бодрит мозг. Тени в уголках глаз почти не текут – Феликс был прав, их только ядерным взрывом снесёт. Джисон утирает с носа падающие капли и забирается пальцами в карман джинсов. Так, нужно просто открыть и прочитать, верно? Ничего сложного, жмёшь на кнопку, вводишь пароль. Потом в почту и открываешь последнее непрочитанное. А всё лишнее можно в спам кинуть, нужна ему эта рассылка. Или нет, вдруг там какие-то полезные письма? Что-нибудь про график преддипломной практики? Надо профессору Ким написать, обязательно надо завтра ей... Джисон встряхивает головой. Нет, стоп. Что за детский сад? Ты кому зубы заговариваешь? Себе? Нашёл, какой дурью маяться! Чего испугался? Что, страшно тебе? Ну вообще-то. Вообще-то да, как-то ссыкотно. Джисон стоит над раковиной ещё несколько минут и, наконец, решает, что нет, так дело не пойдёт. Снова смачивает руки по самый локоть прохладной водой из-под крана, вытирает бумажным полотенцем и отправляется наружу. Куда? Господи, да куда-нибудь. Где будет темно и тихо. Он заворачивает в один из коридоров с наполовину перегоревшим светом и останавливается здесь. Вот так хорошо. Спокойно, и отвлекать никто не будет. Достаёт из кармана телефон. На блокировке – бездомные коты из их с Феликсом двора. Джисон очень хочет взять себе кота, но всё не решается. Такая ответственность. А ну-ка прекращай! Какие коты? Ну да, конечно, сам себе недовольно отвечает Джисон. Письмо. Помню. Пальцы автоматически вводят пароль – главный экран загорается рядом приложений на простом чёрном фоне. Связь тут ловит фантастически паршиво (есть несколько точек Wi-Fi, но все закрытые, с замочком около названий), и Джисон нервно ожидает, пока почта прогрузит входящие письма. Реально – кусает губы. Рюджин была чертовски права. Стопка непрочитанных, помеченных синей точкой, выпадает слишком неожиданно даже несмотря на то, что Джисон ждал загрузки добрых минут пять. Письмо от Минхо не последнее; сверху ещё маячит несколько уведомлений о доставке и что-то про подпишите петицию. «Про тестирование» – вот так оно подписано. Джисон чувствует, что нервничает, но как-то без энтузиазма. Кажется, устал, перегорел. Нет, не на эту тему, просто вообще. День был долгий. Последние нервные клетки сдохли в процессе. Сука, как же это всё странно. Ладно, решает Джисон, считаю до трёх и открываю. Раз       Два             Три. *** Пол у них в этом здании какой-то странно тёплый – с подогревом, что ли? А стены холодные – прямо твёрдый ледяной бетон под слоем штукатурки. Штукатурка хорошая, прочная. Им бы с Феликсом такую в гостиную, потолок красить. Джисон сидит на полу, привалившись спиной к стене, и пытается осознать жизнь. У него в руке – давно погасший мобильный, а над головой мигает непоколебимая лампочка. Непоколебимостью своей она явно уделывает Джисона всухую. Вообще, состояние у него странное. Какое-то никакое. Он пялится в противоположную стенку коридора, и чувствует огромное непонятное ничего. Это ничего такое большое и такое отчётливое, что раздувается у Джисона под рёбрами и давит на мозг. Блять, ну а теперь-то что? Он зарывается пальцами в волосы, пару раз с силой дёргает за корни, убеждаясь, что всё нормально, он всё ещё есть. Ему правда очень нужно быть в этом уверенным. Ну что, говорит себе Джисон, надо что-то решать. Надо что-то... Пиздец. Он разблокировывает смартфон, открывает диалог с Минхо и пишет. «Ты сейчас дома?» Вот так просто, без привет, без я закончил, без всё нормально. Ответ от Минхо приходит почти сразу, как будто он всё время сидел с телефоном в руках, мониторил сообщение от Джисона. «Да, а что?» Боже, какие глупости. Минхо же больше не о ком думать, кроме Джисона. Ну конечно. «Скинь адрес. Приеду через час» И встаёт, не дожидаясь, пока Минхо отправит ему название ЖК или скинет геолокацию. Джисону нужно на улицу – подышать. А ещё ему не жалко денег на такси; он хочет максимально быстрым и максимально комфортным образом добраться до дома Минхо, потому что в пизду, он за сегодня уже напереживался. Нажимает на иконку, подтверждая заказ на сумму, на которую он с Феликсом договорились в выходные сходить в кино и поесть суши. Феликс поймёт. Минхо предугадал абсолютно всё. *** В такси Джисон едет на заднем сидении, прижавшись лбом к окну и искренне надеясь, что не выглядит сейчас, как солдат, прошедший Афганскую войну. Потому что чувствует он себя именно так – его пару раз подорвали на бомбе и для верности подожгли останки из огнемёта. Он всё гоняет, гоняет снова и снова текст письма в голове. Открыть не может – какой-то внутренней решимости не хватает снова посмотреть на те две страницы небольшого текста, в котором почти до мелочей прописан процесс его сегодняшнего теста. Всё, вплоть до усов этих ебучих, пушистых и белых, как щетина моржа. Блять, Минхо, ну ты бы хоть тогда результат написал сразу. Зачем так-то мучить? Джисон пару раз несильно стукается лбом о стекло и чуть было не воет от какой-то непонятной накатившей обиды – останавливает только осторожный взгляд водителя в отражении зеркала заднего вида. Он вываливается из машины в районе, совершенно, совершенно не похожем на его собственный. Ни тот, что родной, ни тот, где они сейчас снимают жильё с Феликсом. И не сказать, что всё тут какое-то богатое или насквозь пропахшее возмутительной новизной; просто все дома сплошь чертовски аккуратные, грамотно спланированные, все такие приятные на вид и страшно, страшно комфортные. Короче – район для жизни. Именно что не для выживания, а для жизни. Ну разумеется, мысленно фыркает Джисон, доставая телефон, чтобы найти дом Минхо, где ещё жить кому-то вроде него? Только в таких вот кирпичных домах, экологичных, сука, до неприличия, и чтобы обшивка обязательно из фасадных панелей премиум-класса, а во дворе аккуратные дорожки и трава, зелёная даже в начале марта. Джисон отчего-то злится, и сам не может понять, отчего, но – злится. Просто это всё как-то несправедливо пиздец. И даже не в фасадных панелях дело. Он шагает к дому Минхо очень решительно, ощущая себя абсолютно чужим для этого места и нисколько этого не стесняясь. Он злится так сильно, что как будто нарочно демонстрирует всему этому району: смотрите, мол, вот я здесь! И что вы мне сделаете? Да я вас сам с потрохами сожру! Он залетает во двор, быстро введя код от калитки, который скинул ему Минхо, потом так же стремительно преодолевает несколько пролётов на четвёртый этаж, пересекает лестничную площадку и... Останавливается у двери. И как-то вся его злость и решительность моментально испаряются. Он вдруг так отчётливо ощущает, что он совершенно в чужом мире, совершенно один, и он совершенно никому здесь не нужен. Он этому месту не принадлежит, он тут лишний, такая белая ворона, которую все нормальные чёрные вороны в лучшем случае избегают, а в худшем – пытаются прибить. А он мечется с ветки на ветку, пытаясь отвоевать себе хоть кусочек чего-то своего, и под ним каждый раз сыплется кора, а он всё пытается, пытается, пытается!.. И блять, дело ведь совсем не в районе! Он замирает, опускает взгляд куда-то вниз и сам себя спрашивает: я сюда – зачем? Чтобы что? Чтобы мне подтвердили то, что я и так прекрасно знаю? Чтобы мне честно, в лицо всё разъяснили? А потом что? Джисон стоит так, и его обида, клокочущая до этого злостью где-то чуть ниже желудка, перетекает теперь вверх по пищеводу, собирается где-то в глотке и давит, давит, давит. Джисону больно, так просто, по-человечески больно. И даже как будто слёзы наворачиваются. Нет, не наворачиваются, конечно; он прижимается лбом к двери, жмурит глаза, и... Ему ведь может быть по-человечески? Пожалуйста? Господи, надо в звонок позвонить. Он стоит несколько минут, выжидая, когда развяжется этот плотный узел в горле, из-за которого тяжело и дышать, и говорить. И даже не думает ни о чём – просто смотрит на коврик у двери и чувствует. Это так естественно и так отчаянно необходимо – чувствовать. Ведь все нормальные люди чувствуют? Что-нибудь? Всегда? Когда эта сильная, выжигающая обида проходит, Джисон ощущает притихшую под ней усталость. Ему очень нужно... что-то. Он не знает, что, поэтому нажимает на звонок. Может, ему объяснят? Секунд десять проходит, прежде чем в замке начинает щёлкать, и Джисон едва успевает отскочить, когда ручка опускается вниз и дверь, подталкиваемая рукой изнутри, распахивается наружу. В проёме стоит Минхо – домашний такой страшно, в каких-то простых джинсах и лёгкой кофте – и смотрит на Джисона. Очень как-то... искренне. Прямо на Джисона, почти не мигая, почти без волнения в тёмных глазах. Красивый, что пиздец. Молчит какое-то время, словно и правда всё понимает, а потом произносит простое: — Может, кофе? Джисон нервно ухмыляется. — Лучше виски. *** Это совершенно необъяснимо, Джисон не знает, как это работает. Он только что был абсолютно потерянный – сам не знал, что он такое, зачем ему здесь, чего ему надо. Он только что был обиженный на весь мир, который плюнул в Джисона и несколько раз вытер об него ноги. Только что был такой злой, невероятно злой до сжатых кулаков; и испуганный до тихого плача. Он только что был безусловно лишний. А сейчас сидит у Минхо на кухне, смотрит, как тот готовит кофе в рожковой кофеварке, и чувствует себя очень нужным. Квартира у Минхо ему под стать – такая простая, красивая, деталька к детальке и ничего лишнего. Сраный минимализм для богатых. Или даже не для богатых, просто... Вот эти все светлые бежевые тона, аккуратно побеленные стены, бытовая техника новая, вымытая, вся светится. Прямо как какой-то показательный интерьер из Икеи. Хоть табличку над кухонными ящиками вешай – «Кноксхульт». И ценник. Виски Минхо ему не даёт; то ли правда нет, то ли решает на всякий случай перестраховаться. Джисон в каком-то смысле ему даже благодарен – он этой дурью, которая наполняет голову под алкоголем, хотел заполнить ту страшную бездонную пустоту, которая образовалась у него внутри. А теперь больше не надо. Теперь Джисон сидит у Минхо за обеденным столом и, в принципе, не так уж сильно ему страшно. Вернее, страшно, конечно, но хотя бы не в одиночку. Минхо ставит перед ним чашку с аккуратной нежной пенкой наверху. — Ты умеешь делать латте-арт? — удивлённо спрашивает Джисон. Минхо пожимает плечами и спускает воду из парового крана. — Хёнджин научил. Он пару месяцев в школьные годы подрабатывал в кофейне. Ему, конечно, это не особенно было нужно, но Хёнджин вообще редко думает, прежде чем делать. Джисон прикладывается губами к краю чашки. — Хёнджин – это тот твой приятель с розовыми волосами? Минхо бросает на него удивлённый взгляд через плечо, взбивая вторую порцию молока. — Откуда ты?.. А впрочем ладно. Нашёл, чему удивляться. Джисон ждёт пару секунд, наблюдая, как Минхо переливает молоко из питчера в чашку. Ну конечно у кого-то вроде Минхо должна быть собственная хорошая кофемашина, за стоимость которой Джисон мог бы учиться семестр, если не два. Разумеется. — Не спросишь, как прошло тестирование? Минхо ухмыляется уголком губ, садясь напротив. — Да и так всё понятно. Иначе бы ты не приехал. — Я такой предсказуемый? — Нет. Просто ты взгляд свой не видел, когда я дверь открыл. Они синхронно хмыкают, и Джисон делает новый глоток. — Вкусно. Ты круто варишь. — Спасибо. О кофе хочешь поговорить? Джисон смотрит на Минхо с осуждением, а тот невозмутимо пожёвывает печенье из стоящей между ними вазочки. Прямой, как железнодорожная рельса. — Ты знаешь, что нет. — Знаю. А ты чего тянешь? — Блять, ты во всём такой нетерпеливый? — возмущённо взрывается Джисон. Ну потому что имей совесть. У меня тут сложный жизненный момент. Минхо едва заметно расплывается в ехидной полу-улыбке и смотрит на Джисона исподлобья, прикладываясь губами к чашке. — Хочешь проверить? Джисон аж воздухом давится от возмущения. — Нет, беспокоюсь, что смысла нет идти с тобой на свидание, если у тебя прелюдия дольше пяти минут не продлится. Минхо слегка приподнимает брови. — О, так ты хочешь сразу ко мне после первого свидания? — невозмутимо уточняет он. — Не волнуйся, нетерпеливый я только когда речь заходит о неприятных вещах. И снова отпивает кофе. Пиздец, думает Джисон, хлопая на него глазами. И ржёт. Они как-то оба начинают смеяться, потому что ситуация, честное слово, полный абсурд. И сразу становится немного легче, как будто какой-то очень тяжелый вес стащили Джисону со спины. Вот как это работает? Он утирает выступившую от смеха слезу в уголке глаза и с лёгкой улыбкой качает головой. — Ты невыносим. Минхо даже не спорит. — Всё в порядке, это временная оптическая иллюзия. — И сколько длится? — Джисон хихикает. — До первого «давай встречаться». Джисон открывает рот, потом закрывает, и утыкается лицом в ладони, жалобно сводя брови. — Боже, нет! Стой-стой, не так быстро, пожалуйста, притормози. Я не вывожу! И вот он вроде посмеивается, но сам чувствует, что как-то фальшиво. Минхо перехватывает его ладонь своими пальцами и отводит от лица. — Эй? Прости? Я просто шучу. Хотел немного сбавить градус напряжения. Неудачно. Джисон позволяет Минхо легонько сжать его пальцы своими и даже не отдёргивает руку. Качает немного головой. — Нет, всё нормально. Просто... в следующий раз не надо так внезапно. — В следующий раз? Джисон смотрит на него так укоризненно, как в детстве смотрела на него мама, приговаривая: «Джисон, ну ты же мальчик! Ну какой платок, какие мелодрамы?». Но руки так и не убирает. — Давай о деле, — предлагает он, чтобы как-то сменить тему, хотя говорить о деле совершенно не хочется. Минхо кивает: — Давай. Потом утыкается в Джисоново молчание и как бы пытается подбодрить. — Я же говорил, что ты всё хорошо сдашь. Джисон улыбается немного болезненно и смотрит, как аккуратно пальцы Минхо касаются его ладони. — Спасибо. Но вообще мне хотелось бы успешно всё сдать немного при других обстоятельствах. Минхо чуть поджимает губы. — Извини. — Нет, ты не виноват. — Думаешь? — Ну... Ты же не хотел. И не знал. Ты думал, что я просто... — Мой персонаж, — заканчивает за него Минхо. — И это меня оправдывает? Джисон пожимает плечами. — Не знаю. Наверное? — Наверное, — тихим эхо повторяет за ним Минхо. Они снова какое-то время молчат, и Джисону это очень сильно напоминает их разговор у него на кухне, только теперь вместо табуретки и видавшего виды стула – набор новенькой мебели из светлого дерева и красивый стеклянный стол с декоративными салфетками. Ах да, ну и ещё его рука в руке Минхо. Неделя прошла, с ума сойти... Джисон кусает изнутри щёку, всё думает, думает, думает. Выбирает между сотней вопросов, мучает себя, изъедает. Цепляется пальцами за Минхо. Почти метафорически. Наконец, выдыхает и решается спросить прямо и о самом волнующем: — Ты думаешь, я ненастоящий? Минхо поднимает на него удивлённые глаза. — Что? Нет. Конечно, настоящий. Ты же не плод моего воображения, тебя столько людей знает. Джисон смотрит прямо Минхо в глаза, глубоко-глубоко, куда-то в самые мысли. Нервно сглатывает. Затем вытаскивает свою руку из пальцев Минхо и проводит ладонями по лицу. — Я не об этом. Я... Как это сказать? Ты думаешь, что я был создан тобой? Что ты типа... меня выдумал? И всё что со мной происходит? И что будет происходить? Минхо забирает свою руку и обхватывает чашку. Делает глоток. И лицо такое спокойное – жуть. Размышляет. — Вначале я так и думал, — честно признаётся он. — Когда тебя встретил, и когда провёл до дома, когда узнал чуть-чуть о твоём брате. И потом, когда мы говорили у тебя в квартире. Это всё очень лаконично выглядело: я же всю жизнь создавал сюжеты о тебе, основываясь на своих собственных проблемах; и твоя жизнь – она как раз такая, как я выдумал. Смотрелось правдоподобно. — Но? — Но, — соглашается Минхо. — Затем я думал неделю, пока ты готовился к тесту и... Не знаю. Ощущение странное. Как будто теперь, когда ты настоящий, когда я могу с тобой разговаривать и... касаться тебя... как будто это что-то принципиально изменило. Вроде как я не могу управлять судьбой человека, который не является частью моего вымышленного мира, а живёт в настоящем. Это неправильно. И я так не хочу. И ты не моя игрушка, что бы до этого ни происходило. Джисон прикрывает глаза. Господиблять, как же это всё сложно. — А я – это он? Минхо неуверенно ведёт головой. — Да не могу сказать точно. Не знаю. По ощущениям? Как будто бы да. Вы похожи: ведёте себя одинаково, улыбаетесь одинаково, взгляд у вас такой... выразительный. Ну и внешность, понятное дело; тебя словно из головы моей скопировали. С другой стороны... Вот я смотрю на тебя, и понятия не имею, что у тебя внутри творится. Приблизительно могу прикинуть, конечно. Но только приблизительно, как со всеми. А с Ханом не так, с Ханом я всегда знал, о чём он думает и чего хочет. Это как будто бы ты в двух головах одновременно находишься и думаешь за двух человек. С тобой не так. Джисон поднимает на него глаза. — А как со мной? Минхо не торопится с ответом. — С тобой... по-настоящему. С тобой я никогда не уверен наверняка, что ты сейчас скажешь или сделаешь. И когда ты касаешься, нет этого дурацкого чувства, как когда сам себя трогаешь – сигнал двоится, и как бы ты ни хотел, всегда заранее понятно, где будет ощущаться в следующую секунду. Джисон задумчиво обводит пальцами ручку чашки, смотря, как пенка постепенно тает на светлой кремовой поверхности. — Я не хочу быть просто чьей-то фантазией, — произносит он. — Не хочу быть побочным эффектом чьих-то детских психологических травм. Даже твоих, Минхо-хён. Без обид, но я всю жизнь злился, что то говно, которое со мной происходит – оно такое страшно несправедливое, и я вообще не заслужил. И блять, да, может я не лучший сын на свете, но если мне вот это всё, — он глубоко вдыхает воздух, сжимая челюсти. — Просто чтобы кто-то другой не так сильно расстраивался... То ничего личного, но я против. И я хочу, чтобы тот пиздец, который у меня происходит, был только мой, и чтобы все мои выборы были только мои. И чтобы будущее моё – чтобы оно тоже принадлежало только мне. Я сам хочу решать. Даже если неправильно. Он до боли сжимает чашку, а лицо – спокойное, и все мышцы как-то разом расслабляются. Нельзя с ним так. Он не марионетка. Он не разрешает. Минхо смотрит на него слегка обеспокоенно, и видно, что хочет коснуться; но не решается. Сидит, наблюдает. Потом говорит: — Оно только твоё. И всё. Замолкает. Джисон закусывает ноготь на большом пальце, так и не решаясь посмотреть. Он чувствует взгляд Минхо кожей – такой тёплый и нежный, как прикосновение мягкой лапки. И шерсть на ней лоснится, а подушечка гладкая и прохладная. Сухая. — Хани, я не знаю, что это всё такое, и не могу сказать, правда ли я придумал тебя и всё, что с тобой до сих пор происходило. Может да, а может я просто видел куски из твоей жизни и думал, что это мои фантазии. Я не знаю, честно. Не могу ничего отрицать, и подтвердить тоже ничего не могу. Но... Даже если это было так... Даже если я каким-то образом... влиял... на то, что случалось в твоей жизни, — Минхо делает паузу, подбирая слова. — То это закончилось. Я просто так чувствую. Это закончилось, не знаю, в какой момент, но я больше не влияю на то, что с тобой будет. Даже если бы хотел, то не смог бы – просто не выйдет. А я не хочу. Джисон отрывает взгляд от чашки и смотрит на Минхо. Точно так же спокойно. — Не зови меня так, — просто произносит Джисон. Минхо слегка вздрагивает. — Извини, — он в очередной раз просит прощения, глядя Джисону прямо в глаза. — Я не хотел. Просто привычка. Постараюсь больше так не делать. Джисон кивает. Что-то очень тяжёлое, оттягивающее ему шею и перекрывающее кислород, срывается с верёвки, и петля вокруг горла ослабевает. Он думает какое-то время, облизывая сухие, потрескавшиеся губы, а потом задаёт ещё один вопрос. — Ты... представлял нас вместе? Минхо вздыхает, как будто бы только этого и боялся. Но отвечает честно: — Да. Вообще-то, лет с пятнадцати. Но это ничего не значит; ты – не он. И я тебя ни к чему не обязываю. Джисон хмыкает. Он не обязывает, какая прелесть. А если бы обязывал, то что? Считал бы, что катить шары к нему – нормально? — Звучит отвратительно, — добавляет следом Минхо, сразу всё понимая. — Я не в том смысле, что я бы чего-то от тебя требовал. Ты – не он, Джисон. И то, что я думал о нём – это всё совершенно иначе. Он мне нравился, но скорее как образ. Я бы никогда... я бы никогда в действительности это на тебя не переложил. Джисон слушает, улыбается немного снисходительно, подпирает щёку ладонью. Господи, как они во всём этом оказались? — А я? – спрашивает он. — Я тебе нравлюсь? Минхо замирает, почти совсем не шевелясь. И смотрит так прямо – очень уверенно, но как будто бы с лёгким сомнением. Или волнением? Какие у него глаза, боже... — Очень. Потом прикрывает половину лица ладонью и бормочет себе под нос: — Чёрт, ну я же говорил, что понятия не имею, о чём ты думаешь... Джисон смеётся. Впервые за этот день – почти совсем без напряжения. Откидывается на спинку стула, зачёсывает назад волосы, а в груди у него – такая приятная воздушная пустота, которую так и тянет заполнить чем-то новым. Решениями, какими-то, что ли, собственными выборами. Своим будущим. Джисон встаёт, обходя столешницу, и подходит к Минхо. — Ну что, — выдыхает он. — Вот и проверим. Минхо сначала непонимающе хмурится, наблюдая, как Джисон приближается к нему; а когда Джисон кладёт ладони ему на плечи, каким-то полуавтоматическим жестом касается руками Джисоновой талии. Ёбаный цирк, думает Джисон. — Джи... Ты не обязан. Джисон закатывает глаза, но скорее так, для вида; на самом деле ему внутри очень-очень тревожно, и он сам не знает, что делает, а главное не знает, что будет делать Минхо. Вдруг он его отошьёт? Вдруг он... вдруг он просто его жалеет? — Я знаю. Разумеется, я знаю, что не обязан. Минхо смотрит на него снизу-вверх, приподняв голову, смотрит так внимательно, как, кажется, ещё никто никогда не смотрел. Очень хочет его видеть. Каждую деталь, каждую длинную ресницу, каждую трещину на губах. — Пожалуйста, не надо, — тихо просит Минхо. — Не надо так, просто чтобы проверить. Джисон чувствует, как у него снова немеют пальцы. — А ты не хочешь? У Минхо в глазах столько сожаления, что в нём можно утопить весь город. И он проводит костяшками пальцев Джисону по щеке – так нежно-нежно! – и слегка склоняет на бок голову. — Хочу. Очень хочу. Но не так. Не от отчаяния или страха. Если не ради тебя, Сони, то хотя бы ради меня. Это неправильно. Я не хочу с тобой так. Не от страха... Если бы ты знал, Минхо, как сильно я боюсь. Не того, что могу оказаться твоей выдумкой, а того, как страшно колотится сердце, когда ты так на меня смотришь. Вот-вот остановится же. Джисон наклоняется чуть ближе, и пульс у него... какой? Под двести? Конечно, ему страшно. Ему страшно, что Минхо его отвергнет. Ему страшно, что Минхо к нему такого же не чувствует. А Джисон не выдержит. Его столько раз уже пропускали через эту ёбаную мясорубку, что он просто больше не выдержит. А разве может кто-то вроде Минхо... в него? Ещё чуть-чуть ближе – и вот между ними уже сантиметр или меньше. Джисон чувствует горячее дыхание Минхо у себя на щеке, чувствует его пальцы на своей шее и ладонь, сжимающую футболку на талии. Сделать последний шаг не решается – зависает где-то на тоненькой границе, оцепеневший, чувствуя, как подрагивают ресницы и немеет в горле. Сантиметр буквально. — Можно я?.. — шёпотом спрашивает Минхо, и его губы невольно задевают губы Джисона, до того они близко. Джисон выдыхает едва слышное: — Ага. И Минхо прижимает его к себе так резко, с таким желанием, что на секунду Джисон забывает, где земля, а где небо. У Минхо очень мягкие губы – мягкие и нежные, но напористые; Джисон чувствует это, когда слизывает клубничную гигиеничку. Минхо вцепляется в него так, словно всю жизнь только этого и ждал; прижимает к себе за талию, забирается пальцами в волосы на затылке, горячо выдыхает прямо в рот. У Джисона, правда, сейчас остановится сердце. Он хватается за шею Минхо, обвивает её своими руками – немного неуверенно, как будто сам сомневается, точно ли он вот этого хочет. Хочет, конечно. Просто в Джисоне какая-то непробиваемая отстранённость – у него условный рефлекс на любое проявление к себе внимания. Просто идеальная законотворческая формула: не влезай – убьёт. Запрет, санкция. Всё как по учебнику. А Минхо всё целует его, то прижимаясь к губам и не отпуская, пока голова не закружится, то мелко и рвано отстраняясь, чтобы схватить ртом воздух, а потом снова поцеловать, и снова, снова, снова. У Джисона гремит в голове. Он не знает точно, что – фейерверки или артериальное давление. Наверное, и то, и другое сразу. Ему плевать: прямо сейчас Минхо касается своим языком его, так мягко и приятно, что сводит в животе; прямо сейчас Минхо мажет губами по его щеке и снова возвращается ко рту. Прямо сейчас Минхо любит его. Джисон сто раз ломается и собирается снова. Ему едва-едва удаётся приоткрыть глаза – он очень хочет увидеть Минхо, и какой у него взгляд, и как вздымается его грудная клетка. Не видит ничего; только сплошные бесконечные салюты непроницаемой стеной. Оно само как-то так получается, что Джисон оказывается у Минхо на коленях. Вот только что стоял, прижатый, а теперь уже на коленях. И ему это так по-глупому нравится. Ему нравится, как Минхо обвивает его талию и как тянет на себя, хотя казалось бы, куда уже. И сам обхватывает лицо Минхо своими ладонями, оглаживая острые скулы, контур челюсти, ломаную линию кадыка. Господи, Джисону никогда не было так хорошо! И не потому даже, что Минхо как-то особенно целуется – это Джисон будет анализировать как-нибудь потом, когда мозги смогут работать. Просто Минхо так задыхается между их поцелуев и с такой жаждой облизывает раскрасневшиеся губы Джисона, что это совершенно невыносимо. Совершенно невыносимо. Джисон не умеет, чтобы с ним так. Он отрывается с таким усилием, что, наверное, это самый тяжёлый поступок в его жизни. И зависает в считанных миллиметрах. Дальше нельзя, дальше – безвоздушное пространство космоса и полное отсутствие кислорода. — У тебя кровать в спальне есть? — хрипло спрашивает Джисон. Минхо хмурится, но глаза у него загораются. И смотрит, сука, так смотрит!.. — Джисонни, — шепчет он, оглаживая по спине. — Ты уверен? Джисон почти воет от досады и недовольно глядит на Минхо. — Блять, если я в этой жизни должен принять хотя бы одно самостоятельное решение, — хрипит он. — То это оно. И Минхо расплывается в такой улыбке, что Джисон на секунду сомневается, не совершил ли он крупной ошибки. Что он там говорил? Сам хочу решать, даже если неправильно? Ну вот оно – твоё неправильно. Сидит, лыбится, как кот, обожравшийся сметаны. — Ладно, — кивает Минхо, не отводя взгляда. И подхватывает Джисона под грудной клеткой. Джисон чуть не пищит от неожиданности. — Куда!.. На руках? Ты с ума сошёл? Минхо только ухмыляется хитровато. — Не порти мне момент. Я ходил в зал только ради этого дерьма. Заткнись и наслаждайся. Джисон – ладно. В смысле, ну что тут поделаешь? Особенно, если так настойчиво предлагают... Минхо несёт его к себе в спальню на руках через гостиную (ебануться, где-то фоном думает Джисон, у него двухкомнатная на одного себя!). Наверное, надо будет сказать ему потом, что зал не прошёл зря. Джисон липнет к Минхо, обвивая ногами и цепляясь руками за шею, и пытается понять, как он во всём этом оказался. Комната у Минхо классная. Чуть поменьше остальных, но такая уютная, обжитая, со всякими мелочами в ящиках и плазмой напротив кровати. Не то чтобы Джисон активно изучает интерьер (пиздец, в такой момент вообще можно изучать что-то, кроме губ Минхо?), но когда Минхо аккуратно опускает его на постель (ой бля, как в ёбаных мелодрамах с претензией на рейтинг) и отпускает из объятий, чтобы отстраниться, Джисон успевает плывущим взглядом окинуть помещение. Джисон страшно, страшно горячий. Вот просто невозможно. Его как будто подключили напрямую к розетке и пустили ток. Минхо отходит к шкафу, роется там внутри, а Джисон норовит побыстрее стянуть с себя футболку, потому что это невыносимо. Минхо замечает краем глаза и произносит быстрое: — Стой! — Стой? — замирает Джисон и хмурится. Теперь Минхо не отводит от него глаз и на ощупь ищет что-то в ящике. Достаёт презервативы, бутылку смазки. Вишнёвой, быстро отмечает Джисон. Пиздец. — Погоди, — так же твёрдо повторяет Минхо. И, закрыв дверцу шкафа, возвращается к постели. Подбирается к Джисону, нависает чуть сверху, кидая остальное рядом на подушку. Цепляет пальцами край Джисоновой футболки, рассматривая тонкую полоску виднеющейся кожи. — Я хочу сам, — говорит и поднимает испытывающий взгляд. — Можно? Нет, ну вот и как такому сопротивляться? Джисон кивает. Конечно, Джисон кивает. У него сил не хватает ответить – голос точно сорвётся. Да Джисон сам сейчас сорвётся. Минхо делает пару глубоких вдохов, словно открывая давно желанный подарок, и пальцами обеих рук потихоньку тянет футболку Джисона вверх. Джисон не мешает – только прогибается в спине, чтобы ткань поднималась свободнее. И Минхо в этот момент как-то странно сглатывает, на секунду замирает и – снова прижимается к губам Джисона. Есть в их поцелуях что-то такое... сумасшедшее. Кожа горит. Он целует Джисона напористо, а потом сразу – мягко и тягуче. У Джисона от такого кружится голова. Минхо тянет футболку выше, потом ещё выше и, наконец, на секунду разорвав поцелуй, стягивает через голову. Останавливается, когда ткань путается у Джисона на запястьях. И, как будто даже специально, чуть туже там её натягивает. Прижимается ртом к открытой Джисоновой шее. — Всё нормально? — шепчет. Джисон в ответ только тихо стонет. Какое нормально, твою мать? Я сейчас сдохну от восторга. Минхо поцелуями щекочет Джисону шею, одной рукой обхватывая болтающуюся над головой футболку Джисона и его запястья в ней. Джисон почти закатывает от удовольствия глаза – а ведь они только начали! Минхо спускается ниже, касается языком ярёмной впадины, зубами слегка цепляет нежную кожу. Потом ещё ниже, ещё чуть-чуть – его губы проходятся возле соска, и Джисон слышит его смешок, прежде чем Минхо легонько прикусывает. У-у-у, сука! И Джисон сдавленно стонет. Минхо тут же зацеловывает сверху и идёт дальше. Трётся носом, щекочет, слегка дует. Снова целует. Безумие какое-то. Доходит до края джинсов и останавливается там, где заканчивается кожа. Подцепляет пальцами свободной руки пуговицу. Расстёгивает. И снова это дурацкое: — Всё в порядке? Джисон почти рычит, жмурясь. — Блять, правда поговорить хочешь сейчас? Может, чайку ещё принесёшь, обсудим международное положение? Минхо ухмыляется, расстёгивая молнию на джинсах Джисона и постепенно стягивая их вниз. — Я могу обсуждать международное положение в любой ситуации. Я же международник, — довольно тянет он и приближается к самому уху Джисона, задевая губами мочку. — Хочешь, расскажу тебе про корреляцию между уровнем экономического развития и состоянием политических институтов в стране? Джисон воет, честное слово. В душе. Снаружи старается держаться. Поворачивает лицо к Минхо и утыкается в его взгляд прямо напротив. — Если ты сейчас же не снимешь свою кофту, я устрою тебе здесь государственный переворот. Минхо продолжает довольно улыбаться. — Звучит многообещающе. И снова отстраняется, чтобы всё-таки сбросить с себя одежду. Так, ладно, Джисон не был к этому готов. Что там Минхо говорил про зал? Ему тоже нужно. — Нравится? — дразнит Минхо. Джисон закатывает глаза. — Ты когда-нибудь затыкаешься? Минхо иронично сводит к переносице брови: — Мне казалось, ты не любишь коротких прелюдий? — Забудь, что я сказал, — шипит Джисон. — И просто, блять, прекрати меня мучать. И Минхо снова целует его, целует так глубоко и влажно, что у Джисона в голове трещит электричество. Он скользит руками Минхо по спине, по груди, гладит, касается, царапает ногтями. А Минхо всё целует, целует, ни на секунду не желая отстраняться. В конце концов, приходится. Чтобы стянуть джинсы с бельём с себя и – бельё с Джисона. Джисон снова стонет – теперь чуть расслабленно – когда на напряжённый член перестаёт давить плотная ткань. Минхо возле него щёлкает колпачком смазки, и Джисон вдруг с волнением понимает, что у него уже давно, очень давно не было секса. Минхо словно бы замечает это и притормаживает. Наклоняется над Джисоном, гладит костяшками по шее, аккуратно целует в щёку. — Мы можем остановиться, — тихо предупреждает он. — Если ты хочешь. Джисон отчаянно мотает головой. — Нет. Даже не думай. Я не для этого... Просто... — он громко сглатывает, когда губы Минхо мягко прижимаются под ушком. — Просто будь чуть осторожнее, ладно? Минхо снова целует в то же место. — Обязательно. Он выдавливает смазку себе на пальцы и растирает, разогревая. Джисону в нос бьёт отчётливый вишнёвый запах, и рот невольно наполняется слюной. Джисон прикрывает глаза в каком-то странном трепете от предвкушения, и у него невероятно громко стучит сердце. — Джисонни? — произносит Минхо. — Посмотри на меня. Джисон открывает глаза, смотрит на Минхо, устроившегося между его раздвинутых бёдер, смотрит на его растрёпанные волосы, на раскрасневшиеся щёки, влажные распухшие губы. Идеальный. Минхо упирается ладонью возле головы Джисона, наклоняется над самым лицом, выдыхая почти в губы. — Если что-то будет не так... — Да-да–да, я дам тебе знать! — морщит нос Джисон. — Всё в порядке. Я скажу, если что-то не так. Если молчу, значит всё в порядке. Окей? Минхо тянет вверх один уголок губ. — Окей. И прикасается пальцами к входу. Джисону не страшно, он не в первый раз в такой роли – просто немного нервно. Минхо мягко его целует, успокаивая и расслабляя, и постепенно проникает одним пальцем внутрь. Джисон обожает это – правда обожает – когда мышцы слегка сжимаются под лёгким давлением, и тёплые мягкие стенки внутри ощущают какое-то прикосновение. Он слышал, что не всем это нравится. Ему – нравится. Минхо разрабатывает его уверенно и методично, словно точно зная, что и как делать. Поначалу кажется немного болезненным, когда второй палец проникает внутрь и растягивает колечко, но Джисон не может не наслаждаться этим приятным тянущим ощущением внизу, особенно когда Минхо всё целует его в шею, под рёбра, куда-то на животе. Он стонет, стонет и стонет, прогибается, кусает губы, рвано глубоко дышит. Чёрт, если с Минхо так – то он готов всё первое свидание поменять на «к Минхо». Пальцы Минхо двигаются внутри, он добавляет третий, следя, чтобы Джисону не было чересчур дискомфортно, и то погружает их до конца, то дразняще вынимает, слегка надавливая на сфинктер. Джисон цепляется пальцами за покрывало на широкой постели Минхо, то и дело норовя свести вместе колени, и матерится. Как тут не материться? Минхо как-то сразу и везде – он губами на его коже, зубами на шее, пальцами на рёбрах и внутри. Он дыханием греет место внизу живота, мягко целует, снова и опять, оглаживает ладонью по талии и ниже, проводит пальцами по бедру, резким уверенным движением раздвигает Джисону колени. У Джисона стон застревает в горле. Минхо ещё несколько раз на пробу раздвигает в нём пальцы – проверяет – и, аккуратно, практически мастерски прощупав подушечками стенки, надавливает внутри так, что Джисона выгибает. На головке члена выступает вязкое семя. Он хватает ртом воздух, жалобно что-то лепечет. Опускает на Минхо плывущий взгляд. — Ещё... И Минхо смотрит на него так, будто правда готов сейчас сожрать. Будто хочет проглотить Джисона всего и целиком, одним глотком выпить до основания. Он улыбается как-то хитровато, по-кошачьи, и вынимает из Джисона пальцы. Джисон разочарованно всхлипывает. — Потерпи, малыш, — шепчет Минхо ему в ухо, нежно целует в висок. Джисон мотает головой, и нет, он не хочет терпеть. Минхо тянется за презервативом, Джисон приоткрывает глаза и прослеживает взглядом это его движение. Останавливает громким вздохом. — Ты можешь, знаешь?.. — Джисон смотрит на него, глубоко дыша, и Минхо в ожидании приподнимает брови. Джисон смотрит на презерватив, потом снова на Минхо, и как-то автоматически проводит языком по губам от уголка к уголку. На лице Минхо сначала проскальзывает замешательство, затем он понимает и не сдерживает очередной ухмылки. — Что, вот так? Он цепляет зубами край упаковки и пальцами тянет квадратик в сторону. Алюминиевая фольга легко расходится, в зубах у Минхо остаётся только тонкая полоска края, и он вопросительно изгибает бровь. Джисон почти задыхается. — Пиздец, восхитительно. Минхо жмёт плечами – самодовольный засранец – мол, ничего особенного, всегда так делаю; раскатывает презерватив по члену и выдавливает ещё немного смазки на ладонь. Джисон ёрзает на покрывале, сползает чуть вниз и хочет было подумать о том, насколько это всё невозможно, но... Но какое тут думать. Минхо наклоняется над Джисоном, приставляет головку члена к покрытому смазкой входу и чуть-чуть на пробу толкается. Буквально на пару миллиметров; но член – это не пальцы, и Джисон тихонько шипит сквозь зубы, чувствуя ладонь Минхо на своём бедре. — Расслабься, — шепчет Минхо, покрывая короткими поцелуями его щёки и глаза, выцеловывая ресницы. Джисон морщится, норовя увернуться. — Спасибо большое, Минхо-хён, — срывающимся голосом стонет он, пока Минхо аккуратно толкается глубже. — Куда бы я без твоих советов? Никогда бы не догадался. Минхо вздыхает у него где-то в районе виска. — Господи, какой же ты неугомонный. И одним плавным движением, предварительно продвинув головку на достаточную глубину, входит до конца. Джисона простреливает. Он выгибается, цепляется пальцами за плечи Минхо, скулит и закатывает глаза. Он не знал, что так вообще бывает – больно, но как-то... сладко. Приятно. Нравится. — Успокоился? — шипит Минхо, скользя губами по его шее. — А теперь серьёзно, расслабься. Иначе нам обоим будет больно. Джисон не может. Не может и не хочет. Не когда Минхо так невыносимо заполняет его изнутри, растягивая тугие мышцы входа, а мягкие стенки едва чувствуют гладкое скольжение, от которого мурашки по коже. Не когда Минхо покусывает зубами его шею, оставляя мелкие следы. Не когда он постепенно движется туда и обратно, унося Джисона куда-то в космос. Джисон хочет реветь от удовольствия. А расслабляется всё-таки не сразу. Только после нескольких последовательных толчков и настоятельных уговоров Минхо ему в самое ухо. Только когда Минхо что-то возмущённо бормочет ему в шею, грозясь вытрахать из него всю душу, если Джисон сейчас же не прекратит. Пиздец, Минхо, спасибо, вот это мотивация. Да с такими аргументами он никогда не прекратит. Но Джисон всё-таки расслабляется, и Минхо получает возможность двигаться свободнее, без мучений для них обоих. Он рукой проводит по основанию члена Джисона, оглаживает до головки, ведёт ладонью вверх-вниз в такт толчкам. И стонет Джисону что-то на ухо, стонет, мягко надавливая подушечкой пальца на уретру. Это какой-то ёбаный космос. Джисон ничего не слышит, не видит и, наверное, не дышит. Он на сто процентов состоит из ощущений – он превращается в одно сплошное ощущение, чтобы полностью отдать себя тому, как Минхо вбивает его в кровать, ускоряясь. Он стонет, всхлипывает, несёт какую-то околесицу, кусая губы – и тянет Минхо к себе, чтобы целовать, целовать, целовать. Минхо и сам тянется в ответ, примагничиваясь к его губам. Лижет, кусает, отстраняется совсем немного – чтобы вот это сумасшедшее чувство слегка соприкасающихся губ било по нервной системе. Оно бьёт. Бьёт так, что мама не горюй. Джисон подстраивается под ритм Минхо, сам толкается бёдрами навстречу, чтобы углубить проникновение, и каждый раз мечется по постели, когда Минхо внутри него проезжается головкой по простате. Невыносимо. Правда – невыносимо. Он снова сжимает в пальцах простыню до белеющих костяшек – дышит часто-часто, едва успевая хватать воздух. Внизу живота завязывается тугой узел, и под веками разбивается сотня-другая звёзд. Он пытается что-то сказать, наверное, дать знать Минхо; но получаются только беспорядочные стоны и какой-то бессмысленный сорванный всхлип. А Минхо его понимает. Снова ловит губы своими, оттягивает зубами. Низко хрипит в поцелуй: — Ага, — и с каждым толчком движется чуть сильнее, погружается чуть глубже. Джисон сейчас умрёт. Он елозит головой по краю подушки, чувствует, как сводит мышцы бёдер. Вся вселенная сужается до маленькой точки. Может, до двух. Минхо снова глубоко толкается внутрь него, и Джисон в последний раз прогибается, выстанывая в голос, прежде чем излиться Минхо в руку. Минхо требуется ещё несколько толчков и пара секунд абсолютного удовольствия, прежде чем кончить следом. Он мажет губами Джисону по лбу, дышит невероятно горячим воздухом ему в скулу, лёгкими прикосновениями скользит по челюсти, прежде чем выйти. У Джисона трясутся руки; он понимает это, когда поднимает ладонь, чтобы убрать с лица мокрые пряди волос. У Джисона трясутся руки и вообще всё трясётся – у него никогда ничего подобного не было. У него никогда так не было. Минхо стягивает презерватив, завязывает узлом и устраивается рядом с Джисоном, накрывая их одеялом. Почти мурчит. Джисон пару секунд отходит. Ему надо – он только что пережил самый ошеломительный оргазм в своей жизни. Он лежит на спине, пальцами забравшись в свои волосы, и чувствует, что даже бёдра у него дрожат. Господи, после такого водички бы. Минхо лежит возле него, сбоку, обнимает за талию. Пальцами что-то вычерчивает на рёбрах. Его губы – на щеке Джисона, где-то возле уха, и он ластится так разморено, с наслаждением. Джисон поворачивает в его сторону голову. — Что? — спрашивает Минхо из-под полуприкрытых век. Джисон качает головой. — Ты похож на кота. Минхо хмыкает и притягивает его ближе к себе, целуя под скулой. — Ты имеешь что-то против котов? Джисон втягивает носом сладкий, пропитанный запахом пота и секса воздух. — Нет. Всегда мечтал завести одного. Минхо улыбается и скользит губами к подбородку. — Готов стать твоим котом, если обещаешь гладить меня по утрам и пускать к себе в кровать. Джисон смеётся, насколько хватает остатков сил. Лениво так, но с душой. Нет, серьёзно? Они лежат так ещё сколько-то, Минхо всё ластится и ластится, выцеловывает Джисону кожу, то и дело похищая короткие поцелуи в губы. Джисон позволяет и, чего уж греха таить, сам страшно наслаждается. А про себя пытается понять – а теперь что? А он кто? Минхо будто улавливает его волнение, открывает глаза, и на какое-то мгновение Джисону кажется, что у Минхо реально кошачьи зрачки – такие неподвижные вертикальные щёлки. — Прекрати об этом думать. Ты – это ты. Никто ничего за тебя не решает. Никто не выбирает, кем тебе быть. Никто. Я в том числе. Джисон поджимает губы, и у него щемит сердце. Сильно. — Откуда ты знаешь, о чём я думаю? — Да я не знаю, — невозмутимо отвечает Минхо. — Просто взгляд у тебя очень говорящий. Джисон смотрит на Минхо в ответ, очерчивает взглядом каждую линию его идеального лица. Вот это всё – его? Ему можно? — Сони, — снова произносит Минхо, и Джисон вопросительно мычит. — Давай встречаться? Что там Джисон говорил? Водички? Поторопился. Он толкает Минхо в плечо, не сильно, но очень выразительно. И смотрит так же. — Ты сдурел? Минхо закатывает глаза и снова тянет Джисона к себе. — Ну а почему нет? Да ладно, не говори, что я тебе не нравлюсь. И ты мне нравишься. Честно. Ты. И я бы не стал спать с кем-то, кто мне безразличен. Джисон чувствует, что краснеет до кончиков ушей, и отворачивается. Это невозможно – говорить о чём-то серьёзно, когда Минхо смотрит так. А Минхо тихо смеётся, целует Джисона под рёбрами. И Джисон немного брыкается, так, без энтузиазма, и ускользает от губ Минхо. — При двух условиях, — наконец говорит он, прижимая палец к губам Минхо, чтобы остановить. Минхо смотрит на него внимательно, приподняв одну бровь. — Первое, — серьёзно начинает Джисон. — Ты придумываешь мне какое-нибудь счастливое будущее. Мы не знаем, что это у тебя за способность, и действительно ли она сошла на нет, но я отказываюсь быть у тебя лабораторной мышкой. Если придумывать мне какую-то историю, то хотя бы хорошую. Минхо согласно кивает. — А второе? — А второе, — продолжает Джисон. — Мы заводим трёх котов. Обязательно бесп... — Обязательно беспородных, — подхватывает за ним Минхо и смеётся. — Да, хорошо. Джисон дует щёки. — Да откуда ты всё знаешь? Минхо мотает головой, всё ещё посмеиваясь. — Да просто угадал. На самом деле, я сам всегда хотел. Может, с приюта. — Нет, не с приюта. С улицы. У нас с Феликсом во дворе бродячие коты, я их кормлю. Соседи грозятся перестрелять. Минхо хмурится, снова тянет Джисона к себе, укладывая спиной на грудь, и сзади прижимается губами к уху. — Заберём. Обещаю. И прикрывает глаза. Джисон в его руках ёрзает, устраиваясь удобнее, и, наконец, бурчит в полголоса: — Ну тогда ладно. Минхо довольно хмыкает ему в ухо. — Джисонни? — М. — Я не уверен, есть ли во всём этом какой-то божий промысел, или это просто лютая паранормальщина, но в любом случае. Спасибо. Джисон чуть поворачивает голову, пытаясь выцепить взгляд Минхо позади себя. — За что? — Не знаю. Но мне очень хорошо сейчас. Наверное, просто за то, что ты есть. Джисон сползает пониже в руках Минхо и прикладывается ухом к его груди там, где мерно колотится сердце. Он думает, что это, наверное, очень страшно – всю жизнь жить с мыслью, что единственный человек, который понимает тебя на сто процентов и любит так, что кости выламывает – не существует. Джисон бы не выдержал. Он прикрывает глаза и отвечает тихое: — Пожалуйста. У него какое-то непонятное чувство наполненности в груди. Как будто в него влили несколько кубов чувств, и это всё теперь пытается там устаканиться. А Джисону странно и непривычно – он знает только, как жить, когда он сам с собой. С собой не так плохо, но не всегда достаточно. И вроде бы даже не нужны ему все эти люди, но... Но, конечно, жизнь с людьми кажется совсем другой. Даже если это один человек. *** К концу марта погода в Сеуле стоит страшно тёплая. Прямо неприлично. Джисон сидит на скамейке, подставив лицо лучам весеннего солнца, и довольно жмурится, наслаждаясь треском обезумевших птиц. На нём совсем лёгкая весенняя куртка (бомбер временно отошёл мерзлячему Феликсу) и всё те же ботинки на шнуровке, прошедшие Вьетнамскую войну. Вокруг, как молекулы в первичном бульоне, мечутся уставшие студенты. Большинство из них – с лицами, явно демонстрирующими, где именно они видали эту предзащиту. У Джисона у самого скоро своя, но ему как-то спокойно. Половина диплома, наконец, написана, и вторая глава активно в процессе. Последние пару недель он провёл, не вылезая из-за экрана ноутбука и не реагируя ни на звонки, ни на возмущённые вздохи Феликса. Кажется, скоро это всё действительно наконец закончится. Студенты рассекают туда-сюда по территории Сеульского национального, и хотя всё это выглядит крайне симпатично со всякими их ухоженными лужайками, чистыми дорожками и блестящими стёклами окон, в которых отражаются яркие лучи, Джисону странно-приятно от того, что хотя бы здесь он никому ничего не должен. Он приезжает сильно заранее (без намёка на раскаяние проспал первую пару и волевым решением не пошёл никуда и дальше) и сидит у кампуса добрых минут сорок. Рядом со скамейкой валяется рюкзак – книги, внешний аккумулятор для телефона, бутылка воды. Он рассматривает одинаковые загогулинки человеческих фигурок и мирно ждёт. Минхо появляется из основного входа ближе к четырём. Уставший, запахнутый в тонкую замшевую куртку и с сумкой через плечо. Джисон примечает его тёмную макушку ещё у самых дверей и, щурясь от солнца, наблюдает, как тот спускается по ступеням с цоколя в компании какого-то розоволосого парня. Минхо тоже видит его ещё издалека и улыбается, поправляя лямку сумки. — ...поэтому он сказал, что на антиплагиат присылаем заранее, чтобы в студотделе успели проверить. Или за свои деньги, — заканчивает Минхо, на ходу чмокая Джисона в щёку. — Привет, солнце. Джисон не может не расплыться в полусонной улыбке, хотя за последние полчаса ожидания успел знатно размориться. — Да в смысле заранее? — спутник Минхо недовольно дует губы, гоняя за щекой жвачку. — Он нам дедлайн на какое число поставил? На середину апреля. Раньше надо было предупреждать! Джисон, упираясь ладонями на скамью позади себя, рассматривает парня, чьё лицо он уже однажды видел, но так смутно и расплывчато, что даже не считается. Высокий, грациозный, как лань, с красиво уложенными пастельно-розовыми волосами и весь в каких-то цацках: серьги в ушах, кольца на пальцах, тонкие металлически браслеты на запястьях. И простая кожанка поверх белой рубашки. Мечта любой девчонки. Минхо поднимает с земли рюкзак Джисона, закидывает себе на плечо: — Да как будто бы ты сел раньше, чем за неделю до сдачи. Расслабься, парой дней больше, парой дней меньше. — Ничего себе – парой дней! Да я за пару дней целую главу от этой курсовой написать могу. Минхо смотрит чуть снисходительно и качает головой. Затем протягивает к Джисону руку, берёт за запястье и тянет на себя, помогая подняться. — Не ной, успеешь, — отвечает он. — Собственно, познакомься, это Джисон. Джисон ловит на себе внимательный оценивающий взгляд и сам лишний раз проходится по парню сверху-вниз, сканируя без особого интереса. — Ну привет, Джисон. Джисон хмыкает, улыбаясь уголком губ. — А ты, наверное, Хёнджин? Минхо описывал тебя симпатичнее. Хёнджин аж воздухом давится от возмущения. — Нет, ну ты слышал? — поворачивается он к Минхо, и вся его напускная крутость мгновенно растворяется. — Да он меня!.. Да он! — а потом выдыхает и смотрит на Джисона, чуть прищурив свои хитрые глаза. — Я тебя старше, вообще-то. Джисон невозмутимо пожимает плечами. — Ладно. Тогда с тебя кофе, хён. Минхо ржёт. Хёнджин что-то недовольно бурчит себе под нос, пока Минхо переплетает их с Джисоном пальцы, и они все втроём направляются к выходу. Джисон не особый любитель, чтобы за него таскали его вещи, но когда Минхо так небрежно поглаживает большим пальцем тыльную сторону его ладони, о чём-то разговаривая с Хёнджином – то в принципе и ладно. — И что ты вообще в нём нашёл? — дует щёки Хёнджин. Джисон хмыкает. — У меня нет аллергии на кошек. Хёнджин драматично прижимает руку к груди, округляя глаза. — Ты променял меня на комки шерсти, — глубоко потрясённым голосом произносит он, обращаясь к Минхо. — Знал бы, что всё так закончится – никогда бы не стал давать тебе конспекты лекций на первом курсе. Минхо снова смеётся и так демонстративно тянет Джисона к себе, обнимая со спины. — Не обижай моего Джисона. Он душка и вообще отличный парень. Хёнджин косится на них как-то с сомнением. — Душка твоя выглядит так, будто убила семнадцать человек, а я следующий в очереди. Джисон хихикает. — Не волнуйся. Я так всегда в первый раз смотрю, когда мне кто-то нравится. Минхо с готовностью кивает головой. — Подтверждаю. На меня он в первый раз тоже смотрел так, будто оценивает расстояние для удара лопатой. — Ты меня ночью от магазина преследовал, — подпихивает его локтем в живот Джисон. Хёнджин морщится, и его демонстративно передёргивает. — Вы отвратительные. — Ты просто с парнем никогда не встречался, — парирует Минхо. — Избавь меня от подробностей! Они идут до автобусной остановки, и Джисон умиротворённо плетётся рядом с Минхо, держась с ним за руку. Есть в этом что-то такое... уютное. Очень настоящее. Минхо с Хёнджином обсуждают учёбу, что-то про предстоящую сессию и выбор темы диплома для следующего учебного года. А Джисону просто спокойно. Впервые за очень, очень долгое время. На остановке Хёнджин отходит в магазин за снэками, и Минхо с Джисоном остаются вдвоём. — Думаешь, Хёнджин придурок? — спрашивает Минхо, усаживаясь возле Джисона. — Да. В смысле, нет. Но он очень старается. Минхо хмыкает, перебирая своими пальцами пальцы Джисона. — На самом деле, он просто очень любит изображать из себя невесть что. Он сам по себе умный. И образованный. Вы сойдётесь. Джисон кивает, рассматривая их сплетённые руки, и переворачивает свою ладонью вверх. — Потребуется время. Я знаю таких, как Хёнджин – для них образ важнее оценок в аттестате. Без обид. Минхо мотает головой. — Да какие тут обиды, — соглашается он. — А оценки в аттестате – это важно? — Нет. Поэтому мы и сойдёмся. Минхо улыбается и тянется к Джисону, утыкаясь носом ему в щёку, по-кошачьи потирается и только что не мурлычет. Джисон не особо беспокоится об общественном мнении, но тихонечко рад, что на остановке, кроме них, никого нет. Они сидят так какое-то время, ожидая Хёнджина, и Джисон наслаждается этим ощущением бесконечного разливающегося по телу спокойствия, дистиллированной безопасности. Ему рядом с Минхо очень тепло. Минхо цепляет подушечками пальцев его подбородок, поворачивает лицо к себе. Джисон смотрит на него, слегка приподняв одну бровь, мол, ну и что ты устроил? Потом тихонько хмыкает и позволяет себя поцеловать, так мягко и аккуратно, словно лепестком по воде. Минхо отстраняется через несколько секунд и пристально смотрит Джисону в глаза. — Кстати. Я давно хотел спросить. Джисон чуть удивлённо хмурится. — Что? — Насчёт запаха. Каким гелем для душа ты пользуешься? Джисон непонимающе смотрит на Минхо в ответ и тянется приложить ладонь к его лбу, чтобы проверить, не началась ли у него лихорадка. — Ты здоров, хён? Минхо закатывает глаза и отмахивается. — Полностью. Это вопрос в научных целях. Так каким? Джисон с подозрением наклоняет голову, силясь вспомнить, когда вообще осознанно выбирал себе что-то в отделе с уходовыми средствами. — Ну раз в научных... Персиковым каким-то. Марку не помню. Какая-то дешёвая фигня типа «Фа». Минхо расплывается в довольной улыбке, крепче прижимая к себе Джисона. — А зачем тебе? Минхо тычется губами ему в висок и качает головой. — Потом расскажу. Тебе понравится. Они сидят так, пока не возвращается Хёнджин с пакетом сладостей и не принимается причитать, какие они отвратительные. Джисон, как филолог, сначала спокойно его выслушивает, не мешая Минхо тянуть себя ближе за талию, а потом задвигает Хёнджину здоровую речь про пассивный словарный запас и синонимы к слову «отвратительный». Хёнджин остаётся под впечатлением, даже выкидывает жвачку, и признаёт, что был не прав. Джисон действительно душка. Знать столько цензурных способов описать неприязнь – это надо постараться. В автобусе до самого центра они едут стоя. Минхо списывается с матерью, собирающейся навестить его со дня на день, а Джисон с Хёнджином увлечённо обсуждают западноевропейское литературное наследие. Всё это выглядит, как какой-то лютый сюрреализм, и непонятно вообще, когда успело произойти. Джисон убеждается, что был прав – Хёнджин действительно мастерски строит из себя идиота, но только внешне. Хёнджин такая страшная драма-квин, глубоко задеваемая каждой своей любимой книжкой, которую Джисон не читал. Он выдаёт Джисону что-то в стиле «читай больше», а Джисон хмыкает на него в ответ и отражает простым «разговаривай лучше», намекая на сбивчивую Хёнджинову речь; и Хёнджин строит из себя тяжело раненого таким комментарием, но Джисон видит, как в глубине души он рад найти, наконец, нормального собеседника. Они выходят несколько остановок спустя, и Хёнджин оставляет их, обещаясь заглянуть на днях. Минхо кивает ему вслед и за руку утягивает Джисона в сторону торгового центра. — Ну куда мы? — непонимающе тянет Джисон. Минхо ухмыляется, поглядывая на него через плечо. — Купим тебе нормальный гель для душа. Персиковый. Джисон открывает рот, затем закрывает, и решает, что к чёрту – с Минхо какие-то вещи лучше просто оставить без ответа. В конце концов, иногда ответов лучше не знать. Даже если поначалу кажется, что это очень важно. В конце концов, пока у него есть Минхо – можно просто быть.