Греческие полубоги и где они обитают

XLIV. СЕРГЕЙ

      «Нам не стоит больше это продолжать».              Сергей прикладывается к холодной банке энергетика — он сбился со счета, которая это за день — и всё пытается найти в себе хоть какой-то отклик на эти слова, хоть каплю грусти, сожаления, обиды, злости. Хоть что-то.              Но вместо того, чтобы заставить его испытывать эмоции, сообщение помогло наконец-то успокоиться. Неприятное чувство неправильности, которое противно зудило в подкорке уже который день, прошло, как проходят комариные укусы от правильного геля, прошлось приятной освещающей прохладой, и наконец-то стало легче дышать.              Так же не должно быть? Не должно сообщение о расставании вызывать в голове и в сердце штиль, по которому, оказывается, можно соскучиться?              Сергей не видел, когда сообщение пришло, и теперь оно висит прочитанным в чате третий день подряд. Аня больше ничего не писала, но и не заблокировала его ни в одном мессенджере — вот и думай, ждет ли ответных слов или просто не стала заморачиваться.              Впрочем, они сошлись на эти месяцы только из-за одинаковых взглядов на жизнь, поэтому Сергей не сомневается — ничего она не ждет, а не кинула в черный список только потому, что забила. Или хочет остаться друзьями, возможно, с привилегиями.              Сам Сергей пока не определился, чего хочет, и, наверное, сообщение так и останется висеть без ответа. Стоило бы прояснить напоследок хоть что-то, да или просто сказать спасибо за то, что терпела его. Но он не сделал этого сразу, а теперь уже нет смысла, верно?              Сергей делает еще один бодрящий глоток и закрывает приложение.              Очередной завершенный этап в жизни, и даже символично, что это произошло именно сейчас.              Он тыкает в иконку какой-то игры, которую не помнит, когда закачал, но пока та прогружается, на палубу выглядывает Юля. Выглядит она, признаться, хреново — следы бессонной ночи на лице, ни капли косметики, с волос смылась красная краска, и они теперь стали какого-то грязно-рыжего цвета, собранные в неопрятный пучок.              — Общий сбор в столовой, — коротко командует она без тени улыбки и не встречаясь с ним взглядом. — Пойдем.              — Сейчас? — зачем-то уточняет Сергей. Как будто он занят.              Юля, ничего не ответив, скрывается из виду; приходится взять трость и неспешно последовать вниз.              По пути он натыкается на Игоря — тот выглядит еще более хмурым, чем обычно, хотя это казалось невозможным, а еще фонит горечью, настолько сильной, что она отдает на языке вкусом полыни.              — Всё нормально? — спрашивает Сергей почти рефлекторно.              Игорь недовольно смотрит на него исподлобья, секунду молчит, а потом его взгляд вдруг смягчается.              — А, точно, у нас же… Че, сильно заметно, что хочу сдохнуть?              — Не преувеличивай, — в тон ему отзывается Сергей. — Так, слегонца тянет повыть в подушку, да?              Намек на улыбку окончательно пропадает с лица Грома, но он многозначительно вздыхает и, отмахнувшись, проходит вперед. Сергею хочется, в лучших традициях своего образа бабки, поворчать «я же говорил», потому что, ну, он ведь говорил! Или нет?.. Даже если не говорил, Игорь мог бы и сам подумать головой и понять, что на охотниц (и охотников) лучше не заглядываться, потом хуже будет.              Еще и друга потерял, а теперь и товарища. И задание провалил, к чему наверняка не привык.              Становится даже совестно за собственное тотальное спокойствие. Знал бы как — забрал бы у Игоря хоть часть этого груза, помог дышать хоть чуток свободнее.              На столе непривычно пусто, даже никаких салфеток и перечниц не поставили для приличия. Впрочем, и людей за ним настолько мало, что это кажется жутко неправильным. Занимая единственное оставшееся место, Сергей вдруг замечает: все стулья в кои-то веки одинаковые. На сколько там гостей рассчитана яхта?.. Егор говорил. Кажется, на восемь.              Их здесь впервые ровно столько, сколько должно быть. Кто бы мог подумать.              С минуту все сидят молча, искоса поглядывая друг на друга; один Эд ныкается на самом краю, отвернувшись и пряча глаза черными стеклами очков. Рядом с ним — неожиданно — сидит Марго, но и ее взгляд поймать так и не получается.              Юля вдруг хрипловато, натянуто смеется:              — Ну что, клуб анонимных неудачников, кто желает высказаться первым? — Полная тишина и ни одного смешка, но она не теряется: — Хорошо, тогда начну я. Меня зовут Юля Пчелкина, и я крупно облажалась…              — Юль, не надо, — буркает Игорь.              — Надо, Игорёк, — с нажимом говорит она и добавляет: — Если хотите, можете идти, никто никого уже не держит.              Никто, конечно, не двигается с места.              — Так вот. Я здесь почти самая старшая, и я взяла на себя ответственность за команду и за наше общее дело. У меня в руках был меч Аполлона, но я… своими же руками уничтожила его. Из-за меня…              Ее голос срывается, и Сергей не без удивления замечает, как ее глаза в секунду наполняются слезами. Она гулко сглатывает, начинает дрожать, но, крепко сжав руки в кулаки, через силу договаривает:              — Олег Волков погиб из-за меня. Из-за моей неосторожности. Он… — Всхлип. — Он меня спас… А я не должна была допустить…              Оксана поднимается с места, обходит стол и крепко обнимает Юлю, позволяет спрятать от всех заплаканное лицо и заглушить подступившие рыдания.              И тут Арсений негромко говорит:              — Это бы всё равно произошло. Он должен был умереть.              — Никто не должен был умирать здесь, — рявкает Эд, но Арсений мотает головой.              — Нет, я не в этом смысле. Он… черт, я не… не знаю, почему это знаю, но у него было какое-то свое пророчество о смерти, он всегда знал, что погибнет, защищая кого-то.              Вот уж правду говорят, «много будешь знать»…              Эд, помолчав, фыркает:              — Значит Антоха это чувствовал и тебе рассказал.              Юля не выглядит утешенной, но понемногу затихает. А Эд шумно выдыхает и подхватывает чертову эстафету, которую она запустила.              — Я, получается, следующий. На правах второго командира, епта. Или первого? Я ж с самого начала решил, что самый умный, что могу всех за собой вести и дохера знаю, что надо делать. И вот мы здесь. Я… блять, простите меня. Пожалуйста.              Единогласное «ты не виноват» остается непроизнесенным. Просто потому, что здесь каждый винит себя, но каждому очень нужно высказаться вслух.              Сергей, правда, не уверен, что он скажет, когда до него дойдет очередь, будет ли вообще что-то говорить. Он ничего не сделал, он ничего и не мог сделать, и ничего от него не требовалось, и разве поэтому у них ничего не получилось? Нет, конечно.              — И меня, — хрипит Игорь, и у Сергея пробегают мурашки. Не хотелось бы узнать о том, что этот человек умеет извиняться, вот в таких обстоятельствах. — Я сделал далеко не всё, что было в моих силах. И я не верил. Непозволительно долго не верил, почему-то решил, что имею на это право. И я привел сюда Диму, так что это только из-за меня он погиб.              Это первый раз на его памяти, когда Игорь произносит эти слова.              — Тогда и я виноват, — с надрывным смешком выпаливает Петя. — Я здесь самый опытный, я старше всех, но почему-то решил поиграть в свои ебучие игры и не рассказывать об этом. Видел, что мы делаем что-то не так, но нихуя никому не сказал, решил, что я тут как будто не при чём, пусть сами разберутся… А, точно, если вдруг кто-то пропустил! Я Пётр Хазин, охотник Артемиды с тысяча восемьсот двадцать пятого, приятно, сука, познакомиться!              Он говорит с каждым словом громче и быстрее, а потом затыкается ровно на две секунды, прежде чем продолжить с новым запалом:              — Я видел столько войн, сколько вы и не знаете, я общался с Жуковым, я служил в Африке в армии Муссолини, а, и да, в божественных разборках я тоже не раз крутился, в сороковых творилась мясорубка похлеще мировой войны… Да по сравнению со всем этим пиздецом задание на двенадцать человек, даже с учетом монстров на хвосте, это дел на пару дней. Но я же не стал помогать, не стал использовать то, что знаю и умею. Думал, вы должны сами… «Вы», блять, даже сейчас так говорю.              — Петь, — осторожно перебивает Игорь, но без толку.              — Хуеть! Тут каждый себя виноватым считает, это нормально, но давайте посмотрим правде в глаза: кто-то виноват больше, и это я.              — Не ты.              Неожиданно Хазин затыкается — то ли поток иссяк, то ли пропало желание бессмысленно спорить. Он подтягивает к себе колени, упирается ими в край стола.              — Никто не… — начинают одновременно Арсений и Оксана. Оксана кивает ему и опускает голову, чтобы лицо скрыли волосы. — Никто не виноват больше или меньше. Дело было общее, значит и провал тоже общий. Но раз мы тут все решили просить прощения — я тоже хочу извиниться. За эту амнезию гребаную, за то, что не умею нормально управляться с силами, которые — внезапно, блять — у меня всё-таки есть. Я мог нормально помочь, а по итогу только мешал.              — Как и я, — вторит ему Оксана. — Я же вообще не понимала, во что ввязываюсь, но блин… Раз я могу видеть сквозь туман, это же не просто так, наверное? А я ничего не сделала.              — Да вы угораете, — бормочет Эд еле внятно, но больше ничего не говорит.              Все как-то разом замолкают, и Сергей осознаёт, что негласная очередь дошла до него. Хмыкнув, он начинает говорить:              — А я что? Я тоже ничего не сделал. Только я-то, наверное, мог. Про сатиров же как говорят? Защитники. А я пытался кого-то защищать? Нет. Поэтому я тоже прошу прощения за то, что…              А дальше он говорит то, что говорить совершенно не собирался, чего не было в его голове еще секунду назад, о чём он вообще ни разу не думал. Или всё-таки думал? Крутил в подсознании, не позволяя себе загоняться, чтобы не утонуть в чувстве вины?              — Я не нашел Игоря раньше. — Игорь дергается и, кажется, смотрит на него во все глаза. — У нас эмпатическая связь, потому что мы родились в один день. И я должен был стать его защитником, ну или хотя бы другом, должен был показать эту сторону мира, но в итоге мне самому было как-то плевать, есть и есть… Я не помню, честно, я просто не помню, что было в мои двенадцать лет, чувствовал ли я его хоть раз. Наверное да. Хочу верить, что да. И я, наверное, был нужен тогда?.. — прозвучало вопросительно.              Сергей мало что знает из его истории, но даже тех кошмаров со старшим братом достаточно, чтобы всё понимать. Он всё-таки смотрит на Игоря и продолжает, глядя ему в глаза:              — Может, если бы у тебя с детства был друг-сатир, ты бы верил. И всё было бы совсем по-другому.              Неожиданно Марго выпаливает:              — Так нельзя! Ребята… нельзя так говорить, так можно обвинить кого угодно в чём угодно! — Она нервно заламывает пальцы, медленно вдыхает, выдыхает и говорит глухо: — Я произнесла пророчество — значит я виновата? Может быть… А может, я виновата в том, что, обладая силой Оракула, не попыталась давным-давно получить еще хоть одну толковую подсказку. Но не убиваться же теперь из-за этого! Пожалуйста, давайте просто… просто попытаемся… Если бы Сережа был здесь, он бы нас всех успокоил, сказал, что нужно видеть свет… даже сейчас…              Она не выдерживает и, закрыв лицо руками, начинает плакать. И Сергей не думает — поднимается и идет к ней, придерживаясь за спинки чужих стульев. Ему так плевать сейчас, кто что подумает, что подумает она сама, он просто не может спокойно смотреть, как ее ломает.              Марго оказывается совсем маленькой и еще более хрупкой, чем выглядит. Волосы еле заметно пахнут шампунем и морем. А еще она не вырывается, а, как Юля рядом с Оксаной, молча принимает объятия и прячется в них от сочувствующих взглядов.              — Димки тоже не хватает, — с натянутой улыбкой говорит Оксана, и Сергей заторможенно переводит на нее взгляд. Оказывается, она успела каким-то чудом устроиться на одном стуле с Юлей и сидит теперь с ней в обнимку. — Позова, — добавляет она поспешно и тушуется. — Простите, я…              — Да, он умеет заставить всех мыслить рационально, — перебивает Арсений, не давая ей и дальше акцентировать внимание на болезненных ассоциациях. — Сказал бы, что зря мы так раскисли, не всё ещё потеряно.              — Да я думаю, что и другой Дима был бы с ним согласен, — внезапно встревает Петя, и все ошалело переглядываются, но он только пожимает плечами нарочито спокойно. — Что? Я думал, мы решили высказаться за тех, кого здесь нет. Я не успел толком познакомится с Димой, но он, черт, самый светлый человек, каких я вообще встречал. Хотя хватка у него боевая! Ух и вставил бы он нам пропиздов сейчас за то, что расклеились и решили сдаться.              От его слов Сергей чувствует в груди — или немного рядом — волну острого тепла, немного болезненного, но полного благодарности и восхищения. Коротко смотрит на Игоря — тот еле заметно улыбается сквозь пелену тяжелой усталости.              — Антон бы тоже не сдался, — выдыхает Юля гнусавым после слёз голосом. — Упертый, как баран, идет и делает, даже если больно или страшно. Он пошел в Преисподнюю, хотя там даже не его близкие люди!.. Нет ничего, кроме смерти, что нельзя было бы исправить, а он решил исправить даже ее. Мы будем подлецами, если не попытаемся разобраться со всем остальным.              А дальше говорит Игорь, и в его голосе неожиданно звучит столько силы, что Сергей чувствует его отголоски в своей голове, как будто слышит одновременно снаружи и внутри:              — Олег Волков был прав. Мы все здесь — не герои. Но боги выбрали нас, поверили именно в нас, даже когда мы в них не верили. — Он смотрит в глаза каждому, сидящему за столом, и только после этого говорит: — Доведем дело до конца, уже неважно, сколько времени на это потребуется. До осени будем кататься — значит до осени. Год — значит год. Все за?              Петя одобрительно хмыкает, впервые за долгое время искренне улыбаясь. Юля отвечает ему тем же, Арсений кивает:              — Лучше поздно, чем никогда.              На руку Сергея, которыми он продолжает обнимать Марго, ложится ее тонкая ладонь и несильно сжимает. Он было принимает это за безмолвный знак отойти, но когда пытается мягко отстраниться, она не отпускает. Выходит, это просто жест благодарности… Наверное.              Остальные между тем пускаются в бурные обсуждения, как будто не они только что сидели с похоронными лицами. Но, видно, каждому и правда было нужно — и достаточно — выпустить эмоции и проговорить свои чувства вслух, чтобы наконец попытаться делать что-то дальше. Кто бы мог подумать, что некоторые советы доморощенных психологов помогают.              — Что там с ангелами?..       — Я вот думаю, может, это про Диму и Олега? А грань меж мирами — про мир мертвых и живых?       — Звучит логично.       — Да, но тогда не понятно, почему это было в тексте, если Олега не стало в ночь на шестнадцатое, то есть прям в притык, а еще целая строчка…       — Но мы же опоздали на Олимп.       — Давайте просто пропустим ее нафиг, поймем потом, если будет нужно. То, что в огне утонуло… Что есть в Греции из сожженного?       — Куча городов и храмов.       — А из важного?              Марго не спешит присоединяться к обсуждению, и Сергей хочет понемногу всё же отстраниться, чтобы просто сесть, но она снова придерживает его за руку, а потом запрокидывает голову, ловит взгляд и требовательно спрашивает вполголоса:              — Что у тебя с ногой?              От неожиданного вопроса — никто же не обратил внимание, да и зачем бы — он теряется. Да и сильно сбивают с толку ее глаза, которые сейчас, покрасневшие и с мокрыми ресницами, кажутся совсем огромными и сверкающими.              Сергей пытается отшутиться:              — На Олимпе всех потрепало, ничего страшного.              — Что с ногой? — повторяет Марго тем же тоном, и это обезоруживает в секунду.              — Растяжение. Вроде.              Он не уверен. Вот вообще. Больше похоже на перелом, не критичный, и тем не менее, но с фиксирующим жгутом передвигаться вполне можно. Еще раз спасибо чуйке Арсения за то, что подсказал взять именно трость.              — Там может быть что-то серьезное, ты в курсе? Пойдем. Давай-давай.              Марго решительно поднимается, легко сбрасывая руки со своих плеч, но тут же цепляет его за запястье и тянет за собой, Сергей только и успевает, что схватить трость и отмахнуться от недоумевающего Арсения.              В голове непроизвольно крутятся шутки, которые даже думать стыдно, но Сергей ничего не может с собой поделать, и когда Марго затаскивает его в свою каюту и усаживает на кровать, нервно выпаливает:              — Вот так сразу? Может, хоть чай попьем?              Тут же хочется дать себе леща за такие вбросы, ему даже становится прохладно от легкой паники в ожидании реакции. Но Марго не злится и даже не закатывает глаза, вообще не реагирует, продолжая искать что-то среди вещей, и только с покерфейсом замечает:              — Жарковато для чая, а вот от коктейля не откажусь. — И, вскинув голову, говорит так же спокойно и не дернув бровью: — Штаны снимай, чего сидишь?              И требуется чертовых две секунды, за которые Сергей успевает мысленно сгореть, чтобы осознать, что на самом деле от него требуется.              — А. Нет, не… Там лодыжка, я могу просто закатать, ну, подвернуть, в смысле штанину подвернуть, не лодыжку…              — Сереж, — перебивает Марго вмиг потеплевшим голосом. — Выдохни.              Как выдохнуть, когда она подходит и опускается перед ним на колени, решительно непонятно. Но потом она сжимает пальцами его лодыжку, и всю ногу пронзает такой болью, что становится не до всего остального.              — Тиш-тиш-тиш, тихо, не трогаю… А когда не шевелишь, болит?              Сергей выдавливает сквозь сжатые зубы:              — Не особо.              — Спал нормально?              — Ну так… Когда задевал неудачно, просыпался сразу, конечно, а вообще да.              — Это хорошо.              Неясно, что тут хорошего, но пока он говорил, Марго умудрилась стянуть завязанный по инструкции из ютуба эластичный бинт и сама удобно подвернула ему штанину, чтобы ткань не мешала. Сергей косится на свою ногу и невольно морщится при виде огромного фиолетового синяка.              Марго осторожно ощупывает повреждение кончиками пальцев, следит за реакцией, но больше боли нет, а даже если бы была, Сергей нагло потерпел бы, чтобы подольше почувствовать эти мягкие прикосновения.              У него было много девушек, и в постели, и в жизни. Он не помнит ни одной, чьи прикосновения вызывали бы настолько… что уж там, настолько светлые эмоции.              — К врачу бы поскорее, — бормочет Марго, сосредоточенно хмуря лоб, почти как в своей рубке, — но пока придется понадеяться на авось. Но я думаю, будь это перелом, ты бы не мог так спокойно ходить… А пальцами можешь пошевелить?              Сергей осторожно шевелит, и боль только едва-едва щекочет поврежденное место. Марго удовлетворенно кивает самой себе и достает из большой сумки-аптечки какую-то баночку.              — Помажу, это охлаждающая мазь, и нормально замотаю. И дам тебе с собой обезбол, выпей, если сильно разболится. И лучше бы ты не бегал козликом по всей палубе, а полежал спокойно, пока отёк не спадет! — говорит она строго, но потом сама же хихикает собственной шутке.              Несмотря на нарочитую легкость, Сергей отчетливо видит, как ее то и дело потряхивает.              — Как Сережа? — спрашивает он как можно аккуратнее, не до конца уверенный, что за этот вопрос она не сдавит его ногу со всей силы.              Но Марго, конечно, этого не делает. Она поджимает губы и качает головой.              — Не знаю. Не очень. Ну то есть, он в порядке, спит теперь спокойно, спасибо Эду, но как его будить, я не…              — Стой, что? Что Эд сделал?              Марго поднимает взгляд, и несколько секунд они молча смотрят друг на друга. Потом она вздыхает и продолжает еле ощутимо водить пальцами с мазью по его коже.              — Помог ему перестать видеть кошмары, а сам из-за этого лишился зрения… Долгая история, если честно, могу потом рассказать подробнее. Думаю, Сережа не был бы против. — Помолчав, она вдруг деловито спрашивает: — Ну а как твоя девушка? Аня, кажется?       Нет, он знал, конечно, об этой женской суперспособности, а тут еще и Оракул, но еб вашу мать! Откуда?! Да еще и спросила ни днём раньше, а именно сегодня.       — Мы… расстались. Я думаю.       — Это как?       Сергей нехотя объясняет ей ситуацию, а ведь вообще-то Марго — последний человек, с кем ему хотелось бы обсуждать свои неудачные отношения. Но совсем неожиданно та вдруг вступается за Аню.       — Напиши ей. Прямо сегодня напиши и объясни всё. — Она угрожающе ведет бровью. — Не доводи до греха, понял?       — Да понял, понял… Я всё равно хотел ей потом написать. — Не хотел. — Так же, ну, не должно быть.       — Да, люди всё-таки должны доверять друг другу и интересоваться друг другом, когда пытаются построить отношения. — Некоторое время она о чём-то думает, а потом тихо проговаривает как будто вообще не к месту: — Так забавно, что тебя тоже зовут Сергей.              — В каком смысле забавно?..              Марго не отвечает и вообще больше ничего не говорит, делая вид, что слишком занята перевязкой. Закончив, она уточняет:              — Пойдешь обратно или послушаешься моего совета и полежишь? — В нарочито вежливом вопросе отчетливо слышна угроза, чтобы сразу было понятно, какой ответ правильный.              Сергей примирительно говорит:              — Пойду обратно и полежу там, послушаю разговоры умных людей. Да и воздух свежий, опять же.              Марго, судя по всему, нравится такой ответ. Она с улыбкой протягивает ему руку и помогает подняться, а потом позволяет опереться на свое плечо, и это намного удобнее, чем трость. И приятнее.              Сообразив, что надо как-то поблагодарить ее за помощь, Сергей долго крутит в голове разные слова, а заодно вспоминает, не осталось ли шоколадок или чего посущественнее в качестве милого подарка. Но ничего умного в голову не приходит, и тогда он говорит просто, но со всей искренностью:              — Спасибо.              Марго молча улыбается, и это стало ценнее любых слов.              Они возвращаются на крайне интересной стадии диалога. На столе раскиданы записи, карта и несколько книг, все, кроме Оксаны и Эда, уже не сидят, а стоят, сгрудившись над этим ворохом, и бурно обсуждают план действий.              — …какой смысл?! Мало ли, где она стояла! — орет Эд со своего места, широко жестикулируя куда-то в пространство. Теперь, с новой информацией, Сергею совсем не смешно смотреть на его темные очки.              — Вот именно, — поддакивает Хазин, — даже теоретически, захочешь кого-то возродить — пойдешь на могилу, а не в роддом, блять!              — Или в Преисподнюю, — вворачивает Игорь с едкой ухмылкой.              Тот факт, что они уже шутят на эту тему… Впрочем, каждый справляется с болью по-своему.              — А ты не умничай, — мигом отрезает Хазин, но тут же отворачивается. — Это самое логичное! Да и город, на минуточку, не последнего значения для истории, я больше охуеваю, что мы раньше про него не подумали. Уперлись в эту Грецию, как долбоебы…              — Не забывайте, что ещё остается храм Артемиды, — всплескивает руками Юля.              — Так он тоже был в Турции, — отзывается Эд.              Сергей потихоньку переглядывается с Марго, и судя по ее обалдевшему лицу, они оба услышали правильно. Турция? Турция, блять? Это откуда взялось вообще?              — Ребят, мы убьем на этот вариант кучу времени, — замечает Арсений, но незаметно, чтобы он был сильно против. — Вы точно уверены?              — Терять-то уже нечего, — пожимает плечами Петя.              И вообще-то им еще как есть, что терять, но вместо того, чтобы напомнить об этом, Сергей аккуратно спрашивает:              — А что происходит?              За всех отвечает Оксана, которая до этого молчала, а теперь выпалила, не давая никому и рта открыть, — страшно довольная, с широкой улыбкой и блестящими глазами:              — Мы едем в Константинополь!              — Куда…              — Ой, ну в смысле, в Стамбул!              И никто не закатывает глаза и не смеется на эту реплику, то есть это не шутка. Сергей снова смотрит на Марго, но та решительно подходит к столу, отталкивает Петю в сторону, игнорируя громкие возмущения, и с минуту изучает всё, что там лежит.              — Чудеса света? — бормочет она, разобравшись. — Вы серьезно?              — Это логично, — нудно говорит Петя, как будто повторил свои аргументы уже раз пять, но всё равно с готовностью принимается объяснять снова: — Это очень значимые объекты, до нас уже нашли и вернули Афину Парфенос, а теперь — вот! Из всех чудес света только два сгорели, и они оба — вот так совпадение! — связаны с Грецией, это статуя Зевса и храм Артемиды. У нас как раз есть диадема Геры, жены Зевса, и меч Аполлона, брата Артемиды!              — Меча уже нет, — напоминает Юля.              — Не суть!              — А при чем тогда шлем?..              — Статую Зевса сделал Фидий, — встревает Эд, — тот же скульптор, который делал и Афину Парфенос. Так что связь типа есть.              Сергею хочется то ли истерически рассмеяться, то ли молча восхититься, то ли махнуть рукой и сказать «делайте, что хотите». Но, так или иначе, всё это и правда звучит логично, и действительно странно, как они не додумались до всего этого раньше.              Если они правы, то целью пророчества всё это время было положить начало восстановлению чудес света, и это звучит безумно, но оправдывает количество полубогов здесь. Объясняет все сложности и тот факт, что для самих богов этот поиск очень важен.              Так или иначе, Сергей и не подумал бы не согласиться. Надо и ему наконец повзрослеть и взять на себя ответственность. Больше он никого не подведет.

XLV. ДМИТРИЙ

             Из пещеры тянет жутким холодом. Вот уж правда — могильным.              Непонятно, от него ли бегут по спине мурашки или от ужаса — смертельного, ха-ха, — или просто от мощнейшего дежавю. Дима был в подобном месте лишь раз в жизни, причем настолько давно, что подробности стерлись из памяти, но такое не забыть никогда.              И самое страшное то, что теперь он идет не один.              Сознание в последние два дня пребывает в таком рассеянном состоянии, что Дима даже про сигареты напрочь забыл, так что приходится отвернуться от уставившейся на них бездны и не глядя протянуть руку Шасту.              — Дай сигарету.              Антон не спрашивает — сам наверняка паникует, хоть и храбрится. Дима сует сигарету в зубы, щелкает зажигалкой и, поднося огонек, отстраненно замечает, как сильно у него дрожат руки.              Что примечательно, Антон замечает тоже.              — Поз, нормально всё?              И надо было отмахнуться и привычно сделать вид, что всё в порядке. Антон не слишком внимательный — не когда дело касается Арсения, — он ничего бы не заметил. Или, может, он столько времени не замечал просто потому, что слишком ему доверяет?              Ну конечно же. Антон верит ему, наверное, как брату, у него и в мыслях не было, что Дима может ему чего-то недоговаривать.              И если бы Дима сейчас отмахнулся и промолчал, Антон, наверное, до последнего ни о чем бы не догадывался. Может, и не узнал бы, смотря уж, как у них дело пойдет. Но почему-то…              Почему-то Диме не хватило духу в тысячный раз притвориться, что ничего не происходит. Что ничего страшного нет и не было. Что ему не о чем молчать.              — Дим?              Дима на него не смотрит. Жутко посмотреть ему в глаза, снова находясь на пороге этого места. Или так он себя оправдывает, и на деле ему попросту стыдно.              — Надо поговорить, — выпаливает он, не давая себе подумать.              Как прыжок в воду. Набрать воздуха, раз — и всё. И, если боги позволят, у него будут крылья, чтобы подняться на поверхность даже с завязанными руками.              Антон молчит. Краем глаза Дима видит, что он тоже достает сигарету, а потом прислоняется спиной к своду пещеры, подкуривает и, выдыхая дым, бездумно смотрит вперед.              — Ты должен кое-что знать, — уточняет Дима, и дрожь в пальцах усиливается. Он нервно вдыхает такую здоровую порцию дыма, что чуть не давится ею. — Прежде чем пойдем.              — Что? — бросает Антон без интереса в голосе.              Дима сжимает сигарету, и она с хрустом ломается в пальцах. Приходится бросить ее на землю, затушить ботинком. На светлом камне остается некрасивое черное пятно.              Как сказать? Как такое вообще можно сказать?              У Димы никогда не случалось панических атак — он видел их только со стороны, у этого самого человека, который сейчас кажется спокойнее этих камней. И симптомы кажутся до боли знакомыми, Дима даже отстраненно радуется — вау, наконец-то узнает, как такое ощущается!              Нет, ладно, нельзя впадать в панику настолько буквально. Он хватается за воротник футболки и максимально оттягивает его от шеи, старается дышать глубоко и успокоить подскочивший пульс. Вдох, выдох. Он не под водой — ему есть, чем дышать.              — Поз? — зовет Антон снова уже не так равнодушно, и Дима нервно делает пару шагов в сторону. Останавливается, смотрит невидящим взглядом перед собой. Потом разворачивается и идет обратно, второй рукой чешет бритый затылок.              — Черт, да как это… Бля.              Вдох, выдох. И с разбегу в воду.              — Антон, отец не забирал тебя, — выпаливает Дима одновременно с тем, как Антон начинает что-то говорить, но тот успевает осечься и услышать сказанное.              Теперь, когда основное прозвучало, вдруг неожиданно становится легче, и Дима находит в себе силы повернуть голову к Антону и наконец посмотреть ему в лицо.              Говорить правду спустя столько лет, оказывается, очень приятно. Как будто руки наконец-то развязываются.              Антон непонимающе моргает и разводит руками; тлеющая в его пальцах сигарета скурена почти до самого фильтра.              — В каком смысле?              — В прямом. Никто тебя не забирал, всё было не так.              И, если честно, Дима попросту малодушно надеется, что Антон сам всё поймет прямо сейчас, обдумает, кивнет, и больше они к этому разговору никогда не вернутся. Но Антон ждет ответа, мотает головой и хмурит лоб, явно сбитый с толку.              — Я честно не понимаю, Поз. Как это — не так? А Преисподняя, а… монстр? Я же помню, и ты сам помнишь, ну! Мы столько раз говорили об этом! Меня забрали, но потом отец понял, что я еще слишком маленький, и попросил тебя проводить меня домой…              Дима кивал на каждой фразе, но на последних замирает и, подумав, медленно качает головой. Снова отводит взгляд — сложно, слишком сложно смотреть на него и видеть того маленького мальчика, заплаканного и перепуганного.              Антону ведь было всего шесть лет. Самому Диме — двенадцать, только-только подросток, даже в Америке в это время впервые приходят в лагерь. И, может быть, Аид действительно мог бы что-то такое провернуть, если бы хотел сам растить и тренировать сына, вот только…              — Да не так всё было, — повторяет Дима и трет виски. Волнение неожиданно проходит, уступая место застарелой горечи.              — А как?!              Через силу Дима поднимает глаза. Антон заслужил, чтобы в этот момент на него хотя бы смотрели, честно и открыто. Картинка будто наслаивается одна на другую. Вот совсем взрослый Антон, который давно смог справиться если не со всеми травмами, то с большей их частью, взрослый мужчина со своей жизнью, сильный и отважный, искренне любящий и верящий. А вот шестилетний мальчик, которого Дима встретил на детской площадке, солнечный и улыбающийся так ярко, что можно ослепнуть, восхищенный самим этим миром.              А всего через несколько дней Дима стоял и смотрел, как мантикора размером с трехэтажный дом протыкает его когтями насквозь и разрывает на куски. И ничего — совсем ничего — не мог сделать.              Дима говорит:              — Этот монстр не забирал тебя. Он тебя убил.              Антон продолжает смотреть непонимающе, как будто слова не доходят до его сознания — мозг выстроил слишком прочный барьер за эти годы. Но Дима не сомневается, что в глубине души Антон всегда это знал.              Он уверен, что всегда боялся отца, но на самом деле монстром из его кошмаров с самого начала была мантикора, которая уже однажды забрала его жизнь. А царства Аида — и всего, что вызывает с ним малейшие ассоциации — он боялся из-за того, что оказался там слишком жестоким способом.              — Нет, — мотает головой Антон, а сам бледнеет сильнее, чем обычно. — Нет, это… как…              — Я обратился к отцу, спросил у него, что можно сделать, можно ли вообще… что-то сделать, так ведь не должно быть! — продолжает Дима в надежде, что голос перестанет дрожать, но этого никак не происходит. — Он и рассказал мне, что ты сын Аида, что только по этой причине есть шанс.              — Нет, Дим, п-погоди, — перебивает Антон, продолжая мотать головой, а потом разом садится на землю. Дима невольно замечает, как белеет, покрываясь инеем, камень вокруг него.              Антон прячет лицо в ладонях, сидит так целую минуту, потом резко встряхивается и смотрит прямо Диме в глаза снизу вверх. Он не плакал, ресницы сухие и глаза даже не покраснели, но губы стали совсем белыми, почти синими. «Как у покойника», — отстраненно думает Дима, и по спине бегут мурашки.              На какую-то жуткую секунду у него мелькает мысль, что, может быть, это не Антон всю жизнь жил в сладком неведении? Может, это он сам напрасно думал, что всё удалось, и зря считал себя гением, который смог вытащить человека с того света?              Может, он не смог?..              Но потом Дима дает себе мысленную затрещину. Всё с Антоном в порядке, жив и здоров, и так всё и останется — они спокойно сходят вниз и вернутся, и если повезет, захватят с собой…              Тут тоже есть нюанс.              — Антон, ты должен выслушать, это важно, — говорит Дима и, подумав, тоже опускается на землю.              — Ты пришел за мной в царство мертвых? — в лоб спрашивает Антон.              — Да, — так же в лоб отвечает Дима ровным голосом.              — Тебе было двенадцать. Ты… блять, ты был ребенком.              — Да.              — И мы еще не были знакомы. Почти. И ты всё равно пошел в Преисподнюю и… блять… как ты вообще…              — С отцовской помощью, говорю же, — повторяет Дима, тушуясь, — и если бы Аид не хотел тебя отпускать, не получилось бы. Это в тот день, кстати, у меня в первый раз появились крылья. Даже Гермес не в курсе, откуда они.              И если уж совсем честно, Дима в тайне надеялся, что этот поиск даст разгадку. Теперь ему уже всё равно, лишь бы просто вернуться домой.              Антон трет лицо ладонями, запрокидывает голову. Долго думает.              Приходит к правильному выводу:              — Я, значит, сильно рискую, раз снова тащусь туда.              — Вот как раз поэтому я всё и рассказал, — нехотя сознаётся Дима, отводя взгляд. — Планировалось, что ты никогда не узнаешь ничего, но…              — Нихуя себе. А Арсений в курсе? — вдруг спрашивает Антон.              — Нет конечно. Знаю только я и наши с тобой отцы. А, и Майя.              — Мама знает?!              — Да, мне пришлось ей рассказать, чтобы она могла нормально тебе помочь, когда началось сам знаешь что.              Антон хватается за рюкзак, дергает молнию, едва не выламывая, достает энергетик и залпом выпивает с полбанки, не меньше. Дима прикусывает на языке нудное замечание, что в стрессовой ситуации это хреновая идея, а потом сам тянется к нему и с той же скоростью допивает остатки. За неимением алкоголя, лучше уж так.              — Короче, — продолжает он, собравшись с мыслями. — Знаешь же, да, что там внизу мы придем к Стиксу, и нужно заплатить Харону драхму за переправу на тот берег.              — Да, я взял с собой несколько…              — Супер, но я не к этому. В тот день твоя очередь еще не дошла, ты вообще не хотел идти дальше, спрятался там в кустах. — Оба нервно хихикают. — Я типа… потолковал с Хароном, в общем, и…              — Блять, Дим, я тебя обожаю, — перебивает Антон абсолютно искренним восклицанием.              — Ну еще бы. Так вот, он сказал, что отпустит тебя, но взамен я должен прислать другую душу. С монетой, которой ты должен был расплатиться, я нашел ее там же.              Антон ожидаемо замирает и резко перестает улыбаться. Гулко сглатывает, хватает Диму за плечо и поворачивает к себе лицом.              — Поз. Дима. Ты кого-то…              — Тьфу на тебя, Антошка, не делай такое лицо, — отмахивается Дима. — Хотя я поначалу тоже знатно пересрался. Думаю — ну всё, пиздец, и что теперь. А потом… ну, уже когда мы вернулись, отец пришел тем же вечером, похвалить и всё такое. И сказал, что я могу особо не спешить, никто не будет проверять, исполнил ли я обещание, пока я сам еще жив.              — И ты в итоге таскал эту монету с собой?..              — Да, она всю жизнь была со мной. Поначалу всё надеялся, что наткнусь на аварию, подложу монету кому-то в руку и всё. Но мне как-то не везло на мертвецов. А что-то типа раковых больных — не вариант, иначе я бы отдал тому твоему однокласснику, помнишь?.. Но нет, засчитается такая же смерть, какая была у тебя, то есть насильственная. Потом пошел в мед, всё думал — буду хирургом, рано или поздно попадется какой-нибудь несчастный без шансов и…              — Сука, как же стремно это всё звучит, хватит, — снова перебивает Антон, подтягивает к себе колени и утыкается в них лбом. От него ощутимо веет холодом. — Так и что в итоге, она и сейчас у тебя с собой? И если я туда пойду, я не вернусь? Или… блять, не говори, что сам решил там остаться! Мы тогда никуда не пойдем сейчас, или оставь ее здесь и…              — Да боги, Антон, успокойся, пожалуйста! Нет ее у меня.              Антон шумно выдыхает и резко падает на спину, конечно ударяется и шипит, сквозь зубы, но, потирая ушибленный затылок, спрашивает:              — А где она тогда? Дим, говори нормально, чего клещами-то вытаскиваю.              Дима едва подавляет возмущение. Как будто о таких вещах можно говорить спокойно! Как будто его не выворачивает здесь наизнанку, причем почти буквально.              И всё-таки то, что он сделал, было абсолютно гениально. Было бы, и он бы даже гордился собой за предусмотрительность и хорошее чутье.              Если бы не тот факт, что в итоге Антон всё равно притащился сюда, и не за кем-нибудь, а за тем единственным человеком, которого он забрать не сможет.              — Я отдал монету Олегу. Перед Олимпом.              И снова Антон понимает быстрее, чем сам готов осознать. Он шумно выдыхает, смотрит куда-то в землю, а потом вдруг начинает смеяться, но не своим обычным теплым смехом, а таким, от которого инея вокруг становится еще больше.              — Просто фантастика, бля-я-ять, — выдавливает он сквозь маленькую истерику. — Из всех людей…              — Ага.              Смех обрывается так же резко, как начался. Антон хлопает себя по карманам, достает еще одну сигарету, поджигает на удивление без дрожи в пальцах, а потом скуривает за считанные минуты. Тянется за второй, но сам останавливается за секунду до того, как Дима вырвал бы у него из рук пачку.              — Поговорю с Аидом, че. В этом же и был план.              — Антош, — начинает Дима, и голос срывается тут же. Он откашливается и кладет руку Антону на плечо, сжимает сильно, чтобы до боли, чтобы слова точно дошли. — Ты сейчас меня послушай, пожалуйста. Мы там сделаем всё, что в наших силах, да?              — Да, — сипит Антон.              — Мы дойдем до Аида, заставим его выслушать, а может, еще с Хароном договоримся, вдруг получится… — Это маловероятно. — Мы правда сделаем всё. Но не больше. Хорошо? — Антон молчит. — Как бы жестоко и цинично сейчас ни прозвучало, но… они умерли. Мы — живы. И мы с тобой там не останемся, не думай об этом ни на одну секунду, слышал меня?              Дима с силой встряхивает Антона за плечо.              — Слышал.              — Антон. Даже не… блять, ты вот даже не вздумай!              — Не собирался! — огрызается тот, но руку со своего плеча не сбрасывает.              — Пускай Арс тебя не помнит, но это ненадолго, он вспомнит, это не амнезия. Память забрали магией, значит магией и вернем. Это вот вообще не проблема, не вздумай из-за этого что-то натворить.              На самом деле, Дима не до конца уверен, что у Антона действительно были или есть такие мысли. При всех его болячках, суицидальными наклонностями он точно никогда не страдал — видно, мозг защищался и от этого, точно зная, что умирать ему не понравится.              Но это ведь не совсем привычный облик смерти. Просто остаться в другом мире, казалось бы… И нельзя, ни за что нельзя допустить, чтобы он хоть на секунду подумал, что это может быть хорошей идеей. Что это может того стоить.              — А если переживаешь за наших, — продолжает Дима, — то, поверь, никто особо не надеется, что у нас получится.              — Сережу это добьет, — хрипит Антон, и только через несколько секунд Дима понимает, что он имеет в виду Разумовского.              Блять. Ну блять.              — Он будет благодарен уже за попытку. Всё, хватит, давай уже просто пойдем! Только… Антон, блять! Посмотри на меня! И поклянись, что не попытаешься жертвовать собой!              — Да ну Дим, ты правда думаешь, что мне бы смелости хватило? — нервно хмыкает Антон, но не улыбается. — Клянусь Стиксом, всё, доволен? Я не думал ни о чём таком, мне просто очень, сука, страшно и заранее хреново из-за того, что может не получиться. И скорее всего не получится, с Димой еще возможно, но не с Олегом.              Он замолкает и поднимается, но когда они оборачиваются к пещере, добавляет тише:              — Я за эти два дня успел поверить, прикинь? Прям уверен был, что ничего сложно, зайти и выйти. Вместе с ними. А теперь вообще не верю.              Тот жуткий день много лет назад вспоминается так отчетливо, как будто было вчера. Диме было двенадцать, но он тоже не верил. Вернее, его веры тоже хватило ровно до момента, когда он стоял и смотрел в темноту прохода, а оттуда на него, казалось, тоже смотрели. Как хищник смотрит на жертву, с радостным огоньком и нетерпением.              Неужели такое место способно отпустить?              И Дима бы и сейчас не верил, но он — как ни странно — допускает такую возможность. Потому что:              — Думай о том, что у меня однажды уже получилось.              …Спускаясь в ледяную темноту, сам Дима думает только о том, что получилось у него не иначе, как чудом. И это не утешает, а обуславливает тотальный проигрыш теории вероятности.              Они идут рядом, Антон поначалу светит фонариком, но вскоре тьма сгущается настолько, что луч света не достигает даже его собственной ладони. Хочется друг друга поддержать хотя бы разговорами, но в горле стоит плотный ком, а в голову не приходит ни одной мысли, абсолютная пустота, через которую не перебраться даже с усилием.              Но наконец впереди что-то начинает виднеться. Не светлое — просто серое. Поначалу это только туман, но вот и каменные ступени становятся видны под ногами, вот появляются уходящие в бесконечность темные своды вокруг, вот начинают пробиваться безжизненные черные кусты… Диму пробирает мурашками.              Уже совсем рядом.              Под одним из таких растений — или, скорее, скелетов растений — он и нашел Антона. Тот был совсем крошечным, так сильно сжался в комок, был зареванным и перепуганным. Но тогда здесь была…              — Дим, — зовет Антон почему-то шепотом, и Дима щурится, вглядываясь вперед.              …толпа мертвецов.              Толпа, которая кажется бескрайней, но на деле это очередь, в которую стекаются души. Дима бессознательно жмется плечом ближе к Антону, чтобы ни в коем случае не потерять его из виду, а потом всё-таки хватается за его запястье.              — Нам надо их обойти, — отзывается он вполголоса. — Стоять здесь можно годами.              Антон молча кивает, как будто не решается говорить вслух. Дима решает аккуратно уточнить:              — Ты как?              На удивление, Антон не выглядит, как человек на грани истерики или панической атаки. Он неопределенно ведет плечами, но неожиданно твердо говорит:              — Нормально. Идем.              И они идут, чуть ускоряя шаг.              Через добрых полчаса они наконец оказываются на холме, с которого открывается относительно широкий вид — и Диму пробирает дереализацией, полным ощущением, что они попали в сон или в сай-фай фильм. Потому что этот мир кажется слишком огромным, или они сами — слишком для него маленькими, как если бы вдруг превратились в двух муравьев.       Темно-серое небо… или то, что здесь вместо него, простирается далеко вперед, над бурлящим иссиня-черным Стиксом, над высокой каменной стеной — стеной Эреба, — за которой начинается царство смерти.              То самое, откуда нет возврата. То, до которого Антон в прошлый раз не дошел. То, куда они направляются теперь, потому что и Олег Волков, и Дима Дубин уже должны быть там.              Видно и берег, где души садятся в лодки и уплывают на них по течению дальше. Поток их бесконечен, и Дима нервно думает, что больше никогда не станет сетовать на большое количество проектов в их графиках.              — Там Харон, да? — зачем-то спрашивает Антон, хотя ответ очевиден.              — Да. Кстати, ты тоже совсем не устаешь идти?              Антон удивляется:              — Я думал, это только у меня так, типа потому что мне здесь ок.              Дима невольно закатывает глаза. «Ок» ему.              — Ага, и сердце остановилось тоже из-за того, что тебе ок?              У себя он заметил еще в начале, а теперь удобнее сдвигает пальцы на запястье Антона, но как ни пытается нащупать пульс, не находит. Антон слегка бледнеет и затыкается.              До реки они идут еще час или все два; время перестает ощущаться правильно, не как на Олимпе, где оно было будто одновременно растянуто и ускорено, а просто потерялось совсем. Так было на карантине — когда из-за постоянного нахождения в четырех стенах стало менее важно, во сколько ты встанешь с кровати и сколько времени проведешь, сидя на диване. У Димы хоть дети есть, с ними особо не провалишься в эту тягучую, как жвачка, однообразность.              В Преисподней время ощущается примерно так, и это даже забавно. Вряд ли кто-то сравнивал те времена с адом всерьез, так что они бы сильно удивились.              Что примечательно, мертвецам по большей части всё равно, что их кто-то обгоняет. Редкие неуверенные выкрики про очередь замолкают, едва прозвучав. Дима сначала удивляется, а потом понимает — если бы он стоял сейчас среди них, он бы тоже не спешил скорее попасть вперед. Да и вообще вряд ли бы сильно волновался о происходящем — какой смысл в волнениях, когда впереди вечность?..              Может, поэтому боги и не побеспокоились о своих избранных в должной степени.              Когда они наконец добираются до места, оба неловко замирают и переглядываются. Но Харон сам замечает их и избавляет от необходимости решать, кто и как заговорит первым (что, на минуточку, стоило бы обсудить по пути, если бы мозги не стали ватными).              — Нужно быть глупцами, чтобы во второй раз явиться сюда по своей воле.              Голос у него гулкий, чистый, такого не ожидаешь от человека, одетого в черную хламиду и с деревянным посохом в руке. Даже в ту первую встречу Дима удивился, что он звучит, как самый обычный мужчина, но потом Харон посмотрел прямо на него, и Диму пробрало жутью — вместо глаз у него пустые провалы.              Он не станет помогать, мигом понимает Дима. Нет нужды даже спрашивать, гермесовское чутье — а в переговорах оно не подводит никогда — буквально вопит, что им здесь не рады.              — А мы не к вам, — резко выпаливает он, не давая Антону сказать что-то еще. — Мы пришли к Аиду, у нас к нему дело.              Харон издевательски хохочет.              — А вы совсем лишились совести! Повелитель не ждет вас, так что вряд ли вы сможете хотя бы дойти до его дворца. Но, что ж, раз вам так угодно — по золотой драхме с каждого, и добро пожаловать в Царство Аида. Только учтите, что обратной дороги уже не будет.              Дима быстро кивает и достает из кармана две монеты. А сам шепчет Антону:              — Не оборачивайся. Ни разу, пока мы здесь, понял?              Ответа он не ждет — подходит к Харону и протягивает ему драхмы, а когда тот принимает их и угрюмо кивает на заполненную наполовину лодку, Дима сочувствующе улыбается.              — Тяжелая у вас работа. И скучная, наверное?              — Платили бы за нее нормально, цены бы ей не было! — неожиданно искренне делится Харон. — Уж сколько раз я просил героев вроде вас замолвить словечко Аиду, а всё без толку.              Антон мигом оказывается рядом.              — Так давайте мы поговорим! Меня он должен послушать!              Харон усмехается, но уже без прежнего недовольства.              — Повелитель никому ничего не должен.              — Но мы всё-таки попробуем, вы только подскажите, как его дворец найти…              Рано. Слишком рано, Антош.              — Вам только бы обещать! — вскидывается Харон и взмахом руки указывает на пристань. — Идите прочь, Поля наказаний вас уже заждались!              Дима утягивает Антона за собой, и они неловко плюхаются прямо на дно деревянной лодки. Один плюс — разозленный Харон сразу отталкивает ее от берега, не дожидаясь, когда она до предела наполнится мертвецами.              Четверо несчастных, рядом с которыми они оказались, выглядят очень жутко, но вместе с тем Дима не может толком сформулировать, что с ними не так. Лица даже не бледные, а сине-серые, но можно убедить себя, что это из-за серого освещения. Глубокие тени под глазами, но не хуже, чем бывают от стабильного недосыпа. Это уже потом до Димы дойдет, что дело не во внешности, а в их взглядах: безнадежных и потерянных.              А пока Дима смотрит по сторонам и плотнее прижимается к борту; Антон сидит напротив него, прижав к груди длинные ноги, и тоже оглядывается вокруг. С реки вид, надо признать, даже несколько захватывает. Как будто, и правда, попали в сборную солянку старых фантастических фильмов.              — Куда мы пойдем дальше? — осторожно спрашивает Антон, косо поглядывая на мертвецов рядом с ними, но тем, кажется, совершенно плевать на всё вокруг.              — Для начала пройдем за ворота, — проговаривает Дима. — А там сориентируемся. Я плохо помню, но по идее, дворец Аида должно быть видно издалека.              — Думаешь, нас туда пустят?              Дима не отвечает. Он и сам сильно сомневался в успехе такого плана; просто прокричать «здесь сын Аида» может быть не самой удачной идеей.              Лодка сама по себе останавливается у берега. Антон тут же поднимается на ноги и первым сходит с нее, а потом протягивает руку Диме и помогает тоже без проблем шагнуть на причал; и учитывая, что даже касаться воды Стикса ни в коем случае нельзя, это не лишняя предосторожность.              Души идут толпой сквозь ворота, и всё выглядит даже немного слишком мирно.              — Так. — Антон, видимо, тоже думает об этом. — Какова вероятность, что мы можем просто… ну, пройти?              — Не то чтобы у нас были варианты, Шаст, — замечает Дима. По обе стороны от врат — бесконечно длинная стена Эреба высотой в сотню метров, если не больше.              Не сговариваясь, они идут вперед, понемногу сливаясь с толпой и на этот раз не спеша ее обходить.              — Не оборачиваемся, не забудь, — напоминает Дима.              — Думаешь, это поможет?..              — Думаю, лишняя перестраховка не помешает.              Очень уж зацепили его слова про обратную дорогу. Ведь из Преисподней много разных выходов, и значит совсем не обязательно возвращаться так же, как пришли сюда.              Стена оказывается не только высокой, но и очень толстой, а ворота, которые снаружи показались не такими уж широкими, на деле оказываются огромным холлом, где поместилось бы два небольших средневековых замка. А может и все три.              Чем ближе они оказываются, тем отчетливее становятся слышны крики, полные страданий, и это не самая приятная новость. Дима чувствует, как теперь уже Антон вцепился в его руку до синяков, но даже не думает его упрекнуть.              — Слушай, а может…              Договорить Антон не успевает, потому что в этот момент земля под ними содрогается, а затем раздается звук, который Дима сперва принимает за землетрясение. Гул и оглушительный рокот, похожий на перекатывание нескольких тонн каменных валунов. Мертвые вдруг начинают в панике разбегаться, очередь смешивается в хаотичную массу, и до Димы доходит одновременно с тем, как Антон вскрикивает:              — Бежим! — и дергает его вперед.              И они бегут со всех ног, запрещая себе оглядываться, хотя инстинкты вопят, что нужно видеть, от чего убегаешь. Как будто это может помочь, когда тебя учуял Цербер.              Мертвецы тоже бегут, кричат, и единственное, что приходит Диме в голову, это:              — Вон дерево, давай за него.              И они действительно подбегают к огромному дубу и юркают за ствол.              — Ты же понимаешь, что это хуевое укрытие?! — истерически вопит Антон, достает катану и дрожащими пальцами крутит на пальце кольцо.              — Да, но зато мы выиграли минуту, — замечает Дима и тоже достает меч, хотя управляться с ним так толком и не научился. — Он огромный, неповоротливый… Блин. Сражаться с ним на его же территории — тупая мысль, по-моему.              Они глупо смотрят друг на друга. И правда, почему-то оба не подумали об этом и взялись за оружие чисто машинально.              Неожиданно становится тише, толпа вдруг затихает и успокаивается, а потом откуда-то сбоку раздается громкий свист. Дима и Антон одновременно поворачивают головы.              Сначала найти источник звука не получается, но потом из тумана летит что-то маленькое и ярко-красное, даже слишком яркое для этого мира. Дима отстраненно распознает в предмете мячик для собак; позади слышится радостный скулеж и новая порция грохота, который на этот раз удаляется и затихает.              — Он просто… бросил Церберу мячик? — ошарашенно бормочет Антон, и Дима, вглядевшись, видит в тумане человека.              Одетый в черное, бледный и с черными же волосами, он сам кажется частью этого мира, его закономерным продолжением, и всё-таки есть в нём что-то, что сразу привлекает внимание. Дима косится на толпу мертвецов и хмурит лоб, видя, как те почтительно отводят взгляды и сторонятся, то ли боясь, то ли стыдясь оказаться слишком близко.              А человек медленно идет к ним двоим, и чем ближе он подходит, тем сильнее становится недоумение Димы. Потому что он видит совсем юные черты лица — это молодой парнишка едва ли старше Разумовского.              И потому что тот пристально смотрит на Антона широко распахнутыми темными глазами. А, замерев в паре шагов от них, медленно проговаривает на древнегреческом:              — Меня зовут Нико ди Анджело, я сын Аида. А ты кто такой?..