Греческие полубоги и где они обитают

XLII. ЭД

             Экран телефона подсвечивается, кажется, в двухсотый раз за последние десять минут. Эд бездумно смотрит на имя контакта, которое не менял вот уже шесть лет: «Булка».              Надо бы ответить, или сбросить звонок и скинуть сообщение, или выключить к хренам телефон, или выкинуть его за борт, как все предыдущие, только на этот раз не сохранять симку.              Эд продолжает смотреть, медленно моргая слипшимися ресницами.              Как он добрался до своей каюты, вспомнить не получается; он вообще как будто провалился в вакуум в тот самый момент, когда они обнаружили себя на берегу рядом с яхтой. Без еще одного человека, без артефакта, не выполнив задачу.              И единственный, кто в этом виноват, — он, Эд. Потому что он сам взял на себя ответственность, сам занял место командира и сам пообещал, что всё проконтролирует. А что в итоге? Он оказался никчемным, не справился. Подвел всех — друзей, богов, свою маму, своего любимого человека.              Самое страшное, что он не представляет, как можно хотя бы искупить вину, не говоря уже о том, чтобы что-то исправить.              «Булка», — снова светится белым текстом на черном фоне, а на аватарке солнечно улыбается тот, кого Эд, кажется, предал. И молчанием продолжает предавать, но ничего не может с собой поделать.              Дверь каюты сотрясается даже не стуком, а грохотом, и против воли он дергается от неожиданности.              — Эд, последнее предупреждение, — серьезно и уже без надрыва связок говорит Арсений за дверью, говорит негромко и угрожающе спокойно.              Это заставляет всё-таки поверить в его искренность. Эд медленно поднимается на локтях; в теле неожиданная слабость, как если бы он несколько суток подряд катил в гору огромный камень и вот наконец смог лечь.              Арсений молчит, и всё-таки Эд нутром чует — не ушел, стоит и продолжает ждать, как будто каким-то образом понимает, что на этот раз смог в буквальном смысле достучаться. Эд, пройдя два шага от кровати, тут же приваливается к стене и, держась за нее одной рукой, второй щелкает замком. Дверь мигом распахивается, и он морщится от солнечных лучей, ударившим прямо в глаза.              Уже прошла ночь?..              Впрочем, думать об этом не хочется, да и нет смысла. Всё внимание переключается на дикую слабость в ногах, такую, что Эд едва не оседает на пол. Он отворачивается и почти падает обратно на кровать, игнорируя пристальный взгляд.              — Ну и какого черта? — спрашивает Арсений всё тем же серьезным тоном.              Эд ловит себя на том, что даже напрячь связки кажется невыполнимой задачей. Может, его чем-то отравили или прокляли? Иначе как объяснить такой тотальный упадок сил.              — Я понимаю, тебе хуево, — продолжает Арсений, делая шажок внутрь каюты, но дальше не идет. — Всем сейчас хуево, кому больше, кому меньше… Но это же не значит, что теперь всем надо впасть в депрессию!              «Как будто это можно контролировать», — сказал бы Эд, если бы захотел. При чем здесь вообще депрессия? А даже если бы и была, ее действительно нельзя выключить по желанию, надо бы объяснить это Арсению. Потом.              — Егор переживает. — Тот, видимо, решает зайти с другой стороны. Эд только прикрывает глаза и чуть сжимается. — Ответь хотя бы ему, он поддержит. Тебе это нужно сейчас, ну!              Отвечать Егору нет смысла, потому что Эд ничего, совсем ничего не сможет ему объяснить. Да и что Егор скажет? Ничего нового. Сделали всё, что могли, и вообще вы не виноваты, с самого начала было ясно, что задача невыполнимая, приезжай домой, забудем это всё, как страшный сон…              — Эд?              Говорить с Арсением смысла нет тоже.              Остался ли смысл хоть в чем-то? Теперь, когда вся жизнь перечеркнута одной фатальной неудачей, колоссальной настолько, что от последствий не спасешься ни в этом мире, ни в другом.              И тут Арсений проговаривает:              — Нас так часто выбирают, словно кастинг в фильме, — и по спине Эда бегут мурашки.              В следующий момент он мотает головой и сжимается в позу эмбриона, накрывает ухо локтем. Почему нельзя просто оставить его в покое? Он сейчас отдохнет и что-нибудь… может быть, придумает. Может быть. Или нет? Просто уйдите, сейчас — просто оставьте.              — Не похожи на других, и значит — сразу фрики.              С губ рвется отчаянный смешок. Что за новая форма издевательства? Песня же вообще о другом, какого черта Арсений решил ее вспомнить? Хочется попросить его заткнуться, только голос почему-то не слушается.              А тот продолжает, обходя каюту по кругу и приближаясь к Эду со спины:              — Нас так часто видят так, как им внушили фильтры, но мы — те, кто есть внутри, без этой лишней пыли.              «Замолчи, заткнись, уйди!»              Но Арсений не затыкается, он продолжает всё с большим азартом — видно, замечает, как Эда понемногу начинает ломать.              — Так много взглядов ловили, как прокаженные в Риме, — он почему-то сбивается на этом моменте и громко сглатывает, прежде чем продолжить, постепенно приближаясь: — Надеясь на перемирие, ведь мы давно нелюдимы.              «Как ты вообще помнишь текст, придурок? Я сам уже всё забыл».              — Корабль не плывет, если объявлен штиль, и звери не едят зверей на водопое в мир!              Последнюю строчку он выкрикивает прямо на ухо, и Эд резко выпрямляется и несильно отталкивает его от себя. Остается сидеть на пятках, глупо моргая и почему-то… по какой-то неебической совершенно причине… чувствуя себя куда лучше. Словно просто от того, что он заставил Арсения замолчать, к нему вернулись силы.              — Ебнулся? — Голос не слушается и скрипит, как старая проржавевшая дверь, но всё-таки поддается.              А Арсений почему-то моргает так удивленно и с такой ненормально довольной улыбкой, что в голову начинают закрадываться смутные подозрения, которые, однако, не получается сразу сформулировать.              Но только от осознания, что что-то здесь не так, мозг неожиданно запускается. Эд бегает взглядом по человеку напротив, изучает с ног до головы, и ему почти не приходится прилагать усилий, чтобы заметить:              — У Арсения ссадина на виске. После Лабиринта.              Улыбка медленно стекает с лица человека, который в остальном выглядит в точности, как Арсений. Но тут же сменяется заинтересованной ухмылкой и по-птичьи склоненной головой.              — И кто я, по-твоему?              Стоило бы испугаться, напрячься, позвать на помощь или хотя бы схватиться за нож. Но либо у Эда наглухо отбило инстинкт самосохранения, либо опасности это существо — кем бы оно ни было — не представляет. А может, Эд просто слишком сильно устал.              Он не готов сейчас так легко умирать, но и сражаться совсем нет сил. Точно не в физическом бою.              В вопросе этого существа отчетливо слышался подвох, и Эд предполагает, что это своего рода подсказка — нужно постараться отгадать загадку и предположить, кто он такой. Вряд ли в противном случае яхта взлетит на воздух, и всё-таки задобрить незнакомца кажется невероятно важным.              Шестеренки в мозгах скрипят, но работают исправно. Существо знает факты о нём, знает его песню, знает про Егора, при этом знает и то, как обычно ведет себя Арсений, ведь показал его более чем правдоподобно, хоть и не без неточностей. Хотя это же Арсений, с ним никогда не угадаешь… Но каким-то образом это существо не знало про ссадину. Как же вышло, что у него была информация, устаревшая всего на несколько дней?              Он странно удивился, когда Эд его оттолкнул. Значит не привык, чтобы до него дотрагивались?       Раз он знает что-то о них, значит был с ними с самого начала?              В голове вдруг вспыхивает мысль, которая преследовала уже давно, еще с первого совместного дня на Крите. Эд не был уверен и не придавал этому значения, просто не было необходимости. Но то и дело подмечал мелкие детали об одном человеке из команды — как тот иногда дергается, как зависает, глядя в пространство и к чему-то прислушиваясь, как мотает головой, будто отмахивается от мухи.              Всего этого слишком мало, чтобы делать реальные предположения, потому Эд и не думал об этом, но сейчас решает рискнуть и наобум ткнуть пальцем в небо.              — Ты — та самая хтонь, которая прицепилась к Разуму?              Либо он оказывается неправ, либо выбрал совсем неправильные слова. Лицо того, кто всё ещё выглядит, как Арсений, перекашивается яростью, а его глаза вспыхивают янтарно-желтым.              — Прицепилась?! Я что, по-твоему, демон какой-то? Еще экзорцистов вызови, придурок! Сын Афины, называется…              — Но я прав, да? — обалдело переспрашивает Эд, от удивления позабыв, что стоило бы насторожиться. — Ты живешь в его сознании?              Вместо ответа существо демонстративно закатывает глаза, и одновременно с этим по его облику пробегает черно-золотистая волна. Она легко и немного жутко смывает черты лица Арсения, делает человека ниже ростом и более узким в плечах, волосы из темных становятся рыжими. Пару секунд кажется, что он принял внешность Серёжи, но потом облик снова искажается, и тот становится разве что похожим на него, как родной брат. И почему-то на Дэвида Боуи — по крайней мере, так кажется Эду, и он едва не прыскает от внезапной ассоциации.              — Мог бы подумать еще немного, — фыркает незнакомец. — Но, может, до тебя еще дойдет, если не всё потеряно. Признаюсь, это слишком сложная игра, у тебя ведь так мало подсказок.              Эд хочет возмутиться, что ему не хватает не подсказок, а условий, и это очень важное уточнение, но тут на него снисходит вопрос получше.              — А с какого хрена я вдруг стал тебя видеть, дядь?              Тот поджимает губы и пристально смотрит на него. Ответ появляется в голове еще быстрее, чем вопрос, и Эд со стоном запрокидывает голову.              — Терентий, что б тебя…              — Да. Но послушай, я здесь не просто так, — вдруг серьезнеет незнакомец. — Сергею нужна помощь. Вернее… Нам с Сергеем нужна помощь, и ты должен помочь, потому что больше никто на этой яхте не сможет меня увидеть.              Эд замирает. Нет, не может быть, ну не может быть, чтобы еще и с Разумом что-то приключилось!              — Что…              — Шкатулка Персефоны.              — Блять, от Геры, да? — мигом понимает он и вскакивает с кровати. — Я так и знал, вот я так и знал, шо от нее добра не будет, да простит меня небо!              В ответ раздается легкий раскат грома, и Эд уверен — Зевс сейчас с ним солидарен.              — От сонного заклятия ты его не разбудишь, — говорит незнакомец тише и серьезнее, опуская взгляд и нервно заламывая пальцы. — Но он… страдает.              Эд осторожно смотрит на него. На высоком лбу пролегла складка, скулы заострились еще сильнее. Он и правда сильно переживает, вдруг понимает Эд. Кем бы ни был, он точно не враг.              — Чем я могу помочь?              Тот ведет плечами и смотрит на него. Глаза остаются золотистыми, но с этим обликом совсем не смотрятся неестественно.              — Мне не хватает сил, чтобы пробиться в его сознание. Он не слышит, слишком привык от меня закрываться. Или просто упрямый, черт его знает! — Незнакомец снова фыркает. — Я даже не уверен, что ты сможешь помочь, но это единственный вариант.              Эд щурится.              — Но всё не так просто, да? Шо, опять какая-нибудь великая плата?              — Ну, может, не прямо-таки великая… Особенно для героя, а ты же герой? Сын самой Афины, богини мудрости…              — Давай ближе к телу. И кстати, скажешь, может, как тебя звать-то?              Незнакомец затыкается и снова моргает не без удивления. Не привык, чтобы его об этом спрашивали? Хотя как бы он привык, когда всю жизнь только с Разумовским и общается. Эд представляет такую перспективу и невольно вздрагивает — жуть, никому не пожелаешь, разве что Волков бы обрадовался.              — Птица, — коротко отзывается уже не незнакомец, снова тихо и почти смущенно.              Очередную внезапную ассоциацию Эд не озвучивает — слишком бредовая и нелогичная.              — Окей, Птиц. Погнали, шо встал?              …Сережа и правда просто спит, и если не знать, что это заклятье, можно и не догадаться. Но одно видно сразу — снится ему что-то ужасно нехорошее. Он дышит слишком часто для глубокого сна, лоб его сморщен, на щеках следы высохших слёз, а глаза жутко бегают под закрытыми веками. Кто-то заботливо укрыл его одеялом, но оно смято и перекручено.              Почему никто из ребят ему не сказал? Могли бы что-то придумать, и вообще-то поиском вариантов всё ещё стоит заняться, и где всех носит, когда так нужны?..              — Что ему снится? — спрашивает Эд, не слишком-то уверенный, что хочет знать ответ.              — В основном всё самое страшное из прошлого. И не всё из этого он помнил до сна.              — В смысле?              Птица шмыгает носом и смотрит куда-то в потолок.              — Ну, допустим, я кое-что блокировал в его памяти. Кое-что, что могло причинить ему боль. Потому что так вышло, что я с детства стал его защитой и как-то глупо к нему привязался… Доступно объясняю, или надо с примерами?              Вообще-то Эд не собирался лезть во что-то личное, но Птице, кажется, просто хотелось с кем-то поделиться. Если после всего они все выживут, а Сережа очнется, Эд обязательно втолкует ему, что надо сказать своему воображаемому другу спасибо.              — Обойдусь. Скажи лучше, чего делать надо. Ну и шо там по плате, тоже не помешало бы разобраться, если честно.              Птица, который до этого стоял у самого входа в каюту, делает шажок вперед и тут же останавливается. Взгляд его блуждает по сторонам, он смотрит куда угодно, но не на Сережу.              — Мне нужно оказаться в твоём теле, — говорит он будто нехотя. — Позовём его вместе — тогда он услышит. Я проникну в его сознание, но через тебя буду оставаться одновременно и снаружи, чтобы он слышал одновременно твой голос и мой. Плюс полубожественная сила никогда лишней не будет, тоже пригодится. Но есть нюанс — скорее всего, ты после этого ослепнешь. Ну что, как тебе вариант?              Под конец он тараторит совсем быстро, а выплюнув вопрос, переводит наконец взгляд на Эда и не моргает, сжав зубы и ожидая реакцию.              Он ведь совсем не ждет, что Эд согласится. Потому и нервничал, потому и оттягивал до последнего, прежде чем объяснить, что собирается сделать.              Но после двух недавно пережитых смертей потеря зрения не кажется такой уж страшной перспективой. Эд даже бровью не ведет, спокойно уточняя:              — Ты такое делал? Точно сработает?              Птица глупо моргает.              — Чт… Ты точно услышал? Ты ослепнешь, бестолочь, ты понял? Это почти наверняка произойдет, даже не надейся на удачу, ты…              — Я понял. Я спрашиваю, это точно поможет Разуму?              Птица замирает на глубоком вдохе, а потом шумно сдувается, как воздушный шарик.              — Да. Поможет.              Эд кивает. Потом думает — жаль, что всё-таки не поговорил с Егором, не насмотрелся на него напоследок. Впрочем, о таких моментах никогда не знаешь, что они случаются в последний раз. Они, слава богам, с первого дня отношений знали, что их жизни подвержены риску. Эду до сих пор иногда не верится, что ему так повезло с парнем — Егор ведь без раздумий согласился на такое.              Они не думали и не говорили об этом постоянно, но всегда знали, что любой поцелуй и любой разговор может стать последним. А тут — всего лишь зрение, всего лишь способность видеть любимое лицо. Не самая страшная цена за то, чтобы друг перестал мучиться.              Птица внимательно смотрит на него. И вдруг — Эд даже теряется — у него подозрительно сверкают глаза и дрожат губы. Секунда, другая, и по его щекам стекают две слезинки.              — Ты… ты че…              — Молчи! Просто… Просто молчи. Давай уже поможем ему, хватит болтать!              И, зло стерев слезы, Птица делает два быстрых шага к Эду и протягивает ему правую руку.              Вот прямо так? Прямо сразу, без… Хотя о чём тут еще думать? Перед смертью — и то не надышишься. Стоило всё-таки позвонить Егору, но теперь уже нет смысла. Пусть он запомнится с ласковой улыбкой, а не с такими же болезненными слезами, какие только что были у Птицы.              Эд без раздумий берется за чужую ладонь — и едва не отдергивает руку от жара, которым пышет его кожа, но Птица не позволяет двинуться, сразу сжимает с нечеловеческой силой. Становится нестерпимо горячо, а еще — ярко, и свет исходит не от Птицы, а как будто отовсюду сразу, меняется с золотого на раскаленно-белый. И если бы Эд мог видеть себя со стороны, он бы увидел, как его глаза на несколько секунд стали такими же золотыми.              А потом всё меркнет, и кажется даже, что он потерял сознание, но нет, он продолжает осознавать себя, продолжает дышать и продолжает чувствовать остаточное покалывание жара на ладони.              Предположение стремительно превращается в догадку, но озвучить ее Эд не успевает, потому что Птица произносит его губами:              — Признай, это гениальная идея, — и идет его ногами к постели, а потом его руками, которые Эд больше не видит, обхватывает голову Сережи, и по венам пробегают уже знакомые огненные искры.       

XLIII. СЕРЕЖА

             Белый свет слепил глаза даже сквозь прикрытые ресницы. Его было так много, как будто весь остальной мир исчез и осталась только эта комната — их маленькая вселенная на двоих. Сережа поморщился; отросшие волосы щекотали лицо, но было слишком лениво поднимать руку и убирать их.              Рядом всколыхнулся воздух, и до уха донесся беззвучный смех. А потом знакомые теплые пальцы коснулись подбородка, ласково провели вдоль челюсти и замерли на скуле, нежно поглаживая и кожу, и упавшие на нее пряди волос.              — Доброе утро, — шепнул Олег, и Сережа неосознанно улыбнулся тоже.              — Как ты понял, что я не сплю?              Олег снова засмеялся.              — Спишь.              Сережа моргнул и открыл глаза.              — Неправда.              Олег не стал отвечать, смотрел на него умиротворенно и с такой любовью, что у Сережи сладко заныло сердце. Рядом переливались, как перламутр, золотисто-розовые всполохи ауры — Олег редко позволял ее увидеть, но теперь доверял уже настолько, что не закрывался. И от этого еще сильнее хотелось его поцеловать.              Сережа не стал отказывать себе в этом желании — приоткрыл губы и потянулся к нему, Олег тут же удобнее обхватил его лицо ладонью и нежно ответил на поцелуй, смял его губы своими, мягко встретился языком с его… У Сережи вдоль позвоночника пробежали мурашки. Он толком ни с кем в своей жизни больше не целовался, и всё равно был уверен — ни с кем это не было бы лучше, никто не смог бы так же правильно сочетать нежность и страсть в одном простом прикосновении.              Олег снова погладил скулу, и Сережу вдруг осенило. Он первым разорвал поцелуй и хотел отстраниться — получилось только на считанные сантиметры, Олег не отпустил от себя дальше.              — Тебе щетина понравилась, что ли? — выпалил Сережа, смущенный до краснеющих ушей. Вообще-то он всегда регулярно брился, но до того ли было, когда наконец-то начались долгожданные майские выходные, и на целых три дня он мог остаться у Олега дома, в его постели, и ничего не делать, только спать и заниматься любовью!..              Олег мягко убрал с его лица волосы — наконец-то, — и медленно оглядел его от подбородка до лба, и взгляд его был таким, что у Сережи снова сбилось дыхание. И даже не нужно было слышать ответ, чтобы знать — он нравится любым. Не потому, что сын Афродиты, а потому, что это просто он. И для Олега этого достаточно.              Сбросив одеяло в сторону, Сережа одним движением забрался на Олега сверху, перекинув через него ногу, и прижался губами к его шее, а руками обхватил голову и зарылся пальцами в волосы. Они тоже отросли — не как Сережина шевелюра до лопаток, конечно, но хотя бы не сбритые под ноль. Еще одна причина не отпускать его на очередной контракт.              — Сереж, — хрипло позвал Олег, — на пары опоздаешь.              Вопреки собственным словам, он крепко сжал ладони на его бедрах, пуская по ним импульсы возбуждения, а по спине — новую волну мурашек. Или это от прохлады, Сережа ведь с вечера так ничего на себя и не надел.              Сережа фыркнул и выпрямился, но, конечно, не для того, чтобы встать и уйти, а чтобы устроиться удобнее и впустить в себя напряженный член, который уже испачкал смазкой промежность. Сережа затаил дыхание, но голову не запрокинул — смотрел прямо в глаза Олега. Ему доставляло отдельное удовольствие видеть, как они медленно но верно темнеют.              Сердце колотилось, внутри всё приятно стянуло, и хотелось еще… и сказать что-то важное — хотелось тоже… и так сильно… так…              — Сереж, — снова донеслось сквозь вату в ушах. — Сережа…              А потом Олег осторожно поднялся тоже, обхватил его за спину и, бегая взглядом от глаз к губам, переспросил:              — Что?              Сережа понял, что пытался говорить вслух, и тогда подался вперед, почти заваливаясь на него, едва ощутимо скользнул раскрытыми губами вдоль щеки (у самого же колючая кожа, и чего, спрашивается, удивился), прижался к уху и почти неслышно шепнул:              — Люблю.              И почувствовал, как по телу Олега пробежала дрожь, как тот — вряд ли осознанно — обнял его крепче, сжал до боли в ребрах, спрятал лицо в его плече, ладонью провел по спутанным волосам и остановил ее на затылке.              И стал двигаться, и Сережа видел сквозь прикрытые ресницы, как вокруг них разливается ровный золотистый свет. И это было откровеннее любых самых честных слов.              — …Сереж, — снова позвал Олег позже, когда оба старались отдышаться. Его руки дрогнули настолько мелким, почти незаметным движением, а мелкие золотые вихри так слабо сверкнули болотной горечью, что Сережа мог бы и не заметить, если бы не знал его слишком хорошо.              Он постарался не подать виду, закрыл глаза и зажмурился. Помотал головой, вжимаясь в него изо всех сил, цепляясь так, чтобы можно было удержать рядом — или на минуту, всего на минуту поверить, что это в его силах.              — Нет, — вырвалось из горла булькающим звуком прежде, чем Сережа успел даже подумать. Он замотал головой, взъерошенные волосы упали на лицо. — Нет, нет, ну пожалуйста…              — Сережа, — позвал Олег в пятый раз, намного мягче и нежнее, но и болотный цвет в его ауре стал куда темнее, пожирал чистое золото, как грязь.              И поэтому Сережа резко отстранился, почти отпихнул его от себя, отвернулся, но тут же снова посмотрел на него, прямо в глаза.              — Я прошу тебя, — проговорил он медленно, надеялся, что спокойно, и всё-таки выдержка закончилась на этой фразе, и дальше он затараторил, запинаясь и захлебываясь, прикрывая дрожащей ладонью рот: — Я т-тебя умоляю, Олег, не надо, слышишь?.. Не бросай меня, ты не должен этого делать, н-не уходи… Остановись…              — Эй, эй, тише, — перебил Олег, снова подходя к нему, не давая отстраниться, настойчиво обнял обеими ладонями лицо, бережно, как ему всегда нравилось, убрал волосы за уши и прошептал: — Это дело всей моей жизни. Я должен, понимаешь?              — Я без тебя не смогу…              — Сможешь! Еще как сможешь, Сережа, ты… — Олег облизнул губы, несколько секунд молча изучал его взглядом, как будто пытался найти новые черты давно выученного наизусть лица, и проговорил медленно, вдумчиво, чтобы, кажется, запомнили они оба: — Ты можешь всё. И даже больше. И тебе никто для этого не нужен.              Сережа обхватил обеими ладонями его запястья, потянулся вперед и прижался лбом к его, чтобы не терять драгоценное ощущение тепла и не дать злосчастной болотной грязи топтать всё то светлое, что так ярко искрится между ними.              Они стояли так долгие минуты, делясь друг с другом теплом, дыханием, этим ни на что не похожим светом. Оба не закрывали глаз и не отрывали взглядов, чтобы не потерять контакт ни на секунду.              — А если ты там умрешь? — без голоса спросил Сережа. — Мне тогда… что делать?              Такое даже представлять было страшно и нереально, казалось, что это что-то не про них. Как один из них может умереть? Как Олег может умереть? Разве возможно, чтобы в один ничем не примечательный день Сережа получил вместо живого — любимого — человека черный конверт?              Как вообще выглядят похоронки? Может, это самое обычное заказное письмо, как приходят штрафы за превышение скорости? Или теперь это не больше, чем обычная глупая электронка?              «Здравствуйте! С прискорбием сообщаем вам…»              «Добрый день, Сергей! Вы получили это письмо, потому что назначены доверенным лицом Волкова О.Д….»              «Выражаем соболезнования…»              Есть в этих письмах хоть капля искренности? Сережа почти уверен, что в них найдется одна или две глупых опечатки… Хотя нет! Ошибки — слишком человеческое свойство, а эти письма наверняка выверенные, как под линейку, идеальные в своем ледяном равнодушии.              И обязательно, просто непременно, как будто есть какой-то уродский закон таких сообщений, где-то среди строчек будет пафосное, но в их случае — до боли правдивое: «Он погиб героем».              — Ну так мы все умрем, — ответил Олег спустя чертову вечность, когда Сережа забыл уже, о чём спросил. Или так показалось, и на самом деле прошло пять секунд?              Своим ответом он не сделал лучше, и Сережа почувствовал, как глаза наполняются слезами. Но тут Олег продолжил полушепотом, улыбаясь светло и искренне, как если бы все проблемы в этот момент стали прахом и развеялись по ветру.              — Но сейчас я здесь. — Мягкое прикосновение к скулам, к вискам. — Я с тобой. Всё будет хорошо… Я сделаю всё возможное, чтобы ты ничего не боялся больше. Обещаю.              Сережа моргнул и медленно покачал головой. Он перестал понимать, о чём говорит Олег, и хотя ему безумно сильно хотелось поверить, это было выше его сил. Олег уедет, оставит его, наверное, прямо завтра… или сегодня… И что тогда будет хорошо?! Ничего, ведь как ни старайся не думать о расставании и о страхе за его жизнь, Сережа будет один. Один.              — Сере-еж, — снова позвал Олег почему-то дрогнувшим голосом. — Поспи. Ладно?              — Ч-чего?.. Я не хочу спать, ты…              — Спи, родной.              Они продолжали смотреть друг на друга, и Сереже на миг показалось, что золотой отблеск у Олега в глазах — это отражение ауры, но ведь та никак не могла отражаться в зеркальных поверхностях. Или отбрасывать тень.              Олега пришлось отпихнуть, сделать шаг назад и сжать пальцы в кулаки, готовясь ударить побольнее.              — Убери ты свои руки! — возмущенно зашипел…       

СЕРЕЖА ПТИЦА

             Я. Конечно это был я! Я всегда был с тобой, всю твою жизнь, защищал тебя, не давал в обиду. Это я не давал тебе плакать, я, а не твоя драгоценная Марго, и уж точно не Олег!              Но потом появился он. И ты почему-то решил, что он должен тебе… помочь? Избавить от меня? От твоего единственного настоящего друга?!              Ты боялся меня, потому что я тогда чуть не сжег тех мальчишек, но я ведь сотню раз за это извинился, я объяснял тебе, что это вышло случайно, а ты мне не поверил. Боишься меня. Как огня. И наивно думал, что сможешь спрятать меня от Олега, что он ничего не узнает, ведь если узнает — уйдет… Так ты думал? Дурачок. Он бы никогда тебя не бросил.              Он узнал обо мне давным-давно, еще в вашу первую ночь. Тебе тогда было так хорошо, а мне было так больно, что мы оба не смогли сдержаться и поменялись местами. Олег всё тогда понял, побольше, чем когда-либо понимал ты сам.              — Обидишь его — лишишься глаз, — было первым, что я сказал ему, потому что опасался не успеть сказать больше.              Не ревнуй, мы не общались слишком много. У тебя, на самом деле, очень хорошо получалось держаться, да я и не стремился больше забрать контроль. Ты зря думаешь, что я когда-либо желал тебе или кому-то еще зла.              Но однажды он сам меня позвал. Помнишь? Всего парой месяцев раньше, вы уже стали парой, ты оставался у него на ночь. В один из таких разов он был совсем загруженный, ты еще пытался узнать, всё ли в порядке… А он превосходно научился скрывать свою ауру даже от тебя.              Знаешь, что он сказал мне тогда?              — Я не вернусь после следующего контракта, Сереже придет похоронка.              Мы сидели на кухне, он курил — я вообще не помню, чтобы он курил при нас… при тебе, — а я наблюдал за ним. Зачем-то представлял, как было бы сподручнее его убить, если бы вдруг понадобилось. Нож в спину? Совсем уж подло. Выстрелить в упор? Промахнусь и попаду разве что в ухо. Ошейник со взрывчаткой, чтобы наверняка?..              «Прекрати»…              Прости, ладно, конечно я не сделал бы ничего такого. Но иногда мне правда хотелось, потому что казалось — если бы никакого Олега никогда не было, ты был бы целее, малыш.              — И что это значит? — спросил я, проглатывая злость.              — Задание особой секретности. — Олег говорил через силу, как будто ему самому всё это не нравилось. Если бы не нравилось, послал бы папочку Ареса в Тартар, он бы не осудил — сам же не отлипает от своей рыжей возлюбленной. — Он же не… Я не знаю, я правда не знаю, что делать. Как не причинить ему боль.              Он не договорил тогда, не верил, должно быть, не решался даже мысль допустить. Но я же тебя знаю, и поэтому я просто сказал ему:              — Он не выдержит.              И Олег меня не исправил, только затушил сигарету и сжал зубы так, что я слышал их противный скрежет. Мы молчали — мы оба всё понимали, не нужно было озвучивать. Он не мог всё рассказать даже тебе, не мог отказаться от задания из-за своих чертовых принципов, не мог позволить тебе поверить в его смерть… И всё сходилось к тому, что в конечном итоге пострадаешь именно ты.              Мы оба не могли этого допустить.              — Я могу заблокировать его память, — сказал я; надеюсь, мне удалось не показать, как в тот миг у меня дрогнуло от страха сердце. Ведь я не могу, не должен делать подобные вещи просто так.              Но ради тебя, Сережка, я сделал.              Олегу эта идея не понравилась, он метался волком по квартире, причем двигался так бесшумно и медленно, что наводил жуть даже на меня. А я продолжал сидеть на одном месте, зачем-то мял салфетку и спокойно отвечал на вопросы, которые он изредка задавал мне.              — Он будет в порядке? — Ты бы знал, как надрывно это прозвучало! У меня даже застрял комок в горле, пришлось через силу сглотнуть. Но я улыбался, когда отвечал, потому что твое будущее я знал очень хорошо.              Да, Сереж, прости, но с Марго мне тоже доводилось общаться, хоть и всего пару раз. Сам же помнишь, еще в детдоме она была единственной, кто помог тебе, и я не виню, что тогда, ребенком, ты меня испугался. Она была рядом, и я тоже благодарен ей за это.              Я как-то спросил ее о твоем будущем, и она ответила то, что я потом повторил Олегу слово в слово:              — Он добьется всего, о чём мечтает. Всего через несколько лет все люди мира будут знать его имя. Миллионы людей будут желать находиться рядом с ним, но только избранным это удастся…              Олег слушал, не дыша, и слезы в его глазах я тоже видел впервые.              И вот теперь пришло время прощаться. Но это мог сделать только Олег. Он и сделал… Это было его прощание, и ты понятия не имел тогда, что это был ваш последний разговор.              Честно? Я не был уверен, что смогу, что мне хватит сил закрыть в твоём собственном подсознании нечто настолько сильное, да еще и так надолго. Ты очень сильный мальчик. Но ты слишком боялся меня себя меня, и поэтому у меня получилось.              Ты не помнил ни вашего знакомства — как вы оба друг на друга засмотрелись, как не ожидали, что между вами почти семь лет разницы в возрасте, как первое время смущались и боялись быть откровенными.       — Можно я задам глупый вопрос?       — Не полубог ли я, случайно?       — Чт-то?..       — Черт. Прости. Прости, это просто дурацкая шутка, ты…       — Нет, просто я… тоже.              Ты не помнил вашего первого поцелуя.       — Можно?       — Нужно…              Ты не помнил, как вы стали парой.       — Знаю, я не самый подходящий вариант, но обещаю, Серый, я буду беречь тебя, я буду…       — Не нужно мне никаких обещаний. И ты для меня лучший вариант, что бы ни случилось. В любом мире. Понятно?       — Серый…       — Я люблю тебя.       — И я. Тебя. Люблю.              И ты не помнил, как он уходил, зная, что не вернется.       — Всё кончено, Сереж.              Ты ничего не помнил о нём и о вас долгие пять лет.              …А потом он взял и вернулся. Потому что такие, как он, всегда возвращаются.              — Убирайся прочь! Три секунды, и я вызываю охрану, а с ней — полицию! И даже не думай снова сунуться!              Он так удивленно дернулся, как будто умудрился забыть о моем существовании. И более того — послушно ушел — вернее, собрался, и мне пришлось прикрикнуть:              — Волков, не тупи.              И только тогда он наконец всё понял. Тут же развернулся, отбросил в сторону сумку и подлетел так близко, что я чуть не ударил его под дых коленом, а еще он страшно вонял — даже душ не принял после своих пустынь, представляешь? Но он так смотрел, что у меня язык не повернулся как-то его упрекнуть.              — Живой, значит? — только и буркнул я.              Если честно, я был этому даже рад. Мне надоело обманывать тебя, и да. Именно обманом я это и считал, и считаю до сих пор.              Олег посмотрел на меня с таким отчаянием, что я сразу понял, о чём он хотел попросить, и сказал:              — Да трогай уже, знаю, что хочется.              И он тут же зарылся ладонью в твои волосы, другой рукой коснулся челки и полузабытым жестом заправил пряди за ухо. Нагнулся ближе, вдохнул запах; он так дрожал, что я грешным делом подумал — расплачется. Но нет, он не плакал, просто несколько минут продолжал касаться твоих волос и дышать тобой. Это, наверное, неправильно, но кто бы осудил?              Мне не пришлось напоминать ему о приличиях и о том, что ни я, ни даже ты — не его парень. Он сам стал отстраняться, но я крепко перехватил его за запястье и заставил посмотреть себе в глаза.              — Ты не должен был приходить.              — Пророчество…              — Мне плевать. Сережа туда не пойдет.              Олег вдруг оскалился, хотя глаза его оставались напряженными и без тени улыбки.              — Пойдет, еще как. И я не про это пророчество, а про своё. Помнишь? — Я помнил, но не сразу понял, зачем он его упомянул. — Это Сережа. Я должен спасти Сережу. Это его смерть я видел, я теперь понимаю.              Он снова перевел взгляд на твои волосы и потянулся пальцами к кончикам прядей, но вместо них мазнул по подбородку.              Не знаю, как он умудрился не узнать тебя сразу. Впрочем, это же и не был ты! Как он умудрился спутать тебя с этой журналисткой просто из-за прически? Или зациклился настолько сильно, что даже не подумал допустить другие варианты?..              Впрочем, тогда я ему поверил. И от ужаса едва не закричал. Потом замотал головой:              — Нет, нет, не может быть, Марго бы знала, что он может скоро умереть!..              — Могла не знать, раз всё предопределено заранее. Я поеду с вами и не дам ему погибнуть.              — Он не поедет, я уже сказал!              — Значит поедет, потому что испугается твоего перформанса. — Олег сердито отнял руки и наконец-то отошел подальше. Зачем-то снова уставился на картину. — Ты сможешь и дальше держать память заблокированной?              Я возмутился:              — Ну конечно, сперва вставил палки в колеса, а теперь переживаешь! Смогу. Но только не наделай глупостей и не влюби его в себя снова, идиота кусок.              И Олег, разумеется, напортачил даже с этим.              «Я полюбил бы его снова еще тысячу раз».              Знаю, малыш. Я знаю. Прости.              Сережа?..              — Сережа, ты слышишь?       

СЕРЕЖА ПТИЦА

СЕРЕЖА

             Сережа устал бояться, устал задыхаться от боли, смешанной с гарью в воздухе. Ему было жарко, было страшно, было невыносимо тяжело от воспоминаний, которые обрушились, стоило ему уснуть. Хотелось умереть, но огонь не сжигал его, а стекло не разбивалось, и он не мог перерезать себе горло или спрыгнуть из окна вниз.              А даже если смог бы — разве это бы помогло? Он ведь здесь не по-настоящему, вот только от этого не становится менее страшно и больно.              Он не знает, сколько времени сидит в эпицентре пожара в собственной башне, в любимом офисе, где всегда чувствовал себя дома и в безопасности. Теперь не сможет, наверное, никогда.              Воспоминания мелькают одно за другим, старые смешиваются с новыми. Мальчики в горящем сарае, которых он чудом смог освободить после того, как сам там запер и поджег. Пожар в детском доме, в котором почему-то обвинили его, хотя он был совсем не виноват — и Птица тоже, но это всё из-за него, из-за того случая, потому что с тех пор у Сережи так и остались спички и бутылочка керосина.              Первая встреча с Олегом, первое свидание, первый поцелуй… И то, как спокойно было рядом с ним в этой проклятой Греции, как он защищал его, закрывал своей спиной, всегда был где-то рядом.              Как Олег сгорел в огне у него на глазах.              Если бы не Птица, всё могло бы сложиться иначе. Они бы сейчас были вместе и, может, не поехали бы туда. Олег давно узнал бы, что в его пророчестве вовсе не Сережа, и тогда Сережа ни за что никуда бы его не отпустил с Юлей Пчелкиной.              Всё из-за Птицы, только из-за него!              — Всё из-за тебя… — всхлипывает Сережа и вскрикивает, когда рядом что-то взрывается, хотя в его офисе никогда не хранилось ничего легковоспламеняющееся. — Это ты, ты во всём виноват!              Он смотрит в зеркало, которое почему-то стоит рядом, и продолжает кричать:              — Ненавижу, ненавижу тебя!              Сережа поехал в это роковое путешествие только из-за мизерного шанса найти способ избавиться наконец от своего… проклятия, иначе не скажешь. Но в итоге потерял то единственное светлое, что еще могло у него быть.              Пламя танцует вокруг, поглощая весь мир огненным морем. Наверное, так и выглядит ад? Или, точнее сказать, Тартар.              — …Сережа, ты слышишь? — раздается откуда-то сверху, и от неожиданности Сережа мигом подскакивает и начинает оглядываться. Слёзы быстро высыхают от жара.              — Ты! Сволочь, ты где-то здесь?!              — Сережа…              — Оставь. Меня. В покое! — с последним выкриком вокруг взметаются столпы огня, но Сереже плевать, хуже ведь уже не будет.              Даже здесь он не отпускает, даже здесь нашел его и решил продолжить мучить! Сколько можно? Сколько еще это будет продолжаться?              — А сколько ты еще будешь меня бояться? — вдруг отвечает Птица на его мысли, и Сережа крепко сжимает руки в кулаки.              — Я тебя не боюсь. Я тебя… ненавижу. Я хочу, чтобы ты умер!              Кажется, что взрывается что-то прямо у Сережи под ногами, такой силы грохот его оглушает, но ему уже не страшно — он начинает истерически хохотать, раскинув руки, будто наслаждаясь огненной геенной, в которую попал.              За что? Просто — за что ему это?              — Я не враг тебе, — снова говорит Птица и снова тихо и спокойно, и от того слова звучат еще более дико.              — Из-за тебя… Всё из-за тебя!              — Что?              — Всё!              — Скажи.              — Олег погиб из-за тебя! — выкрикивает Сережа и ждет нового взрыва.              Но его не происходит. Напротив — огонь почему-то затихает, позволяя прислушаться и оглядеться. И Сережа, повинуясь какому-то порыву, медленно оборачивается к стене, где в его офисе висит картина.              Она есть и здесь, в этом жутком кошмаре. Венера. Афродита. Мама.              Картина горит, и обугленный край приближается к лицу богини, а языки пламени пожирают ее обнаженные ступни.              Сережа замирает, не дыша и не моргая, будто завороженный. Смотрит прямо в ее глаза, которые, кажется, еще немного — и тоже заплачут, как его собственные.              — Мама, — срывается шепотом с дрожащих губ, и Сережа, всхлипнув, хватается за грудь и падает на колени. Становится больно, как от выстрела насквозь. — Мам… Прости меня…              Афродита — это не только любовь и красота. Это добро и созидание. Чистота и бескорыстность. Желание нести в мир свет. Умение видеть хорошее даже в самом страшном человеке. Готовность пожертвовать собой ради любимых людей. И вера, которую нужно нести с собой до последнего вздоха.              — У меня, наверное, не хватает сил… — еле-еле выдавливает он, опуская плечи. — Я не знаю, что делать…              — Для начала, поднимись, солнце моё, — раздается позади голос, но вовсе не Птицы.              Сережа ошарашенно поднимает взгляд на картину. Пламя никуда не исчезло, но двигаться дальше перестало.              Не в момент слабости и не через картину, думал он. Но оказывается, всё-таки слышит.              Сережа неверным движением переносит вес на одну ногу и сначала едва не заваливается набок, но сдерживает равновесие. Медленно, не рискуя двигаться резко, он становится на ноги и выпрямляется, а потом оборачивается.              Афродита сидит на краешке дивана, и вокруг нее нет и следа огня, хотя весь остальной офис продолжает полыхать. Она одета в простое бежевое платье, а выглядит в точности как на картине, — быть может, потому, что Сережа привык представлять ее именно так. Обмахивается белым веером и с легкой укоризной смотрит прямо на Сережу.              — Подойди, посиди со мной. — Афродита мягко указывает на другую часть дивана.              Он плохо улавливает, в какой момент оказывается рядом, и вот уже сидит, не отрывая взгляда и боясь лишний раз шелохнуться.              — Ты ведь знаешь, что несколько лет назад едва не началась новая война между богами? — вдруг спрашивает Афродита легко и непринужденно, будто ведет светскую беседу ни о чём. — Тогда почти все боги страдали от раздвоения на греческую и римскую части. Чем сильнее различались их версии, тем сложнее им приходилось… Всем тогда непросто пришлось.              Сережа осторожно кивает, смутно припоминая эту историю.              — Но я тогда совсем не изменилась, — продолжает она и вдруг лукаво подмигивает. — Знаешь почему?              — Почему? — шепчет Сережа, чувствуя, как начинают подрагивать от волнения пальцы.              Взгляд Афродиты становится серьезнее, и она проговаривает вдумчиво и медленно, прокатывая на языке каждое слово:              — Потому что любовь всегда одинакова. Как и война. — Помолчав, она продолжает строже: — Ты умный мальчик и не должен никогда сомневаться, что обе твои части — две стороны одной монеты. Они равны, и они дополняют друг друга, а не убивают. Неужели за столько лет ты этого не понял?              — Но он… — Сережа сам осекается, понимая, что в голове абсолютная тишина и пустота. Что он может ответить на чистейшую правду?              Теперь-то, перед лицом богини-матери, он чувствует и легко признает перед самим собой, что это правда.       — Ты — само воплощение любви, Сережа. А в ней нет места двойственности. Сменяются эпохи, исчезают и появляются государства, народы, а однажды настанет конец этого мира и начнется другой… Но любовь всегда будет константой.       Сережа судорожно выдыхает.              Птица никогда не был врагом. Может, где-то в другой жизни, но точно не в этой.              От облегчения хочется одновременно заплакать и закричать; он даже не представлял, как сильно на него всю жизнь давил этот страх, взращенный им же самим. Вот только…              — Мама, — зовет Сережа, набираясь смелости. — За что тогда Олегу его пророчество? Чем он заслужил вот так умереть? Он же всю жизнь следовал долгу, выполнял все поручения Ареса, он сильнее всех, кого я знаю… Почему мы просто не можем быть счастливы?              Он надеялся, что сдержится, но не удалось, и приходится закрыть лицо руками и задержать дыхание, чтобы не разрыдаться во весь голос от боли и обиды. Что такого плохого они оба сделали? Почему мир иногда бывает настолько несправедливым?              Сережа вдруг чувствует мягкое прикосновение к плечам и сквозь туман в сознании заторможенно понимает, что Афродита его обняла.              — Даже боги не могут знать всех ответов, родной мой, — ласково проговаривает она, поглаживая его по спине. А потом тянет еще ближе, и Сережа мигом утыкается лбом в ее шею, крепко обнимает за талию и, зажмурившись, начинает тихо скулить сквозь крепко сжатые зубы. — Поплачь. Ты так настрадался, мой хороший… Тебе уже помогают, всё будет хорошо. Я просто не могла сейчас не вмешаться и не помочь тебе. Всё наладится рано или поздно, вот увидишь…              Она продолжает ворковать что-то уже совсем не значительное, а Сережа воет и плачет, и если поначалу казалось, что это может длиться бесконечно, то совсем скоро он вдруг чувствует, как в материнских объятиях ему становится по-настоящему легче. Впервые в жизни он обнимает маму. Не надеялся ведь даже, что однажды ему такое позволят, и лучше бы таких обстоятельств не случалось. Но всё всегда происходит не так, как человеку свойственно ожидать.              Сережа чувствует, как Афродита постепенно исчезает из его рук, будто тает в них; он зажмуривается, чтобы как можно дольше чувствовать ее рядом. Перед тем, как окончательно раствориться, она шепчет:              — Всё возможно, пока ты жив. А иногда — и после.              И с этими загадочными словами она окончательно превращается в морской бриз. Сережа продолжает сидеть, обнимая руками самого себя.              Потом он открывает глаза и видит, что пожар прекратился. И от чувства полного спокойствия, пусть и не лишенного горечи, он слабо улыбается уголками губ.              А потом слышит голос, в котором причудливо смешиваются знакомые интонации Птицы и чуть более чужой, но уже ставший привычным хриплый бас Эда:              — Ты б огнетушитель еще в сервер запихал!