Юкаты с абсентом и их последствия

***

Спасибо Хайтани за испорченный вечер, чёрт бы их побрал. Коконой еле сдержался от соблазна сплюнуть им под ноги — высвободить весь негатив, которого сейчас было явно в переизбытке. Налетайте, разбирайте — на всех хватит. Очень вовремя спохватился, конечно: дверь за собой уже задвинул. Блять, бесит. Разумеется, возвращаться — читать как «позориться», паскудно поджав хвост — он не будет. Чего всем настроение портить, когда оно уже пробило дно? Вот с утра подлянку устроить… так уж и быть, потерпит. Получается безысходно: от обратного пути отрезан, дальше идти как-то жутко — тьма сгущается, даже луна на небе не спасает. Искомый им Харучиё на террасе отсутствует, как и всякое здравомыслие в облюбованной терпкой полынью голове. Перепил Хаджиме, перепил таки. Не надо было соглашаться, догадывался ведь, что парой глотков дело не ограничится. Огляделся внимательно по сторонам: всё-таки вопрос о местонахождении Санзу был открытым. Вздохнул неопределённо — ну, куда-то подевался, и хоть бы не к соседям. Что ж за напасть такая? И сам на неё подписался, главное, а теперь жалуется. Хаджиме пока не до конца понимал, что ему делать дальше, но ноги сами повели вперёд, точнее, поволокли, вопреки обретшему непривычную лёгкость телу. Возможно, причина тому таилась не только в алкоголе, а ещё и в прохладном, разряженном воздухе снаружи. Поплыть бы по нему вместо душных источников. Вместе с ветром и мглой куда-нибудь в дремучие леса, чтобы покориться властным древним духам, скинуть на них свои заботы, завалиться под корни вековой сосны, и лежать до момента, пока ползучий гад или клещ какой за бок не укусит, возвращая в похмельную реальность. Непонятное чувство, сродни волнению, обволакивало Коко туманом с головы до пят. Мысли стали чётче, в отличие от путавшихся меж собой конечностей — он пошатывался, из последних сил руководя вестибулярным аппаратом, который штормило из стороны в сторону, с треском в висках обрушивало на горы, парившие вдалеке над лесом. Повинуясь лишь интуиции, Коконой шагнул в приоткрытую дверь, погружаясь в сероватую полутьму второй комнаты. На порожке едва не упал — не было у него иммунитета к попойкам, хоть ты тресни. Надо либо бухать почаще, либо не прикасаться к выпивке никогда. Который раз уже так зарекается? Не было у бедняги и хорошего зрения, чтобы сразу увидеть забившийся в дальний угол комочек, ради коего он сюда и приполз. Будучи в центре комнаты, засёк-таки цель, и осторожно — насколько мог сейчас — приблизился. С неловким утробным скрипом присел на корточки, моментально сталкиваясь с крайне затравленным и враждебным взглядом, метким даже спьяну и в полумраке. — Я не думаю… — с заминкой, достойной юмористической колонки в второсортной газете, протяжно начал Коко. — Что они хотели тебя задеть. — Уйди, — глухо раздалось в ответ. — Позже, — уклончиво продолжил Хаджиме, присаживаясь на футон напротив Харучиё — ноги не держали. — Не переживай. Шрамы тебя не портят. — Зачем пришёл? — Чтобы ты не грустил? — сконфуженно выдавил из себя парень. Не признаваться же, что он боится лишь за свою шкуру и остерегается возможных проблем, которые Санзу, пребывая в состоянии аффекта, может создать не только ему и Хайтани, но ещё и посторонним отдыхающим. — Какое великодушие, — пропустил истерический смешок розоволосый, уставившись немигающим взглядом на коллегу. Сразу же потемнел лицом, стыкуясь с бликами по серебру волос, ниспадавшему к острым скулам. — Я не грущу. Проваливай, Коконой, — резко отвернулся в сторону, неровно, чересчур широко скалясь. Эмоции сменяются слишком часто — даже пьяному понятно, что они неконтролируемые, будто в припадке. У Коко внутри изжога просыпается, только он упрямо отрицает, что она как-то несоизмеримо высоко над желудком, и не в трахее, а под одним из ребер слева. Болезненно колется, замирает, и снова режет безумной улыбкой. — Это… очень больная тема? — Хаджиме всё не отступал — интуиция подсказывала, что уходить нельзя. И опасности прежней уже не чувствовал. Зато немое отчаяние в укрытом синим хлопком теле — в полной мере. — Есть такое, — глаза цвета чистейшего льда блестели в темноте, как у дикой лесной кошки, впервые вкушающей лакомство с человеческих рук. — И ты себя ненавидишь из-за них? — …Всё далеко не так просто, Хаджиме, — Санзу неожиданно назвал собеседника по имени, повернулся в анфас вновь, едва не проделав огромными чёрными зрачками дыру в черепушке. — Просто не хочу об этом вспоминать. — Как давно? — парень сочувственно глядел в эти гигантские чёрные кляксы, на подсознательном уровне проникаясь искренним сопереживанием. Тот факт, что к нему обратились более фамильярно, не раздражал, поскольку фамильярность от этого человека напрямую определяла степень доверия. — Лет пятнадцать назад точно, — вполне вероятно, Харучиё инстинктивно — дикий же — чувствовал, как сжалось у Коко сердце. — В детстве. По нелепой случайности. Больше ничего не скажу. — Большего и не нужно, — сговорчиво дополнил его светловолосый. — В жизни всякое бывает. — С обычными людьми — нет. — А ты и не сказать, что обычный, — решается окончательно обрубить порывы злости Коконой. — Тобой любоваться хочется, — косвенно признаётся в том, что делал несколько часов тому назад, но виду не подаёт, выпаливая важные слова совершенно повседневно. Что у трезвого на уме, то Коко оболгать и спьяну сможет. Лёд сплошной синтетики пару мгновений смотрит непонимающе, будто обрабатывает поступившую в мозг дозировку лести или чего-то иного — пока не решил. Коконой сидит, ожидая вердикта, собирающегося меж пушистых светлых ресниц, думает, что последнее про «любоваться», наверное, было лишним, и что запросто обошёлся бы без хвалебных слов. — …Хаджиме, посиди со мной, — выдыхает Харучиё уже у уха, слабо прижимаясь к торсу парня. — Мне так спокойнее. Светловолосый слишком импульсивно вздрагивает, осязая лопатками чужие пальцы, а дыхание — шеей. Влажное, с таким же ароматом полыни и спирта, как и у него. Санзу пробует отстраниться — Коко же не по душе; но тот не отталкивает, понимая вынужденную необходимость происходящего. Молча принимает участливый вид, на опережение приобнимая ответно, кладёт подбородок на твёрдое плечо — греется. — …Непривычно так, — спустя долгие минуты тишины, наполненной лишь их дыханием — сверчков и странные всплески снаружи не замечают — шепчет Коко, медленно расчёсывая пальцами спутанные розовые локоны, и ему, что бы там ни накручивал себе Харучиё, ничуть не неприятно. — Думаешь? — невнятно бормочут ему в юкату. — Я тебя впервые обнял, — ехидно констатирует факт Коконой, не отвлекаясь от своего дела. — Или это должно восприниматься как что-то статичное? Сегодня обнял, завтра снова нахуй послал, так? — Нет, не должно. — Ну, а зачем спрашиваешь? — Хаджиме как всегда уязвлённо ворчит, когда кто-нибудь спрашивает у него очевидную ерунду. — Затем, что сейчас я тебя впервые поцелую, — тёплые губы Харучиё в подтверждение щекочут шею, неуверенно прилегают к ней на последних буквах вплотную и тут же исчезают. — Не ори, ради всего святого. Под рёбрами у Коко плещется странное чувство, переливаясь через край. Не сказать, что противное, ведь Санзу не настаивает, лишь утыкается носом в место, куда только что прильнул губами, и сопит громко, взволнованно так, что никто бы из их общих знакомых не поверил, что розоволосый чертяка на такое способен. Да и Хаджиме бы никому не рассказал эту тайну, какую сумму бы ему ни предложили. Почему — не знает. Он слишком пьян, чтобы долго задумываться над действиями, которые спишет на нелепую случайность, поэтому тычется сам в шею парня ответно, прохладной ладошкой убирая пряди в сторону. — Харучиё, — смущённо зовёт розоволосого Коконой, позволяя себе ответную фамильярность значительно позже, ведёт носом по выпирающей венке на шее, приближаясь к скуле, вдыхает терпкий запах, исходящий от парня. От Санзу веет дурманом каким-то, хвоей, холодом мёрзлой земли под чащобой вековых сосен. — К чему это всё? Тот ничего не отвечает, отлипает от Коко и глядит долго и внимательно — обмозговывает произошедшее только что, расцветая где-то глубоко внутри, ведь на него глядят так особенно и неповторимо, так нетрезво-искренне, что мурашки по коже бегают. — Просто так, — быстро говорит первое попавшееся на язык. — Не просто, — отрицают в ответ, не сводя с него дрожащего прицела угольных глаз. — Чш-ш-ш, не надо, — Санзу не договаривает последнее «давить на меня» и отчаянно прижимается ко рту Коко, берёт на пробу нижнюю губу, неторопливо посасывая своими. Та приторная, как вишнёвая карамель. Харучиё не фанат сладкого, но эту сладость вкусить ему сполна хочется. Скользит языком по ней, не встречая никакого сопротивления — Хаджиме будто деревянный, на самом деле сбит с толку от неожиданности. Наверное, Харучиё бы подумал, что Коко противно, но тонкие руки по-прежнему исступлённо гладили волосы, зарывались в них глубже, к макушке, доказывая обратное. — Послушай, мы оба пьяны, — растерянно шепчет Коконой, чувствуя, как губы Хару продвигаются к щеке, расцеловывают часто и трепетно — у самого светловолосого внутри всё заходится в бешеном ритме, к горлу липнет — он дышит громко, рвано, податливо разрешая грубым рукам Санзу проникнуть под юкату. — И что? — перед лицом возникают большие вопрошающие глаза, настолько беззащитные перед ним, что в иной ситуации непременно бы раздавил из спесивости своей. Но не сейчас. Не сегодня. Утром, может быть, как с Хайтани собрался сделать. Коко ничего не говорит больше — подаётся навстречу и оставляет на губах Санзу невесомый поцелуй. Он не признаётся сейчас и вряд ли сознается позже, что обуяли его стремительно, можно сказать — блицкригом. И он сдался, по всем флангам отступил — в паху ныло уже, болезненно теснилось между тканей. Лишь бы проигрыш стоил потерянных рубежей. Лишь бы… Выпрашивая продолжения того, на что сначала побоялся ответить взаимностью, решительно притягивает розоволосого за плечи. Харучиё волнительно и страстно отвечает ему, щекочет щёки длинными ресницами, ближе жмётся, охотно подминая под себя. Хаджиме чувствует спиной жестковатый футон, нервничает вновь, только по-другому. Неспокойствие на редкость томительное, вызванное желанием ощутить то, о чём позабыл, по чему соскучился до безумия, будучи в рукотворном вакууме из сплошного одиночества. И почему именно сейчас? Почему так хорошо? Почему с ним? Столько «почему», и ни на одно нет вразумительного ответа. Только сильные руки Санзу быстро блуждают по худой груди, пересчитывают рёбра, жестковато мнут талию — наверняка по-иному не умеют. И Коко настолько возбуждает вот это «не умеют», что он стонет глухо, крайне смущённо, но бесстыдно протискивается языком к Санзу в рот, сплетаясь с его. Они наверняка шумные сейчас — стены-то тонкие, весь курорт слышит их причмокивания и отрывистое дыхание, которое эхом в уши отдаёт. Бесшумно придаваться ласкам нет ни единого шанса, поэтому кто бы ни проходил мимо, кто бы ни подслушивал невольно — пусть катятся к чёрту. Юкаты мучают обоих — Харучиё прижимается к бёдрам, придавливая собой, тяжело дышит и трётся о пах Коко — тот с усмешкой в уголках губ ощущает нехилое напряжение. Выбрав удобный момент, Хаджиме сам лезет к чёртовому узлу на поясе, что весь вечер глаза мозолил и раздражал. Возится с ним, злится — никак не развязывается, зараза, будто в лицо смеётся ему. Дёргает сильнее, негромко скулит в дёсна Харучиё, выражая недовольство, и тот нежданно приходит на помощь — распутывает легко и просто, как по инструкции, подбивая прикоснуться. Коконой завороженно водит по торсу ладошками, щупает старые рубцы от ножевых ранений, находит округлую, впалую вмятину — от пули, кончиками пальцев ласкает пресс и грудь. Хаджиме не догадывается, что розоволосый разорваться на части готов от бури у него в груди, будто его снова прошили свинцом. Вряд ли Санзу сможет сохранить хладнокровие, если так продолжится. Едва дав распробовать себя наощупь, берёт аккуратные ладошки в свои, сжимает достаточно ощутимо, прежде чем прервать пылкий поцелуй: — Так далеко намерен зайти? — Что, если «да»? — хмурятся ему в лоб и лезут ещё — до жути нравится, как Санзу целуется. Либо он поотвык уже от такого, и ему просто нравится сам факт внимания. — Ты меня потом грохнешь, — розоволосый шутливо отшатывается от губ парня, и тот с неким разочарованием касается воздуха — глаза-то Коконой закрыл, недо-романтик чёртов. — Думаешь, я тебя за всё время наизусть не выучил? — чтобы парень не злился за такой выпад, упирается нос к носу, разглядывает в упор бессовестно, но так любовно, что дыхание перехватывает. — Хватит на сегодня «впервые». У Хаджиме в глазах рябит от близости, тот подаётся чуть вбок, дабы снисходительно фыркнуть, спрятав за серебристыми локонами раскрасневшиеся щёки: — Что предлагаешь? Действительно ведь скандал устроит, разбудит без будильника, ещё и уйдёт, гордо задрав нос. Если вообще ночевать останется рядом, а не свалит в гамак какой-нибудь под открытым небом, получив желаемое. Хотя нет, туда не свалит — комары покусают. — Увидишь, — Санзу тянется к поясу Коко, развязывает ещё быстрее, чем свой, размашисто распахивает борта юкаты. Судорожно втягивает воздух носом, наблюдая под собой фарфоровое тело — тронешь не так и разобьётся. Взгляд сковывают не только выпирающие рёбра с контрастными венцами сосков, не только гладкий живот с красивой проталиной посередине, что оттеняет слабый свет луны, просвечивающийся сквозь тончайшие стены. Нет, самое желанное находится промеж худых ляжек. Взведенное до упора, пульсирующее. Ему, блять, не верится просто, что вот этот вот скупердяй с замашками разжалованной императрицы и впрямь настолько красив. Розоволосый осыпает ласками изящный стан, всасывает чувствительную кожу, медленно поднимаясь вверх. Хаджиме жадно хватает ртом воздух, ничего не говоря: пусть Харучиё делает, что запланировал. От него же многого не требуют — достаточно, кажется, простых прикосновений, поглаживаний по плечам и волосам, от которых урчат по тихой радости — звуки Коконой впитывает сейчас облюбованной чужими губами кожей. Грубые пальцы Санзу, до этого сминавшие тонкие ляжки почти до синяков, неожиданно сводят их вместе, забрасывают на одно плечо, нежно — если укусы клыками можно величать так — покусывают икры и колени. Коко глядит вниз, ощущая сначала задней стороной бёдер, а затем и внутренней, как по нему растирается чужая смазка, и такая россыпь мурашек по ногам бежит, что стыдно. Он прикусывает губу нетерпеливо, едва замечает, как Харучиё проскальзывает головкой к его члену. — Сожми бёдра покрепче, — отрывается от поалевшей от засосов голени розоволосый, пристраивается поудобнее, подтягивая Хаджиме к себе. — А ещё чего тебе сжать? — горделиво возникают, приподнимаясь на локтях — манят шрамированные губы своим мнимым холодом, чего отпираться. — Поцелуй меня, тогда сожму. Такие ультиматумы Санзу, вроде бы, устраивают — он запросто встречается губами с Коко, сминает ляжки обеими руками, наваливается всем весом, и начинает двигаться между. Пусть не внутри, но мягко и скользко. Он пытается делать всё потихоньку, и нерасторопность, очевидно, играет против, взывая к голосовым связкам за короткими стонами. Ещё жарче становится, когда тонкие пальцы Хаджиме полностью соединяют их внизу. Ради лучшего эффекта размазывает предэкулят второй ладонью и складывает её так, чтобы головки упирались вплотную при толчках. Воздуха между сплетёнными губами слишком мало. Настолько мало, что сознание притупляется, концентрируясь лишь там, где влажно соприкасаются вздувшиеся вены, крайняя плоть и головки, превращаясь в пучок оголённых нервов, сдобренный вязкой смазкой обоих. Коконой отстраняется от Харучиё, и шумно упирается кончиком носа в взмокшую шею — странно даже, что Санзу так разгорячён, несмотря на сквозняк с улицы. Думает Коко недолго, для верности сжимает кольцо из пальцев крепче — на него разгорячённо шипят, будто этого недостаточно — хотя да, не будем юлить: недостаточно; и всё же решается — ретиво вбирает кожу, слышит страстное «Хаджиме, блять» у виска, и продолжает измываться языком по впадинам над ключицами, фалангами издеваться, надрачивая поначалу в такт толчкам, затем под темп своего пульса — часто-часто. Харучиё тоже ускоряется — Коко пошло постанывает, утопая в музыке, которую воспроизводят переплетённые тела. Чего только эротичные шлепки при столкновении бёдер с жилистым торсом стоят, чёрт. Разрядка приближается вихрем из необычных, сентиментальных желаний по типу «ляпнуть пару сопливых и ласковых» — Коко первым начинает вздрагивать, держится, хотя готов взорваться на высоких нотах. Он очарованно просит лишь одними прищуренными угольными глазами довести до пика, облизывает свой приоткрытый рот, в котором сухо и пусто без Харучиё. Последний утробно рычит, хватает сильной рукой под талию: — Перевернись на бок. Хаджиме нетерпеливо исполняет просьбу, звучащую скорее как приказ. Впрочем, неважно, какой там тон у Санзу — хамский может, или наглый. Пусть поживее уже… Ах, нет, голос у розоволосого определённо собственнический, как и его действия — оказавшись рядом на узком футоне, прижимается сзади вплотную, не оставляя ни сантиметра без соприкосновения со своей кожей, пусть и сквозь юкату, что так и осталась на плечах; задирает её, ведёт по фарфоровым изгибам кистью. Смазка хлюпает громче, чем хлопают бёдра — в подобном положении Коко ведётся на эротичные провокации. Изливается в свою руку судорожно, с долгим всхлипом — плотно сомкнул губы, чтобы точно не шуметь. Санзу властно берёт зубами плечи, кусает и лижет их, немедленно следуя примеру партнёра — в последний раз вдалбливается между бёдер, коротко вздрагивает, наполняя ладонь Хаджиме до конца. Остальное как в тумане — на светловолосого нападает сонливость, Харучиё лепечет там что-то на периферии про источники, поднимает на ноги, и ведёт на террасу, нагло закинув руку на плечо. На улице совсем дубак — время к утру уже, туман плотной сырой пеленой стелется, а они оба полуголые — юкаты распахнуты, алкоголь в крови уже не греет. Здесь лето гораздо холоднее ощущается, чем в городе, хотя и моря поблизости нет. Оба забираются в горячий источник, Санзу, вроде как, гладит подтянутые бёдра Хаджиме под водой, часто целует в шею, скулы, невесомо перебирает шелковистые локоны из чистого серебра. И последнему неоспоримо приятно, но желание пойти на боковую перевешивает любые «за». К тому же, похмелье не за горами — оно уже тут, виски исподтишка достаёт ноющей болью. — Спать пошли, — замечая стремительно зеленеющее лицо Хаджиме, негромко говорит Санзу, прежде чем взять того на руки и выдернуть из воды. — Если тебе херово совсем станет — буди. — Ну какого чёрта ты себя чувствуешь лучше, чем я? — обиженно хнычет ему в грудь Коконой, ленясь даже обнять за шею — пальцы обессиленно колышутся в воздухе, сбрасывая с себя большие капли воды. Ветер остужает мокрое тело, и тошнота отступает на второй план, однако взамен приходит дрожь. — Потому что кое-кто таблетками не дал закинуться, — глядя куда-то в сторону, шёпотом произносит Харучиё — не говорить же в лоб о том, как его даже слабые отголоски заботы ломают на части. — Я надеюсь, утром тебя до унитаза тащить не придётся? — У тебя не будет выбора. — Уверен? — розоволосый внимательно смотрит под ноги, чтобы не споткнуться на порожке, как это сделал ранее Коконой. — Да. Наверное, Коко так и не догадается, что Санзу алкоголь в таких малых дозах практически не берёт