40 : love

Слайс– удар, при котором мячу придается нижнее или боковое вращение. В этом случае полет мяча непредсказуем и из-за низкого отскока у игрока нет большого количества времени на его обработку.

Ролан Гаррос, май–июнь 2024 То, что братья Мия легко побеждают соперников в плэй-оффе, никого не удивляет. В первом матче им, сеяным, попадаются новички, которые, даже проиграв, продолжают счастливо улыбаться: это их первый Большой Шлем. Ацуму был на их месте, но даже тогда после проигрышей улыбка разрезала лицо хищным оскалом. Ему было мало, всегда мало. И побеждая, и проигрывая, он неизменно чувствовал голод, который невозможно было утолить, лишь притупить — и то только на время самой игры. Ацуму уже и забыл, насколько этот голод сильнее в одиночке. Его возвращение в индивидуалку вызывает в маленьком мирке большого тенниса куда больший ажиотаж, чем их с Саму победы в парах. На его первой игре трибуны оказываются почти целиком забиты, хотя на других кортах одновременно с ним играют Сакуса Киёми, Давид Иглесиас, Адам Тесарж — вся тройка лучших.Но кому интересно смотреть на избиение младенцев, так? Ведь именно это и происходит сейчас где-то под хмурым парижским небом: Сакуса ровняет с землёй очередного бедолагу. Иглесиас и Тесарж тоже вряд ли щадят своих противников, но о них Ацуму не думает. «Интересно, почему?» — спрашивает в голове голос Осаму. Иногда его легко перепутать с собственным, но нет, свой голос Ацуму готов слушать двадцать четыре года в сутки, семь веков в неделю. А Саму может пройти из его головы прямиком нахуй со своими тупыми комментариями. «Заткнись».

«Сам заткнись».

«Ты не можешь затыкать меня, это моя голова!»

«Ты сам меня сюда засунул!»

«Да ничего я не засовы… Знаешь что? Похуй. Конец разговора». — Что ты делаешь? — спрашивает Саму. На этот раз настоящий. Он вытаскивает из уха наушник, отрываясь от Ютуба (опять смотрит этого своего Кодзукена). — У тебя приступ эпилепсии? А-а-а… Опять пытаешься вытрясти меня из головы. — Нет. — М-гм. — Да господи, блять, боже, можно мне хоть минуту покоя?! — Ацуму вскакивает с дивана и в несколько размашистых шагов преодолевает расстояние до двери гостиничного номера. Хлопает ею, выходя в коридор, захватив по пути валяющуюся у двери спортивную сумку. В который раз проверяет новости. Он снова становится сенсацией, уже в четвёртый раз. Первый — когда внезапно дошёл до финала Ролан Гарроса пять лет назад, хулиган и выскочка, из грязи в князи и прочее, прочее, прочее. Второй — когда Сакуса… Когда из князи в… Неважно. Третий — когда они с Саму сыгрались в паре и взяли свой первый Большой Шлем. И вот снова о нём говорит каждый заголовок. Они в Париже уже две недели, а журналисты всё ещё не устали вылавливать его на улицах и тыкать в лицо микрофоном: «Почему вы решили вернуться в одиночные турниры?» Каждый раз он отвечает им по-разному. Он говорит им: «Мне заплатили букмекеры. Сказали, у вас тут без меня всё слишком скучно и предсказуемо». Говорит: «Я записывался на парные турниры по пьяни. Видать, перепутал колонки…» Говорит: «Вообще-то я Осаму. Понятия не имею, что у брата в голове, но думаю, он намного красивее, чем я, это всегда терзало меня, с самого первого взгляда в зеркало… А что вы спросили?» Все его слова оказываются в новостях в тот же день. В комментариях пишут, что за пять лет он ничуть не изменился. Утром перед третьим кругом, он смотрит на себя в зеркало и думает: «Серьёзно? Не изменился?» И ещё: «Хм. И впрямь ведь красивее». Бедный Саму. Тяжело ему, наверное. В этот день он побеждает Иглесиаса, вторую ракетку мира. Матч выходит изнуряюще долгим. Пять с половиной часов, пять сетов, грызливый тай-брейк. Но он побеждает. И теперь на его следующем матче на трибунах будет ещё теснее, а букмекерам и впрямь придётся отстегнуть ему процент-другой. Он вспоминает интервью Леона Шайде — кумира детства, на плакатную версию которого Ацуму смотрел каждое утро, просыпаясь. Шайде говорил: «Игра хороша не когда она хороша, а когда она непредсказуема. В день, когда соперники будут отзываться обо мне: «Леон? О, он хорош» вместо «Этот чертов ублюдок непредсказуем!», я перережу себе глотку этой ракеткой». Он ушёл из тенниса в преклонном возрасте сорока трёх лет. Он был хорош в конце. Хорош и предсказуем. Он не перерезал себе глотку ракеткой, но Ацуму снял плакат со стены, съехав от бабушки, а потом не повесил его в их новой с Саму квартире. Он вдруг задумывается: а висит ли хоть у одного пубертатного юниора в комнате его плакат? Плакат с Мия Ацуму. Не с братьями Мия, потому что, окей, будем откровенны, никто не фангёрлит по парным теннисистам… А с ним. Нет. Пожалуй, нет. Пока Леон Шайде, и Адам Тесарж, и Сакуса прости господи Киёми вписывают свои имена в историю тенниса, он… Да что он? Харкнул на страницу и вытер рукавом. Вот он, грязный след. Заметен, если хорошо присмотреться. Развеселит потом исследователя-другого, но никто не посвятит ему грёбаный диссер. Никто не повесит его плакат на стену. И всё же… Пока он выигрывает. И, боже, как же это легко. С каждым пробивным эйсом, с каждым обратным брейком, с каждым выигранным сетом он будто бы… Он влюбляется сам в себя всё сильнее и сильнее. Он думает: «Господи, блять, боже, если бы я был кем-то другим и смотрел на игру Ацуму Мия, я бы кончил на трибунах так сильно, что прилип бы к скамейке, и вся королевская гвардия, вся уимблдонская рать не смогла бы меня отодрать». Думает: «Если бы я был репортёром и мне пришлось бы брать интервью у Ацуму Мия, я бы не смог выдавить из себя ни одного вопроса из-за нервного заикания». Завтра четвёртый матч с Марко Бьянчи. За ним — четверь финала. Ацуму пружинистыми шагами преодолевает расстояние от номера до лифта, едва ли не насвистывая от предвкушения. Он представляет, как побеждает завтра. Как выигрывает четвертьфинал и полуфинал. Он уже победил Иглесиаса, а он № 2, а стало быть, ему никто (никто минус один) здесь не ровня. И если Сакуса Киёми сольётся где-нибудь в промежутке, Ацуму возьмёт Большой Шлем. Двери лифта открываются перед ним вратами в зал почёта и вечной славы. Но, пока он медленно спускается по этажам всё ниже и ниже, его настроение падает вместе с жестяной коробкой в тёмную шахту, потому что… С чего он взял, что Сакуса уступит кому-нибудь раньше? Нет, он мог бы победить его — в этот раз бы точно смог, просто… А, чёрт, всё это неважно! Финальные матчи в одиночке вечно накладываются на парные, так что ему в любом случае придётся сняться, чтобы сыграть с Саму. Потому что он не упустит последний турнир с братом ради победы в сингле. С другой стороны, Саму не очень-то хотел играть, и вообще, это он заставил его записаться! С третьей стороны, Саму нужны деньги, и Ацуму подведёт его, продинамив в финале… С четвёртой стороны, грёбаный Сакуса… С пятой… Двери открываются, и в нос ударяет тёплая влажность и запах хлорки. Нет ничего лучше старых добрых отельных бассейнов, чтобы сначала остудить ноющие после игры мышцы, а потом хорошенько разогреть их в сауне. Бонус: в этом отеле живёт треть теннисистов (средняя треть, этакий мидл-класс; новички и лузеры выбирают места поэкономнее, а у богатеньких чистоплюев с трастовыми фондами папаш — кхм-кхм, Сакуса Киёми, кхм-кхм, — наверняка есть свои квартиры в Париже). У теннисистов, конечно, есть свои недостатки: в основном они самовлюблённые мудаки, и Ацуму гордится правом возглавлять их ряды. Но и достоинства у них есть, и они особенно хорошо заметны в отельных бассейнах под тонкой тканью обтягивающих плавок. Он проходит мимо тренажёрного зала, подмигивая единственной его посетительнице — женщине средних лет на беговой дорожке. Она, бедняжка, аж спотыкается и роняет свой телефон, узнав его. Ацуму даже немного жаль всех дамочек, пускающих на него слюни: «Извините, леди, не для вас цвела моя тигровая лилия, но можете попытать удачи с моим братом-близнецом и его обычной, не тигровой, не Premium Golden Membership+ лилией. Он почти как я, но без эйсовой подачи и врождённого очарования, ну, знаете, скучная натуральская версия, как если сфоткать Мона Лизу на второй айфон и распечатать на чёрно-белом принтере». В бассейне никого не оказывается, кроме моржевидного мужика в резиновой шапочке и мамаши с двумя визжащими детьми. Эх. Никакого пресса и дорожки мокрых волос, уходящей к резинке плавок, чтобы потешить взгляд. Ацуму проплывает несколько кругов, маринуется в сауне, заказывает молочный коктейль в баре и повторяет цикл ещё трижды, прежде чем мысли успокаиваются. Рельсы американских горок в его голове вытягиваются в прямую линию, и колёса поезда ритмично постукивают в такт его пульсу. Он готов вернуться к Саму в номер и заснуть сладким сном, не мучаясь ни тревогами, ни заманчивыми фантазиями. Славно. Цуму подтягивается, вылезая из бассейна, и шлёпает по мокрой плитке к раздевалке, но где-то на середине пути ему становится лень натягивать одежду на влажное тело. Он косится на время: половина двенадцатого. Наверняка он никого не встретит по пути, так? А если та дамочка ещё в тренажёрке, то она лишь поблагодарит бога за возможность лицезреть его подтянутое тело в одном повязанном на бёдра полотенце. «Все в выигрыше», — решает Ацуму и подхватывает сумку. — Сэр, вы не можете… — пытается остановить его администратор спа-центра, но он строит жалостливую моську и отвечает по-японски, что совершенно не понимает ни английского, ни французского, складывает ладони вместе и кланяется ей, пятясь к стеклянной двери. Проходя мимо тренажёрного зала, он заглядывает внутрь, чтобы порадовать свою главную фанатку, и… Блять. — Ты! — Ацуму тычет пальцем: «Ведьма! Сжечь! Сжечь! Сжечь!» — Какого хрена ты тут делаешь?! Сакуса Киёми — Сакуса, мать его, Киёми — смотрит в свой планшет, закреплённый на беговой дорожке и абсолютно преступно его не замечает. Его уши заткнуты наушниками — наверняка с функцией шумоподавления, потому что упаси бог его нежным ушкам услышать мерзкие звуки окружающего мира. Он одет почти так же, как и всегда на корте: жёлто-зелёная футболка и чёрные шорты. На его лице ебучая маска. Ацуму стоит в одном полотенце. Вода стекает с него крупными каплями, падая на ковролин. Думает: «Удобно тебе бегать с маской на лице, шизоид стерильный?» До двери к лифту три шага. Он может развернуться и уйти совершенно незамеченным. Это хорошая мысль. Здравая и рациональная. Да, так он и должен поступить. Он идёт к соседней беговой дорожке и включает прогулочный режим. Сакуса безразлично переводит на него взгляд. Отводит. Переводит снова — молниеносно и с осознанием. Он выглядит удивлённым ровно секунду, а потом его брови раздражённо сходятся на переносице. Сакуса вытаскивает наушник. Взгляд Ацуму падает на родинки над его правой бровью, но лишь потому, что они сами напрашиваются: «Посмотри на нас, посмотри! Мы такие же близнецы, как ты и Саму!» Будь там одна родинка, это ещё куда ни шло — обычно дело. Но нет, их две. Ацуму записывает вторую родинку в жадные до внимания выскочки, о, она прямо как Цуму, не правда ли? Поезд в его голове не успевает разогнать эту мысль, как Сакуса жмёт стоп-кран. — Что ты здесь делаешь? — его тон не такой возмущённый, как был у Ацуму. Скорее, строгий и требующий оправданий, будто Цуму должен был письменно уведомить его о намерении посетить тренажёрный зал: всё как положено, с подписью и печатью. — Я первый у тебя это спросил, — он увеличивает скорость до быстрого шага, босыми ногами шлёпая по резиновой ленте. — Но ты был слишком занят своим… Кстати, а что ты там смотришь? — он бесцеремонно заглядывает в чужой планшет, ожидая увидеть там что угодно от записей сегодняшних матчей до документалки о серийных убийцах, но не… — Что за?.. Сакуса быстро щёлкает по кнопке блокировки, выключая экран. — Там собака ела яйцо! — кричит Ацуму так, будто это самое значимое событие со времён высадки на Луну и рождения Бейонсе. Он пытается дотянуться до его планшета, но Сакуса выхватывает его из крепления и вытягивает руку с ним как можно дальше от Цуму, который путается в своих ногах и чуть не падает с дорожки. — Эй! Я хочу посмотреть! — Ты знаком с понятием личного пространства? — шипит Сакуса, умудряясь уворачиваться от него, не сбавляя скорости. — Нет, я рос с братом-близнецом, следующий вопрос, — отмахивается Цуму. — Включи видео! Я хочу узнать, чем всё закончится. — Собака съест яйцо, — с мертвецкой серьёзностью говорит Сакуса. Ацуму драматично хватается за грудь: — Ах! Спойлеры! — Идиот, — цыкает он. Ацуму не обращает внимания. Он спрыгивает со своей дорожки и лезет в сумку за телефоном, пытаясь найти это видео. — Да тут целый ASMR-канал! Ты на него подписан? «Собака ест яйцо», «Собака ест арбуз», «Собака ест суши»… Ёбушки, да эта псина питается лучше, чем я! — У тебя нет спортивного диетолога? — в голосе Сакусы столько брезгливости, что её можно слить в пульверизатор и наносить на открытые участки кожи в качестве инсектицида. Социоцида. Нет. Как назвать препарат от людей? Гомоцид? «Хах, это уже мой новый ник в Гриндре», — ухмыляется Ацуму своей шутке, жалея, что не произносил всё это вслух, чтобы и Сакусе дать шанс оценить его божественное чувство юмора. — Да у меня и тренера нет, о чём ты вообще? — фыркает он, подписываясь на канал жрущей собаки. — Блин, надо будет скинуть эти видосы Саму, чтобы он заколлабился с ними для: «Собака ест онигири Мия, открытие летом, не пропустите!» — Осаму? Твоему брату Осаму? — недоверчиво уточняет Сакуса. — Ага, он открывает свой ресторан, — гордо сообщает Ацуму, игнорируя болезненный спазм, на мгновение сжавший живот и отозвавшийся в рёбрах. Уже летом Саму бросит его, то есть бросит теннис ради риса и водорослей. Сакуса прищуривается, но никак это не комментирует. Зато скользит взглядом по его телу и спрашивает: — Почему ты голый? — Во-первых, я не голый, я в полотенце. Во-вторых, это невежливо — спрашивать у людей об их стиле, я же не тычу в тебя пальцам и не ору: «Почему ты помешан на жёлто-зелёном градиенте? Ты идентифицируешь себя с грушей?» В-третьих, я был в бассейне, и только сраные психи плавают в одежде. Готов поспорить, ты плаваешь в одежде. В-четвёртых… Стой, я забыл твой вопрос. Ты что-то говорил про то, что хочешь увидеть меня голым? Лицо Сакусы выражает какую-то новую, никем не исследованную степень принятия (греха на душу). Возможно, убийства. — Я ухожу, — объявляет Сакуса, выключая беговую дорожку. — Нет, стой! — Ацуму упирается ладонью в его грудь, и Сакуса отшатывается, отбивая его руку планшетом. Учитывая, что он первая ракетка мира, удар выходит сильным — форхенд с резаной подачей. — Ауч! Это моя рабочая рука! Я про теннис, а не про то, что ты подумал, больной ты развра… — Не. Трогай. Меня, — цедит Сакуса, — своими отвратительными грязными руками. — Они чистые! Я только из бассейна! Сакуса выглядит так, будто лишь сила воли сдерживает его рвотный позыв и перспективу захлебнуться блевотой в своей маске. — Общественный бассейн — это гигантская чаша Петри, в которой телесные жидкости смешиваются с едкими химикатами. — Я не ссал в общественный бассейн, Оми-кун, — Ацуму оскорблённо качает головой. — Это не то, что я сказал. — Ты думаешь, я дрочил в общественный бассейн? — ужасается Цуму. — И часто ты думаешь о том, как я дрочу, пока смотришь видео с голодными собаками? Боже правый, да ты ещё извращённее, чем я думал! Сакуса закатывает глаза и направляется к выходу. — С тобой просто невозможно разговаривать. — Спасибо, — сердечно благодарит Ацуму, спеша следом, чтобы ткнуть Сакусу в спину своими «отвратительными грязными руками». — Прекрати! — он поворачивается и на этот раз целится планшетом Цуму в голову, но тот вовремя уворачивается. — Ха! Сверхскоростные рефлексы! Сакуса фыркает. — Они не были сверхскоростными в матче с Доупером. Третий сет, второй гейм. Пропустил детский дроп-шот, который бы взяла даже старушка из загородного клуба. С артритом. После трёх коктейлей. — Ты смотрел мой матч? О май гад, ты что, запал на меня? — Ацуму зажимает рот рукой. Вена на лбу Сакусы пульсирует жаждой крови. Он нажимает кнопку лифта уголком планшета — вот это изобретательность. Вот это преданность принципам. — Я смотрю все матчи, как и любой серьёзный участник чемпионата. — Реально? Но это так скучно… — Ацуму нажимает кнопку своего этажа, а потом — всех остальных, чтобы побесить Киёми растянутой в вечности поездкой в лифте: «Это не я заперт с тобой, это ты заперт со мной» и всё такое. — Тебе скучно смотреть теннис? — неверяще спрашивает он. — Ну, то есть… Чего я там не видел? — пожимает плечами Цуму. — Чего я там не играл? — Тебе нужно изучать соперников, чтобы выиграть, — Сакуса говорит медленно, будто общается с умственно отсталым. Проговаривает слова внятно и чётко: прожевать и выплюнуть в клювик. — Это тебе нужно изучать соперников, чтобы выиграть, — ухмыляется Ацуму. Лифт открывает двери на втором этаже, ждёт, закрывает. — Я выигрываю и так. Это называется талантом. — Ты смешон. — Оу, я рад, что ты оценил моё чувство юмора — это моё главное достоинство сразу после дьявольского обаяния, невероятной красоты, атлетичного телосложения, поразительного ума, кошачьей гибкости, ангельской скромности, лёгкости в общении, отсутствия рвотного рефлекса и умения шевелить ушами. — Что?.. Ацуму напрягается, двигая ушами вверх-вниз в доказательство. — Про рвотный рефлекс придётся проверить на слово, потому что у меня нет с собой банана, а в лифте установлены противоминетные камеры, извини, сладкий, в другой раз, м? — он подмигивает, складывая руки на груди и опираясь на стенку лифта, которая, к несчастью, оказывается его дверьми и распахивается, роняя Ацуму на пол. Двери закрываются, натыкаясь на его колени, и растерянно открываются снова, чтобы попробовать ещё раз. Цуму вытягивает руку, чтобы Сакуса его поднял, но тот и бровью не ведёт. Приходится вставать самому. Следующие два этажа они едут молча, и только к третьему Сакуса вдруг спрашивает: — Ты что, гей? Из горла Цуму вырывается нервный смешок. Это было… неожиданно прямо. То есть да, он, конечно, только что сам пошутил про минет, но это просто шутка! Обычная штука между двумя дру… врагами, что здесь такого? Никто не лезет к людям с вопросами об ориентации после шуток! Кроме Сакусы Киёми, видимо. Ацуму с вызовом вздёргивает подбородок. — А ты что, гомофоб? Сакуса сверлит его долгим непонятным взглядом. — Нет, — в конце концов отвечает он. Его взгляд падает вниз и тут же дёргается в сторону. Сакуса отворачивается. Его уши, чуть оттянутые резинками маски… краснеют? Цуму не успевает прокомментировать это, как Сакуса выходит, напоследок не глядя бросив: — Он пропускает слайсы с боковым вращением. — Что? — Марко Бьянчи, — он не поворачивается, уходя к своему номеру, и двери лифта закрываются. Ацуму думает: «Какого хрена?..» Это явно подстава. Марко Бьянчи? Тот Марко Бьянчи, с которым у Цуму завтра матч? Сакуса точно соврал. Это ловушка. Наверняка Бьянчи не пропустил ни одного слайса с боковым вращением за всю свою спортивную карьеру. Сакуса хочет, чтобы он проиграл. Или… Или это не подстава, и Сакуса хочет, чтобы он выиграл? Ну конечно! Конечно! Сакуса хочет, чтобы он выиграл четвёртый круг, а потом четвертьфинал, ведь они в соседних группах, а значит, если Ацуму выйдет в полуфинал, то встретится там с Сакусой. И Сакуса хочет снова его растоптать. Унизить. Размазать по корту: шесть-ноль, шесть-ноль, шесть-ноль, прямо как пять лет назад. — Ублюдок, — рычит Ацуму, врываясь в свой номер. Всю расслабленность после бассейна и сауны он оставляет в лифте. Товарняк его мыслей на полной скорости заходит в мёртвую петлю. — Блять! Цуму! — Осаму зажмуривается, на ощупь находит диванную подушку и кидает в брата. Разумеется, с идеальной точностью даже с закрытыми глазами — теннисист он или где? — Ты почему голый?! — Если бы мне платили каждый раз… — вздыхает Ацуму, уже готовясь повторять свою речь про бассейны и зашоренность общества, как вдруг… Он смотрит вниз. Он… Он потерял полотенце. Блять. Он потерял полотенце. Наверное, когда упал в лифте. И Сакуса даже не удосужился сказать ему об этом! Хотя знал, что в лифте установлены противоминетные камеры и… Класс, просто супер, просто зашибись, завтра какой-нибудь предприимчивый отельный менеджер продаст запись с его голым задом, и у Евроспорта появится новый мем, а журналисты будут вылавливать его на улицах с двойным усердием, чтобы спросить: «Мистер Мия, как вы оказались голышом в лифте с Сакусой Киёми?» Ацуму мстительно думает над ответом: «Потому что Сакуса Киёми заставил меня раздеться, угрожая избить планшетом». — Как у Бьянчи с боковыми слайсами? — Оденься, блять! — Саму берёт вторую подушку и запускает в него. — Ой, да будто ты там чего-то не видел! — И что?! Я видел, как лошадь рожает крупным планом, но это не значит, что я хочу видеть это снова! Ацуму с ностальгией улыбается, вспоминая то видео: им было четырнадцать, он нашёл на компе Саму порнушку, посмотрел туториал по монтажу и потратил два часа, чтобы вставить в самый пикантный момент лошадиные роды. Славное было время. В отместку Осаму вставил в его порнушку видео с бомжом, пытающимся поймать свою свисающую до колен соплю. Так Цуму понял две вещи. Первая: его братец — тот ещё фрик. Вторая: Саму нашёл его порно, увидел, что оно гейское, и ничего не сказал. Это был весьма… неоднозначный экспириенс: испытать за минуту отвращение, восхищение, панику и невероятное облегчение. И всё это с членом в одной руке и носком в другой. — Кстати, — вспоминает он. — Хочешь посмотреть, как собака ест яйцо? — Оденься! Ацуму вздыхает и идёт к распотрошённому в углу комнаты чемодану. Через десять часов он играет с Марко Бьянчи и побеждает за четыре сета, выиграв семь очков на слайсах с боковым вращением. Откланявшись зрителям, он ищет на трибунах чёрные кудри и медицинскую маску, но их там нет — разумеется. У Сакусы свой матч через два часа. У Ацуму нет на него билетов, но… У Саму проходка на весь чемпионат в первый ряд, и по счастливой случайности они с ним немного — самую малость — отдалённо друг друга напоминают, так что, если Сакуса заметит его на трибунах, Цуму сделает вид, что он Саму. Это прокатывало на экзаменах сотни раз. Чёрт, да их даже бабушка иногда не могла отличить! Зачем ему вообще маскироваться и прикидываться Осаму перед Сакусой Киёми — это уже другой вопрос. Но любопытство Цуму весьма избирательно: ответ на эту загадку его не интересует. Так что он идёт в душ, переодевается, даёт короткое интервью выцепившим его журналистам и ищет брата, чтобы принять поздравления: «Да-да, я охуенный, расскажи мне что-то, чего я не знаю, бла-бла-бла, мне нужна твоя одежда и мотоцикл, и под одеждой я имею в виду кепку, а под мотоциклом — билеты на чемпионат». — Я думал, ты захочешь потренироваться. У нас завтра четвертьфинал… — Да мы и так всех сделаем. Иди, не знаю, по парижским кафешкам походи, поизучай рынок, — Ацуму поглядывает в телефон: его Убер вот-вот приедет. Матч Сакусы на другом корте, но он должен успеть. Саму не жалуется. Пожимает плечами и идёт своей гастрономической дорогой, справедливо рассудив, что не наевшись — не налижешься (в плане тенниса и завтрашней игры), и можно ещё успеть наесться и нализаться (в плане французской кухни — и, пожалуйста, нет, Цуму не хочет думать о французских девушках, иу, гадость!). Он добирается до корта как раз к началу. Жеребьёвки ещё не было, но Сакуса уже проводит свой ритуал: бутылки по линии, два глотка из первой, поставить на сантиметр дальше от остальных. Спрятав волосы под кепкой и на всякий случай ещё и нацепив солнцезащитные очки и капюшон, Ацуму проходит на трибуны и… Блять. Он, может, и красивейший из близнецов, но явно не самый везучий. Это единственное, в чём он проигрывает Саму. Это — и в умении готовить. И водить машину. И в начальной школе, когда проверяли технику чтения, Саму всегда… Неважно! Всё это неважно, потому что его угораздило попасть на соседнее место с… — Мия, — смерив его презрительным взглядом, выплёвывает Сакуса Томоя, девятнадцатикратный призёр турниров Большого Шлема, тренер и по совместительству отец Сакусы Киёми. — Осаму Мия, — уточняет Цуму, потому что ненавидеть Саму у этого вылощенного толстосума причин куда меньше. — Два сапога пара, — холодно отзывается он. — Ну да, обычно парность — это хорошее качество для сапог, знаете? — Цуму лучезарно улыбается и сёрбает трубочкой молочного коктейля, из-за которого чуть не опоздал. — Только если у вас не разные размеры ног, что было бы немного странно, но я не осуждаю, не подумайте. У вас разные размеры ног? — Ты хоть знаешь, кто я? — даже не пытаясь скрыть злость и отвращение, бросает Сакуса-старший. Сакуса-мудацкий. То есть Сакуса-ещё-более-мудацкий-потому-что-сын-у-него-тоже-не-самый-приятный-человек. — Издеваетесь? Да ваше лицо было на каждой скамейке Японии! Я ждал автобус в школу, сидя на вашем лице. Сексуальный подтекст случаен, — торопливо добавляет он. — Но если вы настаиваете… Нет, знаете, мне было, типа, одиннадцать? Так что это странно. Фу. Вы странный. Не говорите со мной. Он поскорее отворачивается, прикрывая лицо ладонью. Сакуса Киёми смотрит на него в упор с корта, и бутылка в его руке с хрустом сжимается и становится похожей на яблочный огрызок. «Я Осаму, — повторяет про себя Цуму, пялясь на него в ответ и посылая ментальные волны убеждения в его мозг. — Я Осаму, я Осаму, я Осаму…» Киёми прищуривается, задерживая взгляд ещё ненадолго, и резко отворачивается, отправляясь к центру корта на жеребьёвку. «Фух. Прокатило». Монетка взлетает в воздух, и Ацуму затаивает дыхание. И не думает о том, что на Сакусе те же шорты, что и вчера в тренажёрном зале. И что его задница выглядит в них непристойно хорошо. Если бы лицо Ацуму было на скамейках по всей Японии, он был бы не против, чтобы такая задница села на него. Потому что это бы значило, что он звезда мирового тенниса с шикарной рекламной компанией, а Сакуса ждёт автобус, потому что всё на свете проиграл и разорился. Так? Так? «Твою мать, — думает Ацуму, терзая несчастную трубочку зубами. — Твою мать, твою мать, твою ма-а-а-ать».