Интеграл Масленникова

Эмиль вернулся к барной стойке и заказал себе очередной бокал вина. Что с ним творилось? Почему как только он вернулся в Москву, воспоминания нахлынули с новой силой, сметая всё на своём пути? Он этого не хотел! Хотя, возможно, это случилось как раз-таки из-за того, что он слишком много думал о прошлом. Эти мысли преследовали его, а после постепенно воплощались в реальность. Эмиль поёжился. Всё происходящее вокруг как будто замедлилось и потеряло свою значимость — вот Артём с Даником танцуют, вот красивые девушки и парни снуют туда-сюда… А он, Эмиль, сидит и смотрит на них со стороны в полном одиночестве. И ему так легче. Потому что скоро очень важный съезд, на котором он будет доказывать свою собственную теорему — теорему Эмиля Иманова. Впервые в жизни он будет говорить сам за себя, а не написанными по белой бумаге словами Масленникова. Артём говорил что-то про достижения — по сути, у Эмиля их ещё не было, ведь всё это было лишь паутиной сетей Масленникова. Но они будут.

***

— Дмитрий Андреевич, сфоткайте нас тут типа мы крутые! И он сфоткал. И переслал фотографию Эмилю и Никите. И они поехали к нему домой, где вплоть до вечера готовились к защите своих проектов. — Я побегу домой, мне нужно ещё сестру забрать с кружка, — заторопился Сударь и быстро исчез, словно его никогда здесь и не было. Умел же он делать так, чтобы Эмиль чувствовал себя крайне неловко… Это вам не «телепортартар-3000» Чернеца! Эмиль скрутился уютным клубочком на диване Димы. Масленников приземлился рядом и начал перебирать пальцами кудряшки ученика. — Я ходил к отцу, — тихо пробормотал Эмиль. — И что он? — Эмиль почуствовал, как Масленников напрягся. — Ничего… Пытался вымолить прощение, конечно, снова подсунуть своих денег, но я не стал слушать. Забрал всё, что было нужно, и ушёл. Но знаешь, — Эмиль затеребил пальцами край кофты. — Почему-то… я надеялся, что он исправится. Хотя бы немного. Глупо, да? Но я был с ним все эти годы, и не могу так просто… — Отречься от него, — вздохнул Масленников. — Это не глупо, Эмиль. Ни в коем случае. И мы справимся с этим. Эмиль юркнул под бок Масленникова и прикрыл глаза. Дима стал пробегаться рукой по его кудряшкам. Стало клонить в сон, поэтому Иманов заворочался. — Чш-ш, лежи спокойно. Я позвоню утром маме Артёма и скажу, что ты у меня. Эмиль опустил глаза в пол. — Дим… Мне кажется, это как-то неправильно. — Что именно? — напрягся Масленников. Эмиль приподнялся на руках, и теперь его голова оказалась на уровне губ учителя. — Ну… Оставаться у тебя на ночь. Ты так со всеми учениками поступаешь? Дима поцеловал ученика в лоб и улыбнулся. — Ты у меня первый. Ученик, в смысле. Эмиль в порыве нежности потёрся щекой о плечо Масленникова. В его объятиях было так тепло и спокойно, и не хотелось думать ни о чём, кроме него. Ну, может, немножечко о математике. — Оставайся, Эмиль, — еле слышно прошептал Дима. — Я всегда тебе рад.

***

— Ребят, я пойду проветрюсь, — Эмиль, не разбирая дороги, выбежал из бара. В ушах стучал пульс, перед глазами стояла мутная пелена. Пошатываясь, он поплёлся в направлении набережной, оставив все средства связи в рюкзаке в баре. Эмиль довольно скоро вышел к набережной и перегнулся через ограждение. Воспоминания вспыхивали в его сознании всё быстрее и быстрее, и вскоре он уже перестал различать реальность от собственных мыслей. Эмиль потёр переносицу, устало вздыхая. От количества выпитого алкоголя клонило в сон; раньше он такого не испытывал. Эмиль присел на корточки, прислонившись спиной к перилам, и запрокинул голову к небу. По чёрному полотну были то тут, то там раскиданы звёзды. Эмиль водил по небу взглядом, соединяя их в созвездия. Вот там созвездие производной; тут вообще двумерный массив, а тут… Интеграл. Интегралы всегда были больной темой Эмиля, потому как каждый раз, как у него что-то не получалось, Масленников делал так, чтоб он навсегда запомнил этот урок. С набережной у Эмиля связано слишком много воспоминаний. Он ухватился рукой за металлический столб, чтобы не повалиться на землю окончательно. Всё вокруг плыло, и Эмиль не мог понять, это из-за алкоголя или чрезмерных чувств. Возможно, кстати, что и от того, и от другого. Эмиль помнил, как Дима писал ему первые дни. Тогда ещё Иманов не представлял, чем всё обернётся. Да и Дима вряд ли об этом думал. Хотя… А может, он с самого начала запланировал командировку только потому, что не знал, как соскочить с подобных неприемлемых отношений с учеником? Эмиль неоднократно задавался этим вопросом, но ответить на него положительно точно не мог из-за того, что каждый раз, когда он об этом думал, в его голове возникал образ улыбающегося Масленникова, который треплет его по голове и говорит, что Эмиль самый лучший ученик. Эмиль просидел на холодном камне до самого рассвета. Вокруг не было ни единой живой души; Эмиль встряхнулся и набрал знакомый номер, чтобы его забрали. Знакомая тёплая куртка, пахнущий ванильным ароматизатором салон машины, пачка жвачки в бардачке — всё это Эмиль помнил до мельчайших подробностей. И сейчас он ехал в той самой машине, ехал в своё будущее рядом с тем человеком, которого никак не мог забыть. А ведь прошло три года. Он мог забыть; нет, он должен был уже забыть! Ведь прошлое тянет его за собой, назад! Но он не забыл. Потому что не хотел отпускать. Просто-напросто не смог бы. Эмиль крепко сжал в своей руке знакомую шершавую ладонь; он уже представлял себе, как сейчас они приедут домой, выпьют по чашечке утреннего кофе, коротко обменяются новостями, а потом поспешат на работу. Вместе. Потому что они коллеги. Потому что Дима вернулся из командировки. Потому что Эмиль ощущал его тепло рядом с собой, и всё было хорошо… Ну, или почти всё. Эмиль резко открыл глаза и обнаружил себя на холодном каменном помосте. А потом вспомнил, что он не брал с собой из бара никакого телефона. В полном одиночестве Эмиль брёл по городу в лучах рассветного солнца. Москва потихоньку оживала; было около четырёх часов утра. Эмиль слегка поёжился от холода, понимая, что всю ночь проспал на холодном камне. Хотя что ему, ему не привыкать… Однажды он сбежал из дома после ссоры с отцом — классе в восьмом ещё — и три дня спал в парке Горького, пока папины дружки не нашли горе-сыночка, свернувшегося калачиком в горке-трубе. Отличный отец, ничего не скажешь. Эмиль покачал головой. Нет, сейчас его совершенно не заботило прошлое. Он уже давным-давно отрёкся от него, и единственное прошлое, которое его волновало и которое всё ещё тяжёлым грузом лежало на сердце, началось тогда, три года назад, осенью. С Масленниковым. С конференциями. С внезапной дружбой и первой любовью. Запахи весны смешивались с запахами машин; но на деревьях тоненько свистели птички, и Эмиль расправил плечи. Так хотелось впустить в себя весну без остатка — переродиться вместе с природой, стать лучше…

***

Масленников обнял Эмиля, закутанного в его куртку. Тот тут же расплылся в самой нежной и ласковой улыбке, на которую был способен. — Дим, — негромко позвал он. — М? — А ты не боишься, что… Ну… Мы тут на глазах у всех стоим… — И что? Мы делаем что-то непристойное? — приподнял бровь учитель. — Нет, но… — Эмиль смущённо сморщил нос и сконфуженно уставился на колеблющуюся поверхность воды. — А если тебя выгонят со школы? — Значит, найду себе другую работу, — легко согласился Дима. — Эмиль, мне плевать на всё это, я просто хочу провести время с тобой так, как действительно того хочу, а обо всём остальном можно поговорить потом, — Масленников поцеловал ученика в макушку и поднял взгляд к закатному небу. Эмиль ещё больше смутился. — Дим… А можно задать вопрос? — Да? Эмиль развернулся к Диме. — Я тебе кто? Тот пожал плечами. — Так ли важны условности? — Тогда будет ли условностью, если я сделаю так? — Эмиль приподнялся на цыпочки и слабо коснулся губ учителя. Время вокруг словно остановилось; Эмиль чувствовал, будто его сердце вот-вот должно было выскочить из груди. Тёплые пальцы быстро легли на его шею, а после руки сомкнулись на затылке, и Дима притянул ученика ближе к себе. Эмиль упёрся руками в ограждение позади него. Соприкосновение с холодом металлических прутьев заставило его на миг вынырнуть из общей эйфории и задуматься о том, что их могут увидеть, но… Губы Масленникова были такими мягкими, и их так хотелось целовать до бесконечности, чувствуя, как запретная сладость растекается по всему телу, что как-то всё равно уже становилось на людей. Они были одни на опустевшей набережной, одни друг у друга в целой Вселенной. — Кому нужны какие-то условности, когда передо мной такой красивый математик, — выдохнул Дима прямо в губы Эмиля, мгновенно отстраняясь. — Могу лишь сказать, что это взаимно, — пискнул Эмиль, чувствуя себя нашкодившим учеником. А впрочем, так оно и было.

***

Эмиль вернулся домой, где его с порога встретили — а затем отдубасили, чтоб неповадно было — взволнованные Артём с Даником. — Братиш, не пугай так, я в двадцать один седым становиться не хочу, — Чернец потрепал Иманова по кудряшкам. Эмиль только отмахнулся. Через четыре часа у него важная конференция, и он должен выглядеть презентабельно. Он начал рыться по всем шкафам в поисках более-менее нормальной одежды. Вскоре перед друзьями предстал эдакий молодой дипломат с синей папкой под мышкой. — Ну вылитый Дмитрий Андреевич, — ляпнул Артём, и только через мгновение понял, что сказал. Эмиль округлившимися глазами смотрел на друга; его губы подрагивали. Это состояние длилось, кажется, целую вечность… Затем он резко мотнул головой, чтобы снять наваждение, расправил плечи и весело сказал: — К чёрту. Я безумно красив и убедителен, сейчас пойду туда и всех их в клочья порву, — уверенно заявил Эмиль, кажется, пытаясь убедить в этом самого себя. — Отличный настрой! — прокричал вслед растерянный Артём. — Так держать!..

***

Цифры и символы легко выскальзывали из-под руки Эмиля, словно тот был их повелителем; все в аудитории завороженно следили за движением его кисти — он вытанцовывал на доске какую-то гармоничную мелодию; только мел скрипел и как будто бы сопротивлялся, но Эмиль был очень настойчив. Всегда, когда он выступал на публику, знания в его голове конвертировались в чистый и ясный поток мыслей, на который был наложен фильтр из множества теорем с их доказательствами. Мел скрипнул и переломился напополам; Эмиль занёс руку с оставшимся кусочком, чтобы дописать строку и взять новый, но… Почему-то в один миг все формулы на доске смешались в непонятную кашу; по чёрной поверхности пробежалась рябь. Эмиль потёр переносицу и проморгался, но лучше от этого не стало. Он занёс руку над доской и так и стоял, тупо глядя на интеграл, словно впервые его видел. Это было самой основой его теоремы. Эта часть была единственной под редактурой другого человека. И сейчас всё играло против Эмиля, словно не желало, чтобы он доказал эту теорему. Чёртов интеграл... Определение интеграла в математике — «целая величина, рассматриваемая как сумма своих бесконечно малых частей». И сейчас Эмиль чувствовал, как эти бесконечно малые части его теоремы трещат по швам, а сама теорема начинает казаться глупой и ни на что не годной. Аудитория начинает беспокойно перешёптываться, но Иманов лишь отмахивается. Он говорит, что ему нужен небольшой перерыв, и срочно торопится в отведённую ему комнату, чтобы понять, в чём его ошибка. Эмиль разбрасывает на полу книги, судорожно пролистывая каждую и не находя ответа. Как ему теперь доказать теорему, если он сам сомневается в своей правоте? И что делать теперь, выйти и признать, что он был не прав, перед пожилыми профессорами, считающими себя самыми умными? Это лишь в очередной раз убедит их в том, что молодёжь «ни в чём не разбирается, а уже учит старшее поколение!». Эмиль в панике просто лёг на пол, обхватив голову руками. Пульс громко стучал в висках; как ему найти выход?.. Эмиль вернулся через пятнадцать минут, не подавая никакого виду, что он в безвыходной ситуации. Он взял в руки мел и вновь повернулся к доске… …на которой строчка была закончена, а интеграл решён. Пятисекундный ступор не выбил Эмиля из колеи — сейчас было важно закончить начатое, а не думать о том, что это за магия такая, что строчки сами за него дописываются. Эмиль будто вновь обрёл способность видеть; мел застучал по доске с удвоенной силой, и вскоре Иманов представил всем свою теорему, с доказательством которой поначалу, разумеется, не хотели соглашаться, возникло много споров, но в конечном итоге всё разрешилось. «Твоё имя теперь будет вписано в мировую историю», — сам себе напомнил Эмиль и отчего-то ужаснулся этой мысли. Теперь про него будут рассказывать чьим-то детям просто потому, что он сделал то, что умеет? Эмиль сам не заметил, как медленно побрёл в свою комнату, абстрагировавшись от журналистов и профессоров. Будто что-то тянуло его туда с огромной силой, нашёптывая на ухо слова заклинания…