Я положил к твоей постели полузавядшие цветы.

Услышав, как хлопнула дверь в спальню Есенина, Маяковский опустился на пол, обхватив голову руками. Он не должен был делать этого. Должен был сдержаться, объяснить все Есенину в спокойном тоне. Но этого алкаша ведь хрен проймёшь простыми словами. Однако футурист понимал, что палку перегнул явно. Шутка сказать, чуть не придушил имажиниста в порыве ярости. Хотя если бы он это сделал, проблем бы явно стало сразу меньше. Влепил пощёчину. И кто он после этого? Правильно, самый настоящий агрессор. Но кто еще кроме него позаботится о Сереже? Нужно будет предложить ему завтра же прогуляться. «Воздух пойдет на пользу этому задохлику явно больше, чем алкоголь.» Маяковскому неожиданно вспомнился давнишний диалог с Есениным в их первую встречу. — Неплохая работа, Сергей. Я прочел твое произведение. Хотя не выношу имажинизма. — Маяковский пожал руку стоящему рядом блондину. — А я прочел Вашу «Ненависть». Но хоть я и не сторонник футуризма, Вы — мой фаворит. — улыбается на двоякие слова Есенин. — Быть может ты еще и хочешь выкупить пару моих картин, как преданный фанат творчества? — слегка съязвил было футурист. — Так Вы еще и художник? — глаза юного имажиниста искренне расширились от удивления. Маяковский улыбается, выжидая искуственную интригующую паузу. — Честно признаться — да. Не похож? — Нет, почему же… очень похожи. А что Вы любите рисовать? — Разное люблю. Природу, животных, людей, если цепляют. Прекрасных юношей вроде тебя рисую тоже. Едва заслышав эти слова, Есенин заливается краской. Однако широко улыбается, восторженно ахнув: — Неужто и меня нарисовать можете? — Могу, коль хочешь. Да ради бога, давай уже на ты … Тот день Маяковский до сих пор вспоминает не без улыбки. Именно тогда в глазах Есенина еще горел интерес, жажда к жизни и некая еще детская наивность. Но время шло, и тяжелые эпизоды жизни настигали обоих. Маяковский так и не запечатлел Сергея, как хотел. Дружба их продлилась не так долго, как хотелось бы. Как представители разных идеалогий, они буквально боролись за внимание и место в печати. Изменились оба, и вскоре кроме негласной холодной войны и редко — обсуждения новых работ в издательстве, между ними не проскакивало абсолютно ровным счетом ничего. Маяковский продолжал писать, картины так и не забросил. Однако все чаще в его картинах проскакивала простая анатомия, а затем и вовсе дальше простых набросков дело не заходило. Подобно Есенину, Маяковский стал все чаще перегорать к любимым ранее делам. И хоть он отчаянно пытался заставлять себя найти хоть что-то, чтобы не забрасывать хотя-бы стихи, Володе жилось ничуть не легче. Бесконечные панические атаки, преследующие его на каждом шагу. Чувство бесконечной тревожности. Вот и сегодня — он почувствовал в пьяном звонке Есенина крик о помощи. Подумал что больше закрывать глаза на это не в силах. Сколько бы он не злился на имажиниста, и какими бы соперниками по творчеству они не были — прежде всего в Маяковском все еще говорила человечность. Бросать пусть даже бывшего друга в таком состоянии он просто не мог. И именно поэтому он сидит сейчас в холодном доме Есенина у уже давно потухшего камина, словно охраняя сон имажиниста, на случай, если у того случится очередной ночной приступ. Вздыхая, наконец поднимается с пола, дабы размяться, проходится по гостиной. Спать в эту ночь он явно не будет. А потому его посетили мысли о том чтобы хотя-бы немного прибраться по возможности в доме, как минимум выбросить все пустые бутылки и собрать осколки разбитого стекла. Собирая их, футурист поднимает с пола и скомканные исписанные черновики Есенина. Бегло пробегается глазами по строчкам. «Что же дальше? Опять эти муки? Нет, довольно… » Отдельную зачеркнутую строчку, Володя разобрал написанную Сережей возможно под очередной из своих истерик: «в слезах истомил свою грудь.» Задумываясь и бережно складывая листок, Маяковский кладет его к себе в карман брюк. Аккуратно кладет остальные листки на край стола. Затем вновь проходится по комнате, останавливаясь у окна. Достает сигареты. Как назло, шоколадные. Те, что так любил Есенин. Единственное что их еще и могло хоть как-то связывать, так это любовь к горькому шоколаду. На этой мысли футурист усмехнулся. Выдыхая дым и направляя взгляд в едва различимые признаки рассвета, Маяковский тихо произносит: — Что же с тобой происходит, Сережа? Ты ненавидишь меня, я знаю это. Я точно не тот кто станет настоящей причиной твоей улыбки. Но кроме меня тебе вряд-ли кто-то поможет сейчас. Я постараюсь облегчить твое состояние, пусть даже на время. Еще около часа футурист так и простоял у окна в раздумьях обо всем, пока не стало совсем светло. Глянув на часы, Володя сообразил что Сергей должен уже встать в скором времени, а потому поспешил на кухню, прихватив с собой мусор из гостиной. Однако на кухне все шкафы были абсолютно пусты. Продуктов не было, и лишь на самой верхней полке хранился старый револьер, а рядом практически пустая банка с кофе. «А ты у нас любитель свинцовых оказывается.» — подумал Маяковский. Он с минуту колебался с оружием в руках, а затем пошел и спрятал его в полах своего пальто в прихожей. Затем вернулся, заглядывая теперь уже в просторы холодильника. А точнее, на его небогатое содержимое. Пара яиц в грохотке, молоко в коробке, да одна уже начавшая гнить, жалкая помидорка. Покачав головой, футурист включает газ, начиная творить из того, что еще могло быть как-то пригодно.