Я положил к твоей постели полузавядшие цветы.

— А ты, небось, только этого и жаждешь. Давай, приходи и хоть танцуй на моей могиле. — злился пьяный Есенин на себя самого, однако в трубке в ответ было слышно лишь молчание. Молчание, говорящее больше самых громких слов. Черт бы побрал этого футуриста. А ведь он мог бы вспылить, наконец послать нахер за весь этот цирк, однако Маяковский рушит все убеждения Есенина вновь и вновь. Володя молча выслушивает весь этот очередной пьяный бред Сергея в бог знает который раз, лишь добавляя молодому парню причин для ненависти. После каждого такого полупьяного ночного звонка Есенину становилось горько и он непременно корил себя за эту глупость и слабость. Так, после их последней встречи и насмешливых слов футуриста о бездарности и нелогичности его последнего произведения (которое кстати говоря косвенно затрагивало тему давней безответной любви и было написано имажинистом на эмоциях), Сергей упивался в дорогом алкоголе и даже отвратное пойло годилось  — только бы забыть этот холодный взгляд и самого человека, чья морда невероятно бесит. А ведь любитель дорогого алкоголя здесь Маяковский. Есенин же, хоть и оставался преданным ценителем красного вина, сейчас заливался всем что под руку попадалось. Конечно, Сергей внимал правдивым словам Володи о том, что так жить нельзя. Но разве можно назвать это жизнью? Поэт уже давно отошел от своих привычных дел. Проводя целые часы за рабочим столом, он подолгу всматривался в окно, наблюдая унылый пейзаж своего сада, который с приходом зимы выглядел еще печальнее. Да и едва ли можно было назвать садом пару грядок с ромашками и одиноко торчащую тонкую березку у окна. Со стороны могло показаться, что поэт пребывает в глубоких раздумьях о былой жизни, планируя изложить свои мысли, но на бумаге за все время так и не появилось ни строчки. Куча вырванных листков вперемешку с опрокинутой чернильницей валялись теперь уже в ящике старого стола. Эти листы у Есенина язык бы не повернулся назвать даже черновиками — кое-где целые строки были жирно перечеркнуты, а где-то и вовсе были просто бессвязные и хаотичные слова. Он словно разучился писать и возненавидел абсолютно все свои работы, считая их жалкими попытками к чему-то действительно стоящему, а во время пребывания в состоянии сильного алкогольного опьянения уже несколько раз порывался сжечь сборники своих стихов, уже вышедших в издательство. Теперь пара собственных и порванных книжек так и остались лежать на полу у потухшего камина, а их страницы развевались от сквозняка. Помимо книг тут же валялись пустые бутылки и осколки бокалов. И все это служило последствиями бесконечных срывов Сережи. Есенин, месяцами не выходя из запоя, погружался все дальше и дальше в свои мрачные мысли, уходя в болото с головой. Поэт буквально чувствовал что умирает, это разъедало его изнутри. Искать спасение в творчестве также не представлялось возможным — как только он перечитывал написанное, становилось только хуже. Съедала его без остатка депрессия и прогрессирующая буквально с каждым днем апатия, так, что даже Цветаева, навещающая иногда имажиниста, едва слышно произносила «увядает на глазах». А Есенин знал, знал все прекрасно. Сдаваясь, пустил все на самотек. Покоряясь этому, он знал что это будет не иначе чем билет на поезд в один конец. Вымученно улыбаясь, он просто опускал шутку в привычной манере «а кому сейчас легко», лишь бы не спрашивали. Дни для него тянулись мучительно долго, связываясь в один бесконечный и бессмысленный. Ночью дела обстояли ничуть не лучше — страхи от кошмаров, очередные приступы панических и бессонница теперь являлись лучшими друзьями Сергея. В фильмах часто подавали мысль, что умирать не страшно. Герои романов встречали смерть с безмятежной улыбкой на лицах, многие люди, такие же отчаявшиеся, как и сам Сережа, всегда находили что-то романтичное в этих последних секундах, за которые можно переосмыслить все пережитое. Но Есенин видел единственный выход лишь в лезвии по венам и вряд ли бы переосмыслив за последние секунды жизни ее всю до капли, захотел бы вернуться. Он не понимал почему все еще не сделал этого, освобождая себя от этих ежедневных мучений. Револьер хранился в свободном доступе старого шкафчика на кухне, бери да стреляйся, что Есенин и планировал сделать со дня на день. Сейчас же он стоит перед запыленным зеркалом в ванной и наспех расстегивает верхние пуговицы белой рубашки, на которой уже красуются капли ярко-красного вина, попутно пытаясь восстановить дыхание, смотрит в зеркало. Глаза уже давно потеряли свой чистый голубой цвет и блеск, теперь они стали грязными. Сергей поморщился и опустил взгляд, нащупывая в кармане брюк пачку сигарет. Закуривая, ловит себя на очередном «я так больше не могу». Хотелось оборвать эту чертову жизнь прямо сейчас и не медлить более ни секунды. Эта весна определенно убьет его, если он сам не пустит себе пулю в лоб раньше. Имажиниста пробило на ироничный смешок с того что людей, останавливающих его от опрометчивого поступка — нет, скорбящих о нем после — тоже. Ах да, ведь завтра обещал прийти Володя. Не то чтобы Есенин просил его об этом, но Маяковский однажды так грозно рыкнул на него о том что будет приходить и приносить иногда фруктов и чая из лечебных трав, мол для здоровья полезно, что возражать имажинист не стал. Разве что ворчал каждый раз что футурист ходит к нему как к себе домой, на что Маяковский горько усмехался, но не осаждал. К тому же, хотя бы во время этих встреч Есенин не чувствовал себя одиноко. Он в жизни не признался бы Володе да и самому себе в том что тот способен на облегчение его состояния, пусть и временное. Но сейчас ему было слишком тяжело. Настолько тяжело, что в последнее время сил не оставалось даже на грубости в адрес футуриста. Но нет, все же Есенину не противен Маяковский. Сереже противен он сам. Володя как-никак… заботится о нем? С чего бы ради конечно, но… по-другому объяснить регулярные приходы Маяковского к нему было нельзя, да так оно в сущности и было. Тушит окурок, обжигая собственные пальцы и конечно же плюет на боль, которую попросту уже не чувствует. Есенин уже вот как 3 месяц ничего не чувствует. Закатывает рукава легкой рубашки, тем самым обнажая бесчисленное количество шрамов вдоль и поперек своих некогда белоснежных и чистых рук. Все эти шрамы были оставлены им безжалостно, в жалких попытках забыться и почувствовать хоть что-то. Поспешно умывается и, только успев взять махровое полотенце, чудом одиноко уцелевшее на полке, слышит противное бренчание звонка. Кого могло принести к нему, да еще так поздно Есенин не знал и не хотел знать, проигнорировав звонок. Однако в дверь настойчиво продолжили звонить в течении минут 10, и имажинист, проклиная все на своем пути, шаткой походкой нетрезвого человека наконец направился к двери. По пути перебирая в своей голове, кого это занесло так поздно, Есенин остановился было на Цветаевой, однако тут же отмел эту идею, вспоминая о безупречных манерах этой девушки. В них явно не входило звонить людям практически в ночь, а уж тем более какому-нибудь Сережке Есенину и мешать его грандиозным планам на выпивку и самоуничтожение. Однако его ожиданиям суждено было тут же разбиться на мелкие осколки. На пороге стоял Маяковский.